Гаврюченков Юрий Фёдорович
Ниеншанц

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Хтонический детектив в жанре ингерманландский хоррор про жызень населения в дельте реки Невы. Если в "Ниене" главенствовала стихия тьмы, в "Ниеншанце" будет тиранить стихия воды. Но главное зло творят люди, потому что люди - наша главная писательская ценность!
  'Один страшный год кончился, начинается другой,
  не менее страшный, мой бедный Йорис!
  Я буду страдать. Ты будешь страдать.
  И молю Бога избавить нас
  от ещё более страшных потрясений'.
  Жорж Сименон. 'Бургомистр города Верне'
  
  
  В Ниен незаметно прокрался 1645 год. Он принёс один за другим три опустошительных удара судьбы: наводнение, неурожай и королевское дозволение на Вольную ярмарку; одна беда губительнее другой, а последняя хуже всех. Злой год пронёсся по Ингерманландии, оставляя нужду и разорение, а за ними тянулся шлейф голода, вражды и мести. В эту пору напастей всех претерпевших от стихий добрых бюргеров и крестьян прилежно выручал гарнизон возвышающейся над городом твердыни - крепости Ниеншанц.
  
  
  ЛЁД ТРОНУЛСЯ
  
  Наступила весна. У природы - своё обновленье, а в Ингерманландии у народа было своё. Люди с удивлением увидели в небе позабытый жёлтый круг. Солнце принялось не только светить, но и греть в безветренную погоду. В серых глазах финских баб замелькали бесовские искорки, от деревьев отступили сугробы и вороны принялись садиться на лёд, ожидая полакомиться корюшкой, - верный признак, что река скоро вскроется.
  Малисон проснулся до зари и лежал с открытыми глазами, различая края вещей, приоткрытых взору лампадою. Под боком похрапывала Аннелиса. В ногах свернулась кошка Душка и ощутимо придавливала, будто объелась каменьев. Малисон вытащил из-под неё затёкшую ногу. Откинул перину, сел на постели, сладко зевнул и страстно почесался - клопы жгли.
  - Всё тварь божья размножиться норовит, - прошептал он. - Тараканов выморозили, а эти сбереглись как-то...
  Тяжело поднялся, сунул ноги в разношенные ступни и побрёл к иконам. Лампадка горела ярко, сам давеча заправлял чистейшим маслом. Он стоял пред Всевидящим Богом. Под взглядом внимательных глаз с образов. И хоть принял веру евангелическую, дома у себя молился как православный.
  - От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою. И ныне просвети мои очи мысленныя, отверзи моя уста поучатися словесем Твоим, и разумети заповеди Твоя, и творити волю Твою, и пети Тя во исповедании сердечнем, и воспевати всесвятое имя Твое, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.
  Одевшись, вышел в горницу, где уже растопил печь Фадей. Брат жил при нём и торговал в лавке, подменяя на время отлучки.
  Когда Аннелиса стала тяжёлою и почувствовала, что по дому сама не управится, забрали из Кьяралассины её детей. Хельми, средней дочери, было четырнадцать. Она-то и начала всё делать по дому. С нею отправили и младшего сына - Аапели. Было ему одиннадцать лет. Аннелисин отец, Петри Хейкинпойка, учил мальца печному делу, но без помощи Хельми он у стариков стал обузой. И все решили, что лучше будет ему прижиться в торговом городе при доме отчима, а потом, глядишь, и лавку унаследует. С Петри и Лумиеллой остался старший сын Аннелисы, освоивший крестьянское хозяйство. Было ему шестнадцать, он сам пахал и должен был наследовать землю и двор. Может, вскоре и женится, будет старикам уход и забота, да веселье в доме, а пока Лумиелла за двумя мужиками походит.
  Хельми и Аапели немного умели говорить по-русски, но нахвататься в Кьяралссине было особо не у кого, а тут, с Фадеем и Малисоном, дети учились прямо на глазах. Малисон и писать их учил, и счёту, на пальцах и в уме, особенно, мальчика - в лавке пригодится.
  Так всё и решилось ладно. Малисон любил детишек и был рад чужим пришедшим взамен своих ушедших. Дом снова наполнился жизнью, а могучая утроба Аннелисы обещала вскорости прибавление. Будет опять шумно и весело - глаз не сомкнёшь.
  От разумно устроенной семьи шёл только доход - в семью же.
  - Фадей-ка! - приветствовал он брата.
  - Егор-ка!
  - Хеи! - изо тьмы над печью блеснули глазёнки Аапели. Мальчишка не слезал, пока в нём не было надобности, а Хельми, должно быть, вышла на двор.
  - Хеи, - приветствовал его по-фински Малисон.
  Он подошёл к печи, пощупал горшки с водой. Горшки были горячие. Корову, тёлочку и лошадку Муху он любил баловать зимою обваренным кипятком сеном, чтобы после холодной ночи согреть мягким да тёплым утробу, а скотина понимала его заботу и благодарила, чем могла. В хлеву Малисон сгрёб благодарности деревянной лопатой, вынес на навозную кучу. Расчесал Мухину гриву, чтобы не отвисала, заклекнувшись впотьмах. Принёс лошадке морковку из сеней. Муха схрупала, благодарственно мотая головой и признательно сопя. Мягко шаркая ступнями, явилась Хельми, омыла тёплою водою сосцы коровьи, присела на скамеечку, в подойник ударила тугая молочная струя.
  Глядя на падчерицу, Малисон улыбнулся, а она вроде почувствовала, оглянулась и улыбнулась ему.
  Была она высокой - в отца, плотника Ииро, давно утонувшего на Неве. После родов обещала раздаться, как Аннелиса, но пока сохраняла девичью стройность, только груди вымахали чисто в мать. Глядя на них, думалось, однако, не о надоях, а о Фадее и расквартированном из Ниеншанца солдате. Ночевать им с переездом детей Малисон повелел в летней избе на задворках. По весеннему теплу обогреться и жаровни хватит, а к следующей зиме что-нибудь придумается.
  Купец возвратился в избу, исполненный цельности. Явно Господь обнадёжил, что идёт стезями прямыми.
  День, определённо, начинался хорошо!
  После завтрака четверо мужчин вышли со двора. Солдат - в крепость, Малисон, Фадей и Аапели - на рынок. Утро было солнечное и морозное, благодатное - грязь подмёрзла, но день обещал быть тёплым, как все последние. Весна вступала в свои права. Аапели прыгал по дороге, ломая на лужах ледок.
  Подобно другим купцам, держащим при лавке сыновей для посылок, подработке по случаю, а, по способности, и самого торговца подменить, Малисон водил за собой мальчонку, чтобы присматривался и осваивался. Аапели быстро подружился с Олли, сыном купца Ильмарина Тапио из Нюслота, они были ровесниками. Он и со шведскими детьми купеческими нашёл общий язык, сказывалась Аннелисина порода. При том Аапели ещё старался подражать дедушке и умел помалкивать с самым серьёзным видом, отчего люди посторонние опрометчиво принимали мальца кто за смышлёного не по годам, кто за дурачка - в меру своего разумения. Теперь Аапели подражал отчиму и дядьке, да другу Олли, мало помалу оттаивал и выказывал наблюдательность и смекалку. Купец ему в этом способствовал.
  - Скажи-ка, парень, - бросил Малисон на ходу, мальчик навострил уши. - Бочка пива стоит двенадцать марок. Пиво стоит на десять марок дороже, чем бочка. Сколько по отдельности стоит пиво и сколько сама бочка?
  Задачки торговые Малисон подкидывал в любой миг, чтобы малец не только считал в уме, но и делал сразу. В лавке покупатели заранее предупреждать не будут.
  Аапели помолчал. Малисон знал, что не из тугодумия, а по дедушкиной привычке отмалчиваться ради придания словам вескости.
  - На десять марок дороже, - принялся рассуждать Аапели, как Малисон от него требовал вместо выдачи чистого ответа. - Значит, за пазухой держится утаянная цена, которую следует поделить по числу означенных покупок, а их две, то есть на два. От двенадцати марок отнимаем десять марок, получаем две марки. Делим две марки на два, получаем марку, и её прибавляем к десяти маркам за пиво. Получаем одиннадцать марок. Отнимаем одиннадцать марок за пиво от двенадцати марок за пиво и бочку, получаем цену бочки, равную одной марке.
  - Правильно, - сказал Малисон, и то была высшая похвала.
  Мальчик чувствовал, что купец тем самым приравнивает его к себе и другим торговым людям - почтенным бюргерам Ниена.
  На рынок вели три улицы - Королевская, Средняя и Выборгская. Первая, она же главная, протянулась ближе к воде. Выборгская, в конце которой стоял дом Малисона, отстояла далеко от берега и чуть выше прочих. Возле рынка их пересекала Якорная улица, ведущая к Корабельному мосту через реку Свартебек в крепость Ниеншанц. Поначалу мост был подъёмный и мог пропускать маломерные суда, но затем канты сгнили, его перестали поднимать, а когда пришла пора чинить обветшалое дерево, новый мост поставили на сваях. Кораблям по речке Свартебек ходить нужды не было, а тихая жизнь в Ингерманландии показывала бесполезность военного назначения подъёмного моста. От долгого мира с русскими всё тут заплыло. Ров, отрезающий от мыса нос с крепостью, заилися. Городской вал, ограничивающий Ниен, оплыл. Только мытня, стоящая на городских воротах в том месте, где Якорная улица переходила в Нотебургскую дорогу, брала с товаров въездную и выездную пошлину и тем подтверждала видимость пользы от оград. Также городской вал препятствовал проникновению в Ниен диких зверей. По крайней мере, бюргеры так считали. И хотя зимой ночная стража могла встретить на улице волка, пользу от городского вала сердцем чуяли многие.
  Рынок широкой буквой 'П' развернулся к реке, ибо торговля стремится к воде подобно рыбе. За рынком, отделённая площадью, стояла ратуша. В ней заседало городское самоуправление, учитывали сделки и вершили суд. На неё выводила Средняя улица. Туда и выходили грузовые ворота магазина - главного хранилища товаров лавки Малисона.
  Егор Васильев сын проверил замок. Замок был надёжно заперт. Проверил крепление засова. За ночь не выдрали. Зашли с рыночной площади. Рынок пробуждался, но Малисон заявился, как всегда, одним из первых. Снял с пояса связку ключей, открыл замок. Фадей снял засов, развернул вкруг проушины, прислонил к стене. Открыли дверь и вошли в лавку.
  С мороза в нос пахнуло застоялым, пусть и на холоде, разнообразием.
  Основной вклад вносили запасы рыбного клея, на который удивительно давно не находилось спроса. Обыкновенно, сей купеческий товар охотно брали купцы голландские для своих ремесленников, но в прошлую навигацию не сложилось. Зато Малисон разом толкнул весь фаянс, много лет стоявший без движения и замораживающий деньги, что было для купца хуже зубной боли. За зиму Малисон хорошо расторговался. Продал весь воск и почти весь табак, закупился у русских шкурами и кожами да поташем, и теперь ждал открытия судоходства. Вот-вот должен был сойти лёд. А когда Нева освободится от оков, придут корабли, торговля воспрянет и Ниен оживёт, как подснежный цветок ранней весною.
  Из чувства душевного нетерпения, нежели по бесстрастному расчету, Малисон по многу раз на дню ходил к Неве и смотрел, - как оно там? Обращали с надеждой взоры и другие купцы. И только частое присутствие в городе начальника таможни барона Лейоншельда являлось признаком крепости пут, наложенных морозом на воду и торговлю.
  Бюргеры собирались на высоком берегу. Ниен был построен мудро - его никогда не затапливало. А вот деревни на островах частенько. Да и сами острова, чем ближе к заливу, тем сильнее претерпевали паводковые размывы. Появившийся невинный ручеёк на следующий год разрастался в хороший ручей, а потом, глядишь, вместо одного острова уже два, разделённые широкой протокой. Правда, могла намыть отмель прямо посреди Невы, на нём вырастала осока и принималась крепить его собою. Через несколько лет вылезал сухой горб, он зарастал ивой и ольхой, которые упрочняли своими длинными корнями грунт. Песку только прибывало и так образовывался новый остров. Нева жила своей жизнью, и жизнь у неё была бурной.
  Днём потеплело. Задувал южный ветер, он мог столкнуть лёд. Возле паромного спуска зимой соорудили мост. Сыпали на лёд солому, да поливали водой, намораживая толстый покров в пару саней шириною. Ледяной мост держался в оттепели и служил надёжной переправой, но сейчас его время кончилось. Лёд ниже моста уже сорвало и унесло течением, но добротно устроенная дорога пока держалась. По ней через Неву перебегали отдельные смельчаки, а ныне и они взялись за ум. Только мальчишки из Ниена и Спасского состязались в отваге, и никто не желал уступать другой стороне.
  Малисон с купцами стоял на краю рыночной площади между Корабельным мостом и паромным спуском. Опираясь на трость, приковылял старший письмоводитель магистрата Клаус Хайнц. Набило трубку, высек огонь и тоже задымил.
  Купцы бились об заклад, когда сойдёт лёд, сегодня, завтра или послезавтра. Спорили не первый день, проигравшие разы подряд уже были, ставки от куража у них росли.
  - Отличный день, герр Хайнц, - приветствовал Его Васильев сын.
  - Здравствуйте, господин нотариус, - проявил сопричастность Аапели.
  Малисон нарочно выучил его этой фразе на шведском, проследив, чтобы выговор был похож на столичный, как у бургомистра Пипера, а не скёнский, как у фогта Сёдурблума и неотёсанных мекленбуржцев, составляющих большинство их соседей. К счастью, Ааепли был недавно в городе и не успел нахвататься плохого.
  - Тёплый день, герр Малисон, - ответствовал Хайнц, на финского мальчика он обратил внимание куда меньшее, чем если бы вдали залаяла собака, и кивнул бюргерам. - Герр Вурст, герр де Вриес.
  Колбасник Вурст, которого шведские купцы прозвали Корв - Колбаса, ибо таково было значение его фамилии на платтдойч, усмехнулся и спросил:
  - Желаете поставить деньги на теплоту этого дня?
  Бюргеры заключали споры промеж собой, один на один, но тут Малисона осенило:
  - Надо бы лавку завести, а в ней споры записывать и деньги принимать со всего Ниена, - он задохнулся от раскинувшего в душе простора и договорил зачарованно: - И с гостей, с мореходов деньги на спор поставленные брать под свою поруку, чтобы выплаты были честные. С гарнизона такоже, и с мужиков, если сами придут. В 'Медном эре' дело завести или в 'Бухте радости', к матросам поближе.
  Голландец Пим де Вриес гнусно захихикал:
  - До сих пор спорщики без третьего лишнего управлялись. Кто же тебе деньги понесёт?
  Но Малисона было ничем не смутить, глаза у него горели.
  - А этот, скажем, купец или писарь, сам со всеми может об заклад биться, если захочет. Спорщик должен только деньги в спорную лавку вносить, а купец-писарь ему расписку даёт, дескать, я такие-то побились об заклад об том и сём и на такие вот деньги.
  Пим де Вриес наморщил нос.
  - Разорится твой писарь. Будет забиваться не на то, и все деньги спустит.
  - Все об одном и том же спорить не будут, - благоразумно указал Малисон. - Вон, хотя бы сейчас о ледоходе судачат кто во что горазд, и все по разному. А ведь споры не только про него будут. Спорить обо всём можно. Вот, скажем, из чьей трубки дым дальше полетит, из твоей или из моей?
  Бюргеры с интересом косились на них.
  - Глупости, - отмахнулся Пим де Вриес.
  - Дело полезное, - рассудительный тон старшего письмоводителя заставил навострить уши. - Завести в этой лавке книгу учёта споров: когда, с кем, о чём и на какие деньги, а с прибыли, как с торговой сделки, брать налог в городскую казну. Все споры между собой запретить решением городского совета, как торговлю за пределами рынка. Богатое соображение вы породили, герр Малисон.
  И все сразу покосились на купца с неприязнью - ведь слово, пускай шутейное, касалось их мошны.
  Раздался грохот, как будто где-то вдалеке выстрелила пушка. Но он доносился не со стороны крепости, хотя многие повернули головы к Ниеншанцу и не увидели над бастионом дыма. Гулкий треск возник со стороны порта и раскатился над Невой. Это лопнул ледяной мост!
  Толстое зимнее ярмо, сковывающее волю Невы, разорвалось. Дети с криками кинулись к Спасскому. Только рослый мальчик, для которого левый берег не был родным, упрямо зашагал к Ниену.
  - Безумец!
  - Отважный малый.
  - Кто этот дерзкий юнец?
  - Феликс, - определил дальнозоркий Вурст.
  - Сын мастера Пиля, - подтвердил Клаус Хайнц.
  - Не дойдёт, - пробормотал под нос Пим де Вриес, но его услышали.
  Снова послышался треск, но не такой громкий, зато протяжный. Лёд выше по течеию весь пошёл трещинами. Феликс упрямо шагал. Мост под его ногами расползался, и мальчику приходилось уже перепрыгивать через них. Нева была широка в этом месте.
  - Не дойдёт, - повторил Пим де Вриес.
  Тяжесть накопившегося льда налегла на обломки и стремительно сдвинула их с места. Феликс хотел перескочить, поскользнулся, но устоял на ногах. Толпа на берегу ахнула. Мальчик растерялся (а кто бы не растерялся на его месте) и остановился, примериваясь для прыжка.
  'Упустил время!' - чёткое осознание, окончательное и бесповоротное, ударило по сердцу Малисона, аж колени подогнулись.
  Сейчас он ни за что не стал бы спорить с голландцем.
  - Прыгай! - кричали с берега. - Прыгай! Не стой!
  Помочь ему ничем не могли, кроме как мудрым советом. Лодок не было. Осенью их вытащили на берег и отволокли повыше, подальше от воды, на всякий случай.
  Разрыв ширился. Течение вытолкнуло льдину с Феликсом, она отделилась от крупных и прыгать стало не на что. Сама по себе она была тяжёлой и ровной. Мальчик стоял как на плоту и не качался. Была надежда, что льдину прибьёт к берегу или он спрыгнет на мелководье, но течение несло её в фарватере, и не прибило. Он не спрыгнул, и его утащило в залив.
  - Спорим, что не выберется? - предложил Пим де Вриес.
  Захотелось дать ему в ухо, но тут Вурст по кличке Колбаса ответил:
  - Ставлю марку против твоей марки, что вернётся.
  Голландец кивнул с важным видом, и они скрепили договор рукопожатием.
  Малисон уже привык не соваться разбивать пожатие по русскому обычаю, выступая в качестве третейского судьи, но подумал, что справно было бы записать в особую книгу и взять с обеих сторон деньги.
  - Надо, надо брать со споров налог, - сказал Клаус Хайнц.
  
  
  МОСТ
  
  Затор на Неве сплыл. Устье Свартебек за Корабельным мостом очистилось, но льдины сгрудились перед опорами. Самые крупные не прошли между ними. Льдины помельче налезали сверху. Вода по другую сторону была свободной. Ни что не поддерживало мост, и он накренился.
  Крепость, стоящую на мысу, с третьей стороны отрезал широкий ров. Если мост рухнет, Ниеншанц окажется на острове. Ненадолго, но унизительно. Также от культурной земли и больших дорог клин с крепостью отсекала впадающая в Свартебек речка Карвила, Водная система, рассекающая Приневье, делалась непреодолимой особенно в пору ледостава и ледохода. Постройка временного моста займёт пару дней и это будет хлипкое сооружение, по которому лошадь пройти побоится. До лета, пока не возведут хороший мост, придётся сносить насмешки крестьян и горожан. А поскольку на новый мост деньги придётся брать из гарнизонной казны, комендант Ниеншанца подполковник Киннемонд решил сохранить переправу во что бы то ни стало.
  К полудню на Корабельном мосту возникло воинское оживление. Солдаты с баграми и топорами принялись рубить лёд и проталкивать между сваями. От такого немилостивого обхождения мост раскачивался и скрипел. Освободившись, он выравнивался, но течение притаскивало новые обломки, он кренился снова, люди сновали по нему и дополнительно расшатывали опоры.
  Поглазеть высыпали на Королевскую улицу все жители Ниена от мала до велика.
  Стояла хорошая погода. Апрельское солнышко в безветрии заметно припекало. Вдоль Свартебек, куда с берегового скоса высыпали золу из печей и сливали помои, серели широкие полосы проталин. Среди защитников моста Малисон увидел своего солдата. Свесившись вниз головой, он отчаянно рубил, держась за конец длинного прямого топорища, только брызги вспыхивали на солнце. Он уже проделал глубокую щель, но льдина была такой толстой, что держала урон без последствий.
  Бюргеры обратили внимание и на другого, непутёвого солдата, который вместо льдины попадал по опоре моста.
  - Лёд рубят - щепки летят, - заметил Малисон.
  - С этим в бою рядом не становись, - заметил воевавший в армии генерала Альбрехта фон Валленштейна сосед Герман Шульц. Трубка в его зубах давно потухла. Он забыл о ней и смотрел на мост, не отрываясь, словно боясь пропустить самое важное.
  Из ворот Ниеншанца на вороном жеребце выехал подполковник Томас Киннемонд. Серый завитый парик его спустился ниже плеч, серебряные галуны на треуголке сияли. Слотсгауптман отъехал вдоль Мёртвого бастиона тихим шагом, остановил коня, окинул взором белое поле Свартебек, поворотил к мосту и встал наблюдать за работами. Солдаты изловчились протолкнуть со стороны замка льдину помельче. Она уплыла, гонимая теченьем. Застрявшая ближе к Ниену матёрая льдинища не поддавалась. Сердце шотландца было сделано не из камня. Наблюдая за битвой своих подчинённых со стихией, он не мог оставаться в стороне, как не смог бы самоустраниться на поле боя. И тогда Киннемонд принялся командовать.
  По его приказу трое солдат с топорами спрыгнули с моста и принялись яростно рубить, выстроившись в цепь. Присутствие подполковника дисциплинировало, его команды бросались выполнять, не задумываясь. Ослушников привязывал к пушке и порол кнутом гарнизонный палач Урпо из Кякисалми перед строем всего свободного от нарядов личного состава. Такое случалось редко, но неотвратимо. Приказы подполковника Киннемонда исполнялись бегом.
  Среди удалых топорников Малисон узнал своего солдата. Дробно и торопливо звенела сталь. Поразительно быстро военный порядок дал результат. Льдину прорезала сначала белая, а от намокания - синяя трещина. Через неё хлынула вода. Половины закачались. Люди попадали.
  - Беги! - заорал им дружно мирный и служивый люд.
  - Беги к берегу! - надсаживались бюргеры.
  - Лезь на мост! -вопили солдаты.
  - Сюда беги! - кричали все.
  Сразу нашлось много советчиков, один умней другого.
  - На мосту! Подавай багры! - скомандовал подполковник Киннемонд.
  Большая льдина держала людей, а вот две малые тонули. Вдобавок, узкая половина легко проскользнула меж опорами и ушла в Неву, но это было и к лучшему, потому что солдата с неё подхватили товарищи и затащили на мост, а вот двое на большой половине оказались в опасности.
  Медленно пролезая между сваями, она была далеко от берега - не перепрыгнешь - и вихлялась под суматошными движениями своих пленников.
  Малисон увидел, как его солдат, не выпустивший топорища, встал с карачек, зацепился краем топора за настил, подтянулся и его тут же схватили за плечи, потащили наверх товарищи.
  Льдина освободилась и перевернулась под тяжестью лежащего на краю человека. Третий солдат исчез.
  Раскачиваясь, льдина занимала меньше места, и её протолкнуло течением. Мост выпрямился, но на него тут же наехало грубое скопление, образовавшее затор. Некоторые куски стояли ребром, другие давно налезли на них, ещё в верховье Свартебек, и давно смёрзлись.
  - Отступать! - скомандовал подполковник. - Отступить в крепость!
  Солдаты ринулись на берег, но было поздно. Ледяная махина сходу надавила на мост. Он накренился. Расшатанные опоры вылезли из донного грунта.
  Мост завалился на бок.
  Очутившиеся в воде солдаты продолжали хвататься держаться за него. Лёд напирал и сдвигал с фарватера. Настил выпрямился и поплыл. Его прибило к мысу. Солдаты с берега цепляли за брёвна, протягивали товарищам багры и руки, а тонущие перебирались по настилу в холодной воде и держались что было мочи.
  Вытянули всех, когда мост окончательно сорвало и утащило в Неву. Он исчез как длинный плот, а следом за ним потянулись белые плиты ледохода Свартебек.
  
  
  ИНОГДА ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ
  
  - Нашего-то спасли, - заявил Малисон.
  - Нашего спасли, - подтвердил Фадей.
  - Он сам спасся, - добавил Клаус Хайнц.
  - Бог помог, - постановил Малисон.
  И выпили по чарке снапса за солдата.
  Чад кутежа сгустился под сводами 'Медного эре'. Бюргеры собрались как после большого торжества, связанного со зрелищем, - праздничного богослужения или повешения, - чтобы поделиться впечатлениями, да обогатиться суждениями людей умных. Дабы поделиться с людьми домашними и самому прослыть умным.
  - Не заболел бы, - беспокоился Фадей.
  - В гарнизонной бане отпарят, - утешил Малисон. - Сейчас, должно быть, и греются в ней, пусть бы пока она и топится.
  Заливая снапс, хлебнули как следует крепкого пива, но исключительно за здоровье служивых.
  - Как твоего солдата звали? - поинтересовался Клаус Хайнц.
  - 'Эй, солдат', - ответил Малисон.
  - Я не про то. Как вы его называете?
  - Солдатом.
  - Имя-то у него есть? Как его крестили?
  Переглянулись с Федотом и пожали плечами.
  - На нашей улице никто не спрашивал, - признался Малисон. - Да кому это интересно... В крепости надо узнавать. Может быть, он в гарнизонных книгах записан.
  Сам купец не взялся бы поспорить о том на деньги, но предполагал, что должен быть записан.
  А то как же?
  Жалование надо на кого-то учитывать.
  - Кем он в шанце служит? - продолжал допытываться Хайнц.
  А вот это Малисон знал.
  - При крепостной пушке состоит. Принеси-подай, должность скромная. Кавалеристов, небось, лёд рубить не послали бы.
  Снова выпили за его здоровье.
  Утонувшего солдата так и не нашли.
  
  ***
  Ида, жена Оскара Пиля, ждала возвращения пропавшего без вести мальчика, и Феликс вернулся к ней. Это произошло ночью.
  Кто-то постучал в двери. Робко, словно не был уверен, что ему обрадуются. Ида встала с постели, отодвинула засов и отворила. За порогом стояла тёмная фигура. Ида сразу узнала, она ещё на пути предчувствовала, и не удивилась, когда услышала знакомый голос:
  - Мама, впусти меня.
  - Входи, сынок, - она отступила от двери. - Заходи, мой дорогой.
  Феликс прошёл в дом. Она не кинулась обнимать его, а продолжала сторониться. Материнское сердце переполняла печаль. Она не боялась, хотя и не приближалась. Она спросила, хочет ли он есть, и Феликс ответил, что голоден.
  Ида подала на стол. Сын сел и ел, а она смотрела на него и что-то спрашивала, уже и не помнила что. Потом он ходил по дому и они о чём-то говорили. Ида поняла, что избегает его и, воспользовавшись поводом, вышла во двор. А Феликс остался.
  Об этом она рассказала у колодца. Соседки кивали и сочувствовали:
  - Это всего лишь сон.
  - Я сама его видела!
  Отговорить не получилось. Ида была уверена, что пропавший сын приходил, только в доме никто не проснулся, а где он теперь живёт, она не знает, но надеется, что придёт опять.
  Слухи о возвращении утопленника разлетелись по всем Ниену. Мекленбуржцы считали сон Иды дурным знамением. Как-то часто люди принялись тонуть. И ладно бы, на мосту погибли двое разом, но сначала мальчик на льду, а днями позже - солдат. Отдельная жертва несчастного случая, и эти обстоятельства стали трагически стекаться одно за другим. Нева становилась опасной, а ведь судоходство только открывалось! Дураку понятно, быть ещё жертвам.
  Аннелиса, однако, придерживалась противоположного мнения.
  - Ублажили реку, - промурлыкала она за ужином. - Год хороший выдастся, тихий, рыбный. Как тогда, когда отец ваш утонул, - она погладила по голове Хельми и хотела приласкать Аапели, но мальчик разинул рот и отодвинулся, в глазёнках его блеснул вопрос: 'Ты, что, дура?', но он не издали ни звука, а Аннелиса продолжила: - Нева забрала себе, сколько хотела, и теперь она будет довольна.
  Утром во дворе к нему подбежала Хельми, обняла обеими руками, уткнулась лицом ему в грудь.
  'Вымахала-то как', - удивился Малисон. Ростом девочка уродилась в отца - утонувшего плотника Ииро, о котором вчера не шибко горевала Аннелиса, и рыжиной пошла в него. Волос не с медным отливом, как у Малисона, а с желтизной.
  Хельми обхватила его крепко-крепко и вжалась, ничего не говоря.
  - Ты чего? - растроганный, не сразу спросил купец.
  - Не хочу, чтобы ты утонул, - он чувствовал сквозь одежду её горячие слова.
  Малисон растерялся. Обнял её и гладил по голове, ничего не говоря.
  Девочка подняла на него взгляд и потребовала:
  - Ты не утонешь, правда?
  Лицо её было сухим. Она и не думала лить слёзы. Малисон подумал, что никогда не видел плачущей Аннелисы, она всегда только улыбалась и, редко, хмурилась.
  И тогда он тоже улыбнулся и сказал:
  - Никогда. Я же моряк.
  - Моряки тоже тонут, - возразила Хельми, чтобы вытянуть из него ещё что-то.
  Повадки у неё были Аннелисины.
  - А я - помор, - нашёлся Малисон. - Поморы не тонут.
  - Не ходи в море, - попросила Хельми почему-то шёпотом.
  - Я и не собирался, - Малисон смущаясь всё больше. - Я чего ты взяла?
  - Не хочу тебя потерять, - твёрдо и упрямо заявила девочка, глядя ему в глаза.
  'Совсем деваха в возраст вошла', - думал Малисон, шагая на рынок.
  Фадей и Аапели удивлялись несвойственной ему молчаливости, насторожились и тревожить в таком состоянии остерегались.
  По счастью, Малисона вызвали в весовой амбар толмачить. Приехал русский купец, который не мог объясниться с важником без переводчика. Когда поташ был взвешен и сделка с купцом Валттери Савойлайненом заключена, Малисон не стал спешить. Как бабы у колодца, так торговые люди сходились к городским весам посудачить о разных мелочах.
  За неимением более значимых тем, разговоров сегодня было лишь о том, приходил ли Феликс во плоти или то был сон несчастной матери. Хорошо ли оказаться ходячим мертвецом? Даже если ты утоп и не умер, жизнь это или не жизнь? А где сейчас у Феликса душа? Витает ли над землёй, ведь девяти дней не прошло? А если душа в теле, то какой же он мертвец?
  Весовщик Хенрикссон предложил обратиться после ближайшей службы к пастору, уж он точно знает. На него зашикали, дескать, преподобный Фаттабур за такие дерзкие вопросы укорит, а потом умоет на воскресной проповеди, как он умеет, позора не оберёшься.
  - А я бы утонул, - брякнул Чёлль, сын мясника Акселя Фока.
  Купцы повернулись к парню, влезшему в разговор бюргеров, и посмотрели на наглого юнца, как на шмакодявку.
  - Лежишь такой на дне, - продолжил Чёлль, оказавшийся в амбаре-мернице не по делу, а ради Олафа, сына весовщика, и из желания прибиться к разговору взрослых; было ему шестнадцать, и до вступления в купеческую гильдию требовалось расти и расти. - Вода течёт, рыбки плавают, тишина, покой. А ты такой - буль-буль-буль!
  - Дурень, - сказал Хенрикссон.
  Олаф остерёгся поддержать друга.
  - Лучше быть день живым, чем два мёртвым, - с важным видом изрёк Валттери Саволайнен, чьего скорбного главой отпрыска, известного в Ниене по прозвищу Глумной Тойво, повесили в январе за скотоложество по приговору выездного суда.
  И все согласились, что лучше упокоиться в земле, чем улечься на дно и мыкаться по ночам неприкаянным, без отпевания и достойного погребения.
  А Малисон думал, что это вдруг нашло на Хельми всполошиться об утоплении, и причём здесь он?
  
  
  СЛЕДЫ НА ПОРОГЕ
  
  Серебряных дел мастер Оскар Пиль частенько играл в кости с юстиц-бургомистром. К нему-то он и прибежал за помощью.
  Он заявился, когда совсем рассвело. И хотя в апреле светало в Ингерманландии поздновато, бургомистр ещё не ушёл в ратушу, но уже и побеспокоить его было прилично.
  - Герр Грюббе, - пролепетал мастер. - Я не знаю, что делать. Защитите меня!
  На бледных щеках его чернела щетина. Глаза блестели, как у больного в горячке. Из-под шляпы выбивались нечесаные волосы. Бургомистр юстиции почуял запах беды и оживился.
  - Герр Пиль, что стряслось?
  Случилось то, что спутало все догадки в голове здравомыслящего человека, продиктованные голосом разума.
  Ночью Оскара Пиля разбудила жена - стучали в дверь. Ида была вне себя от ужаса. Это пришёл Феликс! Утонувший сын снова явился, потому что на дне Невы ему было голодно и холодно. Стук повторился. Он был осторожный и долгий. Нечто, стоящее за порогом, упрямо хотело войти.
  Пока Оскар обувался, высекал огонь и зажигал свечку, время шло. В дверь снова постучали и, кажется, застонали едва слышно. Он подошёл и спросил, кто там. Никто не ответил. Только тихий-тихий скулёж заблудшей души, не звериный, а явно жалоба человеческая, пролетела в ночи.
  - Феликс? - спросил Пиль.
  И тогда в дверь поскребли.
  - Уходи! - в отчаянии крикнул Оскар. - Уходи! Уходи! Уходи!
  Он не отворил конечно же. Руки не слушались его. Пальцы мёртвой хваткой сжали свечу и даже не получилось переложить её в другу руку, так что он наложил на дверь крестное знамение левой.
  Снаружи послышался мучительный стон, словно пришедший учуял, что дело кончено. Затем - затихающее шарканье подошв, так непохожие на шаги Феликса. И больше не раздалось ни звука.
  Оскар Пиль уверял, что ему не приснилось. Стук слышала жена, служанка и дочь. И хотя маленькой девочке юстиц-бургомистр из Нюрнберга не доверял, показания двух женщин по всем законам приравнивались к одному мужскому, так что вместе с заявлением Оскара имелось два весомых свидетельства. И, главное, улики.
  Когда взошло солнце, мастер нашёл на крыльце пучок тины и куски речного ила, отвалившиеся от подмёток. Он ничего не трогал и сразу побежал к своему товарищу.
  Карл-Фридер Грюббе присел на корточки и внимательно изучил оставленные следы. Куски грязи носили отпечаток каблука. Без особых примет, но явно отвалились с наружного края и имели округлую выемку. Он растёр комок пальцами. Понюхал. Обычная слякоть с улицы, подсохшая, но немного пахнет рекой. Возможно, туфли мочили в воде.
  Грюббе прошёл до калитки, пристально глядя под ноги. Следы - его ног и туфель Оскара Пиля, которые он запомнил, идя за ним. И ещё следы поменьше. Грязные, они выделялись на свежем снегу. Отпечатки обуви подростка.
  Карл-Фридер Грюббе подобрал веточку, замерил и отломал по длине следа. Забрал комок тины.
  И ушёл.
  
  ***
  О находке Карл-Фридер Грюббе решил никому не говорить, пока не обдумает и не предпримет распланированных действий, ведущих к выяснению истины. Он скрывал произошедшее от бургомистра Пипера, от королевского фогта и даже от верного Клауса Хайнца. Он взял с Оскара Пиля клятву не болтать. Получилось наоборот. Ида Пиль оклемалась и немедленно рассказала соседке. Служанка растрепала бабам у колодца. Дочка сбегала к другим соседям. К вечеру знали все горожане. Об этом судили на рынке, рядили в кирхе. Преподобный Фаттабур затруднялся с объяснением и убеждал не поддаваться россказням. С наступлением темноты город затих. Даже ночная стража ходила по улицам, оглядываясь. На следующий день об утопленнике гудел весь Ниен. Ведь следы были налицо!
  В 'Медном эре' было не протолкнуться. Мастер Пиль не показывался на люди, боясь, что в противном случае не сдержит слово, но бюргерам уже не требовались его признания. Свидетели утонувшего мальчика объявились, и не один.
  Окружённый всеобщим вниманием Пим де Вриес вкрадчиво излагал за кружкой тёмного пива:
  - Я видел Феликса. Он шёл по Королевской улице, согнувшись и волоча ноги. У него вырос горб. И ещё руки...
  - Что руки?
  - Руки были слишком длинные. И жуткие. Наверное, отрастил под водой, - Пим де Вриес поперхнулся.
  - Зачем?
  - Хватать, - сказал он, севшим голосом.
  - Да, я тоже что-то слышал, - заявил Валттери Саволайнен. - Что-то пугающее, будто скорбный вой.
  - Наверное, собака? - недоверчиво переспрашивали бюргеры.
  - Не собака, точно, - обречённо кивал Саволайнен, и слушатели кивали вместе с ним: - Это был человек.
  - Утопленники не воют, - заявил Ханнес Шюдер. - Девы моря могут петь и пением своим завлекают на рифы зачарованных рулевых.
  - А кто же воет?
  - Неупокоенная душа.
  - Но ведь это Феликс и есть.
  - Нет, Феликс приходит, а. значит, он во плоти. Вон, следы оставил и тину притащил. А воет, должно быть, солдат. Не может Феликс и ходить, и выть.
  - Может, они вместе теперь? - предположил Пим де Вриес. - На пару.
  - Да только так ещё хуже, - подтверждал Ханнес.
  Мрачный авторитет корабельного плотника Шюдера, который был горазд на кулачную расправу, заставлял прислушаться к его словам.
  - Ты-то откуда знаешь? - не верили бюргеры.
  - Я знаю. Я сам тонул.
  
  ***
  Генрих Мартенсон Фаттабур выбрал время, когда бургомистр Ниена освободится от гнёта дневных забот, и пришёл посоветоваться.
  Пастор взошёл на второй этаж ратуши по гулкой тёмной лестнице. За дверями канцелярии гомонили. Это значило, что старшего письмоводителя нет на месте, а писари проводят вечер весело. Голоса стихли. Из канцелярии выглянул Уве, узнал преподобного, робко поздоровался, мотнул подбородком, дескать, бургомистр у себя, и торопливо нырнул в своё чернильное болото. Затворяться не стал, чтобы можно было подслушать, о чём поведут разговор отцы города.
  Фаттабур открыл дверь к бургомистру, в лицо пахнуло душным уютом, столь милым после пронизывающего ветра с Невы. Комнату ярко освещала масляная лампа с большими слюдяными оконцами. Мягкие жёлтые отблески ложились на бумаги и письменные принадлежности, на оловянную кружку, из которой поднимался парок, и на самого Генриха Пипера. Тлели угольки в железной жаровне. Толстыми слоями плавал табачный дым, разгоняемый у окна сквозняком от рамы. Пахло берёзовым дымком, разогретым вином, голландским табаком и выхлопами бургомистра. Сам он раскинулся на обитом кожей мягком стуле, наслаждался густой атмосферой магистрата в вечернем покое и философском уединении.
  - Ваше преподобие! - с удивлением приветствовал он.
  - Желаю доброго вечера, герр Пипер, хотя Господь явно указывает нам на обратное, - с первой фразы оседлал коня сомнения пастырь душ человеческих.
  Введя бургомистра в смятение, он опустился на простой деревянный стул возле стола.
  - Тяжёлая неделя выдалась, - признал бургомистр.
  - В людях расцвёл страх, питаемый сплетнями и дурными небылицами, которые выдумывают праздные умы. Испуг толпы, - назидательно напомнил пастор, - способен вызреть в недовольство властями города, бессильными устранить пагубу или хотя бы пресечь распространение слухов.
  - А вы пытались унять их? - в свою очередь атаковал Генрих Пипер.
  - В субботу я произнесу проповедь, чтобы воззвать к разумению сердец и прекратить тешить Дьявола. Но и светская власть должна проявить деятельное участие, чтобы сплотить агнцев в единое стадо и не допустить появления заблудших, которые вначале согрешат по скудоумию, а потом будут принуждены долго каяться и расплачиваться. Постараемся не умножать страдания наших добрых бюргеров без особой на то нужды и не будем выпускать из рук вожжи.
  - Вы можете назвать паршивых овец?
  Когда пастор ушёл, Генрих Пипер вызвал к себе юстиц-бургомистра.
  
  ***
  - Ты знаешь, что происходит, - начал Грюббе, когда они с Клаусом Хайнцем остались наедине в ратуше.
  Наступил вечер. Все разошлись по домам. Только сыскари занимались своим легавым делом.
  - Ты про страшные сказки, которые наперебой сочиняют Ханнес Шюдер и Пим де Вриес? - равнодушно спросил Хайнц. - Мастер Шюдер родом из рыбацкого города и знает кучу моряцких баек, а Пим де Вриес - дурак с богатым воображением, охочий до людского внимания, и жаждет признания в купеческой среде. Вот они и пользуются случаем погреться в лучах славы.
  - Я им дам по носу потом, - пообещал юстиц-бургомистр. - Если не уймутся, поставим перед городским судом и оштрафуем за мелкое смутьянство. Потеря денег вразумит их обоих. А пока, чтобы власть закона смотрелась убедительно, герр Пипер приказал расследовать странное дело Оскара Пиля.
  Клаус Хайнц вздохнул.
  - Я понимаю, что его семья убита горем, - молвил он. - Их сын пропал без вести, уплыв на льдине у всех на глазах, но никто не видел, как он утонул. Они ждут его возвращения, не надеясь на это. Пока скорбь остра, им по ночам мерещится всякое. Что тут можно расследовать, кроме их грустных слов?
  - Есть не только слова. Вот, - Грюббе выложил на стол палочку и ком сухой тины. - Когда Оскар меня пригласил, я собрал некоторые улики.
  - Ты мне не сказал, - возмутился Хайнц.
  - Тогда это выглядело глупо.
  - А так глупо выглядел я, когда доказывал, что семья Пиля сбрендила, а на меня поглядывали, как на мальчишку, и посмеивались.
  - Это и сейчас выглядит не слишком убедительно, - Грюббе смотрел на вещественные доказательства и сомневался. - Если бы не приказ бургомистра, я бы выкинул их и забыл. А тебе не сказал, чтобы не умножать сущности.
  - Они могут подумать, что ты мне не доверяешь, - продолжал кипятиться Хайнц.
  - Ты прав. Я буду впредь ставить тебя в известность сразу.
  И всё вернулось на круги своя.
  - Итак, у нас есть следы, - перешёл к делу Грюббе. - Преступник всегда оставляет следы, всегда...
  - На что ты намекаешь? - возмутился Хайнц. - Если бы все делали, как я говорил, мы до сих пор жили бы дома. Мы спалились не из-за следов, а потому что Йозеф сунулся продавать то, что должно было храниться долгие годы, о чём был уговор, и это была улика, а не следы.
  - Я не намекаю, - скривился Грюббе, которому напоминание о нюрнбергском прошлом было ножом по сердцу. - Давай о сыне Оскара. Вернее, о следах, оставленных у его порога.
  Хайнц мог вспылить, но быстро остывал. Он придвинул к стулу покалеченную ногу и перевёл дух.
  - Давай и в самом деле о сегодняшних заботах, - смягчился он. - Будем мужчинами.
  - Итак, у нас есть предметы, - сказал юстиц-бургомистр. - Позавчера в середине ночи на крыльцо дома Оскара Пиля поднялся некто, оставивший речную траву и грязь с башмаков. Во дворе я заметил отпечатки обуви, отличной от моей и мастера Пиля. Ночью высыпал снежок, на нём свежие следы было хорошо видно. Дорожка следов Оскара от дома и двойная дорожка следов поменьше - от калитки и к калитке. Они сильно выделялись, на них имелась грязь, а ведь слякоти на улице не было.
  Карл-Фридер Грюббе двинул по столу обломок ветки.
  - Вот его размер. Маловат для ноги взрослого мужчины, но вполне подходит для юноши.
  - Или для женщины, - быстро сказал Клаус Хайнц.
  - Это был отпечаток мужских туфель. Их было много на свежем снегу. Я рассмотрел все присущие им особенности. Подстёртая подмётка на носах, целые каблуки. Так ходят молодые люди - легко, не опираясь главным образом на пятку, как зрелые мужи. И это не женский башмачок. Обычный след туфли подростка.
  - Юноша пришёл к Оскару Пилю ночью, постучал в дверь неоднократно, поскулил, когда ему не открыли, оставил кусок тины и ушёл.
  - Именно так.
  - Ты видел тину во дворе?
  Грюббе задумался.
  - Нет, - сказал он. - А на улице я поискать не догадался.
  - Он мог нарочно принести?
  - Или она упала с одежды, но тут мы ступаем на зыбкую почву догадок, - заявил бургомистр юстиции. - Оставим её. Будем обращаться только с осязаемыми вещами и собственными наблюдениями. Мы всё сделаем сами, вдвоём. Я считаю, что пока не следует ставить в известность никого, даже герра Пипера. И фогт, и пастор впрягутся в нашу упряжку позже, если вообще настанет их черёд. А пока молчок! Чтобы расследование удалось, о дальнейших наших планах не должен знать никто, кроме нас.
  
  
  НИКТО, КРОМЕ НАС
  
  Труднее всего было заставить женщин молчать. Служанка и дочь Оскара Пиля были самым слабым звеном в плане бургомистра юстиции. Однако, посоветовавшись с мастером, Грюббе нашёл превосходное решение, несущее двойную выгоду. Девочку отправили со служанкой к ней в деревню. Собирали открыто. Уложили на возок пожитки, прощались с соседями, сетовали на обстоятельства, вынуждающие разлучиться, покуда напасть не сгинет.
  Сама Ида Пиль охотно вошла в дело, но не так, как ожидал юстиц-бургомистр. Несчастная мать обнаруживала признаки безумия и намеревалась дождаться Феликса, который обязательно навестит ещё раз. Ведь в ледяной воде так одиноко, так голодно...
  На субботней службе пастор Фаттабур произнёс назидательную проповедь. Он призвал отвергнуть соблазны Отца Лжи и не верить глупым россказням, а также укорил бюргеров с длинным языком, выдумывающих жуткие небылицы. Пугая ради потехи ближних своих, они грешат, согласно завету Спасителя, ибо не входящее в уста, а исходящее из уст оскверняет человека.
  Напоследок он призвал помолиться за здравие сестры Иды Пиль, присутствующей здесь. Все наблюдали Иду в скорби её и видели, что она запугана и угнетена. Коллективная молитва действительно пошла ей на пользу. Чувствуя поддержку общины, Ида почувствовала себя защищённой от зла и воспряла духом.
  
  ***
  Дело было щепетильное и опасное - тайком от пастора и кронофогта поймать мертвеца.
  Юстиц-бургомистр произвёл поверку ночного дозора в положенном за правило им же самим месте - на крыльце ратуши. Егор Малисон и Герман Шульц выглядели надёжно: трезвые, во всеоружии, фонарь заправлен, пистолеты заряжены. У Малисона и котомка набита - не только пирогами, там и кюммель наверняка притаился. Эти точно дома отсиживаться не станут. Будут всю ночь ходить по улицам и беречь покой горожан.
  Отправив стражу, бургомистр юстиции поднялся в свой кабинет. Достал из сундука пистолеты, порох, пули, шомпол, ветошь. Разложил тряпицу на столе. Разрядил пистолеты, зарядил свежим, сухим порохом. В каждый ствол закатил по две пули. Оборачивать их в кожу не стал. Если что, стрелять придётся накоротке, прямо в доме и, не приведи Господь, в упор.
  Пока тебя душат ледяные мокрые руки.
  С запахом речной травы.
  С запахом Невы.
  Думая так, Грюббе запыжил стволы, посмотрел на лежащую в сундуке шпагу, но взял топорик. Короткий - в доме махать сподручнее, вот бить можно только вблизи.
  Но руки...
  Пахнущие рыбой и гнилью холодные пальцы утопленника.
  'Я сам себя пугаю', - подумал Грюббе и всерьёз усомнился в мудрости своей затеи.
  Наедине с самим собой не стыдно было побояться. Это перед окружающими надо было являть несгибаемую твёрдость духа и грубую жёсткость, могущую претвориться в жестокость, - настоящую силу Закона. То, что не по чину было выказывать помощнику фогта в Нюрнберге, в полной мере раскрылось в маленьком захолустном городе шведского королевства.
  'Я здесь власть, - подумал Грюббе, и это придало ему сил. - Я не должен ничего бояться'.
  В темноте он незаметно проскользнул во двор Пиля. В доме дожидался Хайнц. Он уже давно тут сидел, и поодиночке они не привлекли внимания.
  Оскар Пиль слегка подготовился. На столе был кувшин пива и большая бутылка кюммеля, к ним - ржаной каравай, пареная репа, плошка солёного гороха и миска квашеной капусты. Малые заедки, чтобы ночью не скучать.
  Грюббе повесил шляпу, скинул плащ. Прошёл к столу, провожаемый учтивым серебряных дел мастером. Выложил пистолеты. Вытянул из-за пояса топорик и положил рядом с собой на скамью.
  От печи подошла Ида, налила всем кюммеля.
  - Принесу ещё пива, - сказала она и вышла, прижимая к груди кувшин.
  Бочка стояла у мастера в сенях и не замерзала.
  - Спасибо, что пришли, - поднял тост Оскар Пиль.
  Грюббе с удовольствием опрокинул чарку и закусил капустой. Заквасилась она так себе.
  - Ида делала?
  - У Марты Шульц брали, - ответил Оскар. - Наша кончилась давно. Мало посадили.
  Клаус Хайнц раскраснелся. Видно было, что сидит давно.
  Ида принесла кувшин холодного пива и села к печке шить. На полочке у неё стояла отдельная маленькая лампа, бросающая свет на работу.
  В горнице повисла тягость ожидания.
  - Не поверишь, пока с тобой самим не случится, - нарушил молчание Оскар Пиль, чтобы что-то сказать.
  - Все вам верят, герр Пиль, - утешил старший письмоводитель. - Слотсгауптман усилил караулы возле пакгаузов и королевских складов. Теперь там стоят по два часовых. Сторожат не только товары, но и друг друга.
  Обнадёжил так, что мастер закручинился. Значит, правдой был тот кошмар. Значит, не примерещились и стук ночной, и поскуливание, и следы у порога. Он участвовал в этом, но не мог до конца признать. Слишком невероятным было. Слишком страшным, чтобы принять и сохранить рассудок.
  Ида сидела на лавке, шила, только игла порхала. Молчала, не интересуясь разговорами. Заметно было, что прислушивается она к другому, к звукам из-за стен. Они были редки - собака залает, замычит вдалеке корова, постучит по забору древком алебарды Малисон, извещая, что ночной дозор бдит. Даже когда ничего снаружи не происходило, Ида часто вздёргивала голову, то лицо повернёт к окну, то к двери, тщась уловить чего не было. Заметно было, баба не в себе.
  - Что будете делать, когда Феликс придёт? - спросил Оскар.
  - Он придёт, он придёт, - зачастила Ида, кивая сама себе.
  - Навалимся, свяжем, - Карл-Фридер Грюббе засопел, предвкушая суровое и опасное дело.
  - Я верёвки взял, - немедленно сказал Хайнц.
  Тем не менее, оба стража порядка были не слишком уверены в себе. Одно дело, укротить в кроге пьяного или схватить на рынке бродягу, а с утопленником попробуй справься. Его и тронуть боязно.
  - Он придёт, он придёт, - зачастила Ида, когда речь зашла о сыне. - Феликс обязательно вернётся. Он всегда возвращается. Я верю.
  Мужчины угрюмо посмотрели на неё и глотнули изрядно из кружек. В ход пошёл варёный с солью горох.
  - Вам когда-нибудь случалось сталкиваться с чем-то... таким, герр Грюббе? - позабыв о товарищеском тоне, как совсем недавно обращались друг к другу игроки в кости за этим же столом, спросил Оскар Пиль.
  - С таким...
  Грюббе задумался, а Клаус Хайнц напрягся и навострил уши. Вдруг ляпнет что-нибудь из правоохранительной практики в Нюрнберге, что наведёт чету Пиль на размышления, они поделятся с другими, кто-нибудь напишет родне, та что-то разузнает, и тени прошлого сгустятся. Казнить в другом королевстве не казнят, но могут прогнать из города.
  - В землях епископа Бамбергского, - подумав, начал Грюббе, и Хайнц перевёл дух. - Завёлся давно летом вервольф. Он нападал на одиноких путников, убивал их, страшно терзая зубами.
  Ида охнула.
  - Он вырывал из тела куски мяса, как делает большая злая собака. Но следы крупных лап на земле были не собачьи, а волчьи - длинные, на которых палочки ложится аккурат между основанием средних пальцев и кончиками боковых, а у собаки лапа широкая и пальцы сидят рядом. Охотники искали волка и пристрелили их множество, но все были мелкие, да и летом волки не нападают на людей, потому что в лесах полно дичи, и им есть, чем поживиться. Убийства же с терзаниями тел продолжались. Фогт обратил внимание, что все жертвы так или иначе подверглись разграблению. Для волка тяга к вещам довольно необычна. Сначала решили, что труп могли обобрать случайные прохожие, но фогт был настойчив и внимателен. Он установил, что была обокрадена каждая жертва, и не поленился опросить повторно каждого, обнаружившего труп. И когда фогт уверился, что к рукам заявителей не прилипло ничего из выморочного добра, слуха простецов о разбойнике, который убивает в теле волка, а потом оборачивается в человека и грабит, стала версией следствия.
  Грюббе замолчал. Мастер Пиль всё правильно понял и немедленно налил по чарке.
  Крепко стукнули о стол оловянные донца, и юстиц-бургомистр продолжил.
  - Оборотень продолжал лютовать до зимних холодов. Когда начал выпадать снег и по следам можно было найти кого угодно где угодно, убийства прекратились. Вервольф затаился. Но ему было не суждено выйти опять на охоту.
  Ида дёрнула головой и сжалась как от удара.
  На крыльце затопали.
  В дверь постучали.
  
  ***
  Пистолет появился в руке бургомистра юстиции беззвучно. Клаус Хайнц даже не заметил, как Грюббе его схватил. Он осторожно положил ладони на рукояти своих пистолетов, но не двинулся. Только наблюдал, как Оскар Пиль встал на тряпочных ногах и остался стоять, держась за стол.
  - Ида, - крикнула баба.
  - Заходи, - как ни в чём не бывало, пригласила жена мастера серебряных дел.
  Затопали ноги в мягких ступнях, сбивая в сенях снег. Дверь отворилась, в избу заглянула Марта, жена Генриха Шмидта.
  - Мой не у тебя? Ой, добрый вечер, герр Грюббе, герр Хайнц! Вы чего это, развлекаетесь?
  - Показываем герру Пилю образцы оружия. Он хотел купить пистолет, - доброжелательно пробасил Грюббе.
  - На всякий случай, - добавил Клаус Хайнц. - А то теперь всякое бывает.
  - Ты проходи, - сказала Ида. - Чего стоять?
  - Ой, да нет. Да я пойду. А то мой-то ходит в дозоре, ну и пускай ходит. Служба благородная. А я думала, он опять у вас засел...
  Марта подалась кормой вперёд и плотно затворила за собою.
  - Так вот, герр Пиль, прекрасный ствол, - чётко и разборчиво сказал Карл-Фридер Грюббе, чтобы Марта, покидающая сейчас сени, услышала. - Саксонская работа, новая пружина, да ей сноса нет.
  Клаус Хайнц косился в окошко из бычьего пузыря, пробуя различить, далеко ли ушла любопытная Марта, но на улице стало темно, и пузырь отражал домашний свет.
  - А потом, - нетерпеливо напомнила Ида. - Что было потом с тем вервольфом? Нашли его или нет?
  - А потом ягдфогт епископа Бамбергского купил новую корову и со всей семьёй умер от оспы. Когда родственники с фогтов и нотариусом пришли наследовать имущество, они обнаружили много всякого добра, невесть откуда скопившегося в сундуках. Нашли там клещи, выкованные по форме зубастой пасти, и деревянные накладки на сапоги, искусно вырезанные по форме волчьей лапы. Следствие установило происхождение некоторых товаров, наверняка, отнятых у коробейников, но было много других случайных вещей. Злокозненный ягдфогт много лет разбойничал на дорогах, пока ему Дьявол не подсказал изготовить волчьи следы и звериные зубы. Кто ему их смастерил, то Бог весть. Но недолго веселился проклятый душегуб - за это глумление поразил его Господь, и всех домашних его, и скотину его. Такова была история, записанная в магистрате города Бамберга.
  Грюббе сам налил себе из кувшина и обильно промочил пересохшее горло.
  А за ним и Хайнц.
  А за ними и Оскар Пиль налил кюммеля и все выпили во славу Божью и за сильную руку Его.
  Воистину, Сатана бродит вокруг нас как лев рыкающий, - вздохнул Оскар Пиль. - Вот и то, что в минувшем году учинил Ингмар Тронстейн, невозможно понять простым разумом. Звери, кругом звери...
  - Плохих людей вообще много, - заявил бургомистр юстиции. - Это, Оскар, тебе ленсман Штумпф подтвердит. Пастор учит нас, что человек по натуре добр, ибо есть в нём искра Божия, и лишь Сатана соблазняет и ввергает в грех. А я тебе скажу, что человек по натуре - животное. В каждом сидит зверь, и лишь страх перед наказанием сдерживает его порывы. Как только человек ощущает возможность сотворить что-нибудь безнаказанно, например, очутившись в сумрачном лесу или ночью на пустой улице, в поле во время войны, или посреди стихийного бедствия, будь уверен, он сразу проявит звериное нутро. Поэтому и нужны суровые люди вроде меня или Игнаца Штумпфа, чтобы страх перед нами останавливал зверя внутри. Здесь никто, кроме нас, не защитит добрых бюргеров и славных крестьян. Есть ещё гарнизон Ниеншанца, но если солдаты возьмутся наводить порядок, лекарство будет хуже болезни.
  - Я знаю, - вздохнул Оскар Пиль. - Мы бежали в Ниен от войны и хорошо знакомы с порядком, который наводят солдаты.
  Пора было ложиться спать. Задули лампу. Грюббе и Хайнц сидели в темноте рядом, лицом к двери. Изредка отхлёбывали из кружки, дотрагивались до пистолетов, уверяясь, что под рукой оружие и где оно лежит. Молчали. Потом разлеглись по лавкам и начали дремать.
  Ингерманландской улиткой ползло к рассвету время.
  
  
  БЕГУЩИЙ ЧЕЛОВЕК
  
  Апрель апрелем, а ночью подморозило. Под ногами хрустел ледок, которым тронулась дневная грязь на Королевской улице. Большой фонарь, который нёс Герман Шульц, бросал на блестящие инистые плахи пятно жёлтого света, желая дорогу непохожей ни на что ранее виденное, а какой-то сказочной, будто она должна привести к пряничной избушке, там ведьма сидит и гостей ждёт. Герман, во всяком случае, так говорил, и не единожды. Братец с сестрой, Хансель и Гретхен, стали для Малисона почти как родные - наслушался. Ради пущей надёги купец стучал алебардой по оградам. Оповещал бюргеров, что их покой в надёжных руках, и бургомистров, а то вдруг им не спится и сидят они, навострив уши. Стучит ли ночной дозор, да где стучит, а если не стучит, значит, спит.
  'Лихому разбойнику сторож не помеха, стучи не стучи, кричи не кричи', - думал Малисон с совершенно беспричинной грустью, которая накатывала на него в такие вот дежурства, и, чтобы отогнать печаль, он болтал с Германом, а Шульц болтал с ним.
  - Ты веришь ему?
  - Пиму де Вриесу? - с отвращением переспросил Малисон.
  - Нет, Ханнесу.
  - Раньше доверял, но сейчас его откровенно заносит.
  - У него братья моряками были. Оба. Никто не вернулся, - Герман лучше знал своих земляков.
  - Где тонко, там рвётся, - сказал Малисон. - Моя-то замужем за плотником была. Он прямо тут утоп, возле пристани. Лес пригнали, он плоты пошёл разбирать и меж брёвен провалился. Они разошлись, потом над головой сошлись, так и не выбрался. И ничего, Аннелиса про утопленников не болтает. И не горюет об Ииро даже, - добавил он и призадумался, будет ли горевать она о втором муже, случись что.
  Он замедлил шаг. Герман и вовсе остановился, поставил фонарь. Не сговариваясь, достали кисеты, набили трубочки. Шульц открыл окошко, запалил от огня трут, раскурился, подал Малисону.
  Тёплый дым согрел душу. Глоток из фляги согрел нутро.
  - А у тебя, откуда ты родом, - Герман мотнул головой к ближайшему морю, на Финский залив, хотя Архангельск находился совсем в другой стороне. - Там про утонувших что рассказывают?
  Малисон призадумался. Рылся-копался в памяти, однако из похожего на россказни вредного Пима де Вриеса ничего не отыскал.
  - Не боятся у нас утопленников. Ну, уходят люди в Гусиную белую Землю, где при всполохах небесных вкушают покой души моряков, а так, чтобы возвращаться и мучить живых, того нету, - Егор Васильев сын вспомнил родину, глубоко затянулся, да выдул облако дыма. - А тонуть есть где. У нас там Двина. Побольше Невы будет, и островов в губе тьма тьмущая. На низменных Соломбала стоит. Там и верфи, наша им не чета. А у крайних изб, что у воды, 'обрубы' ставят. Это, значит, чтоб весенние льдины дома не посносили. А в ледоход такие торосы у нас громоздятся - крыш не видать! Эх... - затрещал табак в трубке. - Наш род Мальсенов весь Архангельск знает. Среди братьёв у нас Мартын - самый главный мореход. Олег, старший наш, дом и магазин унаследовал. Андрей в Холмогорах торговлю завёл, а Фадей ко мне прибился.
  - Ты-то много плавал? - раньше они с Германом о морских делах не говорили, случая не представилось, а тут время пришло.
  - Конечно. Ходил в Вардё, в Тромсё, и в Хаммерфёст. И Фадей ходил, все мы. Без морской практики торгового дела не освоишь. Меня отец привечал за многие языки. Почему-то мне они легко даются, Бог милостив. А у других это не так.
  Выстрел хлопнул и раскатился в ночной тишине совершенно не там, откуда мог бы донестись - из крепости или от пакгаузов. Он раздался в центре Ниена!
  - Где стреляли?
  - Со Средней улицы.
  Герман подхватил фонарь, и дозор помчался к ближайшему проулку. Ломая заиндевевший бурьян, выскочили на Среднюю, по которой навстречу им нёсся человек.
  - Обзовись! - только успел по обязанности крикнуть Малисон, как человек опрометью миновал их и скрылся в темноте. Он бежал легко, видел дорогу при свете звёзд и половинки луны, то есть зрением обладал молодым.
  - Разглядел?
  - Вроде, Олаф, сын Хенрикссона.
  - Что там творится?
  Осторожной рысцой, светя под ноги, стражники поторопились в ту сторону, откуда примчался Олаф. Гадать долго не пришлось. Возле калитки увидели юстиц-бургомистра с двумя пистолетами.
  - Кто это был? - первым делом спросил он.
  В доме Оскара Пиля все были на ногах. Одетая, как не ложилась, злобно скалилась жена его Ида. Она была всклокочена и напоминала ведьму. Серебряных дел мастер, напротив, был тих и смущён. Встретив бургомистра юстиции, ночной дозор не удивился, найдя в избе старшего письмоводителя. Клаус Хайнц недобро щурился, держа в каждой руке по пистолету. Возле печки стоял Чёлль Фок с видом весьма бледным.
  Заткнув за пояс оружие, вошёл Карл-Фридер Грюббе и бросил на стол дохлого окуня.
  - Феликс не вернётся, - с облегчением произнёс Оскар Пиль и чёрной от серебра рукой смахнул слезу.
  
  
  НЕДОРОСЛИ
  
  Бургомистр Ниена Генрих Пипер выразил желание присутствовать на допросе вместе с обоими ратманами - Альбрехтом Фоглином от ремесленников и Кесом ван Тиссеном от купцов. Они сидели вокруг стола, юстиц-бургомистр на своём месте, сбоку примостился писарь Уве, а перед столом стоял Чёлль Фок и отвечал на вопросы.
  Короткий и быстрый допрос Олафа Хенрикссона дал понять, кто был заводилой, и теперь настала пора снимать сливки.
  Пойманный на месте сын торговца мясом Акселя Фока был напуган выстрелом над ухом и последующим грубым обращением. Он предполагал, что может обернуться ещё хуже, и не запирался. Да и бессмысленно было, потому что Олаф всё рассказал.
  После пленения им связали руки, отвели в ратушу и держали под надзором Хайнца до утра, когда Грюббе оповестил бургомистра и ратманов, чтобы сообща приступить к дознанию.
  Первым был опрошен Олаф, как самое слабое звено, и отпущен домой объясняться с родителем.
  Чёлля, как более хитрого, бургомистр юстиции решил припереть к стенке показаниями Олафа, которые мог зачитать из протокола и намекнуть на показания, которые не оглашал, но они могли быть, что только расширяло догадки изобретательного ума юного Фока.
  Договориться задержанные не могли. Любую попытку заговорить старший письмоводитель обрывал грозным окриком: 'Молчать!' и по этой же причине Чёлль не имел возможности справить нужду, отчего сейчас заметно мучился. Его страдания все заметили, но делали вид, что не обращают на них внимания.
  - Рассказывай, как было дело. Дознание слушает тебя, - словно камни выкатывались слова изо рта бургомистра юстиции.
  Чёлль Фок переминался с ноги а ногу.
  - Мы сговорились подшутить над женой мастера, когда она принялась болтать про Феликса. Что не сон, а всё было наяву. Вот я и решил... мы решили, - быстро поправился Чёлль. - Проучить эту дуру. - он прикусил язык, но под давящими взглядами пятерых мужей продолжил: - Чтобы в следующий раз ей не пригрезилось, а она говорила правду, как всё было на самом деле. Олаф забрался в Свартебек, добыл тину. Мы прокрались во двор мастера Пиля. Я скрёбся в дверь. Мы едва сдерживали смех, когда они переполошились. Потом мы пошли снова, но неудачно. Спугнул ночной дозор и вообще всё не ладилось.
  - Почему?
  - Мы не поймали рыбу?
  - Что?
  - Мы не смогли поймать ни рыбёшки. Не клевало. Без рыбы шутка не удалась бы. Второй раз подбрасывать тину - не впечатлит, а вот рыба зацепит сильнее.
  - Понятно, - спокойно сказал Грюббе. - Чтобы сильнее напугать?
  - Да.
  Так и занесли в протокол.
  - Сколько раз вы ходили к Оскару Пилю?
  - Три раза. Сегодня был третий, когда вы нас поймали. Отпустите отлить! - взмолился Чёлль. - Мочи моей больше нет. С вечера терплю.
  - Ещё потерпишь, - отрезал юстиц-бургомистр. - Пока не облегчишь душу, не облегчишь тело. Отвечай, с какой целью были задуманы и предприняты ваши действия против Оскара Пиля и его семьи?
  - Вывести Иду на чистую воду. Против мастера мы ничего не умышляли.
  - А точнее?
  - Напугать Иду.
  - Напугать убитую горем мать, так?
  - Да, - промямлил Чёлль.
  - Записал? - спросил Грюббе.
  - Записываю, - пробормотал Уве, перо так и летало над бумагой.
  - Что вы намеревались делать потом?
  - Хотели пошутить ещё разок, да бросить, - признался недоросль. - Затея стала надоедать, да и семья мастера говорила теперь чистую правду.
  - Своими действиями вы запугали всех домашних, начиная с Оскара Пиля. Вы причинили вред Иде Пиль, ввергнув её в душевный недуг. Скажи нам, ибо ты присягнул на Евангелии, Чёлль Фок, подкладывая под дверь мастера Пиля речную траву и затем дохлую рыбу, какие ты творил заклинания?
  
  ***
  Выйдя на крыльцо ратуши, возле которого собрались не только его родные, но и хмурые горожане, Чёлль не сдержался и обильно надул в штаны.
  
  ***
  Генрих Мартенсон Фаттабур чувствовал ответственность за души паствы и старался исполнить свой долг перед Господом не из страха Божия, а из любви к людям. Ощущая настроение толпы, он сопроводил Чёлля с его родителями домой и со двора призвал бюргеров вернуться к своим делам, если они верят в справедливость закона земного и вышнего, а также мудрость бургомистров, распутавших такое хитрое дело. Он устоял у калитки, пока все не ушли. Запал их до поры до времени иссяк, и время это следовало использовать без передышки.
  В тот день Аксель Фок не открывал мясную лавку. Вся семья не показывала носа на улицу. Однако весовщик Хенрикссон вынужден был исполнять свои обязанности. Лишь авторитет уважаемого всеми купцами человека сдерживал поток вопросов, который мог нахлынуть в такой час. Из этого пастор сделал вывод, что и напор претензий к родителям смутьянов невелик.
  Теперь на каждой службе Фаттабур говорил о прощении брата своего до семижды семидесяти раз, о кротости Спасителя, который простил своих мучителей, ибо они не ведали, что творили, и многого тому подобного.
  Радел пастор не столько о юнцах, сколько о взрослых. Если толпа учинит расправу, под суд пойдут многие достойные мужи, и случится городу значительно больше ущерба, а власти - ослабление.
  Старания пастора не пропали зря. Всю неделю Олаф и Чёлль носа на улицу не высовывали. Гнев напуганных страшными сказками обывателей развеялся. Время надёжно оказывало своё целительное воздействие на умы и души горожан.
  В субботу кирха была полна. Генрих Мартенсон Фаттабур произнёс вдохновенную проповедь о блудном сыне с упором на прощение: как муж зрелый в мудрости своей позволяет малолетнему дурню исправиться и впредь не грешить, как сын глупый принимает благодеяние и исправляется. Притча была заметно развита и сильно отличалась от канона. Слушали, затаив дыхание. Проникновенная проповедь проняла преданную паству - пастор писал послание почти полночи.
  Затем он призвал Олафа и Чёлля выйти и предстать пред членами общины.
  Только сейчас прихожане обнаружили, что их нет в храме.
  Клаус Хайнц вывел их из притвора и отконвоировал к алтарю. Недоросли стояли, повесив нос и опустив очи долу. Они были одеты в самую плохую одежду, какая нашлась в сундуке. Вид их был плачевный и ничтожный.
  Пастор заставил их извиниться перед мастером Пилем и его женой, а также принести слова раскаяния перед всеми горожанами, которых они смутили своей дурной выходкой. Послушные недоросли так и сделали, а Оскар Пиль обнялся с ними в знак того, что не держит на них зла.
  После была служба перед общиной финнов, ижоры и ваддиаляйсет на финском языке, где проповедь звучала слабым отголоском прежней и кающиеся юнцы не присутствовали, потому что дела людские крестьян не касались. Святой Франциск на его месте и третью проповедь затем прочёл бы - отдельно для птиц небесных, но пастор Фаттабур счёл свой труд достаточным.
  Он был прагматичным священником.
  
  ***
  Ратманы, саксонец и голландец, не испытывали жалости к сыновьям шведов и готовы были судить по совести. Их непреклонная тяга к справедливому возмездию должна была обойтись родителям малолетних шутников в десять марок с каждого, а не в обычные пять, которые брали ратманы, чтобы согласиться с любым решением бургомистра юстиции, также получающим своё. Поскольку дело рассматривать должен был городской суд, ибо преступление не подпадало в королевское правовое поле, кронофогта Сёдерблума не привлекли, и ему никто не должен был ничего платить. Карман старшего письмоводителя уже оттягивали пять далеров, которые Грюббе выдал из своих тридцати, полученных от благодарных родителей.
  Заседание мирового суда обставили как уголовный процесс при генерал-губернаторе. Чтобы кинуть кость горожанам, суд провели максимально публичным. В зале собраний на нижнем этаже ратуши расставили скамьи из 'Бухты радости'. Гласно не оповещали, но на перила повесили красную скатерть. Кто знает, тот поймёт, а кто не знает - мужики всякие из окрестных деревень - пусть отдыхает.
  К началу заседания зал был полон. Не битком набит, как на суде над Глумным Тойво, подозреваемом в восьми убийствах, но пришли многие, кто боялся утопленников и сочувствовал Оскару Пилю. В основном, мекленбуржцы, но были голландцы и шведы, не пожалевшие недополученной прибыли от перерыва в торговле ради редкого в тихую пору развлечения. Продолжение веселья традиционно намечалось в 'Медном эре', так что лавку никто из присутствующих открывать сегодня не собирался.
  Мировым судьёй по обыкновению выступил Карл-Фридер Грюббе. Бюргеры привыкли обращаться к нему для улаживания имущественных споров. Генрих Пипер умел заведовать управленческими и финансовыми делами, он знал, что в области права нет никого в Ниене, искушённее юстиц-бургомистра, и всецело доверился ему.
  Карл-Фридер Грюббе открыл заседание с особенной торжественностью, подражая королевскому судье Иеремиасу Магнуссону, вершившему правосудие в этих стенах совсем недавно. Он даже судейскую мантию надел и припудренный длинный парик, под которым потели уши.
  Убедившись, что ратманы, писарь, истец и ответчики на месте, а на первой скамье расположились внимать бургомистр, кронофогт и лучшие люди города, судья поднялся, за ним встали и все присутствующие.
  - Слушается дело Оскара Пиля против Чёлля Фока и Олафа Хенрикссона. Предлагаю истцу выйти и предстать перед судом, дабы принять присягу и произнести свои показания.
  Оскар Пиль, который не раз выступал перед Грюббе по мелким делам в качестве истца и ответчика, от такого масштаба растерялся. Старый приятель его понял и мягко понукнул:
  - Ну же, герр Пиль. Выйдите, пожалуйста, к столу.
  Когда мастер серебряных дел предстал перед собранием, писарь Фредрик вынес Евангелие, на котором истец поклялся своей бессмертной душой говорить только правду.
  А затем сказал правду.
  Они с Грюббе целый вечер улучшали и разучивали эту речь. Рассказ об обстоятельствах запугивания убитой горем семьи хватал за сердце ледяной рукой и пронимал до печёнок, притом всецело соответствуя реальным событиям. К фактам Грюббе был особенно щепетилен.
  В зале суда пронёсся возмущённый ропот, а мастер Пиль возвратился на место.
  Затем судья вызвал в качестве свидетелей Иду Пиль и служанку, которые рассказали, что видели и слышали в первую, самую страшную ночь.
  А когда перед судом предстали ответчики, нестройный галдёж перерос в зловещий гул.
  На остолопов было жалко смотреть. И хотя накануне в кирхе все видели примирение с Оскаром Пилем, на суде гнев вспыхнул с удвоенной силой. В руках Грюббе была возможность обернуть дело как умышленное нанесение вреда душевному здоровью Иды Пиль или развернуть в сторону мелкого нарушения порядка. Одна цель была поставлена бургомистром Ниена чётко - успокоить горожан напускной суровостью к подсудимым, чтобы пар вышел. Пастор сделал своё дело, судья производил добивание народного гнева.
  - Олаф Хенрикссон, Чёлль Фок, - пророкотал Грюббе, зал затих в предвкушении. - Вы совершили поступок необоснованной жестокости в отношении герра Пиля и его семьи. Поступку нет разумного объяснения и нет оправдания. Однако суд принимает во внимание, что он свершился вами в первый раз. Вы - дети уважаемых в Ниене родителей. Ваша дерзкая выходка не нанесла истцу материального ущерба. С учётом приведённых доводов в вашу пользу вы приговариваетесь к уплате штрафа в городскую казну в размере пяти марок с каждого и судебных издержек в размере одной марки и трёх эре серебром, а также к уплате штрафа за нанесённое оскорбление герру Оскару Пилю в размере сорока марок. Если же вы не в состоянии уплатить штраф деньгами, то будете отправлены на принудительные работы в пользу города на срок до полугода, пока вся сумма не будет покрыта по установленным дневным расценкам за соответствующий труд. Если же кто из почтенных бюргеров пожелает возместить долг ответчиков, пусть заявит об этом сейчас.
  - Я готов, - встал со скамьи купец Фок.
  - Готов заплатить, - поднялся весовщик Хенрикссон.
  - Зайдите с деньгами в канцелярию, чтобы мы внесли запись в книгу судебных решений, - напомнил Грюббе. - Суд объявляет заседание оконченным.
  
  ***
  - Паршивцы легко отделались, - мягко прорычал Карл-Фридер Грюббе, потягивая подогретое вино поздним вечером в своём кабинете при крепко запертых дверях. - В Нюрнберге их привязали бы к позорному столбу и высекли розгами, нанеся не менее десяти ударов, а потом связали верёвкой и выгнали из города под присмотром палача, который вёл бы их на поводке как шелудивых псов.
  - Здесь тебе не там, Калле.
  - А вот куда бы они тут делись, в пустынях Ингерманландии? - не унимался юстиц-бургомистр. - Подохли бы от голода и холода на третий день.
  - Нанялись бы к мастеру Брёйерсу на кирпичный завод.
  - 'Тегельбрук' подпадает под городское право. Антон Брёйерс записан в нашем цехе мастеров.
  - К шведскому помещику в работники пошли, а родители поддерживали бы тайком.
  - Десять лет? В Нюрнберге этих дураков на меньший срок не изгнали бы.
  - Слава милосердному бургомистру Пиперу, - сказал Клаус Хайнц. - В Ниене и позорного столба-то нет по причине нецелесообразности расходования средств, а судебный палач приезжает раз в год.
  - Хорошее место мы нашли.
  Друзья переглянулись и ухмыльнулись.
  На деревянном гвозде висела длинная волчья шуба, которую в благодарность за наказание шутников подарил бургомистру юстиции серебряных дел мастер.
  
  
  'ХАРОН'
  
  Проводить на борт 'Харона' свою новую хозяйку прибыл с ней на ботике шведский арендатор Арвид Гамбер. Жена генерал-риксшульца сама заключила с ним договор, передав землю в пользование за ежегодную плату. Для составления и заверения таких документов ей не требовался городской нотариус, потому что собственность находилась во владениях Бернхарда Стена фон Стенхаузена и не относилась к Ниену. Преступления, совершаемые там, также оставались в юрисдикции помещика и расследовались ленсманом. Ленсман Игнац Штумпф был тут как тут.
  - Вы тоже пришли убедиться? - спросил он.
  - Полгорода пришло, - бросил юстиц-бургомистр Грюббе. - А другая половина наблюдает из окон и с рыночной площади.
  Флейт 'Харон' привёз из Стокгольма табак, вино и сукно, загрузился мёдом и воском, а также пассажирами. Накануне с Бъеркенхольма привезли багаж, а к отплытию судна прибыла Анна Елизавета Стен фон Стенхаузен с бывшим управляющим Хильдегардом Тронстейном, чтобы в столице предстать перед королевским судом. Они поднялись на борт, ни с кем не прощаясь и не показываясь на глаза жителям Ниена, пока 'Харон' не отчалил и не пропал из вида пристани. Он увёз причину всех бед минувшего года, и все просвещённые бюргеры втайне веровали, что Харон обратно не перевозит. За усадьбой Бъеркенхольм-хоф осталась приглядывать её старшая дочь Мария Елизавета с мужем своим Якобом фон Коновым, поставив нового управляющего из своих людей.
  - Уплыла эпоха, - вздохнул Клаус Хайнц, впрочем, с некоторым облегчением.
  - Другая придёт, - пробурчал Карл-Фридер Грюббе.
  Юстиц-бургомистр утратил веру в добродетель как изначальное свойство человеческой природы и вглядывался в грядущее с изрядным сомнением.
  Арвид Гамбер как раз подходил к ним.
  - Приветствую вас, господа, - он был из тех уверенных в себе молодых шведов, которым не досталось в наследство вотчина, но имелись деньги, чтобы устроиться на новом месте, например в отдалённой провинции, где земли раздают даром и все обязаны понимать язык хозяина.
  - Герр Гамбер, - сдержанно приветствовал юстиц-бургомистр.
  - Добро пожаловать в Ниен, - со скрытой издевкой поздоровался старший письмоводитель на шведском языке.
  Арвид Гамбер был в городе редким гостем, приезжая разве что на рынок, но, взяв в аренду много земли, сделался важной фигурой.
  - Хеи, - по-фински приветствовал его шваб Игнац Штумпф, взирая пристально и со значением, дескать, я тебя насквозь вижу и буду за тобой приглядывать, как надзираю за всеми вами в своём лене.
  Старого волка было ничем не смутить. Он знал за подопечными множество всяких подлостей, но был готов помалкивать за определённую мзду. За сокрытие в тайне преступлений Ингмара Тронстейна ему претензий так и не предъявили. Чувствуя себя в недосягаемости от карающего меча правосудия, ленсман вёл политику твёрдой руки и демонстрировал молодому помещику, кто здесь власть.
  Издалека и безо всякой приязни наблюдал за отплытием 'Харона' Егор Васильев сын Малисон. Купец не желал встречаться с подлой змеёй Тронстейном, чей гадёныш убил его жену, детей и едва не прикончил его самого, но хотел своими глазами увидеть, как бывший управляющий Бъеркенхольм-хоф с хозяйкой взойдут на борт и отчалят от берегов Невы.
  Дело было долгое. Ни с кем из людей погружённый в горестные воспоминания вдовец сейчас не хотел общаться.
  - А вот отгадай загадку, - проронил он крутившему подле него Аапели, чтобы скрасить ожидание. - Один купец приобрёл сто тридцать восемь альнов серого и зелёного сукна на пятьсот сорок марок. По сколько альнов он купил того и другого, если зелёное сукно стоило пять марок за альн, а серое по три марки?
  Аапели слушал, развесив уши, ибо почитал отчима за некое верховное существо, обладающее мудростью и благами, чьим стремлением облагодетельствовать не надо пренебрегать. Время подросткового бунта, когда отрок во всём перечит и розга бессильна, для него ещё не настало. Глядя, как финский мальчик усердно водит большим пальцем по фалангам остальных и шевелит губами от натуги ума, Малисон позабавился, стряхнул печаль и вернулся к наблюдению за 'Хароном'.
  - Я на рынок? - попросился Аапели.
  - Иди, - отпустил Малисон. - Ответ на загадку дашь вечером.
  Вспомнил он после ужина. Сидели, набив брюхо, порыгивали, тянули столовое пиво, а Хельми и Аапели - слабое пиво, детское.
  - Ну, что, отгадал загадку?
  - Отгадал, - блеснул глазёнками Апалеи, давно видно было, что мальчонке не терпится поделиться открытием, но по дедушкиной науке он старался помалкивать, пока старшие не спросят.
  - По какой длине у него сукна вышли?
  При этих словах в раскосых глазах Аннелисы сверкнул огонёк алчного любопытства. Если речь зашла о товаре, то она пойдёт и о барыше.
  - Зелёного - шестьдесят три альна, серого сукна - семьдесят пять.
  От таких объёмов сбыта лицо Аннелисы оплыло и она едва не разинула рот, но спохватилась и растянула губы в улыбочку шире прежней.
  - Как узнал?
  Аапели замялся.
  - Коли сказал, обосновывай свой ответ.
  Мальчик ковырял в носу. Жевал козюлю. Собирал в головёнке слова. Запил пивом и вымолвил:
  - Если зелёного сукна невесть сколько альнов, а всего сто тридцать восемь, тогда серого будет как из ста тридцати восьми отнять невесть сколько. А стоит зелёное сукно по пять марок за альн. Так мы и рассчитываем, что общие пятьсот сорок марок состоят из пять раз невесть сколько, к которым прибавляют три, умноженные на сто тридцать восемь с отнятием неизвестных. Вот у нас и получается пять раз невесть сколько, к которым прибавляют четыреста четырнадцать и отнимают трижды невесть сколько, и всё равно - пятьсот сорок марок будет. Это можно сократить равномерно и тогда окажется, что дважды невесть сколько равняется ста двадцати шести. Мы это половиним и узнаём, что невесть сколько оказалось шестьюдесятью тремя - это альны зелёного сукна. Отнимаем от всей длины в сто тридцать восемь альнов шестьдесят три и получаем семьдесят пять альнов серого сукна ценою по три марки за альн. Семьдесят пять на три будет двести двадцать пять. Шестьдесят три альна по мять марок будет триста пятнадцать марок. Если сложить триста пятнадцать и двести двадцать пять марок, получится пятьсот сорок марок. Таков мой обоснуй.
  - Ты откуда цены такие взял? - возмутилась Аннелиса.
  - Это я назначил, - вступился Малисон.
  - А мы покупаем или продаём? - заинтересовалась Аннелиса.
  - Не твоего ума дело.
  - Я должна знать. Уж и спросить нельзя. Дело и моё тоже, - понесла Аннелиса, но более для порядку, а всю правду вознамерилась вытянуть позже, отловив сына одного и расспросив как следует.
  - Уж ты бы лучше бы молчала бы, - также для порядка укротил Малисон и обратился к мальчику: - Ты об этом у купцов спрашивал?
  - Нет.
  - А у кого?
  Аапели потупился.
  - Ну же?
  - У Олли.
  - Он тебе сам растолковал?
  - Не сам. Загадка трудная очень, - тут Аапели выпятил грудь и заявил: - Мы с ним вместе додумались, Олли считал, а я решил!
  - Кто вам подсказывал?
  - Никто.
  - Точно никто?
  - Точно, - Аапели шмыгнул носом.
  - Ладно, тогда иди спать.
  На другой день, когда братья остались в лавке одни, Фадей спросил с укоризной:
  - Чего ты мальчонку гоняешь? Задаёшь задачки, которые мужику не решить. Я вчера ничего не понял.
  - Чтобы думал, - ответил Малисон. - Голова должна с малых лет развиваться. Тогда в силу войдёт подготовленным и будет не только смекалистым, но и по порядку соображать.
  - А если бы дал правильный ответ и не обосновал?
  - Выпорол бы как сидорову козу.
  - За что? Он же верную цену сказал.
  - За то, что он к купцам пошёл, а не к ровеснику ответ искать. Эдак он к другому и в следующий раз за готовым ответом пойдёт. Привыкнет советы чужие слушать, а потом ему этот другой и ещё чего другого присоветует, к примеру, нас всех ночью зарезать и с деньгами сбежать.
  Фадей помотал головой.
  - Нагнетаешь, Егор-ка. Ох, сказалась на тебе твоя беда.
  - Беда прошла, - твёрдо заявил Малисон. - А вот за детьми приглядывать надо. Если не ты занимаешься мальцом, то сразу найдётся много других советчиков. Это место пусто не бывает. Вон, дед уже приучил рот на замке держать, слова не вытянешь бывало. Только сейчас начал оттаивать. Но так, сам потрудившись малость, и своё влияние укрепишь, и семью от насоветовленного мальца убережёшь. А строгий спрос? Что спрос... Хлеб ученья горек, зато неученье - тьма.
  - У тебя везде так: то горечь, то тьма.
  - Не я такой, жизнь такая.
  Олли Тапио рассказал отцу про купца, который не мог определиться с ценами на сукно, а они с Аапели эту задачу - раз! - и разрешили. В свою очередь, Ильмарин Тапио поделился на рынке открытием, что Малисон в счёте ныне стал не силён, должно быть, удар по башке сказался. Однако же куда больше купцов заинтересовали сукна - серое и зелёное. Ни о каких материях в эту едва начавшуюся навигацию речи не шло. Было известно, какие грузы 'Харон'. А тут он убыл, и Малисон рассчитывает цены на сукно! Известно было даже, сколько альнов он купил серого и зелёного. Немало, кстати. Опять изловчился первым пролезть и со шкипером сторговаться.
  Когда об этом узнал Клаус Хайнц, он проверил гроссбух рыночных сборов и обнаружил, что сделка по сукнам не зарегистрирована.
  У магистрата к купцу Малисону возникли вопросы.
  - Нельзя ли у тебя сукна купить? - спросил Пим де Вриес, долго и безрезультатно оглядев полки. Он даже пальцами юфть пощупал, но бестолку.
  - Какого сукна? - удивился Малисон.
  - Серого... или зелёного. Хочу камзольчик справить.
  - Сукном не богат.
  Так Пим де Вриес и передал бургомистру юстиции: 'Сначала осведомился, какое сукно нужно, а потом сказал, что много нету, не богат особо сукнами. Но что-то же есть!'
  Грюббе сам пошёл в лавку к Малисону.
  - Чего изволите? - обрадовался купец высокому покупателю.
  - Полфунта табаку, - потребовал юстиц-бургомистр, у которого действительно закончился табак, и честно добавил: - Хочу узнать, что привёз 'Харон'.
  Его и в самом деле интересовал перечень товаров, но для проверки ничтожной сплетни ехать на залив к барону Лейоншельду справляться в таможенной книге, какие грузы доставил флейт... Слишком много возни. Малисон же отнёс его слова к качеству курительного зелья.
  - Табак голландский прошлого урожая, я пробовал, - купец проворно высыпал на чашку весов горку мелких буроватых завитков. - Такой, как мы зимой курили, ничего нового.
  Он положил на другую чашку полуфунтовую гирьку, досыпал табака, уравновесил плечи. Пересыпали в кисет. Грюббе двинул по прилавку монеты.
  - Сукно у вас есть? - как бы невзначай спросил он.
  - Какое сукно?
  - Лучше зелёное, - сказал Грюббе. - Но и серое сойдёт, если зелёного нет.
  - Но у меня нет сукна, - растерялся Малисон. - Я уже три года им не торгую, не случилось. Могу зелёного шёлка продать, кусок остался - чистый изумруд!
  - Благодарю, шёлка не надо.
  - За сукном лучше к герру Брендстрёму обратиться, у него в лавке всякой ткани полно.
  - Действительно, - сказал Грюббе.
  Он и в самом деле заглянул в лавку к Брендстрёму и нашёл там много тёмной материи, однако серого сукна не сыскал. Уцелело пол-отреза зелёного, но уж явно не шестьдесят три альна, и лежало оно с позапрошлой навигации.
  Слухи оказались слухами.
  Но теперь спросить у Малисона сукна почти каждый день заходили весёлые бюргеры.
  Так минул апрель, а потом прилетела весть, что в деревне Кондуя объявился рыбак, недавно утонувший с товарищем. Товарищ пропал, а утопленник вернулся и живёт у себя с семьёй, только холодный и молчит, все мужики с Лахты видели.
  И тогда пошёл снег.
  
  
  КОНСИЛИУМ
  
  В день канонизации святой Вальбурги Хайденхаймской не полагалось работать. Надо было прыгать через костры, петь, пить, плясать и веселиться, многие в Кондуя-бю так и сделали. Упрямые Сакки и Туомо отплыли на промысел. Их дома стояли рядом, у них был общий чёлн, и если один шёл проверять сети, другой должен был идти вместе с ним, как нитка за иголкой, потому что одному с сетью не управиться.
  Всю ночь дул сильный ветер. Он завывал в волоковом окошке, будто под крышей заблудилась ведьма. Казалось, разгуляется шторм, но к утру ветер унялся, хотя море осталось неспокойное.
  Мало кто в Кондуя-бю захотел спускать лодки на воду. Некоторые семьи поехали в Ниен - на людей посмотреть, службу послушать. Многие остались дома славить Бога, никто не верил в хороший улов.
  Друзья вышли в море и не вернулись.
  Когда жёны забеспокоились и принялись высматривать на заливе (обычно, с берега было видно), святая Вальбурга прибрала строптивцев.
  Ждали мужей всю ночь и следующий день. Бывало, что лодку уносило, парус рвался, вёсла терялись, и уповать оставалось только на божью помощь. Лодку обычно прибивало к Ретусаари, но могло отнести в Ревоннену, а если уж там не случалось, значит, с концами уплыла.
  Через три дня Сакки привезли на телеге из этой самой Ревоннены племянники. Бедняга лежал на соломе как хлебный куль. Его подобрали на берегу и поначалу решили, что выбросило труп - такой он был холодный и твёрдый. Нескоро финские рыбаки заметили, что он дышит. А когда утопленник открыл глаза, все обрадовались, что не надо возиться с похоронами.
  Его долго парили в сауне, влили несколько чарок самогона и укутали в шубу. Сакки охотно пил, но не слышал, что ему говорят, и язык у него так и не развязался. Поведение рыбака было столь странным, что не оставляло иного толкования: Сакки умер, но тело его живёт.
  Когда его ввели под руки домой, он не узнал ни дома, ни жены, ни детей. Одно чувство он выражал открыто - озноб. Сакки беспричинно и часто мёрз, хотя в избе было натоплено. Он принимался трястись, обнимая себя руками, будто страдал от нестерпимого холода. Это не было дрожью больного лихорадкой, потому что лицо и пальцы белели, а тело становилось ледяным.
  Май был уже в разгаре и деревья стояли в цвету, когда его собрались показать священнику. Тут-то из Ниена и приехали на телеге двое солдат с капралом, чтобы доставить утонувшего доктору и пресечь распространение слухов.
  Узнав, что Сакки не оставит без присмотра преподобный Фаттабур, семья вознамерилась последовать за кормильцем в город и получить наставление от доброго пастора, в чьём утешении отчаянно нуждалась все эти дни.
  Их приютил городской дом милосердия, пустовавший по случаю тёплой весны, только на топчане под образами помирал старый бобыль.
  Сакки разместили поближе к очагу. Семья расположилась рядом, благо, соломенные тюфяки после горячечных больных были проветрены на заборе и признаны чистыми.
  Прислужник доктора горбун Руп был рад новым постояльцам со своей едой, и немедленно приказал им наносить воды и наколоть дров с запасом. Запылал огонь в очаге, забулькала каша в котле, захрипел умирающий бобыль - жизнь на новом месте налаживалась!
  На следующий день жена рыбака с детьми отправилась к пастору, да по знакомым - повидаться - в Ниене жили работницы из Кондуя-бю, а в приюте святого Лазаря собрался консилиум. К городскому доктору присоединился гарнизонный врач, направленный комендантом для подкрепления авторитетного заключения и удовлетворения собственного любопытства. Врач в крепости скучал среди однообразия простудных болезней и лёгких травм, получаемых солдатами на службе - ссадины от кнута, ожоги рук, сломанные зубы.
  А тут утопленник!
  Дикие легенды дикого края. И сейчас, оглядывая скудную обстановку лазарета, врач убеждался в царящем тут повсюду невежестве.
  - Позвольте вас приветствовать, коллега! - воскликнул на латыни городской доктор.
  - Рад вас видеть, коллега, - так же на латыни ответил врач.
  - Ave, Caesar, - пробурчал горбун, снимая шапку с патлатой башки.
  Так он здоровался со своим господином, наученный им со скуки, и решил, что к равному тому по чину гостю обращение будет уместным. Гарнизонного врача он помнил по допросу в застенках Ниеншанца, оставившему самые неприятные воспоминания, побаивался и уважал.
  Врач посмотрел на говорящего по-человечески аборигена и постарался скрыть удивление. Визит в город становился всё занимательнее.
  Приют святого Лазаря продолжал преподносить сюрпризы.
  Когда в избу вошёл королевский фогт Сёдерблум, он счёл нужным поздороваться с учёными мужами на латыни. Следом прибыли бургомистр Ниена и старший письмоводитель магистрата, а с ними пастор. Разговор теперь вёлся исключительно на языке учёных, ибо так просвещённым людям из разных стран оказалось легче понимать друг друга.
  Они собрались в кружок возле горящего очага и весело болтали, прежде чем приступить, а лежащий у огня рыбак трясся от внутреннего холода, словесно не выражая одолевающего плоть страдания.
  - Обратимся же к объекту исследования, ради которого мы собрались! - пригласил кронофогт, которому не терпелось узнать медицинское заключение, чтобы потом рассказывать всем достойным людям, живущим в Ниене и окрестных поместьях, где особенно хорошо угощают.
  Клаус Хайнц присел на дальний топчан, достал из сумки лист испорченной бумаги и остро заточенную свинцовую палочку для письма.
  Сакки наконец заметили.
  - Руп, усади его, - распорядился доктор.
  Горбун умело подхватил пациента, опустил его ноги на пол и привёл в сидячее положение лицом к господам.
  - Мы собрались здесь, чтобы вынести заключение, способное успокоить горожан, - напомнил преподобный Фаттабур.
  - Да. Первым делом, установим, жив ли он, - сказал бургомистр Пипер.
  Гарнизонный врач взял левое запястье Сакки, приложил пальцы к жиле.
  - Я вчера прощупал пульс, - молвил городской доктор. - Прослушал грудь. Сердце бьётся медленно, как у очень ослабленного человека, но оно, несомненно, есть, а, значит, пациент скорее жив, чем мёртв.
  Гарнизонный врач кивнул:
  - Пульс слабый, но есть.
  Пастор вздохнул.
  Хайнц записал.
  - Что на него повлияло? - спросил врач.
  - Пребывание в холодной воде, - ответил Генрих Пипер. - Он выпал из лодки возле Лахты, а нашли его в Ревоннене. Неизвестно, сколько он проплавал, но долго.
  - Почему не утонул?
  - Мог за что-нибудь держаться, например, за весло. Однако все считают, что он утонул, а мы имеем дело с ожившим утопленником. В этом вся проблема. Неприятность с утопленником у нас уже была.
  - Я слышал эту байку, - кивнул гарнизонный врач. - Смешно.
  - А люди перепугались и верят теперь всему. Не хочется, чтобы они понапрасну тревожились, когда их душевные раны ещё не затянулись.
  - В этом году везёт на утопленников, - врач оттянул веко Сакки, рассматривал глаза. - Реакция зрачка есть... У меня в госпитале искупавшиеся солдаты до сих пор лежат. Один с воспалением лёгких скоро отойдёт. А другому повезло, сразу под лёд ушёл, без мучений, слышали?
  - Видели, - сказал кронофогт.
  - А он нас понимает? - поинтересовался гарнизонный врач. - Коллега, вы ему давали что-нибудь?
  - Нет, - сказал доктор. - Он нуждается только в горячем питье и пище. Странно, но он даже не простудился. Как говорит его жена, наблюдались симптомы простуды, но больного каждый день парили в сауне, и они быстро прошли.
  - Он совершенно на нас не реагирует, - пробормотал Сёдерблум.
  - Несчастный не в своём уме после всего пережитого, - вздохнул пастор. - Плоть его страдает, а дух далеко.
  - Давайте его разденем, - предложил гарнизонный врач.
  Когда лекари при помощи горбуна разоблачили пациента, обнаружилось его телесное состояние умеренной скудости, однако же без видимых следов свежих повреждений. По очереди прикладывали ухо к груди, прослушивали, простукивали, ища каверны в лёгких.
  - Я слышу шумы в сердце, - заметил доктор.
  - Не обнаружил, - возразил гарнизонный врач.
  Помяли пальцами живот. Тогда Сакки начал покряхтывать.
  - Так больно? - спрашивал врач. - А так?
  Сакки не отвечал.
  - Ты нас слышишь? - по-фински спросил городской доктор.
  - Да... - тихо ответил рыбак.
  - Ты понимаешь, что говорят господа? - спросил по-ижорски горбун.
  - Не понимаю, - ответил Сакки.
  - Что же ты всё время молчал? - не унимался Руп.
  - А чего болтать как баба? - с кротким возмущением ответил вопросом на вопрос рыбак из Кондуя-бю.
  
  ***
  По завершении процедуры обследования бургомистр Ниена пригласил господ отобедать у него дома.
  Сакки поручили заботам горбуна, с которым они нашли общий язык.
  Достойные мужи Ниена шли по Королевской улице и обменивались мнениями относительно пациента.
  - Типичная жертва длительного переохлаждения, - тараторил врач, которому день преподносил всё новые открытия: сначала побывал в городской богадельне, а сейчас посетит дом ниенского бургомистра; места неисследованные, диковинные. - Вялость, сонливость, замедленные реакции, нарушение координации движений, редкое сердцебиение, холодный кожный покров. Я таких много наблюдал после зимних походов.
  - Согласен с вами, коллега, - признал доктор. - Продолжительное плаванье в ледяном заливе отрицательно повлияло на кровеносные сосуды во всём теле пациента. Они сузились и пропускают меньше крови ко всей коже. От этого постоянный озноб.
  - Он поправится? - спросил Фаттабур.
  - Нет. Сосуды переродились. Это неизлечимо, - ответил доктор. - Он проживёт с этим чувством до конца своих дней.
  - Скажите, коллега, - после некоторого молчания, за время которого почти дошли до дома Пипера, полюбопытствовал в поисках новых развлечений гарнизонный врач. - Кто это лежал у вас в дальнем углу?
  - Это старый работник купца Веролайнена, - поведал доктор. - Дома своего нет, семьи нет, отвезли помирать к мне.
  - Может, и его обследовать, пока я здесь?
  - Для чего? Его доходить привезли. Если вылечим, девать будет некуда - Веролайнен нового работника нанял, зачем ему ещё и старого кормить?
  И тогда все благородные мужи решили, что бобыль не нужен. А рыбак нужен - своей семье и своему землевладельцу, которому платит подати.
  - Кстати, господа, - запуская гостей во двор, обрадовал Генрих Пипер. - Вторым блюдом на обед будет жареная корюшка!
  
  ***
  Через положенный срок жена Сакки родила рыбаку горбатого мальчика.
  
  
  ЭРИК
  
  Аннелиса затеяла прибавление. Малисон жалел, что нет старой голландки Грит, которая принимала роды у его покойной Айны. Грит была хорошей повитухой, но встретила смерть жестокую, страшную. По заслугам, впрочем.
  За неимение проверенной, позвали фрау Кристель, жену Гвидо Кольхаузена, славную в Ниене после Грит своим умением в родовспоможении, но можно ли ей было верить? Статная, румяная, белокурая Кристель, мать троих живых детей, выглядела полной противоположностью тощей бездетной старухе Грит, хотя обе голландской породы. От Кристель пахло пирогами, от Грит - табачищем, хотя обе курили трубки. С Аннелисой Кристель нашла общий язык, а Грит, какой её помнил Малисон, всегда командовала.
  'Как фрау Кольхаузен управится? - сомневался купец и тут же утешал себя: - Как-нибудь да справится, Хельми поможет. Поживём - увидим'.
  Поглядеть не пришлось. Когда мужики вернулись из лавки, обнаружились двое.
  Вернулся солдат из крепости. Народился сын.
  Солдат сидел на крыльце и кашлял, а младенец орал.
  В доме стало весело!
  Мальчик родился без изъянов и голосил, как иерихонская труба. Сразу понятно - настоящий наследник.
  Поскольку было, куда деться, делись в холодную избу. Из дома даже кошек выгнали. С Аннелисой остались дети.
  Хельми принесла ужин. Сели за стол. Малисон выставил большую бутыль снапса отметить возвращение солдата. За новорожденного не пили, чтоб не сглазить.
  - Мы уж думали, Юхан, тебя чёрт прибрал, - без затей сообщил Фадей, который привык жить с солдатом в холодной избе.
  Так Малисон узнал имя своего квартиранта.
  - Чёрт другого прибрал, - просипел солдат и закашлялся. - Табаком богаты?
  Малисон открыл сундук и набил ему полный кисет дрянного голландского зелья из прошлогодних запасов. В избе, проветрившейся за зиму, кисло пахло горелым льняным маслом от лампы. Пробовали перебить голландским дымом. Сразу не получилось. Жаровня с углями из печки тихо тлела и смард не выжигала.
  После сытного ужина разлеглись на ларях, иногда поднимаясь к столу, чтобы глотнуть пива.
  - Я шестнадцатый был в семье, - сказал Юхан.
  - А я пятый, - сказал Малисон.
  - Нежели? - удивился солдат. - Я думал, ты самый старший.
  Фадей хмыкнул.
  - Старшие в Архангельске, - сказал Малисон.
  - Хорошо там?
  - Очень.
  Лежали, дымили.
  - Лучше места не земле не сыскать, - честно признался Фадей.
  - Как думаешь сына назвать? - спросил солдат.
  - Окрестим - узнаешь, - благостно пробурчал Малисон. - А пока молчок, чтобы чёрт не уволок.
  На другой день в кирхе Ниеншанца зазвонил похоронный колокол. Пока шла служба, за берегу Свартебек собирался народ. За стеной пропел горн, созвал на построение. Справа в колонну по одному прошли солдаты проститься. Потом гроб вынесли из крепости к могиле, давеча вырытой у Мёртвого бастиона в виду города. Гарнизонный капеллан прочёл отходную молитву. Гроб опустили в яму и засыпали. Над холмиком поставили деревянный крест, не временный, - вечный, как все покосившиеся и сгнившие кресты на солдатском кладбище. На том о солдате забыли.
  - Один в мир приходит, другой из мира уходит, - рассудил Малисон.
  - Нашего-то видел? - шепнул Фадей. - Гроб нёс.
  - А то! Вместе спасались, друг друга вытаскивали.
  - Помнишь, как шнек у Вардё на камни выбросило? Я тебя тогда за шкирку вытащил.
  - Молчи уж, - пресёк Малисон, поскольку Аапели стоял рядом и мог понять по-русски, но мальчик ничего не сказал - дедушкина наука.
  Мрачное торжество стало в Ниене достойным завершением мая.
  Куцый кусок моста торчал от Ниена к Ниеншанцу, а от крепостного мыса к городу вообще ничего не было - лёд снёс.
  Строй теперь, слотсгауптман, заново.
  
  ***
  На сороковой день понесли младенца крестить.
  Перед этим всё-таки решили обсудить имя, которое раньше не упоминали, чтобы чёрт не унёс, а теперь до кирхи два шага - не успеет.
  - Как назовём? - спросила Аннелиса. - Или пастор подберёт?
  - Обойдётся, - сказал Малисон и переглянулся с Фадеем. - Назовём Эриком, как деда звали. Вырастет знатным купцом и мореходом.
  На крещение в кирхе собрался народ. Обряд был торжественный, а крёстным отцом выступил королевский фогт Сёдерблум, любящий церемонии.
  Когда после записи в церковной книге вынесли в Ниен нового Эрика Малисона, розового и толстенького, Егор Васильев сын и себя почувствовал родившимся заново.
  Наутро после шумного застолья семейство приоделось, собралось, вышло на Королевскую улицу и двинулось к рынку.
  - Дай я понесу, - сказал Малисон.
  Он взял Эрика. Закутанный в тряпки, сынишка сквозь праздничный камзол и рубаху грел душу. Вышли на берег. Но когда Малисон увидел Неву, его пронзило дурное предчувствие. Без всякой причины купца накрыла волна тёмного ужаса, словно что-то приблизилось, и не отвертеться теперь. Он встал, как вкопанный, глядя на широкую реку, не понимая, что с ним, с чего вдруг на него нашло.
  'Удар по башке дал себя знать?' - подумал он. После того, как его оглушили гирькой по голове, на Малисона накатывали беспричинные чувства - то слёзы, то умиление, но они давно не возникали, а страха не случалось ни разу. Сейчас нахлынул резкий испуг, будто чёрт прошмыгнул за спиной или ещё что.
  Младенец заскрипел, захныкал. Малисон обнаружил, что крепко сдавил в объятиях, вцепившись, будто его хотели вырвать из рук. Он ослабил хватку и Эрик затих.
  - Ты чего, голубь?
  - Ничего. На воду смотрю, - он пошагал дальше.
  Аннелиса не прекословила.
  На рынке Фадей быстро снял засов, отворил двери. Малисон занёс Эрика в лавку, прошёлся вдоль полок.
  - Смотри, это всё твоё, - показывал он сыну, а младенец сопел носиком, вдыхая ароматы лежалых кож, поташа и прогорклого свечного сала, пропитывался запахами отцовского дела изнутри и снаружи.
  В лавке с ними был и третий Малисон - Фадей.
  Аннелиса с детьми ждала снаружи.
  Свершив своё таинство, купец почувствовал, что жизнь его укрепилась, надо только беречь её от всяких напастей.
  Тогда он ещё не понял, что его напугало.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"