Аннотация: Трудно встать перед зеркалом любви и не отвести глаз.
- Все началось со слонов, - говорит Клемс. - Я сразу почувствовал, что это не к добру. Но... с Доком на каждом шагу такое, это сбивает с толку. Дело ведь не в том, что он краев не видит. Это ты сам не видишь тех краев, которые видны ему. У Дока край в другом месте. Он как будто заглядывает за твой край, и у него там еще метра два безопасного пространства в резерве. Он не авантюрист, не адреналиновый маньяк. У него все посчитано. Только формулы расчета - другие. Ты о таких и не слышал, а для него - как дважды два. И он оказывается прав. Ты чуть в штаны не наложил - а он даже не вспотеет. И без всяких приходов-отходняков, ровненько, красиво, обыденно. Как будто нет ничего естественнее, чем делать вот так, а не как-то иначе. Поэтому я в некоторых ситуациях доверяю ему, а не себе. И тогда тоже. Решил верить ему. А вышло вот так.
Ну вот, думает Док. Я начал со слонов. Что дальше?
Как это - думать твоими словами и фразами, говорить с твоей интонацией, записывать это. Наверное, если бы кто-то слушал, как я шуршу клавишами, кто-то, кто знает нас обоих, он сейчас бы услышал и разницу в ритме этого шуршания, в громкости клацания и щелчков спейса. Как будто я становлюсь тобой, когда пишу это. Как будто этим странным и глупым способом я могу быть с тобой. Гайюс сказал бы мне сейчас - "ты опять занимаешься самообладанием?" Но я не хочу плакать, когда ты так близко. Я хочу быть сильным и красивым перед тобой, даже если ты здесь только в моей памяти и фантазии.
Как мне пришла в голову мысль писать книгу от твоего лица? А как вообще приходят мысли? Никто не знает, и я не знаю. Но это так трудно - не спорить с тобой, когда ты воспеваешь мои достоинства, не пытаться заткнуть тебе рот и написать о себе что-нибудь сдержанное и скромное. Подменить твои слова. Подменить тебя. Это невозможно, это нельзя - подменить тебя, заставить лгать твое отражение в тексте. Но очень, очень трудно не пытаться это сделать. Трудно встать перед зеркалом любви и не отвести глаз. Невыносимо видеть себя таким, как видишь ты. Я могу только решить - как решал ты каждый раз - решить верить тебе в том, что ты видишь, когда я сам не могу увидеть этого. Верить твоим глазам. Твоему сердцу. Твоему разуму. Которыми стал я.
Док трет глаза, моргает от света монитора. Глубокая ночь, он один в пирамиде, только он, горящие свечи, медленно вянущие розы на алтаре, лаптоп на коленях, расписанный кровавыми розами и черепами, кто бы мог подумать, бутылка воды и пара сэндвичей, которые не лезут в горло. Зигмунда Фрейда ушла спать в дом - "чтобы не спугнуть вдохновение". Какое уж тут вдохновение. Только боль. Только отчаяние. Как-то вот так.
- Я не должен был выжить, - говорит Клемс. - Понимаешь? Все было... Я вот так сидел, он вот так - я его прикрывал, не могло так выйти, как... как вышло.
- Так бывает.
Кто отвечает тебе? Твой "твой человек", как мой - Гайюс, так вот этот твой, но я не знаю, какой он и как работает, я даже не знаю, кто он вообще. Так что, прости, для этой странной книги, которую мне велела писать моя Смерть, я подарю тебе моего Гайюса, поделюсь им с тобой. Не должно быть принципиальной разницы, насколько я понимаю. Они все должны быть примерно одного качества, с небольшой разницей в стиле. Неважно. Ты - это ты, с кем бы ни говорил. Ты ответил бы, наверное, как-то так.
- Я это логикой понимаю. Но какая тут может быть логика, когда я жив, а он. Поэтому. Я только черной магией еще не занимался, хотя... Я не знаю, как мне сделать так, чтобы...
- Чтобы наоборот?
- Это не было бы решением проблемы, - медленно, серьезно, как будто прикинув внутри себя, обдумав и отвергнув этот вариант после долгих размышлений. - Я бы, может быть, и рад бы. Но тогда ситуация просто перевернется, и все это свалится на него - проблема, поиск и невозможность решения, боль... Невыносимая боль. Я потому и рвусь, и дергаюсь, и не могу остановиться. Если остановлюсь - меня просто сожжет, но медленно. Я убегаю от этого ада. Вот и мечусь, и совершаю... необдуманные поступки. Медленно сгореть, как, знаешь... Я читал у Майринка, есть такая адская штука, черная магия, гнусный обряд "тайгерм".
- Угу. Я читал.
- Вот. Если я остановлюсь - со мной такое и начнется. Если хоть на миг остановлюсь.
- Сейчас ты не мечешься.
- Сейчас я говорю с тобой. Это как... отсрочка. Передышка. Но надолго задержаться не получится, потому что - я его чувствую, оно рядом, оно подползает, подкатывается, как лава из вулкана, понимаешь? Я должен что-то делать, и, может быть, что-то сработает, и неизвестно что.
- Это похоже на ад.
- Я не знаю другого ада.
Ты всегда был разумнее меня, мудрее. Ты понял бы гораздо раньше. Тебе не надо было бы затевать этот... Эту катастрофу с пленом и пытками, чтобы понять, что ты и так уже в аду, и тайгерм начался в тот момент, когда ты обернулся и увидел, что я... Как я увидел, что ты. А я вот, видишь, пока не попробовал, не понял. Так что ты не прав. Твои края не уже моих, у нас просто смещение относительно друг друга - как раз та пара метров туда-сюда. Ты первым видишь то, что неспособен заметить я. А я - я комплиментарен тебе, как правая рука комплиментарна левой, и это правильно и естественно, что нам удобно браться за проблему с разных сторон от условного центра. Ну, или то же самое про глаза можно сказать. Стереоскопическое зрение и работа двумя руками возможны, когда есть этот вот зазор, повернутость в разные стороны. Симметричное противоположно.
- Наше время заканчивается.
- Я вижу.
- Что еще мы можем сделать в оставшиеся десять минут?
Клемс молчит. Потом поднимает голову, смущенно:
- Ты точно не знаешь какого-нибудь... вуду?
О, нет. Нет. Только не это. Ты не пойдешь моим путем, скажи, ведь не пойдешь? Не ходи туда. Зомби в твоей постели - совсем не то, чего ты хочешь. Ну же, Гайюс, скажи ему!
- Это ведь не то, что ты хочешь.
- Просто шутка, - через силу улыбается Клемс.
Со стороны совсем не видно, что через силу, но Док знает эту его улыбку: летящую, как свет. Ослепительную. Ослепляющую. Скрывающую всё, что за световой завесой. И Док вкладывает это знание в следующую реплику "Гайюса" - Гайюса на таком не проведешь, делиться так делиться, лучшим так лучшим. Гайюс сказал бы:
- Я вижу твою улыбку. Я слышу твой голос. Звучит очень натурально. Но ты почти не дышишь.
- Не хочу плакать, - прямо и честно ответил бы Клемс, почти не дыша.
- Твой выбор, - признал бы Гайюс. - Но так ты не выйдешь из ада.
- Я не хочу выходить из ада, пока он там.
- Не в раю?
- Куда уж... Были бы мы древними греками - я не сомневался бы в том, что он в Элизиуме, со всеми героями. Хотя... И греки далеко не все верили, будто есть что-то кроме "безотрадного Аида".
- Ты хорошо умеешь рассуждать. И надежно защищаешься этим от чувств.
- Да, я это умею.
- Вас учили.
- Я и сам талантлив.
- Но ты не вернешься к работе, пока ты в аду.
Я был прав, думает Док, абсолютно прав был я, когда запретил себе думать, что лучше бы я, а не он. Ничего не лучше. Мой бедный, мой любимый, куда ни кинь - как ни поверни - тебе не легче. Здесь, в моей жизни, во внешней реальности... ну, буду называть этот бредовый кошмар реальностью, пока не доказано иное, - здесь ты в лучшем случае просто мертв. А то влачишься ожившим мертвецом, без цели, без смысла, без жизни. Там, в этом странном и стремном тексте, который я выпускаю из себя, как паук выпускает паутину, а значит - и внутри меня, в моей внутренней реальности, ты выжил, но потерял меня. Мое сердце разрывается, мои внутренности горят. В моей внутренней реальности сейчас это происходит с тобой. Зачем я это начал? Почему именно так? Почему просто не пересказал свою собственную историю, не назвал открыто - прямо и честно - себя собой? Зачем выбрал такой кривой способ признать, что был неправ, поступал необдуманно, абсурдно, творил глупости?
Знаешь, в сущности глупость от неглупости тут отличает одно: результат. Если бы я сделал все то же самое, но в результате обнял бы тебя - живого и невредимого, я был бы герой, я был бы прав, я был бы мудр и отважен. Орфей, только круче. А нынче я неумный мудак, поставивший на уши все архитектурное бюро, подставивший своих ребят, погубивший свою карьеру и собственно жизнь. Орфей-неудачник с хорошо обученными менадами на хвосте.
И даже тени твоей не даю покоя: зачем-то пишу эту глупую, глупую историю. Еще и оправдываюсь тем, что мне велела ее написать фарфоровая кукла, раскрашенная под сахарный череп. Прости. В какой-то момент и я отступаю. Понимаю, что все зря. Этот чертов текст - уж точно. Все внутри меня, я здесь один, тебя здесь нет. Нет смысла говорить с тобой, а тем более - говорить за тебя. Прости. Прощай.
Док безжалостно захлопывает крышку лаптопа.
Надо спать. Завтра - непонятный пока день, значит, планировать придется на ходу, значит, нужны все возможные силы и ресурсы, значит, надо восстановиться, насколько возможно. Подушка, плед, спать. Это быстро. Этому их учили, он талантлив, он уже спит.
Ему снятся слоны. Не те, с которых все началось - африканские дикие звери, буйные в гневе, злопамятные, чадолюбивые пыльные страшилища; и не те, что норовили взлететь из его рук, сверкая и переливаясь стеклянными сполохами. Нет, ему снятся грациозно переступающие через крыши домов комариные ножки, поджарые мускулистые тела, покрытые квадратными попонами, каменные дворцы и обелиски на мощных спинах. И как будто на одном из слонов - стеклянная башня, а в ней растекшимся яичным белком колышутся мертвые часы. И как будто на другом танцует золотой человек и выдувает в золотую трубу самую громкую в мире колыбельную, чтобы никто не услышал, как Док кричит и плачет во сне.
- Ладно, - сказал Клемс. - Время кончилось.
- Это моя работа - следить за временем.
Я не про это время, я вообще, подумал Клемс. Но этого точно не стоило говорить вслух, и он не сказал. Пожал плечами, кивнул, признавая правоту терапевта. Он спешил. Он очень торопился. Теперь, когда его осенило, когда он понял, что делать - так трудно было методично соблюсти весь ритуал ухода, и, главное, дышать не глубже и не чаще, чем десять минут назад, чтобы Гайюс не заподозрил неладного. Все в порядке, все как обычно.
Тайгерм. Как он не догадался сразу! Что, если провести обряд, принести жертву? Не метафорически - на самом деле. Пятьдесят кошек? Какая глупость. Вот он, венец творения, царь природы, гордо и бессильно звучащий человек, сын царя, храм божий, всех чудес чудесней - вот он и будет жертвой на этом костре. Долго тормозил - а Док бы давно догадался. Док бы сразу... Ему не нужно девяносто девять попыток, чтобы сделать что-то. Он сразу начинает с сотой. Я не он, у него свой отсчет, у меня - свой. И вот: девяносто восемь, девяносто девять... сто.
Дел на неделю - все обустроить так, чтобы у тех, кого он назначил себе палачами, сомнений не возникло: всё чисто, никакой игры, желанный приз добыт без подтасовок со стороны приза. А дальше они все сделают сами, они умеют. Клемс выбрал лучших. Тех, с чьими бойцами схлестнулись тогда, в Климпо. И в этом есть какая-то... связность. Это правильно, потому что красиво. И надежно, потому что лучших палачей и быть не может.
Док, дорогой мой, сердце мое, еще немного. Время кончилось. Времени нет в аду. Но я запущу эти часы заново. Слышишь? Ты слышишь меня? Держись. Я иду.