Докторша, принявшая малыша, хлопнула его по испачканной родовой кровью попке, окинула опытным взглядом крохотное похожее на тушку сиреневого мышонка тельце и шепнула помогавшей сестрице: "Не жилец", а, измученной долгими родами молодой женщине лежавшей в раскоряку на облупленном от длительного употребления, белом хирургическом столе, сказала: "Поздравляю, мамочка, у вас мальчик!"
Назвали ребенка пустяшным именем Витя. Недели полторы спустя Аня Семенихина, Витина мама, испуганно смотрела на спящего в связанных бельевой верёвкой стульях сына, и словно бы не понимала, откуда взялся этот сморщенный, перевитый пеленами сверток. У Вити не было отца, у Ани мужа. Вернее, как: отец у мальчика, конечно же, был, но кто он, даже "счастливая" мать не знала. Понесла она по недоразумению. В ночь под Новый 1951-й год неопытная в обращении с алкоголем Анечка Семенихина, тихоня из ГС10-й группы строительного факультета ЛИСИ, неожиданно для себя напилась допьяна оказавшимся таким вкусным полусладким шампанским вином и, откинувшись в гардеробной комнате общежития на сваленные прямо на пол, пушистые, пахнущие пыльным мехом студенческие шубки, уснула. Кому пришла в голову идея воспользоваться девичьей слабостью, один только Бог ведает. А только спустя полгода, Анечка с детским изумлением выслушала приговор дежурной по женской консультации: "Да-а-а, милочка! Придется тебе рожать. И нечего на меня глазки свои голубые таращить! Знаем мы вас, целок-невидимок! Как пинькаться, мы тут как тут. А предохраняться за вас Пушкин будет?" Через месяц ее увезли в Отто*.
Из родильного дома Аню встречала единственная родственница, тетка по отцу, Наина Игнатьевна, член партии, женщина строгих жизненных правил, и от того, наверное, ходившая с вечно поджатыми губами. Племянницу она конечно осуждала. Но что поделаешь - дитя-то не виновато.
Поселилась молодая мать у Наины Игнатьевны в двадцатишестиметровой комнате мрачной старинной коммуналки на Театральной площади. Окна бельэтажа выходили прямо на консерваторию, где с утра до вечера завывали, пилили на скрипицах и бряцали по клавишам худосочные барышни и чахоточного вида длинноволосые молодые люди в бархатных курточках. Летом свежевыкрашенные подоконники распахнутых настежь окон были заставлены теткиной гордостью: линялыми глиняными горшками с зелеными языками кливий, лакированными фикусами и кружевными монстерами. На зиму рамы заклеивались газетными полосками на хозяйственном мыле и до весны декорировались ватными валиками, посыпанными битой новогодней игрушкой.
Со временем, при содействии профсоюза пищевиков, где Наина Игнатьевна была не последним человеком, прикупили облезлую сосновую колыбельку и плетеную из лозы трофейную коляску немецкой фирмы "P.JUNKERS" на резиновом ходу. Тетка, прикипевшая к внучатому племяннику большим сердцем старой девы, говорила, что, дескать, и хорошо, что у Анечки нет мужа - от них один только вред; и вообще, неизвестно, зачем природой так несправедливо придумано, чтобы женщина могла родить только с помощью ни на что, кроме этого самого, не способного мужского племени; и куда, как лучше было бы обходиться без них, сволочей, своими, так сказать силами; ну ничего, за годы Советской власти наука шагнула так далеко, что не за горами тот час, когда свободная от супружеских пут женщина сможет... ну и далее в таком же духе.
Витенька рос ребенком болезненным. Казалось, все недуги на свете договорились извести несчастного обладателя тщедушного кособокого организма. Гланды и свинка, корь и ветрянка, колит и коклюш, бронхит и нефрит по очереди, а то и все сразу атаковали и без того некрепкую натуру мальчика. Мать сбилась с ног, бегая в поисках лекарств. Во время болезни от нечего делать Витя пристрастился к чтению. Пришлось Анечке заочно записать его в районную библиотеку...
Натура брала своё и, не смотря на постоянные хвори и напасти, паренёк как-то там вырос, без энтузиазма поучился в лесной школе-интернате, затем закончил краткосрочные курсы бухгалтеров. Прошло время, и мальчик Витя обернулся счетоводом третьей категории Ленинградского щеточно-мочалочного объединения имени 17-й Партконференции, с должностным окладом в восемьдесят семь рублей, редкозубым человеком с заплаканными близорукими глазами, изрядной ранней лысиной и, будто бы приросшими к сизым запястьям, нарукавниками из серой саржи Виктором Арнольдовичем (по дедушке) Семенихиным. Но никому на службе или в квартире и в голову не приходило величать его по отчеству. Все, даже соседские ребятишки, потихоньку таскавшие у него очки с толстенными выпуклыми линзами на предмет выжигания бранных слов на подоконниках в местах общего пользования, звали его Витей.
В 1979-м умерла от инфлюэнцы, так и не пришедшая в себя от изумления, Витина мама. Строгая тетка отошла в мир иной задолго до его совершеннолетия. Кливии с монстерами без ухода захирели и погибли. На подоконниках бессмысленными терракотовыми рядами стояли горшки с сухой комковатой землей. Витя остался один на двадцати шести квадратных метрах.
Изо дня в день он ездил на работу к восьми тридцати и возвращался домой в половине шестого, израсходовав полтора часа на дорогу туда и обратно. Летом в переполненном автобусе 25-го маршрута сладковато пахло прелыми подмышками таких же, как он, невыспавшихся сердитых людей, зимой - нафталином, жестким сукном и мокрыми шкурками потраченных на шапки зверей. Придя в свою комнату, Витя привычным движением отпирал теряющуюся в темной вышине дверь, включал единственную тусклую лампочку старинной пятирожковой люстры, снимал верхнее платье, брал со стола синий эмалированный чайник и, близоруко выставив вперед свою сухую мышиную лапку, чтоб не налететь на неожиданное препятствие, и неловко ступая, шел ставить кипяток в общую кухню, где на одной из пяти газовых плит ему принадлежала законная, правая нижняя конфорка. Пришед в сводчатое, крашенное кубовой масляной краской, громадное, как вокзальный зал ожидания, помещение, Витя робко, словно делая что-нибудь противозаконное, зажигал газ серной хозяйственной спичкой, осторожно опускал свой допотопный бойлер на круглый синий огонь и ждал пока вода закипает. После тем же манером возвращался назад, ставил чайник на прожженную черными кругами фанерку и, словно исполнив Бог весть какую трудную работу, в изнеможении опускался на расхлябанный венский стул. Напившись чаю с ржаными сухариками, он замирал за столом, вытянув перед собой сжатые в кулаки, на манер академика Павлова, руки и уставившись в одну точку. Так он сидел часами совершенно недвижный, будто бы выключенный из сети электроприбор. Время в его комнате, подобно попавшей в патоку мухе, тянулось медленно и вязко. Наконец стенные, круглые часы звонили десять вечера, и Витя, не раздеваясь, отправлялся спать на старый кожаный диван с облезлыми колбасными валиками и мутной зеркальной полочкой наверху. Укрывшись незнакомым с постельным бельем, колючим солдатским одеялом, он, с тяжелым вздохом, до утра забывался озабоченным сном холостяка. Скоро облик его преображался. Он то грозно хмурил свои редкие брови, то разглаживал смятый лоб в счастливой улыбке человека, наконец узнавшего тайну жизни. Сны его в отличие от обыденной жизни были пестрыми и узорчатыми, как детский калейдоскоп.
Однажды из озорства сосед Николай, живописец-оформитель с железной дороги, вопреки обыкновению зазвал его к себе в гости и напоил чаем с самодельной вишнёвкой, отрекомендовав ее прошлогодним вареньем. Вмиг захмелевший Витя вдруг сделался непохож на себя. Он неожиданно вскочил из-за стола и лихорадочно заговорил. Казалось, что перед ним толпа внимающих слушателей. Речь его была бессвязна, вытаращенные глаза горели, руки конвульсивно дергались, слюна изо рта летела на все стороны. Перед ним в мгновение ока пролетели образы великих исторических битв; земля содрогалась под ногами несчастных жителей Помпеи; томные шелковые красавицы, шурша пышными платьями и прижав руки накрест к груди, бежали к распахнутым окнам; тяжелые, запертые в броню кони несли ощетинившихся копьями всадников навстречу друг другу; немыслимой красоты пейзажи вставали перед глазами; горячие внутренности из вспоротого живота гигантского варана вываливались ему на руки; красные холмы остывшего Марса преграждали дорогу его серебряной колеснице; он видел избиение младенцев и похищение сабинянок; песчаные афганские бури не давали продыха; из заблеванного скафандра он докладывал на Землю о своем отличном самочувствии; исполинские буквы: "МЕНЕ ТЕКЕЛ ПАРЕС" зловещим огнем загорались в небесных чернилах; в душной дворницкой ипатьевского дома Яков Юровский, Джон Бут и серб Гаврило Принцип заряжали свои револьверы; длинноволосые полногрудые русалки в обнимку с похотливыми василисками пускались в пляс на берегу черного омута; цезарь, обливаясь кровью, с предсмертным хрипом падал в его объятья; сидящий за покрытым белоснежной скатертью столом, окруженный учениками Спаситель грустно смотрел на него...
Это было гораздо сильнее, чем можно было себе вообразить. Оторопевший железнодорожник застыл со стаканом в руках. Перед ним бесновался и бился в эпилептическом припадке раскрасневшийся несчастный Витя. На него было страшно смотреть. Из лихорадочного бормотания решительно ничего нельзя было разобрать. Насилу его успокоили, напоили водой и отправили от греха подальше...
Утром неведомая хворь не давала проснуться, похмельный рот не разлеплялся, глаза отказывались смотреть. Но многолетняя привычка взяла верх, и кое-как одевшись, Витя потащился на работу. Понемногу в течение дня недуг рассосался. Разноцветные круги мало-помалу исчезли из глаз, тошнота прошла, голова поболела и перестала. С утра главный бухгалтер послал его в столярный цех на хронометраж. В обед поздравляли с рождением Нину Михайловну из ОТК. Все пошло своим чередом. В половине шестого Витя переступил порог своей комнаты, немного помедлив, взял со стола синий эмалированный чайник и, близоруко выставив перед собой свою сухую мышиную лапку, чтобы не налететь на неожиданное препятствие, отправился ставить кипяток в общую кухню.
*Отто - Институт женской патологии и знаменитый родильный дом на Стрелке Васильевского острова.