Москва. Зима. Золотые кресты парят в плотном голубом небе, синие тени на сугробах, розовые отблески на снегу. Морозно. Сухой, скрипучий снег и прозрачный воздух.
По двору бежит мальчишка, а за ним, размахивая лопатой, вздымая облака искрящихся снежинок и распахивая белое, несётся бородатый нетрезвый дворник в расстёгнутой телогрейке.
Мальчишка бежит и думает: "Ну почему я здесь, почему я бегу по двору от пьяного дврорника, что же это за насмешка судьбы. Почему я не сижу в гостях у моего любимого писателя Хеменгуэя и не пью ром и не веду бесед о честной, правдивой судьбе человека, об отважных мужчинах и верных женщинах? Почему?"
В это время на Кубе Эрнест Хеменгуэй лежа на полу своего дома думает, борясь с рвотными позывами: "Ну почему я тут, на этой вонючей Кубе, пьяный и одинокий? Почему я не в Париже... Не пью с Прустом абсент и не веду разговров о тонкой литературе, об утраченном времени?"
В это время Пруст, лежа в тёплой постели с закрытыми глазами, не желая уже ничего, думает: "Ну полчему я тут, в этом чертовом Париже, в этой клоаке, среди этих лживых людей, этих пустых лицемеров? Почему я не в Москве, у Андрея Платонова, не ем блины с икрой, не веду разговор о простых вещах? Почему?"
В это время Андрей Платонов, проваливаясь на бегу по колено в снег и хватая ртом режущий лёгкие морозный воздух, думает: "Догоню - убью на хуй".
народный анекдот
0.
И вот что удивляет - казалось бы, в каждой отдельной жизни нет ничего такого уж особенного, всё, казалось бы, уже было. Тогда где же ответы. Должны быть ответы, если уже было, и вот это чувство близости ответов, их доступности, кажущейся доступности - это чувство свербит, от него хочется смеяться. Странно понимать, что вся эта жизнь случилась со мной впервые; но это так.
1.
А иногда так бывает плохо.
Вспышка сознания, и вот ты находишь себя, еще немого, глуховатого, сонного от небытия, находишь себя сидящим на колючей стерне посреди поля, в ладони втыкаются остро срезанные соломины. Ты сидишь, немного пьяный, тебя ведёт, всё кружится и несётся мимо, и вот, и вот, и вот он садится перед тобой на корточки, открытая белозубая улыбка, голубые, немного безумные глаза, рубаха расстёгнута на груди, черные волоски выбиваются. Ты немой, ты не можешь пошевелиться, ты только глухо мычишь, и он с широкой улыбкой надевает тебе на шею петлю, ты чувствуешь кожей покалывание грубой верёвки, но ты не можешь снять петлю, ты дергаешься и падаешь на бок, рот открывается, и нитка слюны тягуче повисает с налипшей на нее травинкой. Ты закрываешь глаза, в голове тепло, тебе на секунду становится как-то уютно, ты улыбаешься и вяло, смешно, нелепо сучишь ногами.
Тебе хорошо.
Он садится за руль грузовичка, ты видишь его молодые улыбающиеся глаза с сеткой добрых морщинок в зеркале заднего вида, на лобовом стекле болтаются маленькие куколки, на приборной доске выгоревшая под солнцем порнографическая картинка, он давит ногой на педаль (тут ты видишь в деталях врезку про то, как движение предается на сцепление, как ускоряется маховик, как раскручивается кардан, как с пробуксовкой рвут землю задние колёса), и грузовичок срывается с места, лязгая железом, веревка змеино со свистом раскручивает кольца, и вот петля дергает тебя за шею, и вот тебя уже волочет по степи, твое тело подпрыгивает и бьётся о пыльную землю. Смотри на это издали: по степи, истерически блестя лобовым стеклом, мчится, оставляя за собой столб сухой пыли, грузовичок, а за ним на веревке весело тащится твоё трогательное тело.
И вот, наконец, он давит на тормоз, твое тело нелепо катится еще немного вперед, бессильно мотая руками, замирает, на ссадинах налипла серая корка пыли. Ты лежишь с закрытыми глазами, придавленный болью, и слышишь, как далеко-далеко-далеко глухо хлопает дверь грузовичка, потом шаги, он со скрипом песка под ботинками присаживается напротив, его сильные руки усаживают тебя, прислонив спиной к горячей резине колеса. Ты приоткрываешь глаза. Он сидит напротив, смотрит вдаль, у него простоватый профиль и длинные женские ресницы, выгоревшие на солнце в соломенную желтизну. На горизонте собираются кучевые облака. Он хлопает себя по карманам, нашаривает гремящий коробок, с животным удовольствием закуривает. Ты с ленивым интересом смотришь, как огонь пожирает бумагу при затяжке, как дым весело струится при выдохе. Ты закрываешь глаза.
Он осторожно вставляет тебе сигарету в рот. Ты неглубоко затягиваешься. Дым наполняет твои лёгкие. Твоё сердце останавливается. Ты умираешь. Ты слышишь, как хлопает дверь грузовичка. И вот уже вы весело несётесь по вечереющей степи, и тебе радостно радостно радостно.
2.
Ты стоишь в кассу, перед тобой пенсионер дрожащими руками выкладывает на черную движущуюся ленту две бутылки минеральной воды Vishy с ароматом лимона. Лента едет, бутылки крутятся, упрямо откатываясь назад, кассир раздраженно смотрит на них и ждёт. У пенсионера дрожит голова, он роняет кошелёк на пол, нагибается поднять. Наконец, бутылки доезжают до кассы, 22 кроны 50 оре. Пенсионер суетливо ищет мелочь. Ты выкладываешь на ленту: яблоки, сыр, Coca-Cola, зубная щетка Reach. Лента везет всё это добро к кассе.
И тут всё течёт.
Пенсионер в замедленной съёмке ныряет рукой во внутренний карман куртки Кappa и молниеносным движением мечет в тебя десяток маслянисто блестящих гвоздей-соток. Ты падешь на пол и откатываешься за стеллаж с кормами для домашних животных, выдергивая из-за пазухи пистолет-пулемёт Scorpion. Боковым зрением ты замечаешь, как кассир в красной рубахе с бейджиком Roger ловко перемахивает через прилавок, в прыжке выдергивая из ножен катану. Пуля отбрасывает его назад, и кассир нелепо падает на транспортер, и лента тащит его вперед, потом тело замирает. Быстрая дорожка крови натекает по прилавку до края стола, потом срывается на пол. В магазине тихо, только слышно, как медленно вращается вентилятор.
Где-то прячется пенсионер.
Ты осторожно выглядываешь за угол и мгновенно отдёргиваешь голову. Гвоздь впивается в стену напротив и туго дрожит рифлёной шляпкой. Ты откидываешься спиной на полки и медленно выдыхаешь. Напротив тебя полки с комиксами. Ты протягиваешь руку и берешь наугад, раскрываешь на середине. Приключения супермена. Пролистываешь - всё кончилось хорошо, и ты передергиваешь затвор и, не думая, бросаешь свое тело через проход. Гвозди пролетают мимо, ты дважды жмешь на курок, ввинчивая свое тело в воздух, и ты видишь, как пенсионера разрывает в клочья, как его откидывает назад, как рассыпается в бриллиантовую крошку витрина и тело падает, и тишина. Пустой рожок со сдержанным звоном падает на пол.
Входные двери разъезжаются, и на пороге с виноватым видом замирает покупатель.
Ты устало встаешь, отряхивая брюки левой рукой. Нельзя оставлять свидетелей, ты привычно вскидываешь Scorpion, ловишь удивлённое лицо на мушку, опускаешь ствол чуть ниже и короткой очередью перерубаешь шею. Голова закатывается под стеллаж, теряя окровавленные очки. Ты кладешь на кассу 25 крон и выходишь на улицу. Тебе внезапно счастливо.
Когда ты выходишь, под ногой хрустит стекло оправы.
3.
И вот ты засыпаешь. В недопитой баночке Coca-Cola нежно шуршат лопающиеся пузырьки. Ты лежишь на спине, по потолку бегут тени: подъехала машина. Шорох гравия, приглушенный скрип тормозов, тихий хлопок двери, второй, третий. Чуть позже - четвёртый. Ты бессознательно напрягся. Ты лежишь на спине, вытянувшись, весь обратившись в слух. В окно светит луна. В жестяной баночке тихо шуршит Coca-Cola, очень уютный звук. На луну наезжает облако. Хлопает входная дверь. Они пришли за тобой.
Ты беззвучно одеваешься. В темноте наощупь застегиваешь бронежилет, нежно вкладываешь в кобуру Scorpion, распихиваешь по карманам рифлёные обоймы. На секунду задерживаешься, положив на дверную ручку ладонь. По спине медленно скатывается капля пота, ты поворачиваешь ручку, толкаешь дверь и одновременно вслепую на звук кидаешь нож.
Нож с чавкающим звуком входит в тело, и вот ты уже падаешь на пол, стреляя. Ты всё это уже много раз видел в кино и тебе даже как-то скучно. Обжигающая боль в плече откидывает тебя к стене. Ты переворачиваешься на живот и ловишь прицелом поясную фигуру, всё плывёт, выстрелы доносятся с секундным опозданием, человека откидывает к стене, он сползает на пол, оставляя на стене вишневый потёк, ты стреляешь еще и еще, ты откатываешься в сторону, нащупывая за пазухой обойму. Пустая звякает на пол. Удивлённо смотришь на пальцы - кровь, на твоих пальцах, твоя. Задело, ноет в боку. Всаживаешь обойму, дергаешь затвор.
Встаешь, опираясь на стену. Шатаясь, спускаешься вниз по лестнице. Двое ждут тебя пролётом ниже, новички, перепуганный молодняк. Очкарик еврейской наружности оседает по стене, роняя пистолет, удивлённо глядя вперёд, блондин кидается к двери, ты стреляешь, не глядя, и он падает вперёд, будто спотыкается, вышибает телом стекло.
Ты выходишь во двор, втягиваешь похолодевший ночной воздух. Пахнет кисловатым пороховым дымом. Ботинки скрипят по гравию. Ты опираешься на крыло черной машины, капот ещё теплый. Водительская дверь открыта, ключи болтаются в замке. Ты резко сдаешь назад, шины с шорохом разбрасывают гравий, глухо стучащий по днищу, разворачиваешься, переключаешь передачи и выезжаешь из двора, включая радио - Elvis Presley, "My blue suede shoes".
Ты барабанишь пальцами по рулю и улыбаешься. Кровь липко натекает на кожу сиденья. Тебе ещё ехать всю ночь.
Сюжет пробует себя, тычется вслепую, как котёнок: так - тупик, так - тоже.
4.
И вот - возврат каретки, обнуление счетчика, давай попробуем заново.
Итак...
Эта история началась давно.
Собственно, ты так и не знаешь, кто эти люди, и почему им нужно тебя убить. Просто так получается, что тебя пытаются убить, и ты уже привык. Ты помнишь первый случай? Тогда ты не понял, что это система.
Это был один из первых весенних дней, когда можно расстегнуть куртку и улыбаться так, воздух уже переменился. Снег лежал вдоль дорог грязными горами. Асфальт белел. Ты стоял на остановке и ждал автобус, слушая плеер, ты был тинейджер. Ты порылся в карманах и закурил, выпуская дым носом. Стена музыки отделяла тебя от мира, ты был в аккуратном ящичке, мир был как телевизионная программа. Ты улыбался и качал головой в ритм Limp Bizkit.
И тут ты увидел его.
Человек шел по обочине и, не отрываясь, смотрел на тебя внимательным взглядом. Мужчину немного шатало, в левой руке у него была зажата бейсбольная бита, и вот мужчина перешел на бег, неотрывно глядя на тебя. Мужчина приближался, и тут ты понял, что этот человек хочет тебя убить, ты вдруг это понял. Ты оглянулся на стоявших на остановке людей, они отворачивались, они тоже поняли, что тебя сейчас будут убивать. Limp Bizkit играли тошнотворно громко, ты обернулся, и человек был уже за твоей спиной, он замахнулся битой, ты отпрыгнул, прогнувшись всем телом назад, удар биты расшиб стеклянную стену автобусной остановки, стекло разлетелось кривыми ятаганами. Мужчина махнул битой еще раз, ты отпрыгнул, поскользнулся, упал, перекатился под лавку, убийца ударил сверху. Через металлическую сетку ты видел его сосредоточенное лицо. Стекло бешено хрустело под ногами убийцы, и ты вдруг понял, что делать. Острый осколок впился тебе в ладонь, ты ударил по ахиллу, мужчина упал, сухо ударившись затылком об асфальт, и через секунду ты уже загнал стеклянное лезвие ему в сердце. Чувство бьющегося под рукой мяса было тошнотворным. Когда ты встал, от тебя все отвернулись, глядя на стаю свиристелей на рябине. Это были люди с картины Брейгеля - каждый занят своим делом.
Садясь в автобус, ты медленно бинтовал порезанную руку носовым платком. Алое пятно проступало через белую ткань. Ты прислонился головой к стеклу, солнце грело щеку, за окном весело бежал пригород, ты улыбался, слушая Limp Bizkit.
5.
Ты проснулся и поглядел на будильник, и тут тот запищал: 7-30, ты нажал на кнопку и откинулся на подушку обратно. Под подушкой лежало: Magnum 7,56, две обоймы, паспорт на имя Андрея Вознесенского, смешная шутка.
Жизнь полна ритуалов, формальностей, занятных историй и истерий. Запах собственного тела, вот иногда и все, что есть твоего, так кажется.
Андрей сел на кровати с закрытыми глазами и свесил ноги на пол. Нижнее бельё - это интересно. Андрей потер левой ступней правую икру, медленно провел по лицу руками, ощупывая, - трёхдневная щетина. В уголках глаз засох крошащийся гной. Осторожно укусил себя за палец, осторожно отпустил чуть влажный от слюны палец. За окном проехал тяжелый грузовик, стекла чуть заметно задрожали. Трёхлопастный вентилятор лениво гонял воздух в гостиничном номере, жаркий полдень лета.
Стоя под горячим, наваливающимся тяжелым болезненным мороком душем, Андрей вспомнил: вчера, в баре, двое: бык в пиджаке и с золотой цепью и болезненный нервный итальянец со стилетом. Флэшбэк кислотных картинок: бык, будто бы поскальзывающийся и падающий на столик тяжелой тушей (очевидно - уже мертв), итальянец, быстро, поверхностно дышащий, бледный, зажимающий тонкими пальцами в золотых кольцах смертельную дыру в животе, расползающуюся алым по шелку рубахи. Вспомнил - пивная бутылка: он перехватывает её и кидает, осколки бьют во все стороны. Андрей намылил голову вторично, потом закричал, сел на пол и заплакал, закусив руку, срыв резьбы, электромотор взвывает и всё разносит вдребезги, щелкают пробки, и тишина. Успокоился быстро, как обычно, контрастный душ, вытерся с усилием, с нежным бешенством оделся во всё свежее.
Ну и ебал я всё.
Тот день он провёл дома, хотя, впрочем, нет. Я забыл - он выходил за хлебом, но вот, собственно, и всё. Мне нравится герой, но нужно менять обстановку.
6.
Этот мир не более, чем то, как мы его видим.
Чтобы понять это в полной мере, нужно было дожить до четверга.
Прозрачное, зелёное на просвет утро, с тонкой сетью кровеносных сосудов через алые веки, с воробьями в черемухе и пеной на тихо вскипающем молоке. Мусоровоз приезжает в шесть утра, водителю лет сорок с небольшим, у него грустные моржовые усы, молодой напарник добрый, но умственно отсталый, он ест картофельную шелуху из баков.
Андрей Вознесенский вышел из дома в семь, когда он выходил из подъезда, кирпичная стена слева на уровне лица брызнула осколками, взвыл рикошет, Андрей упал, перекатился за скамейку. Левый глаз метался под веком в алой боли. Чёрт, чёрт, чёрт, вытаскивая из внутреннего кармана Beretta, сердце билось в горле мячиком, их было двое, они нелепо бежали через детскую площадку: в черных строгих костюмах, вспотевших под мышками, с укороченными милицейскими калашниковыми, вот они бежали, неловкие, трогательные, как дети, как собаки: блондин с синим галстуком и брюнет в темных очках.
Андрей выстрелил дважды, руку бросило, блондин упал в песочнице и забился в судорогах, брюнет неловко сел на колено, прицелился из калашникова, Андрей выстрелил еще раз, еще, еще, голова брюнета дернулась назад и он безвольно упал на спину, выронив автомат. Песок жадно впитывал кровь, темнея, куличики расползались, крови натекло в детское ведёрко, добрая половина.
Открытый глаз брюнета уставился в небо, зрачок расширился, и липкий глаз стал подсыхать.
Андрей корчился, кровь тонкой струйкой подтекала из-под ладони, зажимающей левый глаз, больно больно больно, веки сжались в испуге, глаз бился, как мышь, накрытая мешковиной. Тише, тише, упокойся, тише, милый, тише, родной, тише, любимый. Глаз бился в истерике, слева было темно, слева колыхалось алое.
Андрей поднялся на ноги, завертелся, щурясь здоровым глазом, ища подъездную дверь, неловко нашарил ручку, рванул настежь, ввалился в проем, гулко побежал вверх по лестнице, ударился коленом, охнул, как-то по-бабьи сел на ступеньки. В подъезде было тихо. Андрей осторожно отнял ладонь от лица, глаз запульсировал болью. На ладони в папиллярных линиях медленно расползалась кровь.
Андрей, шатаясь, встал. Слева было черно, угольно-черно, слева колыхалась алая боль, слева плясали огненные пятна. Мир сузился, мир был справа, острым клином, враг был сзади и слева. Андрей в испуге завертел головой, это было как с фонариком в темной пыльной кладовке, тошнило и очень хотелось упасть в обморок, но, увы.
Мира нет. Нет совсем ничего, есть только наша привычка к миру, вот и все. Мира нет. И только память медленно тает, как сахар в железнодорожном разбавленном чае, когда за окном уже тронулось, потекло, разогналось, побежало телеграфом, заскользило проводами вверх-вниз, зарябило шлагбаумом переездов, мелькнуло бетонной дачной платформой, дачники ждут электрички, на потной лысине Петра Сергеевича повязан носовой платок "ушками", он ёкает селезенкой и ставит ведро с черникой, повязанное стираной марлей: "Который час, Раиса Петровна?"
Через березки рябит прудом.
И вот выскакиваем в поле и распахивается небом: оп-па!
7.
Я живу эту жизнь на любопытстве. Это спасает: чем хуже - тем интереснее, положительная обратная связь, чем сильнее размажет, тем сильнее привяжет. И что поражает - жизнь идет вперед, неотвратно, невозвратимо, это как зубная паста в тюбике: выдавил - не засунуть обратно, а выдавливается непрерывно, все время лезет, тошнотворно лезет из тюбика, я уже выдавил треть, три полосы: синяя для свежести, красная против кариеса и белая для счастья, хрупких моментов радости.
Моменты, когда счастливо, и счастливо - навсегда, ведь нет ничего более мгновенного, чем навсегда, когда ты говоришь ей - я люблю тебя, и это - навсегда. Когда ты любишь ее, и ты думаешь - это - навсегда, и вечность сжимается в мгновенье.
Любовь это смешно.
Два человека, вцепившись побелевшими пальцами друг в друга, кричат, не раскрывая рта, не признаваясь даже себе: сделай меня счастливым, ты должен, ты обещал. Ты мне должен, ты мне обещала, сука, ты же сказал мне, ты же сказал мне, ты же сам сказал мне. Вчера, когда сердце пропустило такт, потом дало синкопу и пошло по слабым долям, вчера, когда земля качнулась, извернулась и предательски подставила спину, вчера, когда ты падал, и тебя заботливо подхватило опять и далее ты уже жила в кредит, счастливая спасением, не дыша и боясь понять до конца, зажмурившись и изо всех сил обманываясь, обманывая.
И дальше начинается игра: тот, кто первый разгадал любимого, понял его, назвал, тот - свободен, тот бежит дальше, не оборачиваясь на крик боли, и бежит быстро.
А потом случается так, что всё, что я вам сказал, оказывается чушью и малодушием, как и всякий цинизм.
Андрей познакомился с ней на вечеринке.
Вознесенский любил рассматривать людей в профиль. Девушка была хороша - так, кажется, принято говорить.
Подробнее - в следующий раз, но запомните: девушка - была - хороша.
8.
И вот зверя окружили: охотники с ружьями наперевес, из открытых ртов валит в морозный воздух клубами пар, собаки бесятся на поводках, погляди, какие красные у них языки. Зверя окружили, погоня кончена, вот он лежит, подтекая кровью на снег. И вот главный загонщик вскидывает длинное ружье и шагает вперед, глубоко проваливаясь в снег, все замерли. Над дальними соснами в голубом линялом зимнем небе пролетает, хрипло каркнув, ворон. Загонщик идет к зверю, не спуская с него внимательных глаз, снежинки не тают на его светлых ресницах, зверь внимательно следит за охотником, расстояние сокращается, вот посмотри на них сверху, это как real time strategy. У зверя очень мало health, красная полосочка. Игра окончена. Загонщик подходит вплотную и осторожно, ласково приставляет к звериной голове дуло ружья. На черной шерсти тают снежинки. Зверь тяжело дышит, снег под зверем впитал кровь и вот уже всё.
С еловой лапы тихо сваливается подушка снега и в этот момент раздается сухой выстрел, голова зверя дёргается и по его большому телу пробегает судорога.
Охота окончена.
Охотники длинной цепочкой уходят с поляны в лес. Загонщик идет последним, его длинное ружьё покачивается. Он оборачивается и в последний раз бросает взгляд на черное обезглавленное тело, подвешенное за задние ноги на сосне посреди поляны. Под телом на снег натекло крови, синицы суетливо клюют алое. Над дальними соснами молча пролетает ворон. Загонщик исчезает в лесу и ты вдруг понимаешь, что он теперь сам стал зверем, и что охота только начинается.
Синицы вспархивают, и снег начинает валить хлопьями.
Охота только начинается.
9.
Андрей проснулся ночью. Это было как щелчок выключателя: щелк! - и включено, мигнуло и горит, ты моргаешь на свет, трешь глаза. Несколько секунд развеивалось мерзкое ощущение, что тот, кто щелкнул выключателем, ещё рядом, сидит в кресле в углу и улыбается, насмешливо смотрит, сцепив костистые кисти на колене, белая рубашка, отменный галстук, отменный - улыбаясь, предупредительно вытащит из-под пиджака, и неловко будет отказаться, наклонишься, пощупаешь материю с видом знатока, покиваешь головой, как китайский болванчик: хороший, очень хороший, да, да.
Идиотская ситуация, после такого хочется почистить зубы.
Вознесенский прополоскал рот водой из стакана, стоявшего на прикроватной тумбочке. Часы воспаленно мигали 3:24. Во рту отдавало мылом. Андрей закрыл глаза.
Когда он открыл их, он сидел в кресле у окна, самолёт разгонялся по полосе. Андрей в ужасе заметался, какой самолёт, какой к черту самолёт, крашенная пергидролью соседка слева брезгливо поглядела на него и откинулась на спинку кресла, закрыв глаза. За окошком все быстрее побежал серый бетон, лишь гора на горизонте стояла неподвижно. Андрей рванулся всем телом, стал суетливо возиться с пряжкой ремня безопасности, щелкнул, освободился, поднял голову. К нему ласково склонилась стюардесса. Самолёт дёрнулся и оторвался от земли, сердце остановилось. И тут он проснулся.
Часы воспаленно мигали 3:24.
Вознесенский залпом выпил стакан воды, стоявшей на прикроватной тумбочке. Пролилось на грудь, промокнул одеялом. Ныл левый глаз, слева колыхалась темнота с редкими искорками. За окном слышался стон тяжелых грузовиков на шоссе. Андрей откинулся на спину, глядя в потолок. Над домом с грохотом пролетел вертолёт. В голове Вознесенского текли плавные сцепленные мысли, и они успокаивали, как мёд, тонкой струйкой текущий в молоко, и он думал, что, может быть, может быть, что он знает, почему эти люди хотят убить его. Он думал, что, возможно, он - Бог, заточивший себя самого в им же созданном мире, забросивший себя в мир, стёрший себе память и поделивший людей на тех, кто не видит его и отворачивается, и на тех, кто хочет убить его.
Второе пришествие.
Так незаметно для себя он снова уснул. И снилось ему, что он, мальчишка, бежит по лугу, и над ним несётся бурное сиреневое небо, и желток солнца то проглядывает сквозь фиолетовые волны, то прячется, и так он бежал, глядя на небо, пока не споткнулся и стал падать вверх, начал хвататься руками за траву, за кусты, за деревья, да поздно, уже падал, все быстрее и быстрее, а на поляне стояли, взявшись за руки, отец и мать, и мать махала платком, а отец - шляпой, и они кричали: не забудь купить молока, не забудь купить молока! а Андрей падал и думал, что как же так неудачно вышло, потому, что он забыл деньги и уж молока не получится купить точно, но кричать родителям, чтобы они кинули кошелёк, было поздно - далеко, слишком далеко, родители умерли десять лет назад в автокатастрофе, и из госпиталя Андрея забрала тётка, молчаливая и незнакомая, у неё был сынок Олежка, она его любила, а Андрея - нет, нет, Андрея она - не любила.
Андрей спал, а через город ночью текла черная речка, шли эшелоны воды, и никто не знал.
10.
Я понял - я хочу менять место действия.
Меняю. Итак, далее:
Проснулся Вознесенский от настойчивого звонка в дверь. Смолкло, и через десять секунд трель продолжилась. Матерясь, Андрей проковылял в прихожую, припал к глазку единственным глазом.
Старушка соседка, задавив кнопку звонка, скучающе смотрела в сторону. Искривленное линзой пространство лестничной клетки напоминало что-то из Эшера. Что? Матерясь, Вознесенкий стал возиться с замками, прохрустело, скрипнуло.
- Что вам нужно, - прикрывая левый глаз ладонью, щурясь правым, - что вам нужно?
Старушка хитро улыбалась, переминаясь с ноги на ногу, держа руки за спиной, как школьница-первоклашка с букетом.
- Что вам нужно? Я закрываю дверь, - и в этот момент старуха выхватила из-за спины топор и кинулась на Вознесенского, тот отшатнулся и старуха пролетела мимо, рубанула дверь в ванную, с неприятной живостью обернулась, рубанула наискось, Андрей отпрыгнул, вертя головой, стараясь держать противника в поле зрения, кровь застучала в ушах стакатто.
Старуха перекинула топор из руки в руку и с бесовским визгом кинулась вперед, рубанула с плеча, Андрей плавно поднырнул под топор и, вложившись в движение всем телом, ударом локтя выбил из старухи воздух. Соседка отлетела к противоположной стене, топор воткнулся в паркет, постоял немного и упал на бок, выщербив щепу.
Андрей, тяжело дыша, подошел к старухе, присел на корточки перед телом. Голова соседки безвольно свисала на грудь, глаза закатились. Вознесенский схватил труп за ногу, выволок на лестничную площадку и бросил в пролёт. Ударилось раз, два, три, пауза, четыре, тишина. Хлопнул дверью и, прихрамывая, пошел в спальню.
Что-то хрустнуло под ногой.
Это была вставная челюсть, весёленько розовая, как леденец, как воздушный шар в парке развлечений. На американских горках ухает, ускоряясь стучит вниз, торопится вразнобой заорать от испуга, взлетает вверх и на секунду замирает на выдохе и снова падает. Мир живенько бежит, вертится. Солнце вертится в голубеньком небе, ты расстегиваешь верхнюю пуговицу рубашки с короткими рукавами и с широкой улыбкой делаешь шаг вперед, второй, и вот ты уже идешь, уверенный, молодой здоровый красивый, солнце светит, и ты даже не думаешь ни о чем, ты просто рад этому дню, но что-то не так в том, как ступает левая нога, что-то не так, неудобно, ты останавливаешься и, по-дурацки задрав ногу, глядишь на подошву.
Между рубчиков застряла чья-то жвачка, ты чертыхаешься и тут ты слышишь вопль клаксона, ты поднимаешь голову - и тут тебя сшибает грузовик с мороженым, ты отлетаешь, пробиваешь телом витрину, тяжелая машина идет юзом, падает на бок, мороженое щедро сыплется широким веером, еще пять секунд и падает тишина.
И тут ты просыпаешься, электричка останавливается, ты лихорадочно всматриваешься в огоньки станции, хватаешь рюкзак и выскакиваешь. Стемнело, похолодало. Ты идешь вдоль состава, поезд трогается, желтые окна бегут мимо, ты достаешь из рюкзака плеер, мир становится картинкой с саундтреком, ты мотаешь головой под выбивающий мысли Danzig.
Ждёшь, когда откроют переезд. Рассматриваешь людей по ту сторону железной дороги. Вы стоите и скучаете, долго - значит, должен пройти поезд. И вы смотрите по сторонам, ждете поезда, разглядываете людей с той стороны переезда. Они тоже ждут поезда. Стоят и скучают, ждут. Разглядывают вас.
Это как две армии, построившиеся на поле перед боем.
И вот он приходит, поезд. Он идёт долго, его отмашка длится десять, пятнадцать, двадцать вагонов, грязный снег падает с рессор на рельсы, под колёса, ты читаешь названия фирм на контейнерах: DANZAS: LOGISTICS NETWORK. И многие другие. Проходит, отгромыхав на стрелках.
Отмашка качнувшихся желтых шлагбаумов.
Две армии сходятся: кто пеший, кто, ведя велосипед за руль, кто в седле, протекают друг через друга и паутиной оплетают весь город, начинаясь от переезда.
Переезд открыт, переезд пуст. Шлагбаумы салютуют.
Ты вливаешься в город и растворяешься без остатка, и вот тебя уже нет.
11.
Кровь змейкой побежала из-под двери, резво пересекла лестничную площадку, потекла вниз по ступенькам и сорвалась в пролёт, дробясь на капли.
Пенсионер Ираклий Петрович с удивлением промокнул платком липкую жидкость с лысины и в недоумении уставился на расползающееся по клетчатой материи алое пятно. Он задрал голову вверх: кровь капала в лестничном пролёте, пенсионер был порядком удивлён. За спиной Ираклия послышался вежливый кашель, пенсионер обернулся и в этот момент неизвестный снёс Ираклию голову топором.
Эх-м. Смена кадра, секундная темнота.
Дверь подъезда скрипнула, и в душноватое московское лето выскользнула, прихрамывая на левую ногу и прикрывая сухой ладошкой глаза от света, старушка в детской пижаме с миккимаусами, порядком перепачканной кровью. В левой руке старушки был зажат окровавленный топор - процентщица пришла за долгом, у неё было все записано. Игравшийся в песочнице светловолосый мальчуган на секунду оторвался от куличиков и проводил взглядом кривую фигуру, скрывшуюся в черноте арки. Была - и нет, и забыть.
Налетевший ветер содрал с деревьев листья и с шорохом погнал их по асфальту, небо быстро заволокло облаками, потемнело, и через минуту упали первые крупные капли. В небе вспыхнуло, хрустнуло, треснуло разрываемой материей, грохнуло жестью, и дождь упал белой стеной, люди стояли у окон и смотрели, на кухнях с тихим шипением синим пламенем горел газ. Чайники вскипали с шорохом, на улице стемнело, люди садились за клеёнчатые столы и разливали по чашкам заварку, шепотом переговариваясь, блестя глазами. Дождевая вода плясала в забытом в песочнице детском ведёрке, и вот перелилась через край, и вот ведёрко упало на бок. Молния расчертила небо ещё раз, вспыхнул негатив мира, грохнуло, покатилось по железу, с размаху плеснуло водой в окна, и свет потух, пробки выбило, стало черно, как будто всем выкололи глаза.
И в темноте началось страшное. Люди бросились друг на друга, хватая со стола сточенные до дёсен хозяйственные ножи, кинулись, опрокидывая столы, чашки бились вдребезги, чайные ложечки плясали со звоном, заварка бежала по полу, мешаясь с кровью, алые капли медленно ползли по кафелю, в небе грохнуло еще раз, ветер с треском распахнул окна, и занавески залипли внутрь, как завалившийся в горло язык, за окном опять вспыхнуло и тут дали электричество, загудело, моргнуло и залилось ровным светом.
Люди в ужасе сидели на полу, усыпанном битым фарфором, обливаясь кровью, гладили друг друга по волосам, люди обнявшись сидели на полу и плакали от ужаса и непонимания. На улице завыли сирены скорой помощи. Дождь закончился, и мутные от пыльцы потоки бежали к канализационным решеткам, забитым листвой. Солнце вышло из облаков, весело катилось по небу. Над городом с грохотом промчалось, закладывая вираж, звено истребителей, вспыхнули кокпиты.
Инцидент был, так сказать, исчерпан.
12
- Полкило яблок, пожалуйста, - попросил Вознесенский продавщицу. Та, казалось, не услышала. Андрей, откашлявшись, повторил просьбу. Пока женщина лениво кидала яблоки в пакет, Вознесенский разглядывал полки: в основном предлагали спиртное и сигареты. Продавщица подслеповато вгляделась в шкалу весов, удовлетворённо сняла пакет, протянула, - двадцать шесть рублей.
Вознесенский расплатился и вышел из магазина, зажмурился, заморгал. Москва была влажна после дождя, блестели лужи, воробьи гомонили в умытой зелени у церкви. В небе над городом с грохотом промчалось, закладывая вираж, звено истребителей, вспыхнули кокпиты. Андрей, повертев головой, шагнул на зебру.
В метро было прохладно. На эскалаторе Вознесенский закрыл глаза. Вспомнилось: весной, много лет назад. Тогда он был молод и мог стать счастливым от чего угодно, достаточно было одной картинки, одного звоночка, и вот уже летел. Вспомнилось: он стоял на автобусной остановке, с крыши звенела капель, как будто стеклянные бусины с порванной нитки. Было счастливо. Андрей расстегнул болоньевую куртку, порылся в карманах и закурил, выпуская дым носом. Стена музыки отделила его от мира, он был в аккуратном ящичке, мир был как телевизионная программа. Андрей улыбался и качал головой в ритм Limp Bizkit.
И тут он увидел того человека.
Человек шел по обочине и, не отрываясь, смотрел на Вознесенксого внимательным взглядом. Мужчину немного шатало, в левой руке у него была зажата бейсбольная бита, и вот мужчина перешел на бег, неотрывно глядя на Андрея. Мужчина приближался, и тут Вознесенский понял, что этот человек хочет тебя убить, вдруг это понял. Андрей оглянулся на стоявших на остановке людей, они отворачивались, они тоже поняли, что его сейчас будут убивать. Limp Bizkit играли тошнотворно громко, Андрей обернулся, и человек был уже за его спиной, он замахнулся битой, Андрей отпрыгнул, прогнувшись всем телом назад, удар биты расшиб стеклянную стену автобусной остановки, стекло разлетелось кривыми ятаганами. Мужчина махнул битой еще раз, Андрей ещё раз отпрыгнул, поскользнулся, упал, перекатился под лавку, убийца ударил сверху. Через металлическую сетку Вознесенский видел сосредоточенное лицо мужчины. Стекло бешено хрустело под ногами убийцы, и Андрей вдруг понял, что делать. Острый осколок впился ему в ладонь, он ударил по ахиллу, мужчина упал, сухо ударившись затылком об асфальт, и через секунду Андрей уже загнал стеклянное лезвие ему в сердце. Чувство бьющегося под рукой мяса было тошнотворным. Когда Вознесенский встал, от него все отвернулись, глядя в небо. Это были люди с картины Брейгеля - каждый занят своим делом.
Садясь в автобус, Андрей медленно бинтовал порезанную руку носовым платком. Алое пятно проступало через белую ткань. Вознесенский прислонился головой к стеклу, солнце грело щеку, за окном весело бежал пригород, он улыбался, слушая Limp Bizkit.
Воспоминание было четким до последней детали.
Андрей, не открывая глаз, потер лицо руками, от рук слабо пахло мочой.
Тут его толкнули, открыл глаза: депрессивная мучнисто-белая девушка с набрякшими веками и линялыми волосами цвета прошлогоднего сена, качаясь, спускалась по эскалатору, в ушах маленькие черные наушники. На секунду показалось, что проводки вылезают из ушей девушки, вылезают и ведут внутрь рюкзака, подумалось - это не проводки, а трубочки, и по ним в рюкзачок сочится кровь и лимфа из мозга, в рюкзачке сидит маленький слепой паразит, недоношенное дитя мучнистой девушки, её абортивный плод. Лежит в целлофановом пакете и сосёт кровь, и одурманенная девушка идёт по эскалатору вниз вниз вниз, а плод видит радужные сны и летит вверх вверх вверх. Показалось, что видишь засохшую кровь в девушкиных ушах, но только показалось, через секунду наваждение развеялось.
Наваждение рассеялось, эскалатор бережно, как морская волна выносит на берег бутылку с письмом, вынес Вознесенского на станцию, и тот широко шагнул вперед.
13.
Лена, покачиваясь, спускалась вниз по эскалатору, в ушах играла Ария.
Казалось, что в словах песни есть смысл. Болела голова, тошнило - это от таблеток, от больничных таблеток. Сегодня утром ей сделали аборт.
Лена нечаянно толкнула высокого парня, медленно трущего лицо ладонями, извиняться было лень, тошнило, станция метро качалась, как корабль на длинных океанских волнах, свет мерзко моргал.
Подошел поезд, вошла, поспешно села и закрыла глаза. Голос сказал: "Осторожно, двери закрываются. Следующая станция..." - дальше Лена не расслышала, проваливаясь в черноту. И увидела она следующее.
Зимнее солнце горело красным через сосновую хвою, длинные синие тени легли на сугробы. Снег сухо скрипел под лыжами охотников, в солёном синем небе не было ни облачка. Антон Михайлович, старший загонщик, шел последним. За спиной его висело длинное ружьё, тулка специальной модификации, удлиненная. На прикладе - оскаленная морда волка, точнее - не волка, а Зверя. Того самого, которого убили сегодня. К этому специальному ружью у Антона Михайловича были специальные припасы - серебряные жаканы, на Зверя, с крестовидной насечкой.
Антон Михайлович был опытный охотник, через всё лицо у него шел шрам - медведь, двенадцать лет назад. Иногда болело ночью, и тогда Антон Михайлович тихо, чтобы не разбудить жену, вылезал из постели и шел курить на крыльцо. Луна висела высоко в небе, и Антон Михайлович сплёвывал, кидал трассирующий красным окурок и шел домой.
Вечерело, и группа встала лагерем. Костер весело лизал прокопченные котелки, вода с шипением закипала у стенок молоком, выплёскивалась, огонь отпрыгивал, искры летели в небо. Люди собрались у костра. Быстро темнело, и вот уже людей было скорее слышно, чем видно. Антон Михайлович сидел близко к огню и, не отрываясь, смотрел на пламя, в его зрачках плясал оранжевый лис. Охотник думал о сегодняшней удачной охоте. В его рюкзаке лежала голова Зверя, погоня была окончена, об этом никто не говорил, но молчание, которым выделялось в разговоре сегодняшнее событие, было больше любых слов. Все понимали, что сегодня случилось. По кругу пошла фляжка со спиртом, Антон Михайлович отхлебнул и передал дальше. В огне плясал Зверь, Зверь смеялся. Зверь потягивался, облизывался, Зверь смеялся, Зверь жмурился на людей.
Антон Михайлович мотнул головой, резко встал и молча пошел от костра. Все переглянулись. Фляга пошла по кругу второй раз.
Молния палатки со звоном скользнула вниз, и Антон Михайлович нырнул внутрь, щелкнул фонариком, быстро забрался в холодный спальник. На стене палатки плясали оранжевые сполохи костра. Антон Михайлович закрыл глаза и тотчас в ужасе открыл их - на него в упор смотрел Зверь. Охотник оцепенел в темноте, он замер, как загипнотизированная змеёй птица, и что-то щелкнуло в голове у Антона Михайловича, и мир потёк красками. Зверь улыбался Антону Михайловичу, Зверь смотрел в упор, Андрей Михайлович видел собственные руки, странные - с короткими пальцами, кривоватые, - и его руки быстро натягивали шерстяные носки, ловко вправляли ремень, Антон Михайлович видел в абсолютной темноте всё, и вот молния распахнулась и из палатки гибко выскочила черная тень, никакого Андрея Михайловича больше не было.
Собственно, никто не успел ничего понять. Первым выстрелом разнесло голову Сидорову, и тот упал вперёд, на костёр, котелки перевернулись, и пар с шипением рванулся вверх. Второй оторвал голову Фёдору, остальные охотники заметались в темноте, Андреев с размаху напоролся на нож, потом раздалось ещё два выстрела, и всё смолкло, лишь тихо шипела вода в костре.
Полная луна светила в небе, с еловых лап тихо падал снег. Зверь смеялся.
- Конечная, девушка, приехали, - трясла Лену за плечо болезненно рыхлая тетка в метрополитеновской форме, - приехали, приехали, просыпайтесь.
Лена встала, помотала головой, приходя в себя, вышла из поезда, двери закрылись, и поезд скользнул в тоннель. Лена стояла на платформе, мотая головой, и только теперь она услышала Арию, всё ещё играющую в наушниках. Кипелов пел:
"За тобой тень Зверя
Вы повсюду вместе
А теперь поверь мне
Зверь этот я!"
14.
Наши сегодняшние мысли - результат вчерашнего д
ня. Наши завтрашние мысли - результат сегодняшнего. Мы всегда запаздываем, инерция мысли, инерция души. Поэтому важно бежать прямо. Если бежать зигзагом, то хвост всегда сбоку. Если бежать прямо - то он будет сзади, на одной прямой с головой.
Слалом кончен, финишная прямая. Беги!
И вот герой бежит, сначала неуверенно оборачиваясь на автора, как бы спрашивая, - туда ли бегу? все ли правильно? И вот он припускает со всех ног по прямой, ведущей ко входу в лабиринт.
Андрей вскочил в вагон в последний момент, двери хлопнули за спиной, прищемив плащ, станция поплыла, вагон нырнул в тоннель, по стенам зазмеились толстые провода: вверх-вниз. Андрей выдернул плащ и пробрался поглубже в вагон, повис на поручне и закрыл глаза. Поезд тормозил, и вот через веки осветилось станцией, встали. Вознесенский ощутил какое-то странное нервное движение в вагоне, кто-то недоуменно воскликнул: "Что за черт!", и голос из репродуктора объявил: "Станцыя Кастрычнецкая. Наступная станцыя Плошча Перамоги". Народ в вагоне недоуменно зашевелился.
Андрей открыл глаза. Этой станции он не знал. Это была не московская станция. Поезд приехал куда-то не туда. Двери с шорохом открылись. Так открываются ворота в Колизее, выпуская гладиаторов на арену, под слепящее солнце, на пропитанный кровью песок, и Цезарь лениво смотрит из ложи, советник что-то шепчет, подобострастно склонившись к уху правителя. Одна дама выскочила из вагона, перебежала станцию и стала вертеть головой. Кто-то ещё нерешительно вышел, потом зашел обратно, качая головой. Андрей услышал краем уха старушечий голос: "Девочка, а что это за станция? Мне нужно на Комсомольскую... А это какая? Я еще не проехала? А то эту я не знаю..." Раздраженный женский голос ответил - "Да не знаю я, что это за станция! Мне тоже нужно на Комсомольскую".
Стоявшие на платформе люди начали спокойно входить в вагон, они брались за поручни, замирали, скучая, глядя перед собой.
- Вы не подскажете, что это за станция сейчас?
- Октябрьская.
- Нет, это другая...
- Какая другая? Октябрьская.
Женский голос из динамиков объявил: "Асцярожна, дзверы зачыняюцца. Наступная станцыя Плошча Перамоги", двери грохнули, поезд дернулся и начал набирать разгон, нырнул в тоннель.
И тут началось страшное.
Вошедшие на станции люди стали меняться, их лица стали вытягиваться в волчьи морды, из пальцев вылезли кривые железные когти, и монстры с воем бросились на москвичей, вагон наполнился криком и убийством. Кровь плеснула на окно, капли медленно потекли вниз. Андрей выхватил из-под полы топор и встретил нападавшего оборотня коротким ударом в шею, выдернул лезвие, не оглядываясь махнул назад, левая рука уже тащила из обоймы Magnum. Оборотней было много, слишком много. Вознесенский разнес голову одному, второй упал, почти порванный пополам тремя выстрелами в грудь, и тут пистолет клацнул зубом, и еще раз - патронов больше не было.
Монстры победно завыли.
Тут распахнулось станцией. В ту же секунду все оборотни стали людьми и повисли на поручнях, скучно разглядывая рекламу.
Вознесенский выскочил на станцию. С бешеными глазами он огляделся, станция была незнакомая. Андрей схватил за рукав проходившего мимо мужчину в черной шляпе:
- Скажите, что это за город такой?
- Как что за город? Минск, конечно же.
Вознесенский выскочил из метро. Прямо перед нем в чернильном небе горели неоновые буквы гостиницы "Минск". Андрей охлопал себя по карманам - пасспорт и бумажник были при себе.
15.
Старушка-процентщица с топором обосновалась на городской свалке за окружной.
Нельзя сказать, чтобы это было самое безопасное место, но, с другой стороны, еды было достаточно, что само по себе немало. Раз в месяц старушка ночью наведывалась к себе домой, приносила кошкам очередного кредитора. Кошки урчали и бросались на труп, тянули из кредитора кишки и носились с ними по паркету, цокая когтями. Старушка садилась на корточки гладила кошек, блаженно прикрыв глаза. По кошкам она очень скучала на свалке. Зверьки урчали и тёрлись о старушку, старушка гладила их и тоже урчала, луна светила в окно, блестела хрустальная ваза на комоде, громко тикали часы. В почтовом ящике копились квитанции к оплате, газеты уже не влезали, и приносивший их почтальон всплескивал руками и уносил газеты с собой обратно, а в почтовом ящике завелись рыжие фараоновы муравьи, они живой дорожкой бежали в квартиру к старушке - там они обгладывали мясо с костей, так что в каком-то смысле почта всё же доходила, но только в каком-то смысле.
Старушка заводила часы, поливала цветы, а потом уходила из дома, замок щелкал, старушка ещё немного стояла на лестничной площадке, прислушиваясь к доносящемуся из-за закрытой двери кошачьему мяуканью, потом спускалась во двор, немного скрипела на качелях, болтая ногами, а потом шла обратно на свалку через весь город. В небе мигали влажные звёзды, старушка свистела в два пальца, танцевала под фонарями и была, в сущности, счастлива. По кошкам она очень скучала, но не брать же их с собой на свалку, ну никак же нельзя брать их на свалку, на это мозгов у старушки хватало.
Ну, как же их с собой возьмёшь - там же коты бывают, кошки забеременеют, а куда девать котят? Раздавать же теперь будет неловко, после всех этих историй, как уж тут котят раздавать.
16.
Лена стояла на станции, поезд ушел, мимо проходили разные люди, человеческая толпа омывала девушку. Тошнило, было обморочно, она села на скамейку и снова провалилась в черноту.
Ленино "Я" растворилось, пропало. Лены больше не было. Через её душу потекли воспоминания. Самые первые. И вот что она вспомнила.
Точка отсчёта.
Я помню, как меня в первый раз повели в детский сад.
Это было зимой. Мне - три года, души во мне едва ли больше, чем в большой собаке. Я немного болен, повышенная температура, и я слабо понимаю, что происходит. Меня разбудили рано, сонного одели, я помню чувство: я стою, почти падаю, меня теребят, просовывают мои безвольные руки в тесные рукава детской шубки, туго завязывают под подбородком тесёмки шапки, передавливает горло. Слова одевающего меня отца доносятся неразборчиво, я не вникаю в смысл, не делаю этого бесполезного усилия. Я слишком слаб, чтобы сопротивляться, я просто разрешаю делать со мной все эти вещи, я пытаюсь уснуть, провалиться в дрёму, это моя защита. Я вижу сгорбленную спину отца, завязывающего мне шнурки на зимних ботинках на меху. Я облокачиваюсь вперед и безвольно повисаю на ней.
Отец, покончив со шнурками, встаёт, легонько встряхивает меня, держа за плечи, и мы идём на улицу. Лифт едет медленно, и я сонно разглядываю кнопки, моё лицо находится на уровне самых нижних. Лифт останавливается, мы спускаемся по лестнице вниз, мы выходим во двор. Снег медленно падает сверху, из мутного неба, раннее утро. Ртутный, нездоровой желтизны свет фонарей, лучики расходятся в стороны от ламп и вертятся.
У отца санки. Он стелет на них байковое клетчатое одеяло, усаживает меня. Я помню его большое лицо, он говорит мне что-то, улыбаясь. Снежинки медленно падают между мной и ним, как телевизионные помехи. Он встаёт, берётся за верёвку санок, легкий рывок и мы едем. Я начинаю засыпать сильнее. Реальность мешается со сном в моём не до конца проснувшемся мозгу, я ныряю в небытиё и выныриваю через секунду, через вечность. Снег сухо скрипит, санки движутся вперед рывками, моя большая тёплая голова болтается, и поэтому я не могу уснуть совсем. Мех воротника детской шубы щекочет меня под подбородком, я вяло верчу замотанной в шапку с ушами головой, как птенец, и от этого мне становится ещё щекотнее, но я слишком сонный и у меня нет сил расплакаться, и я просто настырно верчу головой, и мне щекотно, мне тошно от того, что никуда не деться от этой щекотки.
Санки скользят вперед, полозья проминают снег. Мы останавливаемся, моя голова кивает. Я слышу, как отец с шершавым звуком чиркает спичкой где-то вверху, закуривает, огонёк вспыхивает в его больших ладонях. Отец садится на корточки, и я вижу его большое лицо.
Это моё самое первое воспоминание. Впрочем, теперь я уже не уверен в его достоверности. Я столь много раз обращался к нему, что оно затерлось, и его уже неоднократно пришлось реставрировать, добавляя красок воображения, фантазия замещала память. Сейчас я уже не могу точно сказать, а не придумал ли я этот эпизод, эту картинку. Возможно, придумал. Возможно, это всего лишь абзац из какой-либо книги, прочитанной мной и забытой. Книга прочитана, а вот абзац, утонув в моей памяти, стал началом моей жизни, опорой. А возможно, это действительно случилось со мной, но - позже.
Так что вполне может быть, что первый камень в здании моей памяти, первое звено - его никогда и не было, подделка, обман, мираж, протез.
Теперь уже и не вспомнить, теперь уже никогда не узнать.
Лена засыпает окончательно и больше не видит ничего, Лена засыпает и вот она умирает на скамейке метро, и её последние мысли - о самых первых моментах её жизни, круг замкнулся, пузырь полетел в голубые небеса.
Больше мы с Леной не встретимся, читатель.
17.
Антон Савичев, 18 лет от роду, моторист второго разряда, молодой охотник, направился в лес отлить. Приглушенные голоса товарищей доносились сзади, замолкли, плеснуло хохотом, затихло, медленно разгорелось беседой. Молния никак не расстёгивалась, наконец, поддалась. Струя с шорохом заходила по сугробу, Антон заулыбался, глядя перед собой в темноту, и даже немного вспотел. Мыслей у него не было никаких, он просто улыбался, и в этот момент он услышал выстрел, затем еще один, Савичев, присев, обернулся, струя обмочила штаны.
Тени метались вокруг костра, охотников убивали, кто-то убивал его друзей, и этот кто-то уже убил всех, этот кто-то убил всех. Антон побежал, просто побежал прочь через лес, не разбирая дороги, в голове моталось: "Бля, ну что за нахуй, что за нахуй?", тошнотворно повторялось на repeat, сердце билось в горле, саднило в лёгких, мокрая ткань морозила ноги. Савичев потянул молнию, застегивая ширинку, и упал в снег лицом, резануло по глазам. Савичев замер.
В лесу было тихо, чуть слышно шуршал сползающий с еловых веток снег, мертвенно светила луна. Антон лежал на снегу, сжавшись и вслушиваясь в ночную тишину, и не слышал ничего, кроме своего собственного хриплого дыхания и стука крови в ушах. Убежал. Антон осторожно сел, сугроб скрипнул. Убежал. Тишина. Савичев беззвучно расхохотался, обхватив себя руками крест на крест и покачиваясь, ха-ха-ха-ха, и тут Зверь прыгнул сзади, повалил на спину и порвал горло.
Атнон лежал на снегу, зажав горло руками, кровь текла изо рта, из носа, кровь текла по шее вниз, моча свитер, кровь липко текла вниз по пищеводу в желудок. Зверь сидел перед Антоном, наклонив голову набок, и улыбался, с любопытством глядя на охотника. Через светящуюся муть Савичеву привиделось, что он смотрит на умирающего человека с порванным горлом, лежащего на снегу, кровь течет человеку на свитер, человек кашляет розовыми пузырями, и этот человек он Савичев и есть.
И тут Антон понял, что он вовсе не умирает, а просто становится частью Зверя, просто сливается с ним, и Савичеву стало хорошо, он улыбнулся этой покойной мысли и облегченно закрыл глаза.
18.
Читатель, помнишь, я говорил тебе, что больше Лену ты не увидишь? Я тебя обманул. Привыкай.
Лена очнулась в морге, от холода. Она лежала на каталке, голая. Сверху над ней нервным тиком моргала розовым киселём лампа дневного света, это было первое, что девушка увидела, открыв глаза. Лена села на каталке, свесив вниз ноги и огляделась вокруг: длинный широкий коридор, кафельный пол, низкий потолок, крашеные потёками зеленой краски стены, в беспорядке стоят каталки с трупами различной степени вскрытия.
К большому пальцу левой ноги девушки была привязана бирка, Лена сняла её и прочитала номер, аккуратно выведенный по трафарету синей шариковой ручкой, - Љ19. Лиза сняла бирку, бросила её на пол и спрыгнула с каталки, босые ноги шлепнули по кафелю, и девушка, присев, замерла. Где-то капала вода. Где-то за стеной приглушенно зазвонил телефон, трель повторилась и смолкла на полуслове, не взяли. Лена осторожно двинулась по тускло освещенному коридору.
Коридор был длинный, и девушка шла по нему в полусне. Вдоль стены шел ряд шкафов, и Лена медленно брела, разглядывая содержимое. Было интересно, и Лена даже подумала: "Вот абсурд - я, голая, ночью, одна, в морге, иду вдоль шкафов с экспонатами, и мне ужасно интересно, мне не хочется ничего пропустить, ну это же как в книжках, так же просто не бывает, вот маразм. Можно было бы подумать, что я - это не я - ибо мне не может быть такое интересно, и я себя так вести не могу,так вот можно было бы подумать, что я - это не я, а на самом деле меня - нет, есть вот какой-то роман, и кто-то его пишет, и для развлечения он заставляет меня думать все эти мысли, в том числе и вот эту. Хотя, может быть, это просто Бог, и он пользуется своей всемогущестью, и вот..." тут Лена замотала головой, отгоняя эти идиотские мысли.
И тут девушка дошла до шкафа с хирургическими инструментами. Они были прекрасны: зубастенькие пилы для костей, коловороты для трепанации, ловкие зажимы, ножницы, всякая причудливая мелочь: иглодержатели, проводники, эндопетли. И скальпели. Много скальпелей, блестящих, больших и маленьких, прекрасных. Лена, как зачарованная, потянула ручку шкафа на себя, ручка не поддалась, и девушку окатило детской обидой, она капризно нахмурила лоб и потянула сильнее, ещё сильнее, дернула, дверца распахнулась и инструменты полетели на Лену, как летит рыба из сети в трюм траулера.
Она всё видела как бы в замедленной сьёмке. Маленький скальпель зашел ей в горло, почти без боли, она почти ничего не почувствовала. Чуть побольше торчал из груди. Еще два вошло в бедро левой ноги. "Забавно, -думала Лена, - совсем ведь и не больно". Она села на пол, сил не было совсем. Мир вдруг стал черно-белым, звук пропал. "Смешно, - думала Лена, медлено вертя рукой перед глазами, - смешно, смешно", а потом она потеряла сознание.
Дело в том, что в детстве Лена считала, что раньше мир был черно-белый, а потом пришел цвет. Подобная концепция мироустройства осенила её после просмотра фамильного альбома - вот прадедушка, вот прабабушка, вот дедушка, вот бабушка - когда маленькие, вот мама и папа, а вот ты, тебе три годика. Цвет появлялся приблизительно одновременно с Леной. До этого мир был скучный, черно-белый.
И вот он опять стал таким.
Читатель, я думаю, мне пора тебе кое-что объяснить. Мне кажется, что ты, читатель, давно хотел спросить меня, зачем я их убиваю. Ты давно хотел спросить, да всё не решался, боялся встревать, но я же вижу по выражению твего лица, по этому остановленному просящему движению руки. Ну что ж, расскажу. В моём отношении к персонажам есть что-то от мусульманской религиозной этики. Согласно Корану, изображая человека, ты даёшь ему тело, а дав тело, ты обязан дать и душу. А душу дать может только Аллах. Поэтому изображать человека - запрещено.
Я иду на компромисс. Я даю образ, тело, но - ненадолго. Так что нужды в вечной душе нет. Ведь если есть смерть, то душа - не нужна.
19.
Мы слишком многое принимаем на собственный счет, от чего мучаемся раскаянием, совестью и изжогой; это всё от мнительности. И совершенно же зазря. Но, с другой стороны, трудно смириться с мыслью, что всем на тебя наплевать. Так что мы выбираем муки раскаяния - уж лучше быть сто раз неправым, но всё же стоять, разведя руки, в центре вселенной, чем пылиться на дальней полке.