Эквус, Эсквайр. Последнее предупреждение Минздрава

Последнее предупреждение Минздрава

В чем-то сигарета сродни поцелую. Губы у человека - самое нежное и чуткое место, а делает губами человек вовсе не так много вещей. Говорит. Улыбается. Поет. И - курит...Кто-то может сказать, что человек губами ещё и ест, а иногда и просто жрёт. Кроме того, врёт. Этим циникам легко можно возразить - ест человек вовсе не губами; что же до того, что ими ещё и врут - так любой волен этого не делать. Губы были даны человеку для радости, любви и поэзии - и все три этих компонента в тонкой пропорции смешиваются в табачном дыму.

Когда с утра, после тягостных часов ночного воздержания, ты разрываешь обертку новой пачки, то ощущение, которое ты испытываешь, нельзя сравнить ни с чем другим, кроме радостного волнения бегущего на свидание влюбленного. Ты вдыхаешь тонкий, подымающийся от травяных палочек запах, и множество картин проносятся перед тобой - места и люди, солнечные закаты и морские берега, случайные попутчики и все, кто когда-либо выручал тебя, оставшегося без табака посреди пустыни, либо с кем тебе доводилось разделить последние несколько затяжек перед долгим и трудным путешествием. Достав из пачки сигарету, ты долго разглядываешь её, тихонько вдыхая аромат и слегка разминая её в пальцах. Наконец, доходит дело и до зажигалки - некоторые предпочитают здесь спички, но я в последние десять лет принципиально пользуюсь только зажигалками. Они хоть и лишены некоторой очаровательной первобытности спичек, но зато позволяют множество вещей, на которые спички не способны. Да и достать спички все сложнее... С самого детства мое воображение поражали люди, всегда хранящие в карманах Огонь - и до сих пор они кажутся мне чем-то вроде древних богов, как они явились бы нашим далеким предкам в каменном веке. Теперь я - один из этих хранителей; последних хранителей... Наконец, ты осторожно касаешься губами сигареты, нежно, как сделал бы ты только с губами своей возлюбленной - вспышка! - и в твои легкие устремляется благоуханный поток, без которого не находишь себе места, от которого кружится голова, поток, дарующий бесценные секунды блаженства на Земле - и твое дыхание становится её дыханием... Да, друзья мои... Но теперь наша невинная радость день ото дня омрачается все сильнее.

Уже давно по ночам я вижу один и тот же сон. Большое, какое-то размытое помещение; всюду яркий, бьющий в глаза свет, крики, шум; множество людей. Я выхожу вперед и оказываюсь на какой-то сцене посреди зрительного зала, или же на арене. Меня приветствуют, мне аплодируют и свистят, но это только сильнее сбивает меня с толку. Я прохожу чуть дальше и вижу группу мужчин, сидящих на сцене за большим столом; одно место пустует; я понимаю, что оно приготовлено для меня. Я сажусь в кресло; крики публики несколько смолкают, и я получаю пару минут, чтоб оглядеть своих собеседников. Это все - пожилые мужчины; я никого не знаю, но все они глядят на меня с более или менее очевидным неодобрением. Каждого по очереди я обвожу их взглядом и наконец дохожу до последнего, сидящего рядом со мной - и тут замираю: это Министр собственной персоной... И здесь мне вдруг начинает очень хотеться курить - и я просыпаюсь...

Солнце уже весело смотрело мне прямо в окна; через стекла был слышен радостный визг стрижей. Я люблю утро; даже в утреннем кашле мне чудится что-то священное. Сегодня же мне вообще не хотелось кашлять - поэтому я встал, потянулся, надел штаны и подошел к окну, распахнув занавески.

Утро было радостным и светилось в солнечных лучах. Между деревьев мелькали силуэты бегунов, изредка попадались люди в строгих костюмах, идущие на работу или уже возвращающиеся домой с ночной смены. Дом слева красили рабочие. А на доме напротив появился новый плакат.

На нем была изображена улыбающаяся смерть с косой, зажавшая между зубов сигару, и под картинкой была подпись:

КУРЕНИЕ ЭТО СМЕРТЬ

Что ж, это ещё не так плохо. В прошлом месяце там висела фотография раковой палаты, где лежат умирающие ковбои под надписью "Welcome to Marlboro country!" Не понимаю, что они так привязались к "Мальборо" - не первый случай на моей памяти. Их уже сто лет как нигде не достать, даже в аптеках по сумасшедшей цене, как можно ещё достать "Житан" - а вот поди ж ты, мертвого льва все ещё пытаются покусать. Хотя, с другой стороны, с мертвыми связываться всегда безопасно. А может, здесь дело в былой популярности "Мальборо" - я ведь ещё помню, во времена моей молодости это было обозначение для сигарет вообще, и не просто сигарет, но - престижных сигарет. Если ты где-то в компании в ответ на просьбу о табаке небрежно раскрывал перед просившим такую красно-белую пачку, то можно было рассчитывать на то, что с тобой обязательно захотят познакомиться поближе. Тогда "Мальборо" было примерно то же самое, что сейчас кроссовки "Адидас" - и даже круче, как мы говорили тогда... Эх, молодость...

Тут я вспомнил, что впереди ещё много дел, поэтому пришлось прекратить медитации перед плакатом - логику Министерства все равно не понять, так что не стоит и пытаться. Я пошел на кухню и быстренько приготовил свой обычный завтрак - яичницу с колбасой - и потом так же быстро её съел, почти не ощущая вкуса. Я уже слишком привык к такой еде, чтобы что-нибудь ощущать - еда меня никогда так и не интересовала, да и желудок мой не любил особых изысков. Зато, чем быстрее я заканчивал свой завтрак, тем быстрее у меня появлялась возможность выкурить Первую за сегодняшний день сигарету.

Вымыв посуду после себя, я наскоро проглотил свой чай без кофеина - вообще-то у меня был и нормальный, но вчера закончился, надо будет занять у кого-нибудь сегодня упаковку-другую. У Сильвестра наверняка есть - он ведь ещё приторговывает время от времени. Эх, Сильвестр, все гоняется за острыми ощущениями, как автогонщик - поди ж ты, и не скажешь по нему никогда, что червь кабинетный, филолог-медиевист, знаток готского и древненорвежского... Он ведь, по-моему, и курить-то в свое время начал, чтобы казаться таким же, как все - он тогда совсем маленький был, щуплый и невзрачный. Только вот времена с тех пор изменились, и сейчас ему, если бы он все ещё хотел казаться "как все", следовало бы либо начать бегать трусцой, либо заниматься на тренажерах - он, однако, хранит верность нашей студенческой привычке. Добрый старый Сильвестр! В Министерстве бы сказали, что это привычка подчинила его себе, что он просто не способен заставить себя бросить её - но я знаю Сильвестра получше, чем господа из Министерства, и поэтому им не верю. Да, есть такие люди, которые просто не могут бросить, именно они собираются сейчас по "гильзам" - однако Сильвестр не из их числа. Он может бросить в любой момент - но не делает этого потому, что это было бы Предательством. Я понимаю его, и я сам не бросаю по той же причине - возможно, именно поэтому мы с Сильвестром и остаемся лучшими друзьями.

Я взглянул на часы - было уже без четверти одиннадцать, сделовало торопиться.

Осторожно я открыл наружную дверь, и так же осторожно, без единого скрипа (не зря я каждую неделю смазываю петли) её снова закрыл. Соседи напротив сейчас на работе, их дети в школе - но рисковать все же не следовало. Если кто-нибудь снизу меня засечет, мне несдобровать. Особенно когда они узнают про ключ от чердака...

Как я уже сказал, я не хожу в "гильзу" - ну, только тогда, когда мне надо там кого-нибудь увидеть. Точно так же я не пошел бы в публичный дом - мне противно массовое животное удовлетворение возвышенных потребностей. Курить с таким трудом добытый табак, будучи стиснутым среди кашляющих и жужжащих стариков, зажмуривая глаза от едкого аптечного самосада, и в просветах видеть на стене правительственные плакаты с изображением чёрной слизистой легких или схемой развития атеросклероза - слуга покорный! Уж лучше совсем бросить. Курить следует либо с хорошим, дорогим тебе человеком в каком-нибудь месте, где вас только двое, где ничто не мешает возвышенной беседе и общим воспоминаниям - либо же одному, как я сейчас, так, чтобы перед тобой раскрывался вид на далекий горизонт, и сами собой в голову приходили новые мысли. А уж для этого лучшего места, чем крыша, откуда видно все небо и где ты сам не заметен, и придумать нельзя.

Собственно, я не могу сказать, что я над чем-то действительно сосредоточенно думаю в такие минуты. Просто я использую это время для концентрации, чтобы побыть с самим собой, для медитации, если хотите. Но сегодня у меня плохо получалось отрешиться от мира. Собрав пепел в ладонь, спрятав окурок в карман, я быстро спустился вниз и бесшумно проник обратно в квартиру. Демонстрация должна была начаться через три четверти часа - надо уже было торопиться. Я уже не пройду отсюда и до Министерства за пятнадцать минут, как бывало - а ведь мне ещё надо забежать в ближайшую "гильзу", забрать наших.

Я быстро запихал в портфель плакаты, несколько приготовленных вчера серых кусков бархата, взял ещё по старой привычке книгу (всегда урву минутку почитать) - какое-то время я колебался между "Исповедью" Августина и "Илиадой", потом все же решился, бросил в пасть портфеля Гомера и побежал на улицу.

День выдался просто прекрасный - если по погоде можно предсказывать судьбу начатого предприятия, то нас ожидал полный и головокружительный успех. Мое настроение ещё улучшилось. Несмотря на то, что начались кривые переулки, я скакал по неровностям асфальта, как молодой. Обычно всю дорогу до "гильзы" меня так и тянет ругать правительство - ведь это, если подумать бесчеловечная затея, размещать их всегда в таких заброшенных уголках города, где чувствуешь себя перенесшимся в Средневековье! По закону, "гильзы" должны располагаться на расстоянии не менее километра от всех общественных мест - а к последним относятся не только школы или больницы, но и кафе, рестораны; библиотеки, что самое неприятное - да и в тех местах, где их все-таки можно размещать, жители то и дело жалуются муниципалитету на дурной воздух и хулиганящих стариков. Однако терпеть им и так осталось недолго - лет через десять вымрут последние из нас, и тогда все "гильзы" спокойно сроют... Но негоже было предаваться невеселым волхвованиям накануне столь важного дела, поэтому я заставил себя думать о прекрасном солнечном дне.

"Гильза", где собирался наш район, стояла посреди большого пустыря. Когда я вошел в ворота, почти все уже были в сборе - человек пятьдесят-шестьдесят кучками стояли возле будки, негромко переговариваясь и взволнованно переходя с места на место. Увидев меня, несколько человек сразу радостно закричало:

-- Арнольд! Наш знаменосец! Ура свободному художнику!

Я подошел к ним и перездоровался со всеми за руку - мне было очень лестно, что все так рады меня видеть. Я оглядывался по сторонам, ища глазами Сильвестра, но его нигде не было.

-- Где же Сильвестр? - спросил я у Эммануила, нашего старого коллеги по универститету. Он помрачнел.

-- Приболел Сильвестр, - вздохнул он.

-- Ноги? - с ужасом догадался я.

Эммануил кивнул горестно; мне стало очень неловко, и очень жалко Сильвестра - бедняга, он так хотел быть сегодня с нами, а теперь он опять лежит в постели, не в силах даже встать...

-- Да ты не расстраивайся так, Арни, - утешал меня Эммануил, - Это пройдет, ты же знаешь; а с ним Изабелла осталась, так что он в хороших руках, - и он подмигнул мне, совсем как в студенческие времена, когда мы ухаживали за девушками в ресторане "Месопотамия".

Все-таки рискованные намеки Эммануила слегка меня развеселили, чего тот и добивался. Я не смог сдержать улыбку, и сказал только:

-- Жаль только, он не может сейчас быть с нами...

-- Сильвестр мысленно всегда с нами, Арнольд Шварценберг, старый маловер, - раздался позади меня глубокий грудной голос.

Я обернулся; передо мной стояла Эмма Клаузевитц, держа на отлете длинный изящный мундштук слоновой кости, от которого подымался легкий дымок - она всегда плевать хотела на правила - и смотрела на меня, слегка прищурившись; Эмма, над которой были не властны годы; легендарная и безумная поэтесса Эмма, у ног которой в своё время лежал весь город - в том числе и ваш покорный слуга. Да, это было великое время...

-- Елена! - назвал я её старым прозвищем, о котором не знал никто, кроме нас.

-- Арни, - тихо улыбаясь, она обняла меня и поцеловала меня в щеку, - Арни, дорогой... сколько лет...

-- Эмма, как ты узнала? Как ты попала сюда? - спрашивал я, все ещё не в силах преодолеть изумление.

-- Глупый! - она слегка высвободилась из моих объятий, укоризненно помотрела на меня и засмеялась, - Меня нашел Сильвестр!

Я посмотрел на любующегося сценой Эммануила. Он кивнул мне и подмигнул хитро-хитро.

-- Так ты, негодяй, - начал я, - Знал об этом все с самого начала - знал и не сказал мне ни слова?..

-- Арнольд! - укоризненно сказала Эмма, - ну конечно, он знал! Но мы сами обязали его молчать - мы хотели сделать тебе сюрприз...

-- Не имеет значения! - отрезал я, - Ничто теперь не спасет его от смерти в дружеских объятиях! - и я стиснул его так, что кости старины Эммануила и правда захрустели. Он предостерегающе крякнул, но я его не выпускал - я был очень благодарен ему.

Однако нашу семейную идиллию скоро нарушили. Мне напомнили, что пора выходить, и тогда я с сожалением выпустил Эмму и Эммануила, раскрыл портфель, раздал лозунги и каждому по аккуратному серому бантику. Все построились было колонной и собрались уже выходить, как вдруг кто-то вспомнил:

-- А как же... выкурить за успех общего дела?

-- Верно! - поддержали все, - Перекур пять минут!

Мне самому тоже понравилась эта идея, поэтому я крикнул:

-- Пять минут!- и народ, одобрительно ворча, полез в "гильзу" покурить на дорожку. Я было собрался за ними, но Эмма схватила меня за рукав:

-- Туда ты пойдешь без меня. Я остаюсь на улице, - и она решительно чиркнула спичкой.

-- Эмма, ты все такая же... - сказал я, непроизвольно расплываясь в улыбке.

-- Да, я по-прежнему сохраняю трезвую голову на плечах, - ответила она, - В этой вашей будке не повернуться, там воняет, и эти плакаты...Бр-рр!

Она была права - если в других местах плакаты скорее метафорического содержания, вроде как на доме напротив, то в "гильзах" специально помещают такие, где сфотографированы забитые холестериновыми пробками сосуды, и все в этом роде.

-- Хорошо, Елена, - ответил я, - Твой верный рыцарь не бросит тебя. Я тоже буду курить на улице.

-- Ну, а раз уж вы оба собрались нарушать закон по-крупному, - влез в разговор улыбающийся Эммануил, - То и я тоже останусь снаружи - нужно же хоть кому-то следить за этой влюбленной парочкой, - и он залихватски чиркнул спичкой.

-- Куда уж без тебя, дражайший братец, - шутливо нахмурилась Эмма, но мне показалось, что в её досаде было и что-то настоящее.

Через семь минут наша колонна вышла на одну из главных улиц и пошла в направлении Центра, не нарушая рядов. Впереди шагали мы с Эммой и Эммануилом; я воспользовался случаем и держал её под руку - а за нами, весело переговариваясь и подшучивая над шарахающимися в стороны прохожими, то и дело затягивая старые забытые песни, шагали все наши. На груди у каждого красовался серый шелковый бантик - эмблема нашей Партии; некоторые несли выполненные моей скромной кистью транспаранты. "СВОБОДА УМА, СВОБОДА СЕРДЦА, СВОБОДА ЛЕГКИХ!"; "ДЫМА БЕЗ ОГНЯ НЕ БЫВАЕТ"; портрет Иосифа Сталина с зажженной трубкой; призыв "ВПЕРЕД К ВОЗРОЖДЕНИЮ!", - где-то в задних рядах какие-то шутники подняли было лозунг "КУРЕНИЕ - СВЕТ, НЕКУРЕНИЕ - ТЬМА!", но их быстро призвали к порядку и заставили его свернуть. Шутки неуместны в таком серьезном деле, как наше. Наконец, колонна вышла на бульвар и пошла к маячащему вдали зданию Министерства, на котором красовался видный даже отсюда лозунг

ДВИЖЕНИЕ - ЖИЗНЬ

Мы стали неторопливо двигаться в его сторону.

Эх, а ведь было когда-то время... Ещё каких-то лет десять назад нам не приходилось бороться за свои права таким смехотворным образом. Тогда в нашем обществе ещё был жив дух Демократии - хоть не все было гладко, но все же в стране существовало несколько партий, а это создавало хотя бы видимость свободы. Теперь же партий осталось только две - да и те на самом деле всего лишь фракции одной и той же, и программы их для меня лично имеют не больше различий, чем две плохих ксерокопии одного и того же бездарного памфлета. Посудите сами, чем могут так уж сильно отличаться сторонники оздоровительного бега (противники называют их "трусцами", сами же они предпочитают англизированное "джоггеры") и адепты так называемого "фитнесса", считающие, что все мировое зло можно побороть занятиями в тренажерном зале. Между ними то и дело разгораются жаркие, если верить телевидению, парламентские дебаты, говорят, доходит дело и до уличных столкновений (хотя ни я, ни кто-либо из наших никогда не был им свидетелем) - однако многие граждане уже давно верны своей фракции лишь на словах, а сами в то же время то ходят в тренажерный зал, то бегают по паркам, вставив в уши наушники, чтобы совсем уж не обращать внимания на окружающее. Воистину, уж если одна нравственная порча возьмет человека в плен, то и другие не заставят себя ждать... Закрываются библиотеки и рестораны, скоро у нас не останется уже никаких предметов культуры, кроме асфальтовых дорожек и тренажеров. А ведь я ещё помню время, когда даже алкоголь был разрешен и продавался на каждом углу абсолютно легально! Более того, кто-то из моих студенческих друзей даже пробовал марихуану и пейотль! С ними, впрочем, разобрались в первую очередь - всех поголовно отправили в оздоровительные лагеря, откуда не возвращаются такими, какими уходят - думающими, чувствующими, свободными людьми... Потом пришел черед алкоголя - виноградники и пивоварни выжгли каленым железом, так что продукты вроде вина или пива, не говоря уж о водке, просто исчезли с лица земли. Кто-то пробовал гнать самогон (Сильвестр, кажется, тоже), однако тут запретили сахар, объявив его источником всех зол - и история самогоноварения закончилась, едва начавшись. Года два назад предали анафеме чай и кофе - шоколад почему-то оставили пока в покое; говорят, Министр неравнодушен к шоколаду... И вот теперь настает очередь табака, последнего бастиона свободы в этой оставленной богами стране - покупать можно лишь в аптеках по специальному разрешению врача, употреблять - лишь в специально отведенных местах. Кто будет уличен в незаконном употреблении, хранении или пропаганде - получает предупреждение; три предупреждения - лагерь... И наша Пепельная партия Возрождения - последняя отчаянная попытка отстоять хоть часть тех ценностей, которые когда-то составляли основу этого общества. Пускай нас презрительно называют "пепельницами" - мы готовы пожертвовать собой и ради тех, кто сейчас смеется над нами, чтобы их внуки могли вспоминать нас с благодарностью.

Ну вот, я, как всегда, отвлекся на воспоминания и ностальгию, а мы тем временем пришли. На площади перед Министерством все уже было готово - стояла трибуна, подернутая грубым серым полотнищем, на ней - весь президиум во главе с Иннокентием, и вокруг толпилось человек пятьсот наших. Мы пришли почти самыми последними; нас встретили аплодисментами и приветственными криками. Из динамиков доносилась бравурная музыка; вся площадь была оцеплена полицией, но держались эти "служители порядка" пока в тени.

Эмма тронула меня за плечо и спросила шепотом, нагнувшись к моему уху:

-- Не боишься?

-- Нет, Елена, - ответил я с улыбкой, - мне уже поздно бояться и нечего терять. У меня все равно уже есть два предупреждения...

-- Уже два? - глаза Эммы округлились, - Когда ты успел? За что?

-- За что, за что, - проворчал я, - Просто так, ты же знаешь...

-- Извини, - примирительно улыбнулась она.

Первое предупреждение я получил за курение в общественном месте - откуда я мог знать, что заброшенный уголок центрального парка среди глубокой ночи является общественным местом? Второе - за развращение малолетних; это вообще глупая история. Как-то раз на бульваре какой-то не в меру общительный малыш, которому я помог взобраться на велосипед, спросил меня, почему у меня кожа на пальцах желтого цвета - я как-то отшутился, и все кончилось бы хорошо, малыш ведь не знал ещё, кто я - но тут откуда не возьмись налетела истеричная мамаша и с ходу начала меня обвинять в том, что я пытался приучить её ребенка к сигарете. Я не успел вставить и слова в свою защиту, как был вызван полицейский, который тут же меня обыскал - и, конечно, нашел у меня в карманах табачные изделия; разумеется, приобретенные незаконным путем. Судья сказал мне, что я должен быть благодарен за то, что мне зачли все это лишь за одно предупреждение - а я с тех пор окончательно разуверился в справедливости и правосудии. С тех пор мне уже как-то все равно - несмотря на те жутковатые слухи, которые так любят рассказывать по "гильзам" про оздоровительные лагеря. Говорят, там лечат электрошоком - и это ещё самое невинное из того, что я слышал. Самых зависимых, говорят, неделями мучают, не давая им ни крошки табака, и все время транслируют через телеэкран, который нельзя выключить, старые фильмы, где герои то и дело затягиваются ароматными сигарами и до отказа набивают толстые трубки - но это уже из разряда страшных сказок, по-моему, на такое не хватит смелости даже у правительства. Хотя кто его знает - я вcтречал несколько своих знакомых, возвращавшихся после лагеря. На них страшно было смотреть - от прежних людей оставалась внешняя оболочка, но внутри их словно подменяли. К примеру, Варфоломей - даже разговаривая со мной, он мял в кулаке резиновый кистевой эспандер и жевал эту ужасную жвачку; я говорил с ним, как встарь, о Марселе Дюшане, об "Андалузском псе", но видно было, что отвечает он через силу, что он потерял ко мне всякий интерес - и как только мы распрощались, он сразу же вставил себе в уши эти дурацкие наушники и пошел по аллее, вприпрыжку и напевая - а я смотрел ему вслед, пока он не пропал из виду... Нет, лучше умереть, чем попасть в лагерь - а если умирать, так в борьбе!

Тем временем собрались, наконец, все - последними пришла группа из пятидесяти человек, наша ячейка в Центре - оно и понятно, кто ближе всех живет, всегда приходит позже всех. Вокруг зааплодировали и послышались крики:

-- Иннокентий! Начинай, что ли! Пора!

Иннокентий кивнул, махнул рукой и вскарабкался на трибуну. Все головы повернулись к нему, аплодисменты усилились и долго ещё не смолкали. Иннокентию было это приятно, поэтому он постоял немного, улыбаясь и ожидая, пока гром оваций чуть-чуть стихнет, и тогда поднял руку и произнес звучным хриплым голосом:

-- Товарищи! Братья и сестры!

Вокруг сразу воцарилась тишина. Иннокентий слегка прокашлялся; видно было, что он очень волнуется.

-- Товарищи! - начал он снова, - Сегодня мы собрались здесь, чтобы наконец положить конец безобразиям, творимым правящим режимом во главе с господином так называемым Министром, заседающим вот в этом, всем вам известном здании, у которого мы сейчас с вами находимся, - Иннокентий показал рукой за спину, - Мы очень долго терпели. Мы молчали, когда приспешники диктатуры, люди, продавшие свою честь и совесть, ссылали и уродовали наших братьев в лечебно-трудовых профилакториях и наркологических клиниках. Мы не сказали ни слова, когда сатрапы так называемого Министра, идя на поводу у демагогов-диабетиков, запретили нам солить нашу пищу и класть в чай сахар. Мы оставались беспристрастными даже тогда, когда у нас отняли и этот чай, и кофе, предложив взамен древних священных напитков и ритуалов выхолощенную диетическую муру! Но теперь кровавые жандармы зашли слишком далеко!

В толпе начали раздаваться крики одобрения.

-- Теперь у нас хотят отнять последнее, что мы имеем - право на курение! - голос Иннокентия раздавался подобно грому, усиленный репродукторами, - Священную трубку мира, которой индейцы скрепляли свои договоры! Трубки и сигареты, папиросы и сигары, купленные нами по бешеным, искусственно взвинченным ценам на заработанные кровью и потом деньги, правительство хочет отнять у нас - прикрывая это заботой о нашем здоровье! Оно о нас заботится! - крики возмущения сделались сильнее, - Но мы не нуждаемся ни в чьей лицемерной заботе! - "Верно!" - раздалось над толпой, - Мы сами способны взять в свои руки собственную защиту - поэтому мы сегодня и собрались здесь!

Единый воодушевленный вопль пронесся над нашими головами.

-- Вместо трубки мира я предлагаю вам томагавк войны!... Сегодняшний день войдет когда-нибудь в историю, как Первый день свободы нового летоисчисления! - продолжал Иннокентий, - День, в который Партия Пепельного Возрождения заявила наконец о себе как самостоятельная политическая сила! Ура, товарищи! Долой зеленое однообразие! Да здравствует свобода! Да здравствует демократия! Да здравствует Возрождение!!!, - тут он закашлялся и отошел от микрофона.

Последние его слова совершенно потонули в восхищенном реве толпы и приветственных криках - несмотря на маленькую бестактность, допущенную нашим лидером. Что поделаешь, Иннокентий Гольдштейн - вовсе не выходец из интеллигенции, как большинство наших - когда-то он был простым рабочим на литейном заводе, и ему негде было учиться ораторскому искусству. Зато энергии ему было не занимать - пожалуй, именно благодаря ему мы и существуем теперь, как партия. Такие люди, как мы с Сильвестром, могли бы до скончания века сидеть у себя по кухонькам и возмущаться, но так никогда и не решились бы выступить открыто - а Иннокентий сумел собрать нас, организовать и вдохнуть смелость в наши сердца. Поэтому ему можно и простить, что он сказал "да здравствует" - никто из нас уже давно не употреблял такое скомпрометировавшее себя понятие, как "здоровье". В самом деле, здоровье - это когда собираются десять человек, из них один лысый и девять с густой шевелюрой. Лысый ничем их не хуже - но в глазах остальных он есть отклонение от нормы, поэтому его потихоньку начинают шпынять, сначала - втихомолку, за глаза; потом открыто; потом выступать по телевидению с речами о том, какая это страшная беда - облысение, и что давно пора с ней бороться. Детей несчастного начинают дразнить в школе, сам он приобретает кучу комплексов и мучается, в конце концов, от него уходит жена, а сам лысый бедняга становится на кривую дорожку, откуда до настоящего бандита - один шаг; и готово, ещё одна человеческая жизнь загублена животной ненавистью к тем, кто выделяется из толпы... Здоровье - это некое среднее арифметическое, а нам пытаются доказать, что оно одинаково справедливо для всех. По-моему, есть люди, которым курить попросту полезно, или по крайней мере, не вредно; к примеру, мой дед - он дожил до девяноста лет, и до самой смерти не расставался с трубкой - а вот доживут ли до этого возраста "джоггеры" и иже с ними - это ещё вопрос... Поэтому мы и никогда не говорим "да здравствует!" - только "да живет!"

-- Пепельницы старые! - донеслось откуда-то со стороны полицейского оцепления, - Фениксы недобитые!

Но обращать внимание на подобные неорганизованные выступления было ниже нашего достоинства, поэтому митинг катился дальше, как по маслу. Было принято несколько резолюций, решено участвовать в осенних парламентских выборах, и тогда начали составлять список кандидатов. Первым, разумеется, единогласно выбрали Иннокентия - старина даже прослезился, и обещал никого не подвести, добившись справедливости. Мы верили ему - он скорее умрет, чем отступится он выбранного раз и навсегда курса. А потом выбирали ещё девятнадцать кандидатов - и, совершенно для меня неожиданно, седьмым по счету среди них оказался я.

-- Арнольда в парламент! - закричали несколько человек из моего района, - Даешь Арнольда! - остальные поддержали их; я и не думал, что меня знает столько народу, и так хорошо ко мне относится. Я сам был готов прослезиться, когда меня вытолкали на трибуну; Иннокентий и остальные пожали мне руку, и я встал рядом, аплодируя следующим кандидатам, глядя сквозь слезы в толпу. Где-то там я видел счастливое лицо Эммы, и рядом ухмыляющегося Эммануила, и дальше - много-много других лиц, покрытых морщинами, с красными, как от слез, глазами - но светящиеся изнутри словно божественным огнем. Над этим пепельно-серым морем жил единый дух. И дал себе клятву, если мы когда-нибудь победим, обязательно написать картину этого майского утра. Образ его до сих пор стоит перед моим взором.

Долго ещё продолжался митинг; выходок противников больше не было, поэтому мы не расходились целый день до вечера. Словно пьяный, около пяти часов я наконец отправился домой. Со мной пошла Эмма; старина Эммануил под каким-то деликатным предлогом от нас отбился.

Мы шли с ней под руку и беседовали о всякой ерунде - слишком трудно, да и вряд ли нужно было бы говорить о только что пережитом - когда дорогу нам вдруг перегородили несколько человек в защитных костюмах.

Сначала я подумал, что это просто полиция - но это было какое-то особенное подразделение. Я крепче взял Эмму за локоть.

-- Пожалуйте-ка документики, граждане старперы, - сказал один из них, подойдя к нам. Он тяжело дышал под своим шлемом.

-- Молодой человек, - ледяным тоном сказал я; откуда-то во мне появилась эта холодная злость, - Потрудитесь увидеть, что здесь сейчас присутствует дама, и выбирать ваши выражения более тщательно. И снимите вашу маску, будьте любезны - иначе создается впечатление, что разговариваешь с бандитом с большой дороги...

У человека в камуфляжных доспехах отвалилась нижняя челюсть - хотя нам и не было этого видно за его забралом. Эмма прыснула в кулак.

Однако он быстро пришел в себя, нехорошо засмеялся и сказал:

-- Ах вот вы как, пепельницы позорные... Ну, ладно, - он добавил ещё пару непечатных слов, отступил на шаг и махнул кому-то позади него, - Вяжи! - пронзительно крикнул он.

Один из его молодчиков грубо схватил Эмму за локоть и потащил куда-то прочь - она бросила последний умоляющий взгляд в мою сторону, в котором просьба смешивалась с безнадежностью и пониманием, что ничего изменить нельзя, что и я столь же бессилен, как и она, и прощение тоже было в этом взгляде - и я не выдержал.

-- Ах, ты! - закричал вдруг полицейский, ведший Эмму, и грузно осел на землю. Никто не ожидал от меня такой прыти - и меньше всего я сам.

-- Эмма! - закричал я, пока они ещё не опомнились, - Беги!!!

Как я и ожидал, они все бросились на меня и забыли про неё на несколько секунд - только я не забыл, я вырывался и боролся отчаянно, как лев, но продолжал видеть перед собой её глаза, её губы... Всё-таки она успела уйти - благодаря мне. Как я бился!.. Я вдруг вспомнил Диомеда, защищавшего тело Патрокла; только впятером закованные в камуфляжные доспехи сумели меня одолеть.

Через какое-то время я пришел в себя в какой-то железной клетке; пол трясся и подпрыгивал, и я понял, что нахожусь в полицеском фургоне. Надо мной склонялось чье-то знакомое лицо; я с удивлением узнал Эммануила.

-- Эммануил! - сказал я, - Где мы? Что ты здесь делаешь?

-- Нас везут в лагерь, - ответил вместо него кто-то из угла; я посмотрел туда и увидел Иннокентия; один глаз у него заплыл, пиджак был порван и все кулаки исцарапаны, - Теперь нас всех везут в лагерь, - тихо проговорил он.

-- Почему? - я все ещё ничего не понимал.

-- Они всех похватали, Арни, - грустно сказал Эммануил и улыбнулся, - Когда мы разошлись, они по одному перехватали всех и погрузили в машины. Теперь нас всех спрячут в лагерь - и конец партии Возрождения... Нет партии - нет проблемы, - и он замолчал.

Иннокентий в углу закрыл лицо руками. У меня гудело в голове, но я начал понимать, что произошло, и мне тоже не хотелось больше говорить.

Через какое-то время машина остановилась. Снаружи распахнули дверь и приказали выходить.

Мы вышли, горсточка потрепанных угрюмых стариков, и встали шеренгой вдоль бордюра. Нас осматривал какой-то высокий чин в невероятно огромных погонах - а с ним ещё какая-то странная дамочка в штатском. Чин был очень доволен.

-- Молодцы! - приговаривал он, подходя к каждому; придирчиво его осматривал, улыбался, регистрировал нанесенные повреждения, говорил "ничего, до свадьбы заживет", прихохатывал и двигался дальше. Наконец, он дошел до меня.

-- А, рыцарь! - радостно сказал он, - Голова не болит?

Я постарался выразить на лице все презрение, которое чувствовал. Он захохотал.

-- У, какой! - воскликнул он, и попытался потрепать меня по голове, - Орел! - и собрался было двигаться дальше, но тут подала голос штатская дамочка.

-- Этот пойдет, - негромко сказала она чину в погонах, но услышали все.

Чин призадумался.

-- Только учтите, - сказал он, - Два предупреждения, одно - за совращение малолетних; к тому же, оказал серьезное сопротивление при задержании - впятером вязали... Справитесь? - ехидно осведомился он.

Дамочка смерила его взглядом.

-- И не с такими справлялись, - презрительно сказала она, - Оформите нам его, - и пошла к машине.

-- Ну, старичок, - осклабился чин, - Пока тебе повезло. Только не думай, что надолго. Лагерь тебя все равно не минует. Будь здоров, - сказал он, и повернулся прочь.

-- Остальных в машину, - негромко приказал он.

Наших посадили обратно и увезли; я лишь успел на прощание обменяться взглядами с Эммануилом, но и он исчез в черной дыре фургона. И тогда я остался один.

Кто-то сзади схватил меня за руку; я обернулся - это была давешняя дамочка:

-- Долго вы ещё будете стоять? - нервно спросила она, - Идемте, у нас мало времени! - и она потащила меня за собой внутрь здания.

Мы долго поднимались на лифте и шли какими-то коридорами; наконец, мы достигли большой освещенной комнаты. Там сидело несколько человек, все пили кофе; судя по запаху - настоящий.

-- Приведите этого в порядок, - словно не замечая крамолы, приказала дамочка, - Выход через пятнадцать минут, - и она исчезла за какой-то дверью.

Они окружили меня; все смотрели с каким-то опасливым интересом, и, показалось мне - с почтением. Наконец, один присел передо мной на корточки и сказал:

-- Извините, я не знаю вашего имени... Меня зовут Александр. Сейчас мы вас немного загримируем, чтобы вы были готовы к выходу... Вы не против?

Я помотал головой. Я все ещё не понимал, что все это значит, но против грима мне было нечего возразить - как-никак, гримеры - родственные души.

Тот парень, что говорил со мной, зашел ко мне за спину и коснулся моей головы - и сказал ошарашенно:

-- Господи!.. У вас же кровь!... Анжела, срочно йода и ваты!

Они вытерли кровь с моего затылка и вообще привели меня в порядок. Обращались со мной вежливо и почтительно, так что я проникся ко всем им симпатией. А когда они закончили, то Александр, нагнувшись к самому моему лицу, тихо спросил:

-- Хотите кофе?..

Я улыбнулся и кивнул - вообще-то я предпочитаю чай, но тут не стоило быть переборчивым.

Они налили мне чашку вкуснейшего кофе и ушли из комнаты. На прощание Александр сказал:

-- Когда загорится вот эта лампочка, - он показал, - Вставайте и идите вот в эту дверь - а там поймете. Хорошо?

Я кивнул, и дверь за ним захлопнулась.

Я стал размышлять, а не выкурить ли мне сигарету - я был абсолютно уверен, что она все равно окажется последней, поэтому терять мне было нечего. Просто чудо, что меня до сих пор не обыскали - хотя мой тайник не так-то просто найти. Там у меня, специально на такой случай, уже давно хранится моя последняя "Герцеговина флор" - три года назад в Болгарии я раздобыл целую пачку - там хороший свет и хороший табак - и курил её с тех пор лишь по особенным поводам. А с полгода назад у меня осталась последняя сигарета - и я спрятал её на самый крайний случай. Кажется, теперь настал именно он. Теперь каждая затяжка может стать последней.

Однако тут меня прервали - загорелась лампочка под потолком, и раздался противный звук, похожий на сирену, от которого у меня опять стала болеть голова. Я с трудом поднялся со стула, открыл дверь и поплелся вперед.

Вскоре я вышел в какой-то большой зал, показавшийся мне смутно знакомым. Там было много людей, и все смотрели на меня.

-- Поприветствуем Арнольда Шварценберга, одного из вождей Партии Пепельного Возрождения! - раздался голос позади меня. Я обернулся и увидел давешнюю дамочку, орудовавшую микрофоном на каком-то помосте.

Все кругом закричали, затопали ногами; многие свистели и большинство смеялись. Голова начала ныть ещё сильнее.

Я оглядывался по сторонам, не понимая, куда мне теперь деваться. В толпе я увидел Александра с товарищами; он улыбнулся мне и показал рукой куда-то вправо. Я пошел туда.

Дамочка тем временем расписывала сегодняшний митинг, особо останавливаясь на количестве сломанных заборов и пострадавших полицейских, а также на количестве конфискованных незаконных сигарет. Сказала она пару слов и лично про меня - "горе-художник", "эпатёр-неудачник" и что-то ещё. Я тем временем дошел до круглого стола, окруженного креслами, за которыми сидело несколько человек - и тут понял, где я нахожусь. Неуверенность сразу оставила меня.

Я легко прошел к последнему пустому креслу и спокойно оглядел собравшихся. Комментаторша тем временем задала какой-то вопрос тому генералу, что был с нами возле машины, что-то про беспорядки; он подробно принялся отвечать. Я провел взглядом по всем сидящим за столом - и у самого своего кресла я увидел Министра. Он настороженно на меня глядел.

Я прекрасно знал, что увижу его здесь - но меня все равно как будто ударило током. Невероятным усилием воли я взял себя в руки. Тем временем дамочка сказала:

-- ...но, может быть, у господина Шварценберга на этот счет другое мнение? - послушаем-ка, что он скажет, - в зале засмеялись, а генерал с улыбкой кивнул.

Мне передали микрофон, и тогда я понял, что мой час настал.

Когда я одну за другой положил ноги на стол, в зале наступила мертвая тишина. А когда я достал из тайничка свою последнюю "Герцеговину флор", тишина была такая, что я слышал тихое хрипение где-то в самом нутре у Министра.

- Огоньку не найдется??... - вальяжно спросил я.

Оставить комментарий © Copyright Эквус, Эсквайр (vicwicked@hotmail.com) Размещен: 24/09/2010, изменен: 22/10/2012. 39k. Статистика. Рассказ: Проза		Ваша оценка:
Аннотация: Фантазия, издевающаяся над борцами за здоровый образ жизни, а также над теми, кто такой образ жизни не ведет. С одной стороны, "легалайз!"; с другой - "чума на оба ваши дома". Хотя нет, все же не чума, а так, бронхит какой-нибудь.

Эквус, Эсквайр : другие произведения.

Последнее предупреждение Минздрава