Ужин с Гаврилюком

2. Вот она, Сумская улица. Дома подъездами наружу, прямо к проезжей части, одинаковые, как карпы на рыбном лотке. Я не спросила, как добраться от метро, я растерялась. Не каждый день бывает ужин с Гаврилюком. Доеду до метро "Чертаново", а там найду водителя, который знает. А, собственно, зачем мне ехать до Чертаново? Гулять так гулять, ведь ужин с Гаврилюком не каждый день случается. Возьму машину прямо от метро "Университет".

3. Все хотят двести, а у меня только сто двадцать. Я опросила всех и все-таки нашла штрейкбрехера. В машине очень холодно, зато он точно знает, как проехать, сам там живет, почему и согласился везти за сто двадцать. И вот она, Сумская улица, и вот он, этот дом. А как войти в подъезд? Код я тоже спросить забыла, я очень растерялась. Ужин с Гаврилюком - такое бывает один раз в жизни. И далеко не каждый удостоивается. Интересно, он знает, что я уже пришла? Нет, он, наверное, не знает. Наверное, он готовит ужин, ему не до меня. Может быть, он знал обо мне, когда звонил, но теперь он наверняка забыл про меня - он ведь давно звонил, несколько часов назад. К тому же его окно, наверное, выходит не сюда, кроме того, уже стемнело, и он, даже если и выглянет в окно, меня не сможет видеть. Так что сейчас он наверняка забыл о моём существовании.

4. Я стою возле подъезда и смотрю на окна, которые выходят на эту сторону. Свет, нежно подкрашенный цветными шторами, не выливается наружу, он стоит внутри квартир, словно вода в аквариуме. Во многих окнах виден голубой луч телевизора. Это, конечно, не могут быть окна Гаврилюка, я думаю, что Гаврилюк не смотрит в голубой экран. А телезрители квартир напоминают рыб в аквариуме. Они сидят у голубых экранов, беззвучно раскрывая рты, некоторые из них одновременно с этим ужинают, и кажется, будто я слышу их тихое причмокивание. Мне очень холодно. Я стою здесь уже полчаса, и мне уже так холодно, что все равно. И я уже не думаю о том, что предпринять. Я ведь давно, сразу, как пришла, перебрала все сочетания кнопок. Но я не думала, что будет так темно. Как правило, код подобрать нетрудно, кнопки, которые часто нажимают, всегда видны и даже распознаваемы наощупь. Но у меня замерзли пальцы, и кожа стала нечувствительной. Тем более, что мне уже все равно, я никуда не тороплюсь, я ведь приехала.

5. Вдруг дверь громко щелкает и открывается изнутри, я вздрагиваю. Сначала показывается нос собаки, потом все остальное. Не глядя на человека - не успеваю даже разобрать, женщина это, мужчина, или ребенок, - я проскальзываю внутрь, между собакой и хозяином, и быстро иду вверх по лестнице. В подъезде холоднее, чем на улице.

6. В квартире тоже холодно и не пахнет никакой едой. Отсутствие запаха еды мне нравится, я не люблю, когда сразу при входе пахнет какой-нибудь едой. Но холод мне не нравится, я очень люблю тепло и ненавижу холод.

7. В.Гаврилюк не знает, чем меня согреть. В этой квартире всегда холодно, сам он обычно согревается посредством ванны. Я соглашаюсь греться в ванне, только как с ужином? - Ужин будет.

8. Мы наполняем ванну, я быстро раздеваюсь и погружаю свое физическое тело в воду. Меня передергивает от разности температур, вода намного горячее моего тела. В первый момент мне даже кажется, что надо добавить холодной, но я сама просила погорячее, мне же хотелось поскорее согреться. Наконец температура тела и воды уравнивается, и настает покой. Покой есть равновесие между тем, что внутри, и тем, что снаружи, плюс полная ненадобность движения. Покой - это когда нетрудно представить, что лежишь в ванне собственной крови, и тебе лучше не вставать, ведь у тебя открыты вены, но это тебя нисколько не пугает, ты просто знаешь, что вставать не надо.

9. Я лежу на спине, скрестив ноги и закрыв глаза, слегка шевеля руками и слушая свой собственный тихий плеск. Потом я слышу, как входит Гаврилюк. Я слышу, что он принес стул, а может, табурет - мне лень смотреть - и устанавливает его рядом с ванной. Потом Гаврилюк садится, шелестит бумагой, откашливается и начинает мне читать. Он мне читает лучший свой рассказ - "Ужин". Он знает, что это мой любимый рассказ, и мне приятно, что он это знает, и что я знаю, что он читает специально для меня.

10. Гаврилюк доходит до десятой цифры, и мне становится очень грустно. Я чувствую, как по моим щекам стекают две холодные слезы, причем правая слеза холоднее, чем левая.

1. Вася уже закончил чтение, а мне все еще очень грустно. Я открываю глаза и вижу прямо над собой, на потолке, кривую трещину. Потом я поворачиваю голову и смотрю на Василия Васильевича. Он смотрит на меня, и по его глазам я вижу, что ему тоже очень грустно. У него в руках уже нет листков с рассказом, он положил их на пол, а вместо рассказа держит в руках бритву.

2. Я протягиваю Гаврилюку свои запястья. Но он в ответ протягивает мне лезвие из бритвы, я должна сама. Я не умею, лучше ты. Но Вася хмурится, качается головой и говорит, что это не по правилам игры.

3. Я принимаю лезвие. Я думаю, что это надо делать, как маникюр, сперва левой рукой, а потом правой, сперва на правой, а потом на левой.

4. Вены набухли в теплой воде, но все-таки мне страшно. Я боюсь повредить сухожилие и обездвижить руку, ведь Вася отказался помогать. Наконец я решаюсь и делаю надрез, сначала неудачно, только кожу, потом - как надо. Боль сразу очень резкая, но я погружаю руку в воду, и боль стихает. Я аккуратно, чтобы не порезаться, перекладываю лезвие в правую, уже красиво кровоточащую руку и делаю то же самое с левой, прямо в воде. Второй раз - легче, я ведь уже знаю как.

5. Я споласкиваю лезвие в чистой воде и возвращаю его Гаврилюку. Он вставляет его обратно в бритву. Бритву он кладет на полочку под зеркалом. Я откидываю голову и из-под полуопущенных век наблюдаю, как медленно розовеет вода в ванне. Василий тоже молча наблюдает.

6. Потом мы начинаем тихо беседовать. Вася справедливо говорит о том, что русская культура уже дошла до стадии кристального осознания себя, после которого уже не будет ничего похожего на прежнюю литературу, ведь осознание - это всегда яд. Я соглашаюсь, хотя Набоков не внушает мне доверия. Я чувствую, как по мере остывания воды холодеют мои ноги, но мне это приятно, я с удовлетворением отмечаю про себя, что холод меня больше не пугает. Я думаю, что примерно те же ощущения испытывал Сократ после принятия цикуты, когда лежал среди своих учеников, тихо с ними беседуя и постепенно остывая.

7. Я начинаю не по-хорошему завидовать Сократу. Мне очень жаль, что в наше время игра утратила свой изначальный смысл. Как, впрочем, и все прочее. Как и все прочее, игра в наше время стала чем-то несерьезным, забавой для детей. Вот, даже Гаврилюк не станет ведь играть по-настоящему, хоть он-то знает, что есть игра, но - только знает. Зачем решать конкретное квадратное уравнение, если известен общий способ решения? Так он считает, а это ведь и есть игра - решать каждый раз заново, закрыв глаза на то, что существует общий способ.

8. Мы начинаем спорить об игре. Я вижу ясно противоречие в его образе мыслей. Теперь я все стала видеть очень ясно, мне только трудно говорить. И чем труднее мне говорить, тем больше кристальной ясности в моем сознании, и тем больше мне есть что сказать. Поэтому я говорю, предельно экономя слова и силы. В конце концов Василий соглашается, однако я подозреваю, что он со мной согласен только на словах. А я хочу играть на самом деле. Когда мое видение достигает апогея ясности, я умолкаю, не в силах больше говорить. Мне вновь становится очень грустно. Я знаю, что игра уже близка к концу. Сейчас он встанет и пойдет рвать простыни и вить жгуты. Или звонить. Нет, он сначала позвонит, а потом сядет крутить жгуты. Я уже знаю, что ужина не будет, это была только игра, не настоящая игра. Когда меня обманывают, мне всегда бывает очень грустно. Я снова начинаю плакать. Я не могу пошевелиться, и я уже не в силах буду помешать им прекратить игру. Я плачу не от бессилия, а от очень сильной грусти.

9. Гаврилюк встает, я слышу, как он отодвигает стул. Я не хочу больше на него смотреть, я отворачиваюсь и смотрю на трещину. Мне кажется, что она стала шире, чем была вначале. Я знаю, что телефон стоит в прихожей, я его видела, когда пришла.

10. Я слышу, как он идет через прихожую, вот он задел бамбуковую занавеску, и она что-то злобно пробормотала скороговоркой по-вьетнамски за его спиной, но он не оглянулся. Вот он проходит мимо телефона. Входит в комнату. Идет к окну. Отдергивает штору. Со скрежетом отщелкивает приржавевший шпингалет и с треском рвущейся бумаги распахивает створки, взбирается на подоконник, и сброшенные им зачем-то шлепанцы шлепают об пол - шлеп-шлеп...

1. На полу возле ванны лежат два листа формата А4. Они пронумерованы на первый и второй. На первом вверху написано: "В.В.Гаврилюк. Ужин". Я их не вижу, просто знаю, что они там лежат. Я вижу две зубные щётки в стакане, и зеркало, в котором сейчас никого нет, и слышу, как девочка с грязно-белой собачкой возвращается в лифте с прогулки...