Чтобы получать специальные предложения, бонусный контент,
а также информацию о новых выпусках и других интересных материалах,
Подпишитесь на нашу рассылку.
Или посетите нас онлайн по адресу
us.macmillan.com/newslettersignup
Чтобы получать обновления об авторе по электронной почте, нажмите здесь.
Автор и издатель предоставили вам эту электронную книгу исключительно для личного использования. Вы не имеете права каким-либо образом публиковать эту электронную книгу.
Нарушение авторских прав противоречит закону. Если вы считаете, что копия этой электронной книги, которую вы читаете, нарушает авторские права автора, сообщите об этом издателю по адресу: us.macmillanusa.com/piracy.
Для всех страждущих.
Ты знаешь кто ты есть.
Лучший выход всегда через.
— Роберт Фрост
Тебе просто нужно пережить меня еще один день.
—Джеймс Тейлор
Предисловие
Лиза Кудроу
«Как поживает Мэтью Перри?»
За многие годы, прошедшие с тех пор, как мне впервые задали этот вопрос, в разное время для меня это был самый задаваемый вопрос. Я понимаю, почему так много людей спрашивали об этом: они любят Мэтью и хотят, чтобы с ним все было в порядке. Я тоже. Но меня всегда раздражал этот вопрос прессы, потому что я не мог сказать то, что хотел сказать: «Это его история, и я не уполномочен ее рассказывать, не так ли!» Мне бы хотелось продолжить: «Это очень интимные личные вещи, и если вы не услышите это от реального человека, то, на мой взгляд, это сплетни, и я не буду с вами сплетничать о Мэтью». Зная, что отсутствие ответа может нанести еще больший вред, иногда я просто говорил: «Думаю, у него все хорошо». По крайней мере, это не привлечет к себе всеобщего внимания, и, возможно, у него будет хоть немного конфиденциальности, когда он попытается справиться с этой болезнью. Но, честно говоря, я не совсем понимал, как поживает Мэтью. Как он расскажет вам в этой книге, он держал это в секрете. И ему потребовалось некоторое время, чтобы почувствовать себя достаточно комфортно и рассказать нам о том, через что он прошел. В те годы я особо не пытался вмешаться или противостоять ему, потому что мало что я знал о зависимости было то, что его трезвость была вне моей власти. И все же у меня бывали периоды, когда я задавался вопросом, был ли я неправ, если не сделал чего-то большего. Но я пришел к пониманию, что эта болезнь неумолимо подпитывает себя, и был полон решимости продолжать идти.
Итак, я просто сосредоточился на Мэтью, который мог заставить меня так сильно смеяться каждый день, а раз в неделю - так сильно, что я плакала и не могла дышать. Он был там, Мэттью Перри, очень умный… обаятельный, милый, чувствительный, очень рассудительный и рациональный. Этот парень со всем, с чем ему пришлось бороться, все еще был там. Тот самый Мэтью, который с самого начала мог поднять нам настроение во время изнурительных ночных съемок вступительных титров внутри этого фонтана. "Не мочь
помнишь случай, когда я не был в фонтане!» — Мы что, мокрые? «Не могу припомнить ни одного случая, чтобы я не был мокрым… я!» (Мэтью — причина, по которой мы все смеемся над фонтаном в первых титрах.)
После «Друзей» я не видела Мэтью каждый день и даже не могла рискнуть предположить, как он себя чувствует.
В этой книге я впервые слышу, что на самом деле значит жить с его зависимостью и преодолевать ее. Мэтью рассказал мне кое-что, но не в таких подробностях. Теперь он позволяет нам проникнуть в голову и сердце Мэтью в честных и очень откровенных подробностях. И, наконец, никому не нужно спрашивать ни меня, ни кого-либо еще, как поживает Мэтью. Он дает вам знать сам.
Он пережил невероятные трудности, но я понятия не имел, сколько раз ему это почти не удавалось. Я рад, что ты здесь, Мэтти. Повезло тебе. Я тебя люблю.
— Лиза
Пролог
Привет, меня зовут Матвей, хотя вы можете знать меня под другим именем. Мои друзья зовут меня Мэтти.
И я должен быть мертв.
Если хотите, можете считать то, что собираетесь прочитать, посланием из потустороннего мира, моего потустороннего мира.
Это седьмой день боли. Под Болью я не имею в виду ушибленный палец или
«Целые десять ярдов». Я пишу Боль с большой буквы, потому что это была худшая Боль, которую я когда-либо испытывал — это был платонический идеал боли, образец. Я слышал, как люди утверждали, что самая страшная боль — это роды: ну, это была самая ужасная боль, которую только можно себе представить, но без радости новорожденного на моих руках в конце.
И возможно, это был седьмой день боли, но это был также и десятый день отсутствия движения. Если вы уловите мой смысл. Я не срал уже десять дней — вот и занос. Что-то было не так, очень неправильно. Это не была тупая, пульсирующая боль, вроде головной боли; это даже не была пронзительная, колющая боль, как при панкреатите, который у меня случился, когда мне было тридцать. Это был другой вид Боль.
Как будто мое тело вот-вот взорвется. Как будто мои внутренности пытались вырваться наружу. Это была ненужная Боль.
И звуки. Боже мой, звуки. Обычно я довольно тихий, замкнутый в себе парень. Но в ту ночь я кричал во все горло. Иногда по ночам, когда дует сильный ветер и все машины припаркованы на ночь, можно услышать ужасающие звуки койотов, разрывающих на части что-то воющее на Голливудских холмах. Сначала это звучит так, словно смеются дети где-то далеко, пока вы не понимаете, что это не так — это предгорья смерти. Но хуже всего, конечно, когда вой прекращается, потому что ты знаешь, что все, на кого напали, теперь мертво. Это ад.
И да, ад есть. Не позволяйте никому говорить вам другое. Я был
там; это существует; конец дискуссии.
В эту ночь животным был я. Я все еще кричал, изо всех сил боролся за выживание. Тишина означала конец. Я даже не подозревал, насколько близок был к концу.
В то время я жил в трезвом доме в Южной Калифорнии.
В этом не было ничего удивительного: половину своей жизни я прожил в той или иной форме в лечебном центре или трезвом доме. Это нормально, когда вам двадцать четыре года, и хуже, когда вам сорок два года. Теперь мне было сорок девять, и я все еще пытался избавиться от этой обезьяны.
К этому моменту я знал о наркомании и алкоголизме больше, чем любой из тренеров и большинство врачей, с которыми я встречался в этих учреждениях.
К сожалению, такое самопознание не принесет вам никакой пользы. Если бы золотой билет к трезвости включал тяжелый труд и познанную информацию, этот зверь был бы не чем иным, как слабым неприятным воспоминанием. Чтобы просто остаться в живых, я превратился в профессионального пациента. Давайте не будем приукрашивать это. В сорок девять лет я все еще боялся оставаться один. Оставшись один, мой сумасшедший мозг (кстати, сумасшедший только в этой области) нашел бы какой-нибудь предлог, чтобы сделать немыслимое: выпить и принять наркотики. Учитывая, что десятилетия моей жизни были разрушены из-за этого, я боюсь сделать это снова. Я не боюсь выступать перед двадцатью тысячами людей, но посадите меня на ночь одного на диван перед телевизором, и я испугаюсь.
И этот страх принадлежит мне самому; страх перед своими мыслями; страх, что мой разум побудит меня обратиться к наркотикам, как это уже не раз случалось раньше. Мой разум хочет убить меня, и я это знаю. Меня постоянно переполняет затаившееся одиночество, тоска, цепляние за мысль, что что-то вне меня исправит меня. Но у меня было все, что могло предложить снаружи!
Джулия Робертс — моя девушка. Неважно, пить надо.
Я только что купил дом своей мечты — из него открывается вид на весь город! Невозможно наслаждаться этим без торговца наркотиками.
Я зарабатываю миллион долларов в неделю — я выигрываю, верно? Хотите выпить? Почему да, я бы это сделал. Большое спасибо.
У меня было все это. Но все это было трюком. Ничто не могло это исправить. Прошли годы, прежде чем я хотя бы уловил идею решения. Пожалуйста, не поймите меня неправильно. Все эти вещи — Джулия, дом мечты и 1 доллар.
миллионов в неделю — были замечательными, и я буду вечно благодарен за все
их. Я один из самых удачливых людей на планете. И, черт возьми, мне было весело.
Они просто не были ответом. Если бы мне пришлось делать это снова, стал бы я проходить прослушивание в «Друзьях»? Держу пари, что я бы это сделал. Стал бы я пить еще раз? Держу пари, что я бы это сделал. Если бы у меня не было алкоголя, который успокоил бы мои нервы и помог мне весело провести время, я бы спрыгнул с высокого здания где-то в двадцать лет. Мой дедушка, замечательный Элтон Л. Перри, вырос в окружении отца-алкоголика, и в результате он ни разу в жизни не прикоснулся к выпивке за все девяносто шесть долгих, чудесных лет.
Я не мой дедушка.
Я пишу все это не для того, чтобы меня пожалели, — я пишу эти слова, потому что они правдивы. Я пишу их, потому что кого-то может смутить тот факт, что он знает, что ему следует бросить пить (как и я, у них есть вся информация и они понимают последствия), но он все равно не может бросить пить. Вы не одни, мои братья и сестры. (В словаре под словом «наркоман» должна быть фотография меня, оглядывающегося по сторонам в очень растерянности.)
В скромном жилом доме в Южной Калифорнии у меня был вид на западный Лос-Анджелес и две кровати размера «queen-size». Вторую кровать занимала моя помощница/лучшая подруга Эрин, лесбиянка, чьей дружбой я дорожу, потому что она приносит мне радость женского общения без романтического напряжения, которое, похоже, разрушает мою дружбу с гетеросексуальными женщинами (не говоря уже о том, что мы можем вместе поговорим о горячих женщинах). Я встретил ее двумя годами ранее, в другом реабилитационном центре, где она в то время работала. Я тогда не протрезвел, но увидел, какая она замечательная во всех отношениях, и сразу же украл ее из реабилитационного центра для трезвой жизни, сделал своей помощницей, и она стала моей лучшей подругой. Она тоже понимала природу зависимости и знала мою борьбу лучше, чем любой врач, которого я когда-либо видел.
Несмотря на утешение, которое Эрин привнесла в ситуацию, я все равно провел много бессонных ночей в Южной Калифорнии. Сон для меня настоящая проблема, особенно когда я нахожусь в одном из таких мест. Тем не менее, я не думаю, что когда-либо за всю свою жизнь спал более четырех часов подряд. Не помогло и то, что мы не смотрели ничего, кроме тюремных документальных фильмов — и я так сильно отходил от ксанакса, что мой мозг поджарился до такой степени, что я был убежден, что я настоящий заключенный и что это трезвое жилое место было настоящим тюрьма. у меня есть
психиатр, чья мантра гласит: «реальность — это приобретенный вкус» — ну, к тому моменту я потерял и вкус, и запах реальности; У меня был Ковид понимания; Я был в полном заблуждении.
Однако в Боли не было ничего бредового; на самом деле, мне было так больно, что я бросил курить, и если бы вы знали, сколько я курил, вы могли бы подумать, что это верный признак того, что что-то очень серьезное не так. Один сотрудник этого места, на бейдже которого могло быть написано «МЕДСЕСТРА».
FUCKFACE предложил принять ванну с английской солью, чтобы облегчить «дискомфорт».
Вы бы не взяли с собой пластырь в дорожно-транспортное происшествие; нельзя подвергать кого-то такой сильной боли в воде, наполненной его собственным соусом. Но помните, что реальность — это приобретенный вкус, поэтому я действительно принял ванну с английской солью.
Там я сидел обнаженный, страдая от боли, выл, как собака, которую койоты разрывают на куски. Эрин меня услышала — черт возьми, люди в Сан-Диего меня услышали. Она появилась у двери ванной и, глядя на мое грустное, обнаженное тело, пока я корчился от боли, сказала очень просто: «Ты хочешь пойти в больницу?»
Если Эрин думала, что это плохо для больницы, то это было плохо для больницы. К тому же она уже заметила, что я не курю.
«По моему мнению, это чертовски хорошая идея», — сказал я между воплями.
Каким-то образом Эрин помогла мне выйти из ванны и вытерла меня. Я начал снова одеваться, когда консультант – предположительно, предупрежденный убийством собаки в помещении – появился в двери.
«Я отвезу его в больницу», — сказала Эрин.
Кэтрин, консультант, оказалась красивой блондинкой, которой я, очевидно, сделал предложение по прибытии, так что она, вероятно, не была моей самой большой поклонницей. (Не шучу, когда мы приехали, я был так расстроен, что предложил ей выйти за меня замуж, а затем тут же упал с лестницы.)
«Это просто стремление к наркотикам», — сказала Кэтрин Эрин, пока я продолжал одеваться. «Он собирается попросить лекарства в больнице».
«Ну, этот брак расторгнут», — подумал я.
К этому моменту вой предупредил остальных, что, вероятно, на полу в ванной были разбросаны собачьи внутренности, или кто-то испытывал настоящую Боль. Главный консультант Чарльз (подумайте: образцовый отец и бездомная мать) присоединился к Кэтрин в дверях, чтобы помочь ей заблокировать наш ожидаемый выход.
Заблокировать нам выход? Какими нам были двенадцать лет?
«Он наш пациент», — сказала Кэтрин. — Вы не имеете права его забирать.
«Я знаю Мэтти», — настаивала Эрин. «Он не пытается достать наркотики».
Затем Эрин повернулась ко мне.
– Тебе нужно в больницу, Мэтти? Я кивнул и закричал еще раз.
— Я забираю его, — сказала Эрин.
Каким-то образом мы прошли мимо Кэтрин и Чарльза, вышли из здания и оказались на парковке. Я говорю «как-то» не потому, что Кэтрин и Чарльз суетились, пытаясь нас остановить, а потому, что каждый раз, когда мои ноги касались земли, Боль становилась еще более мучительной.
Там, в небе, с презрением глядя на меня, не обращая внимания на мою агонию, находился ярко-желтый шар.
Что это такое? Я думал сквозь приступы агонии. О, солнце. Верно …
Я особо не выходил.
«К нам поступил громкий человек с сильной болью в животе», — сказала Эрин в телефон, открывая машину. Машины — глупые, обычные вещи, пока вам не разрешат ими водить, и тогда они становятся волшебными коробочками свободы и знаками успешной предыдущей жизни. Эрин подняла меня на пассажирское сиденье, и я лег обратно. Мой живот скручивался в агонии.
Эрин села на водительское сиденье, повернулась ко мне и сказала: «Ты хочешь добраться туда побыстрее или хочешь, чтобы я объездил выбоины Лос-Анджелеса?»
— Просто иди туда, женщина! Я успел сказать.
К этому времени Чарльз и Кэтрин решили приложить все усилия, чтобы помешать нам, и теперь стояли перед машиной, блокируя нас. Руки Чарльза были подняты ладонями к нам, как бы говоря «Нет!», как будто три тысячи фунтов автомобиля можно было остановить силой его рук.
Что еще хуже, Эрин не могла завести машину. Зажигание включается, когда машина громко говорит, чтобы она завелась, потому что, знаете, я был в «Друзьях».
Кэтрин и Пальмы не сдвинулись с места. Как только она разобралась, как завести эту чертову штуку, ей оставалось сделать только одно: завести двигатель, включить передачу и выехать на бордюр — толчок от этого действия рикошетом прошел через мое тело. все тело чуть не заставило меня умереть, верно
там. Выехав двумя колесами на обочину, она проехала мимо Кэтрин и Чарльза и выехала на улицу. Они просто смотрели, как мы уезжаем, хотя к этому моменту я бы уже посоветовал ей проехать мимо них: неспособность перестать кричать — это очень страшное состояние.
Если бы я делал это только ради наркотиков, то я заслужил бы Оскара.
«Вы стремитесь к лежачим полицейским? Не знаю, заметили ли вы, но мне сейчас как-то тяжело. Помедленнее, — умолял я ее. У нас обоих по лицам текли слезы.
«Мне нужно идти быстро», — сказала Эрин, ее карие сострадательные глаза смотрели на меня с беспокойством и страхом. «Мы должны доставить вас туда сейчас».
Именно здесь я потерял сознание. (Кстати, 10 баллов по шкале боли — это потеря сознания.)
[Обратите внимание: следующие несколько абзацев этой книги будут скорее биографией, чем мемуарами, потому что меня там больше не было.]
Ближайшей к приюту для трезвости больницей была больница Святого Иоанна. Поскольку Эрин предусмотрительно позвонила заранее и предупредила их о прибытии VIP-персоны, кто-то встретил нас у службы экстренной помощи. Эрин, еще не зная, насколько мне было плохо, когда она позвонила, беспокоилась о моей конфиденциальности. Но сотрудники больницы увидели, что что-то серьезно не так, и срочно отвезли меня в процедурный кабинет. Там я услышал: «Эрин, почему на диване лежат шарики для пинг-понга?»
Не было ни дивана, ни шариков для пинг-понга — я просто заблуждался. (Я не знал, что боль может привести к бреду, но вот и все.) Затем дилаудид (мой самый любимый наркотик во всем мире) ударил мне в мозг, и я ненадолго пришел в сознание.
Мне сказали, что мне срочно нужна операция, и внезапно в мою палату нагрянули все медсестры Калифорнии. Один из них повернулся к Эрин и сказал:
«Приготовьтесь бежать!» Эрин была готова, и мы все побежали — ну, они побежали, меня просто на большой скорости повезли в процедурный кабинет. Эрин попросили уйти всего через несколько секунд после того, как я сказал ей: «Пожалуйста, не уходи», затем я закрыл глаза, и они не открывались снова в течение двух недель.
Да, именно так: кома, дамы и господа! (И эти ублюдки из трезвой жизни пытались заблокировать машину?) Первое, что произошло, когда я впал в кому, было то, что я
аспирировался в мою дыхательную трубку, извергая десять дней токсичного дерьма прямо в мои легкие. Моим легким это не очень понравилось — сразу возникла пневмония — и тогда моя толстая кишка взорвалась. Позвольте мне повторить для тех, кто сзади: моя толстая кишка взорвалась! Меня и раньше обвиняли в том, что я полон дерьма, но на этот раз это действительно так.
Я рад, что меня там не было.
В тот момент я был почти уверен, что умру. Неужели мне не повезло, что моя толстая кишка взорвалась? Или мне повезло, что это произошло в единственной комнате в Южной Калифорнии, где с этим можно было что-то сделать? В любом случае, теперь мне предстояла семичасовая операция, которая, по крайней мере, дала всем моим близким достаточно времени, чтобы помчаться в больницу. Когда они прибыли, каждому из них сказали: «У Мэтью есть два процента шансов пережить ночь».
Все были настолько взволнованы, что некоторые рухнули на землю прямо в вестибюле больницы. Мне придется прожить остаток своих дней, зная, что моя мать и другие слышали эти слова.
Когда я провел в операции не менее семи часов и был убежден, что больница сделает все возможное, моя семья и друзья пошли домой на ночь, чтобы немного отдохнуть, в то время как мое подсознание боролось за мою жизнь среди ножей, трубок и крови.
Спойлер: я пережил ночь. Но я еще не выбрался из леса. Моей семье и друзьям сказали, что единственное, что может сохранить мне жизнь на короткое время, — это аппарат ЭКМО (ЭКМО означает «экстракорпоральная мембранная оксигенация»). ЭКМО часто называют «Радуйся, Мария»: начнем с того, что на той неделе четырем пациентам в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе была назначена ЭКМО, и все они умерли.
Что еще более усложняло ситуацию, в Сент-Джонсе не было аппарата ЭКМО.
Позвонили в «Седарс-Синай» — они взглянули на мою карту и, видимо, сказали:
«Мэттью Перри не умирает в нашей больнице».
Спасибо ребята.
Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе тоже не хотел меня принимать — по той же причине? Кто может сказать? — но, по крайней мере, они были готовы послать аппарат ЭКМО и команду. Я был подключен к нему несколько часов, и, похоже, это сработало! Затем меня перевезли в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе в машине скорой помощи, наполненной врачами и медсестрами.
(Я не смог бы пережить пятнадцатиминутную поездку на машине, особенно то, как
Эрин водит машину.)
В Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе меня перевели в отделение интенсивной терапии сердца и легких; он станет моим домом на следующие шесть недель. Я все еще был в коме, но, честно говоря, мне, наверное, это нравилось. Я лежал, весь прижавшись, а мне вкачивали наркотики — что может быть лучше?
Мне рассказали, что во время комы меня ни разу не оставляли одного — со мной в комнате всегда был кто-то из членов моей семьи или друг. Они проводили бдения при свечах; делал молитвенные кружки. Любовь была повсюду вокруг меня.
В конце концов мои глаза волшебным образом открылись.
[Вернёмся к мемуарам.]
Первое, что я увидел, была моя мать.
"Что происходит?" Мне удалось сдохнуть. «Где я, черт возьми?»
Последнее, что я помню, это то, как мы с Эрин ехали в машине.
«У тебя толстая кишка взорвалась», — сказала мама.
Получив эту информацию, я сделал то, что сделал бы любой комический актер: закатил глаза и снова заснул.
Мне говорили, что когда кто-то действительно болен, происходит своего рода разрыв связи — срабатывает что-то вроде «Бог дает тебе только то, с чем ты можешь справиться». Что касается меня, ну, через несколько недель после того, как я вышел из комы, Я отказался позволить кому-либо рассказать мне, что именно произошло. Я слишком боялся, что это моя вина; что я сделал это с собой. Поэтому вместо того, чтобы говорить об этом, я делал единственное, что, как мне казалось, мог сделать: дни в больнице я погружался в семью, проводя часы с моими прекрасными сестрами Эмили, Марией и Мэдлин, которые были веселыми, заботливыми и заботливыми. там. Ночью это была Эрин; Я больше никогда не был один.
В конце концов, однажды Мария — центр семьи Перри (моя мама — центр семьи Моррисонов) — решила, что пришло время рассказать мне, что произошло. Вот я был привязан к пятидесяти проводам, как робот, прикованный к постели, пока Мария ввела меня в курс дела. Мои опасения оправдались: я сделал это; это была моя вина.
Я плакала – о боже, я плакала. Мария изо всех сил старалась чудесно утешить, но утешения не было. Я едва не покончил с собой. Я никогда не был
partyer — прием всех этих лекарств (а их было много) был просто тщетной попыткой почувствовать себя лучше. Поверьте, я приведу попытки почувствовать себя лучше на пороге смерти.
И все же я был здесь, все еще живой. Почему? Почему меня пощадили?
Однако прежде чем стало лучше, дела пошли еще хуже.
Казалось, каждое утро в мою комнату заходил какой-нибудь врач и сообщал мне новые плохие новости. Если что-то могло пойти не так, так оно и было. У меня уже был калоприемник — по крайней мере, мне сказали, что это обратимо, слава Богу, — но теперь, по-видимому, в одном из кишок образовался свищ, дыра. Проблема была в том, что они не могли его найти. Чтобы помочь, мне дали еще один пакет, из которого сочилась всякая зелень, но из-за этого нового пакета мне не разрешалось ничего есть и пить, пока они его не найдут. Они каждый день искали эту фистулу, а моя жажда становилась все сильнее и сильнее. Я буквально выпрашивал диетическую колу и мечтал о том, как меня преследует гигантская банка диетического спрайта. Спустя целый месяц —
в месяц! — наконец нашли свищ в какой-то трубке позади толстой кишки. Я подумал: «Эй, ребята, если вы ищете дыру в моем кишечнике, почему бы не начать искать за тем, что, черт возьми, взорвалось». Теперь, когда они нашли дыру, они могли начать ее чинить, и я снова мог научиться ходить.
Я знал, что возвращаюсь, когда понял, что меня привлекает терапевт, которого они мне назначили. Правда, у меня на животе был огромный шрам, но я все равно никогда не был парнем, который часто снимает рубашку. Я не Мэттью МакКонахи, и когда я принимаю душ, я просто стараюсь держать глаза закрытыми.
Как я уже говорил, за все время пребывания в этих больницах меня ни разу не оставили одного — ни разу. Итак, во тьме есть свет. Оно здесь — вам просто нужно достаточно внимательно поискать его.
Через пять очень долгих месяцев меня освободили. Мне сказали, что в течение года все внутри меня заживет настолько, что я смогу сделать вторую операцию по перестановке калоприемника. Но на данный момент мы собрали мои сумки для ночевки (пять месяцев ночевок) и отправились домой.
А еще я Бэтмен.
1
Вид
Никто никогда не думает, что с ним случится что-то действительно плохое.
Пока это не произойдет. И никто не возвращается после перфорации кишечника, аспирационной пневмонии и аппарата ЭКМО. Пока кто-то это не сделал.
Мне.
Я пишу это в арендованном доме с видом на Тихий океан. (Мой настоящий дом находится дальше по улице, его ремонтируют — говорят, это займет шесть месяцев, так что я думаю, около года.) Пара краснохвостых ястребов кружит подо мной в каньоне, который сводит Палисады к воде. Это великолепный весенний день в Лос-Анджелесе. Этим утром я был занят развешиванием произведений искусства на стены (вернее, их развешиванием — я не очень умелый). За последние несколько лет я действительно увлекся искусством, и если приглядеться, то можно найти одного-двух странных Бэнкси. Я также работаю над вторым вариантом сценария. В моем стакане свежая диетическая кола, а в кармане полная пачка «Мальборо». Иногда этих вещей достаточно.
Иногда.
Я продолжаю возвращаться к этому уникальному, неизбежному факту: я жив. Учитывая шансы, эти три слова более чудесны, чем вы можете себе представить; для меня они странные, блестящие, словно камни, привезенные с далекой планеты. Никто не может в это поверить. Очень странно жить в мире, где твоя смерть шокирует людей, но никого не удивляет.
Эти три слова — я жив — наполняют меня прежде всего чувством глубокой благодарности. Когда вы находитесь так близко к небожителю, как я, у вас действительно нет выбора в отношении благодарности: она лежит на столе в вашей гостиной, как книга на журнальном столике - вы ее почти не замечаете, но она есть. Еще
Преследуя эту благодарность, похороненную где-то глубоко в слабом анисовом отдалённом лакричном вкусе диетической колы и наполняющую мои лёгкие, как каждая затяжка каждой сигареты, возникает ноющая агония.
Я не могу не задать себе главный вопрос: почему? Почему я жив? Подсказка к ответу у меня есть, но она еще не до конца сформирована. Это что-то вроде помощи людям, я это знаю, но не знаю как. Самое лучшее во мне, без исключения, это то, что если ко мне подходит такой же алкоголик и спрашивает, могу ли я помочь ему бросить пить, я могу сказать «да» и на самом деле пойти дальше и сделать это. Я могу помочь отчаявшемуся человеку трезветь. Ответ на вопрос «Почему я жив?» Я верю, что живет где-то там. В конце концов, это единственная вещь, которую я нашел, которая действительно доставляет удовольствие. Неоспоримо, что там есть Бог.
Но, понимаете, я не могу ответить «да» на вопрос «Почему?» когда я чувствую, что меня недостаточно. Нельзя отдать то, чего у тебя нет. И большую часть времени меня посещают эти мучительные мысли: меня недостаточно, я не имею значения, я слишком нуждаюсь. Эти мысли вызывают у меня дискомфорт. Мне нужна любовь, но я ей не доверяю. Если я брошу свою игру, своего Чендлера, и покажу тебе, кто я на самом деле, ты, возможно, заметишь меня, но, что еще хуже, ты можешь заметить меня и бросить. И я не могу этого иметь. Я этого не переживу. Уже нет. Оно превратит меня в пылинку и уничтожит.
Итак, я оставлю тебя первым. Я выдумаю в уме, что с тобой что-то пошло не так, и поверю этому. И я уйду. Но со всеми ними что-то не может пойти не так, Матсо. Какой здесь общий знаменатель?
И теперь эти шрамы на моем животе. Эти разбитые любовные связи. Оставляя Рэйчел. (Нет, не эта. Настоящая Рэйчел. Бывшая девушка моей мечты, Рэйчел.) Они преследуют меня, когда я лежу без сна в 4 часа утра в своем доме с видом на Пасифик-Палисейдс. Мне пятьдесят два. Это уже не так мило.
Каждый дом, в котором я когда-либо жил, имел вид. Это самое важное для меня.
Когда мне было пять лет, меня отправили на самолете из Монреаля, Канада, где я жил с мамой, в Лос-Анджелес, Калифорния, где я навещал отца. Я был так называемым «несовершеннолетним без сопровождения» (в какой-то момент именно так называлась эта книга). Тогда было обычным делом отправлять детей на самолеты…
летать с детьми в одиночку в этом возрасте было обычным занятием людей. Это было неправильно, но они это сделали. Возможно, на миллисекунду я подумал, что это будет захватывающее приключение, а потом понял, что слишком молод, чтобы оставаться один, и все это было совершенно ужасно (и чушь собачья). Кто-нибудь из вас, ребята, заберите меня! Мне было пять. Все сумасшедшие?
Сотни тысяч долларов, которые стоил мне этот конкретный выбор в терапии? Могу я вернуть это, пожалуйста?
Когда вы находитесь в самолете несовершеннолетнего без сопровождения, вы получаете всевозможные льготы, включая небольшой знак на шее с надписью «БЕЗ СОПРОВОЖДЕНИЯ».
МАЛЫЙ, плюс ранняя посадка, залы ожидания только для детей, закуски в Инь-Янь, кто-то, кто сопроводит вас к самолету… возможно, это должно было быть потрясающе (позже, как известный человек, я получил все эти льготы и многое другое в аэропортах, но каждый раз это напоминало мне тот первый полет, поэтому я их ненавидел). За мной должны были присматривать стюардессы, но они были заняты раздачей шампанского в автобусе (это то, что они делали в 1970-е, где все разрешено). Максимум в два напитка недавно был отменен, так что полет в Содоме и Гоморре ощущался как шесть часов. Повсюду стоял запах алкоголя; у парня рядом со мной, должно быть, было десять старомодных штук. (Через пару часов я перестал считать.) Я не мог себе представить, почему любому взрослому захочется пить один и тот же напиток снова и снова… Ах, невинность.
Я нажимал маленькую сервисную кнопку, когда осмеливался, что случалось не очень часто.
Стюардессы — в ботинках 1970-х годов и коротких шортах — приходили, взъерошивали мне волосы и уходили дальше.
Я был чертовски напуган. Я пытался читать журнал Highlights, но каждый раз, когда самолет натыкался на неровность в воздухе, я знал, что вот-вот умру. Мне некому было сказать, что все в порядке, не на кого можно было посмотреть, чтобы утешить. Мои ноги даже не доставали до пола. Я был слишком напуган, чтобы откинуть сиденье и вздремнуть, поэтому просто не спал, ожидая следующего удара, снова и снова задаваясь вопросом, каково это - упасть с высоты тридцати пяти тысяч футов.
Я не упал, по крайней мере, не в буквальном смысле. В конце концов самолет начал снижение в прекрасный калифорнийский вечер. Я мог видеть мерцающие огни, улицы, раскинувшиеся, как большой сверкающий ковер-самолет, широкие полосы тьмы, которые, как я теперь знаю, были холмами, город, пульсирующий ко мне, когда я прижимался своим маленьким личиком к иллюминатору самолета, и я так живо помню думая, что те
огни и вся эта красота означали, что у меня скоро появятся родители.
Отсутствие родителей на этом рейсе — одна из многих вещей, которые привели к ощущению покинутости на всю жизнь… Если бы меня было достаточно, они бы не оставили меня без сопровождения, верно? Разве не так все это должно было работать?
С другими детьми были родители. У меня была вывеска и журнал.
Вот почему, когда я покупаю новый дом - а их было много (никогда не стоит недооценивать географическое положение) - у него должен быть вид. Мне нужно ощущение, что я могу смотреть сверху вниз на безопасность, на место, где кто-то думает обо мне, на место, где есть любовь. Там, внизу, где-нибудь в этой долине или в этом огромном океане за шоссе Тихоокеанского побережья, на блестящих первичных элементах крыльев краснохвоста, вот где происходит воспитание детей. Вот где любовь. Вот где дом. Теперь я могу чувствовать себя в безопасности.
Почему этот маленький ребенок летел в самолете один? Может, полететь в Канаду и забрать его? Это вопрос, которым я часто задаюсь, но никогда не осмелюсь задать.
Я не самый большой поклонник конфронтации. Я задаю много вопросов. Только не вслух.
Долгое время я пытался найти хоть кого-нибудь, кто виноват в том беспорядке, в котором я постоянно оказывался.
Большую часть своей жизни я провел в больницах. Пребывание в больницах заставляет даже лучших из нас жалеть себя, и я приложил немало усилий, чтобы пожалеть себя. Каждый раз, когда я лежу там, я ловлю себя на том, что вспоминаю прожитую жизнь, поворачивая каждый ее момент туда и сюда, как сбивающую с толку находку в археологических раскопках, пытаясь найти причину, по которой я потратил так много времени. моя жизнь в дискомфорте и эмоциональной боли. Я всегда понимал, откуда исходит настоящая боль. (Я всегда знал, почему мне в тот момент было физически больно — ответ был: ну нельзя столько пить, мудак.) Для начала мне хотелось обвинить своих любящих, благонамеренных родителей…
любящий, благонамеренный и завораживающе привлекательный в придачу.
Давайте вернемся в пятницу, 28 января 1966 года, — место действия Лютеранский университет Ватерлоо в Онтарио.
Мы на пятом ежегодном конкурсе Мисс Канадского университета Снежная Королева.
соревнование («оценивается на основе интеллекта, участия в студенческой деятельности, личных качеств и красоты»). Эти канадцы не пожалели средств, чтобы провозгласить новую Мисс CUSQ; должен был состояться «факельный парад с платформами, оркестрами и участниками», а также «пиковка на открытом воздухе и хоккейный матч».
В список претендентов на эту награду входит Сюзанна Лэнгфорд — она занимает одиннадцатое место и представляет Университет Торонто. Против нее выстроились красавицы с чудесными именами, такие как Рут Шейвер из Британской Колумбии; Марта Куэйл из Оттавы; и даже Хелен «Чики»
Фюрер из Макгилла, который, по-видимому, добавил «Цыпленок», чтобы смягчить тот факт, что ее фамилия была немного неудачной всего через два десятилетия после окончания Второй мировой войны.
Но эти молодые женщины не могли сравниться с прекрасной мисс Лэнгфорд.
В тот морозный январский вечер прошлого года победительница прошлого года помогла короновать пятую Мисс Снежную Королеву Канадского университета, и вместе с этой честью пришла перевязь и ответственность: теперь мисс Лэнгфорд предстоит передать корону в следующем году.
Конкурс 1967 года был не менее захватывающим. В этом году должен был состояться концерт группы Serendipity Singers, Mamas & the Papas – своего рода комбо, в котором так уж получилось, что в нем участвовал вокалист по имени Джон Беннетт Перри.
The Serendipity Singers были аномалией даже в фолк-тяжелые 1960-е.
их самый большой (и единственный) хит «Don't Let the Rain Come Down» представлял собой переработку британского детского стишка – несмотря на это, в мае он достиг 2-го места в списке современных взрослых и 6-го места в Billboard Hot 100. 1964. Но это достижение отчасти рассматривается в перспективе, поскольку, как известно, у «Битлз» была вся пятерка лучших — «Can't Buy Me Love», «Twist and Shout»,
«Она любит тебя», «Я хочу держать тебя за руку» и «Пожалуйста, доставь мне удовольствие». Для Джона Перри не имело значения: он был в разъездах, работал музыкантом и собирался петь за ужином, а что может быть лучше, чем выступление на гала-концерте Мисс Канадского университета Снежной Королевы в Онтарио? Вот он радостно пел: «Теперь этот кривой человечек и его кривая кошка и мышка, они все живут вместе в кривом домике», и флиртовал через микрофон с прошлогодней Мисс Канадского университета Снежной Королевой Сюзанной Лэнгфорд.
В то время они были двумя самыми великолепными людьми на свете.
Планета — вам стоит увидеть их фотографии со свадьбы — вам просто хочется врезать им по их идеально точеным лицам. У них не было шансов.
Когда два человека выглядят так хорошо, они просто превращаются друг в друга.
Флирт перешел в танцы, как только Джон закончил свое выступление, и на этом бы все и закончилось, если бы не сильная снежная буря, преследовавшая весь вечер и не позволившая Singers Serendipity выбраться из города. Итак, вот такая милая встреча: фолк-певец и королева красоты влюбляются друг в друга в заснеженном канадском городке в 1967 году… самый красивый мужчина на планете встречает самую красивую женщину на планете. Все, кто там был, могли бы с тем же успехом разъехаться по домам.
Джон Перри остался на ночь, и Сюзанна Лэнгфорд была этому очень рада, и где-то через год или два, после сцены монтажа, она очутилась в Уильямстауне, штат Массачусетс, откуда родом Джон, и клетки внутри нее делились и властвовали. Может быть, что-то в этих простых разделениях пошло не так, кто может сказать: все, что я знаю, это то, что зависимость — это болезнь, и, как и у моих родителей, когда они встретились, у меня не было ни малейшего шанса.
Я родился 19 августа 1969 года, во вторник, в семье Джона Беннета Перри, покойного участника группы Serendipity Singers, и Сюзанны Мари Лэнгфорд, бывшей Мисс Снежная Королева канадского университета. В ту ночь, когда я приехал, был сильный шторм (конечно, он был); все играли в «Монополию» и ждали моего появления (конечно, так и было). Я прибыл на планету примерно через месяц после высадки на Луну и через день после окончания Вудстока — так что где-то между космическим совершенством небесных светил и всем этим дерьмом на ферме Ясгура я стал жизнью, прервав чей-то шанс построить отели. на Променаде.
Я вышел с криком и не переставал кричать. Неделями. У меня были колики, у меня с самого начала были проблемы с желудком. Мои родители были в бешенстве от того, сколько я плакала. Сумасшедший? Обеспокоены, поэтому меня отвезли к врачу. Это 1969 год, доисторическое время по сравнению с нынешним временем. Тем не менее, я не знаю, насколько развитой должна быть цивилизация, чтобы понять, что назначение фенобарбитала ребенку, который только что вступил на второй месяц вдыхания Божьего воздуха, в лучшем случае является интересным подходом к педиатрической медицине. Но в 1960-е годы родителям ребенка, страдающего коликами, не так уж и редко давали мощный барбитурат. Некоторые пожилые врачи клялись в этом – и я имею в виду, что
«Прописываю основные барбитураты едва родившемуся ребенку, который не перестает плакать».
Я хочу внести ясность в этот вопрос. Я НЕ виню в этом своих родителей.
Ваш ребенок все время плачет, явно что-то не так, врач прописывает препарат, он не единственный врач, который считает, что это хорошая идея, вы даете ребенку препарат, ребенок перестает плакать. Это было другое время.