Если бы не тяжёлые финансовые обстоятельства, последовавшие за развалом фирмы, я бы никогда не оказался в этой деревне, в грязном, тесном домишке с безнадёжным названием "изба". Пищей мне служат картошка и вермишель, а чтением - толстенькая чёрная Библия, вручённая на вокзале свидетелем Иеговы. Другого имущества, кроме гардероба, от прошлой жизни у меня не осталось, а посуду и кухонную утварь я купил вместе с домом. Приходится жить здесь, деваться некуда, и теперь я медленно становлюсь крестьянином.
Поселение, где я обречённо вложил средства в недвижимость, относится к разряду переживших пик расцвета лет сто назад и ныне естественным образом угасающих. Тому есть памятные свидетельства. У реки, за околицей изъязвлённым перстом царской эпохи тычет в небо колокольня сгоревшей церкви. Красный кирпич и вымытые дождями остатки побелки придают ей отвратительное сходство с больной плотью, отчего церковь кажется живой. Её осквернили и сожгли приехавшие на уборку урожая пэтэушники. Говорят, раскалённые купола две ночи светились во тьме, пока не рухнули прогоревшие железные балки. Случилось это в шестьдесят девятом году, а в семидесятом появился Пётр Кузыка.
Этого нелюдимого старика я успел застать, при мне он и окончил дни жизни своей. Лет тридцать назад пришелец с диковинной румынской фамилией был злым и энергичным мужчиной, и председатель совхоза сразу назначил его бригадиром. Кузыка отстроился на окраине деревни, женился и через год жена родила ему сына. Василий Кузыка характером удался в мать. Говорят, добрая была женщина, смирная, она умерла задолго до моего переезда. Василий вырос тихим. Учился он в школе-интернате, отслужил в армии, однако в город не подался, а возвратился к родителям. Было ему двадцать семь, когда он женился. Два года светились в потёмках души молодой невестки накалённые яростью купола её терпения, пока железные балки нервов, подточенные огнём зловредности престарелого свёкра, не рухнули. При каких обстоятельствах испустил дух Пётр Кузыка, никому не ведомо. Приехавший из райцентра врач засвидетельствовал смерть от инфаркта. Старика похоронили на заброшенном кладбище у осквернённой церкви, где не погребали уже давно. Так меж покосившихся заржавевших оград, покрытых мхом и серым лишайником надгробий возник свежий холмик с пахнущим смолою временным деревянным крестом. Поминки были смурными. Даже водка не веселила мужиков. Никто не любил Кузыку и, кажется, со смертью старика надо всей деревней нависла туча неуверенности и боязни.
Месяца примерно полтора прошло со дня смерти Петра Кузыки. Мы справили по нём поминки на девять дней и на сорок. Василий оказался совестливым сыном. Он чтил память отца. Или, как будто, заранее зная, ждал и опасался чего-то... Сейчас можно многое напридумывать, всё будет соответствовать правде. Хотя кто будет читать записки коммерсанта, которого в своё время "окучили" бандиты и теперь он сам вынужден окучивать картошку на скудной почве нечерноземья средней полосы России? Меня больше нет в сети Интернет, я ношу ватник и кирзовые сапоги, а кожаное пальто надеваю только зимой. Я пал очень низко. Мой скорбный пример может служить наукой другим желающим вкусить сомнительную сладость предпринимательского хлеба. А то, что я здесь наблюдаю и участником чего невольно стал сам, является, в определённом смысле, расплатой за непростительную беспечность, проявленную мной в лучшие дни.
Казалось бы, что может нарушить пасторальную скуку маленького села? Ни пожара, ни прочих бед. Главный скандалист - Пётр Кузыка умер и не ругался больше ни с кем. Только жаворонки пели над могилой мерзкого старика. Но жарким летом високосного года смерти суждено было собрать обильную жатву. Нежданно-негаданно умер Иван Хомутов, здоровый мужик тридцати восьми лет. Тихо усоп. Жена его повторяла, что спать легли они вместе, а проснулась она одна. Иван был уже холодный. Должно быть, всю ночь на подушке рядом с её головой лежала голова мёртвого мужа, и бедная женщина, не подозревая, привычно обнимала рукою его коченеющую грудь.
Мы и поминок справить не успели, как почил старик Михайлов. Буквально угас, истаял как свеча всего недели за две. Кладбище под стенами осквернённой церкви запестрело свежими могилами. Следом скончалась тётка Наталья. Прямо на огороде. Ткнулась лицом в грядку, врач сказал - острая сердечная недостаточность. Скорбь накрыла деревню своей серой пеленой. В большом городе люди мрут куда чаще, но здесь напасть ощущается острее, все на виду. И одна смерть - событие, а тут сразу четыре! Горести обошли меня стороной. Я не жил десятилетиями рядом с этими людьми и не был, как многие из них, никому роднёй, пусть даже дальней. Однако я заметил то, чему никто не придал значения: умирали соседи Кузыки, чьи дома стояли на краю деревне, у леса, будто маятник смерти опустошающим взмахом - против часовой стрелки - выкосил жильцов трёх ближайших участков. Пора было всерьёз задуматься над причиной, как вдруг пастух Гена огорошил нас вестью, что видел Петра Кузыку.
Заночевав со стадом на дальнем выгоне, Гена перед рассветом откочевал к деревне. Овцы шли тихо и он обогнал их. На опушке Гена заметил странную фигуру, бредущую от дома Кузыки в сторону церкви. У пастуха был острый глаз и он отчётливо разглядел старого Кузыку, удаляющегося на кладбище. Гене никто не верил. Решили, что спьяну померещилось. Я самым внимательным образом выслушал его сбивчивый рассказ и спросил, крещёный ли он. Пастух закивал и показал серебряный крестик на грязном капроновом шнурке. По его словам, водки он не видел уже неделю. Я купил у него парной баранины и спровадил суеверного пастуха к совхозному стаду. А потом я пошёл к Хомутовой.
Она старалась не показывать, что ей неприятны мои странные расспросы. Тем более, что она и не знала ничего. Нет, Иван на сердце не жаловался. Недомогание? Да, появилась слабость дня за три до кончины... О Петре Кузыке не вспоминал? Нет!
От неё я направился к братьям Михайловым, недавно схоронившим отца. Там на меня поглядели неприветливо, поговорили коротко и сурово. Женатые братаны обитали в домах по соседству, так что беседа состоялась в большом семейном кругу. Суть её можно свести к простому резюме: "А кому какое дело?" Рассказу глупого пастуха мне настоятельно порекомендовали не доверять. Спорить я не стал - Игнат и Валера были ребята крепкие. К родне Натальи Филатовой я заглядывать не стал.
Результат моих визитов последовал быстро и оказался совершенно не таким, как я предполагал. Я копался в огороде, пропалывал огурцы, когда со стороны леса быстрым шагом подошла к моему забору Валентина, супруга Василия Кузыки.
- Ты чего народ мутишь? - вместо приветствия спросила она.
Я счёл нужным промолчать.
- Ходишь, вынюхиваешь, - запальчиво продолжила Валентина. - Городская дурь из тебя не вышла, вот что. Будоражишь людей почём зря. Всё тебе неймётся. Из города выгнали, мало тебе? Нос суёшь... Генки наслушался и теперь баламутите на пару. Хватит. О себе подумай лучше.
- А что о себе? - спросил я.
- А ничего. Не простудись, смотри. А то зачахнешь, да помрёшь! - Валентина рассмеялась, оскалившись, и вдруг, резво отпрянув от забора, пошагала назад нервной припрыгивающей походкой.
Разумеется, после такой беседы ни о какой прополке и речи быть не могло. Я занялся плотницкими работами. Забил гвоздями окна и вставил вторые рамы. Укрепил входную и внутреннюю дверь. Смазал на них задвижки, а для внутренней вытесал крепкий засов. Успел до темноты. Ночь я встретил за чтением Ветхого Завета. Нет более душеспасительного занятия для одинокого мужчины в сельской глуши, где двигатель внутреннего сгорания и телевизор плотно соседствует с древними суевериями, о которых не рекомендуется говорить вслух, потому что иногда они воплощаются. Под рукой был топор. Я с трудом разбирал мелкий шрифт карманной Библии, когда почувствовал, что на меня смотрят. Я поднял голову. В окне, еле видимое, белело страшное лицо мёртвого Петра Кузыки, на него падал отсвет настольной лампы. Он поднял руку. Костяшками пальцев настойчиво побарабанил по стеклу. Требовал, чтобы его впустили. Я покачал головой. Наши взгляды встретились.
Однажды мне довелось видеть глаза трупа, это был мой компаньон, его застрелили. Но глаза Кузыки вовсе не были мёртвыми. Они были застывшими, не влажными, но сухими глазами трупа, блестевшими словно хорошо отполированный камень, и глядели сквозь меня, однако в них не было пустоты. Они выражали мысль! Существо, стоявшее по ту сторону окна, думало, чувствовало, хотя и не жило. Оно даже двигалось и, вероятно, было способно на осмысленные действия. И оно хотело общаться со мной!
Я вдруг подумал, что мертвецу ничего не стоит сильным ударом проломить хрупкие двойные стекла и вторгнуться в мой дом, но именно этого он почему-то не мог. Ему требовалось моё разрешение. Осознание этого нахлынуло на меня освежающей волной, я глянул вниз и увидел, что вместо топора моя рука лежит на Библии, подаренной на вокзале свидетелем Иеговы. "Нет уж, - решил я, - что-что, а приглашать к себе в дом упыря я не буду!"
Я медленно поднял руку и перекрестил окно.
Кузыка ещё некоторое время смотрел на меня, словно крестное знамение не оказывало на него никакого воздействия, а потом медленно отступил в темноту. Я слышал его шаги за стеной, как он, шурша травой, обходил дом, зачем-то скрёбся в дверь, потом перестал. Он не уходил, будто выжидал чего-то. Подмоги? Не знаю. Наконец, его старческая поступь замерла вдали. Я представил, как он ходит по пустынной ночной деревне, освещённой луной, а в избах не спят люди, дрожат и молятся, справляя нужду под себя. И ещё я понял, почему такая нервная стала Валентина.У неё почти до истерики дошло, а ведь она прибежала меня предупредить, но не могла сказать от чего. Каково ей сейчас?
Утром я помчался к Михайловым. Валеру я застал во дворе. Он посмотрел на меня чуточку с удивлением и - виновато. Он знал! Такое покорное умолчание меня взбесило и я заорал. Можно сказать, что благим матом, если мат используется на благое дело. На вопли выскочил весь клан Михайловых, к забору приплёлся Игнат и встал рядом со мною, глядя в землю. Вскоре я выдохся и охрип.
- Пошли к Василию, - сказал я.
К дому Кузыки мы шли молча. Говорить не хотелось, да и сказано было уже всё. Зашли в сени, Валера постучался.
- Можно к вам! - требовательно спросил он и, не дожидаясь ответа, дёрнул дверь.
- Можно, - ответил Василий.
На кухне, у свежевыбеленной русской печи, нас ждали Василий и Валентина.
- Давай рассказывай, - хмуро обронил Валера.
То, что Василий Кузыка поведал об отце, ужасало своей умопомрачительной сельской обыденностью. На третий день после смерти Пётр Кузыка явился ночью к сыну и попросил впустить. Тот, естественно, не мог отказать. Старый Кузыка зашёл в дом и сказал, что голоден. Валентина быстро накрыла на стол. Старик поел с хорошим аппетитом и ушёл, ни сказав ни единого слова. Он стал приходить каждую ночь, его впускали и кормили. Об этом вскоре узнала вся деревня, но ничего не говорили между собой - боялись. Пётр Кузыка при жизни был скверным человеком, а после смерти стал и вовсе упырём. Соседей он угробил за то, что они нередко вздорили раньше.
- Оправдание можно найти даже вурдалаку, - подвёл я итог. - До других он пока не добрался, но это вовсе не значит, что не доберётся и впредь. Вы намерены терпеть его и дальше? Вижу, намерены... Ну, подумаешь, завёлся в деревне упырь! Можно с ночью из дома не выходить, можно переехать, в конце концов! Верно?
- Ты прав. Извини за вчерашнее, - сказала Валентина.
- Сегодня он к вам опять придёт. Что думаете делать?
- Да ничего. Покормим, как всегда, - ответил Василий.
Я поглядел на братьев Михайловых.
- А мы что? - потупился Игнат. - Надо, конечно, чего-то делать.
- Вы хоть на могилу к нему ходили? - осведомился я. - Землю смотрели? Может, он и не умер вовсе, а просто живёт в лесу.
- Я часто хожу, - вступился Василий. - Нормальная земля, не тронута. Как мы его закопали, так и осталась.
- Ты сам в милицию пойдёшь? - набрался храбрости Валера.
Я только сплюнул. Определённо, в милицию я больше не ходок. Я ей не верю. А наших тихих поселян туда на аркане не затащишь - ехать далеко, да хозяйство не на кого оставить... то да сё... Вместо милиции я отправился на кладбище. Могила Петра Кузыки уже поросла травой. Просевший холмик был заботливо выровнен, у креста лежали чуть увядшие цветы. Высокие красные стены церкви нависали пугающей кирпичной громадой. Без купола и креста она казалась большой грозной башней, скрывающей до наступления темноты злобный, тупой и почти осязаемый сгусток тени. Возвращаясь с погоста, я подумал, что только в земле осквернённого храма из недобрых умерших стариков выводятся упыри. Дома я стал торопливо заниматься хозяйством - надвигалась ночь.
Они пришли ко мне вчетвером, Пётр Кузыка и его злокознённые соседи. Даже после смерти вурдалак сколотил в загробном мире свою бригаду. Они мотались под окнами белёсыми чучелами. В деревне даже собаки не лаяли. Я понял, что им тоже страшно. И ещё я понял, что мне надо возвращаться в город. Пусть без денег, но там я буду ходить по улицам без опаски. А работу себе найду...
Перед рассветом вурдалаки сгинули. Вслед за тем раздался великий грохот и сотрясение земли. "Уеду!" - окончательно решил я.
Утром, напоследок посетив кладбище, я надел кожаное пальто и отправился пешком на станцию. Идти было шестнадцать километров, но я надеялся поймать попутку. У околицы ко мне присоединилась Валентина. Она отправлялась в милицию. Это было уже бесполезно, потому что на рассвете рухнула церковь, навеки погребя под развалинами могилу упыря и всех его безвинных жертв, лунными ночами стремящихся прочь из своих тесных гробов.