Закушенные до крови губы, еще недавно сочные от страсти... темные, как бока спелого абрикоса, почти бардовые... Теперь - боль.
Море швыряющее грязно-серую, мылкую пену прибоя к босым ступням.
И боль. В каждой клеточке измученного тела. Это не любовь... нет.
Швырнуть гладкобокий, отполированный морем камешек и считать шлепки по воде.
Раз, два, три...
Закурить.
Доказать самому себе, что гомоэротизм не подразумевает любви.. скорее безжалостно исключает ее, сводит шуточно на тонкий баланс между дружбой и похотью. Баланс хрупкий и неустойчивый как пресноводный баркас в взбунтовавшемся море. Доказать. И вернутся обратно: к миндально-горькому, неутешительному: я люблю его.
По острым, мелким камушкам тропы, почти на ощупь - вверх.
Теперь темное море плескалось внизу.... И манило, маниакально манило к себе. Я не птица. Если сорвусь - разобьюсь.
Может к лучшему?
Остро пахло сосновыми шишками и хвоей.
Два месяца как мы застыли в плотном, забитом цикадными вечерами, южном городе. Застыли. Сначала: обнявшись, не веря барабанному бою колотящихся в ребра сердец. Когда он стал набатным? Не знаю... Я разучился считать - дни то падают с обрыва в сине-зеленную бездну, то тянуться на солнце золотистой патокой часов.
Застыли. Переплетаясь руками и жарким, жарче раскаленного воздуха полудня, дыханием. Мраморными изваяниями. Забытыми греческими богами, потерянными в античности виноградников. Белое, дешевое вино - жертвоприношение нам... Мы поили друг друга из губ.
Упоительно нежной лаской.
Застыли... Растопленные восковые сердца застыли янтарной смолой. Еще нежные-нежные, но уже подернутые пленкой - бронебойной пленкой. Я бился в захлопнутые двери нервными росчерками сигарет в полутьме, жадными, демонстративными глотками вина - взахлеб.
А он выпытывал у темноглазого, меднокожего аборигена рецепт соуса ткемали. Кисло-сладкого соуса ткемали из нежной мякоти алычи. Его спина, непроницаемо-жесткая молчала на немой вопрос напряженного взгляда: зачем ему рецепт, если в гранитных перекрестках Невы не найти алычи?
Но! Его хриплое и терпеливое "малыш" требовало не задавать вопросов. Коварных вопросов, что прятались в темно-малахитовой тени эвкалиптов. Прохладные - вползали и свивали змеиные гнезда. Тех, что шептали... "терпеливое, но не нежное". Тех, что высовывали в пятиминутном одиночестве, без его рук, без! - змеиные раздвоенные языки, свистящим и скорбным шепотом разъясняя - растравляя! - бездну между ласковой снисходительностью мягкого "ш" и отчаянно-гибельным восторгом...
И тем яростнее и безудержнее изгибались в истоме наши тела. На прохладном граните грота, на продавленном диване, на влажном песке полосы прибоя. Будто сторицей возмещая утраченное: пронзительно -нежные, вибрацией гласных трогательные нотки, брызжущие теплом.
Я рвался из жил, я успокаивался мешая с горько-соленой водой моря, такие же : горько соленые слезы. Сглатывал их, уткнувшись в линялую джинсу его бедер, в тонкий хлопок плеч...
Но незаметно: безопасно под прикрытием влажных и пахнущих бризом волос
А потом подставлял отчаянно плечи под дироловую белизну его зубов. Ногтями, отчаянно - будто цепляясь на за отвесную вертикаль скальника, по его спине. Бедра навстречу, до вытянутой боли в вывернутых суставах. Упоенно, безнадежно, безоглядно - нарываясь на твердую плоть. Только бы до предела. Судорогой оргазма, судорогой боли, обнаженными капиллярами ссадин стремясь к одному: беспредельно чувствовать его. Измотано -счастливо засыпать уронив голову на его плечо, мечтая - вдвоем проснуться.
И иногда - находя... Поймав в полусне, крал медовую нежность поцелуев. Не мне, но тому - пряно и травянисто пахнущему фавну... случайно и удачно слившемуся с зыбкой ряской его снов.
Небо светлело предвещая рассвет. Очередная сигарета - щелчком из пачки. Я навсегда сохраню, будто вплавленным в янтарь, его - оттененный ресницами взгляд. Глаза: карие, но хранящие сумрачную тропическую зелень, светлели у зрачков в золотисто-медовое... будто лучи затменного черного солнца.
Мне не хватает уверенной тяжести его ладони на плече. Не хватает жестоко и ежесекундно.
Но... все закончилось еще вчера. Когда я увидел, настороженную, словно стойка гончей, нежность в родных до боли глазах. Не мою. Не мне. Я проследил этот взгляд: я умер в муке и родился прицелом меж бронзовых лопаток - так отважно принявших его. Я скатился хрустальной каплей по этой спине и высох на нестерпимо горячем песке пляжа.
Как легко его пальцы скользящие вдоль чужих ключиц проигрывают менуэт нежной и ясной южной влюбленности. Нет, вступление, прелюдию к нему... робкие и дерзкие одновременно пальцы. Я помню их вкус и уверенное скольжение по моим губам...
Наваждение.
И гулкий, одинокий стук сердца.
Я вернулся в пустой дом... бесконечно, безнадежно немые стены.
Наполнившийся горечью рот и кинжальная ясность видения: где тот другой, темнея окровавленным ртом - лопатками в пыльной траве... Но - нет.
Эти дни - один, два? Часы? их точно знаю, как никелевых звезд - много... наполненные молчанием: несмелым для вопросов - моим. Бескомпромиссно объясняющим все - его.
Я не смог... сбросить, как ладони с плеч, наваждение... Наваждение с его винным именем. Не смог.
Выхолощенные до похоти ночи - бесплодные попытки: нужные как изувеченным венам - героин... больные каждым жестом. Пустопорожние... трафик для оргазма.
Вот и все...
Все, что случилось. С ним невозможно остаться. Расстаться? Немыслимо, невыносимо.
Мотыльки летят на огонь.
За его улыбку я по частям отдаю сантиметры сорванных дистанций, сдавая назад...
Сосновые иголки колют пальцы ног... я возвращаюсь раньше, чем он проснется... Улыбаться беспечно и хранить хрупкий баланс между похотью и дружбой.