Вот и кончилось лето. Прошло, будто бы его и не было. Небо затянулось фиолетовой ватой, засочилось из нее редким дождем, как раненный солдат кровью. Запахло прелым листом, жженой резиной и грибными местами. Между тем, деревья расставались с листвой неохотно. Стояли упорно зелеными. Стыдились желтого цвета, как престарелые дамы седины. Оно и понятно - кому хочется помирать, пусть и ненадолго, понарошку, на полгода всего?..
***
Игорь Бурцев от нечего делать стал разбирать в кладовой всякий старый хлам, накопилось которого со времен царя Гороха видимо-невидимо. Жил он теперь, разведясь с последней и теперь уж точно окончательной, как он себе поклялся, женой Люсей, в родительской "двухсторонке" в Таврической улице аккурат напротив входа в одноименный городской сад. Их кооператив на Яхтенной остался за "предбывшей". Бурцев на него и не претендовал, тем более, что стояла в очереди, покупала и обустраивала хоромы сама Людмила. Родительская квартира была в три комнаты. Две из них, крохотные, выходили окнами на двор, одна, большая, на фасад. Разобраться с чуланом Бурцев хотел уже давно, да как-то руки всё не доходили. Теперь же, оставшись в фамильном гнезде один одинешенек, после двухнедельного запоя, Игорь Алексеевич твердо решил "завязать" и в качестве отвлекающего средства выбрал здоровый физический труд.
Дверь кладовки отворилась со знакомым с детства тоненьким скрипом. В лицо сладко и тепло пахнуло нафталиновыми шариками, пыльным мехом, слежавшимся сукном, старой кожей чемоданов и еще чем-то неуловимым и тонким, очень знакомым и родным. Сколько раз, играя в прятки, он хоронился здесь, в надежде, что его-то уж точно не найдут. Однажды во время игры он так закопался в старые шубы, что пригрелся и уснул. А игра давно уже кончилась. И все разбрелись по своим квартирам. И уже наступил вечер, и обеспокоенная его отсутствием мама сперва обошла всех ребят, потом долго кричала в форточку: "Игорь! Домой!". А после, заплаканная и с красными глазами, поминутно сморкаясь в тоненький кружевной платочек, звонила в милицию и в больницы, потом в морг. И сидела, невидяще уставившись в черный эбонит телефона, и вздрагивала от каждого шороха. Когда, наконец проснувшись, он выбрался из завала драных лисьих хвостов, тяжелых шуб и высыпавшихся от времени вельветовых капотов и вышел на свет Божий, то не узнал в этой осунувшейся, состарившейся вмиг женщине свою красавицу маму. Уже стоя в углу и по привычке ковыряя ногтем похожую на русло Амазонки трещину, он вдруг подумал, как мало до сих пор любил эту необыкновенную подарившую ему жизнь женщину. И поклялся, что никогда и ничем не обидит ее больше . И будет всегда защищать ее от опасностей жизни.
Он решил начать сверху и, неловко нажав на древние полочные крепления, оказался под завалом из старых , связанных авиационной "венгерской" резинкой калош, шляпных и обувных коробок, слежавшихся в блинную стопку ридикюлей, вышитых болгарским крестом подушек и прочего ненужного, накапливаемого годами хлама.
Теперь он сидел на полу, потирая ушибленный локоть, морщась и нервно посмеиваясь над своей неловкостью: "Разъелся, кабан, никакая мебель не выдерживает". И действительно, старая, сто лет назад сколоченная дедом прочная табуретка валялась с отломанной ногой на полу рядом с Игорем.
В куче нужных когда-то, а теперь спрессованных временем, потерявших былой фасон и форму вещей, внимание Игоря привлекла набитая чем-то запертая старомодной защелкой из двух потускневших латунных шаров красная кожаная сумка. В детстве, когда мама тащила упирающегося Игорька в очередной бесконечный поход по магазинам, эта, похожая на громадный кошелек штука вечно болталась на уровне его глаз. Отполированные мамиными пальцами металлические сферы блестели невыносимым солнечным светом.
С этим временем у Бурцева связано малоприятное воспоминание. Однажды, когда мама остановилась поболтать с подружкой, мальчик по обыкновению стал разглядывать в сумочной застежке движущиеся изогнутые изображения . И вдруг в шарах отразилась отвратительная старуха. Она взмахнула клюкой и закричала на весь голос: "Убили мальчика в Угличе! Задушили снурком шелковым! А потом и зарезали! Ужо я вас!" В ужасе Игорь оборотился к старухе. Но той и след простыл, как будто никого и не было. Мимо по своим делам следовали обыкновенные, ничем не примечательные прохожие люди. Некоторые молодые, другие постарше. Старухи не было. Солнце было. Асфальт мокрый от дворницкого шланга. Чахлые акации на бульваре. Даже белка была. Ручная. Она сидела на гребне спинки уличной скамейки, брала из рук какого-то гражданина семечки и, на удивление быстро расшелушивая, отправляла их в крохотный ротик. Однако, никаких старух. Это удивительное происшествие на всю жизнь впечаталось в его мозг. Многим позже он узнал, что в Угличе при загадочных обстоятельствах был лишен жизни царевич Дмитрий. Но это решительным образом никак не объясняло истории с фантомом старухи.
Игорь щелкнул застежкой и перевернул сумку вверх тормашками. На пол вывалились скрепленные в углу вместе старые разноцветные квитанции, перевязанная фисташковой лентой пачка конвертов, фотографий и открыток, протекшее вечное перо "Waterman & Pelikan", снизка крошечных ключиков, плоская хрустальная фляжечка с застывшей на стенке янтарной каплей эссенции каких-то духов, высохшая веточка омелы, бледно-розовый с синим чернильным пятнышком квадратик носового платка...
Потянув светло-зеленый кончик атласной ленты, Игорь выпустил на волю вынужденных вечно обниматься друг с другом кисейных красавиц, каких-то неизвестных ему хмурых типов в строгих костюмах, бабушку Милу и бравого кавторанга, обладателя роскошной вещи, вожделенного Игорьком морского кортика, деда Тимофея, оклеенных облетевшей сахарной пудрой пасхальных голубков и нарисованные на пожелтевшем картоне "анютины глазки". Отдельно из пачки выпали перехваченные аптечной резинкой одинаковые маленькие конверты без адреса. Бурцев отщелкнул резинку и достал из пакетика тонкий, испещренный бисерным маминым почерком, шершавый на ощупь листик бумаги verget.
"Милый мой, славный, любимый Сашенька!
Минуты не проходит, чтобы не вспоминала тебя, твоих нежных рук, ясных лучистых глаз, шелковых кудрей. Хоть ты и называешь свои волосы "моя солома", а все-таки они шелковые, мой милый!
Всю ночь не спала, глядела на звезды и всё пыталась найти ту, что ты мне подарил прошлым вечером. Милая, милая звездочка..."
Игорь открыл следующий конверт и начал читать с середины:
"...никогда! Слышишь, никогда я не отдам тебя ей! Ты мой, весь без остатка! Мой до капельки, до самого донышка!.."
"... что-то подозревает. Должно быть чувствует мою холодность к нему. Ну и пусть! Я вся твоя! Никогда в жизни моей не было ничего подобного.
Вчера мы были в гостях у Никуленок. Нина всегда была неравнодушна к нему. Повисла на нем, как только мы вошли. Я молила Бога, чтобы он ответил ей взаимностью. Пусть несерьезно. Хотя бы интрижкой. Но нет. Он до отвратительности, до тошноты добропорядочен. Когда он, помешивая ложечкой в стакане с чаем, рассуждает о мировом кризисе moralite и, в связи с этим, повышении значения семейных ценностей, я готова его задушить!.."
"...если бы не дети, давно бы бросила его, постылого. Он напоминает мне эталон метра. Такой же прямой и холодный. Если я ему признаюсь, он вышвырнет меня, как нашкодившую кошку, прочь из дома. И не позволит видеться с детьми. Только Игорь и Ванечка удерживают меня в этом ужасном плену..."
"...Я действительно схожу с ума. Страсть выше меня, выше разума и морали. Я не могу без тебя! Я гибну, мой милый! Ни одно из этих писем никогда не будет отослано. Ты так и не узнаешь, как сильно я тебя люблю. Мой милый, хороший Сашенька..."
Бурцев, не веря своим глазам, тупо смотрел на нежные признания женщины, которую он всю жизнь любил и, как ему казалось, знал. Вот так-та-ак!.. Мама... Кто бы мог подумать?! Он вспомнил пару дорогих ему людей, которых все считали образцом идеальной семьи. Всегда подтянутый, с безупречно завязанным на двойной "английский" узел галстуком, застегнутый на все пуговицы директор НИИ Легких Металлов Алексей Тимофеевич Бурцев и его "верный оруженосец", красавица Лина Аркадьевна. Мама...
***
Конец теплу. Еще с десяток мягких сентябрьских дней побалуют "индейским летом", а потом зарядят бесконечные осенние дожди. И когда потом солнце опять явится из-за туч, то это будет другое лицо. Свежее и холодное, как бритая физиономия Гончаровского половинчатого немца Андрея Ивановича Штольца...