Ночной сменный мастер, Тофик Рафаилович, мучительно, с тяжкими вздохами, заполнял наряд на работы. Дело продвигалось медленно, напрягая всё его огромное плотное тело. Навалившись на край стола, он скалой нависал над клавиатурой и буровил взглядом кнопки, выискивая среди них нужную. Отыскав очередную жертву, он, тщательно прицелившись, тыкал в неё заскорузлым пальцем, стараясь не задеть соседние клавиши. Потом он поднимал глаза и щурился, сверяя сделанное с результатом на экране, поверхность которого была махровой от насевшей пыли и усижена какими-то засохшими каплями, которые часто путались с точками и запятыми. Чтобы отличить их друг от друга, Тофик Рафаилович время от времени шкарябал стекло экрана потресканным ногтем. Убедившись, что набрал нужную букву, он снова склонял чубатую с проседью голову и принимался искать на клавиатуре следующую. Букв там было много и в глаза лезли не те, что надо. Но Тофик Рафаилович с обреченным смирением ползал тяжелым взглядом по клавишам, где какой-то умник намешал иностранные буквы с нашими и, для пущей издевки, разбавил их всякой мелкотрёй: точками, запятыми, минусиками, двоеточиями и прочей грамматикой, которая может для чего-то и нужна, но только не для заполнения наряда на работы. Спасало одно: смотреть надо было не на все клавиши, а лишь на те, которыми пользовались. Их центр сально блестел, окруженный брустверами слежавшейся грязи. Остальные, брошенные в забвении, покрывала желтовато-серая, как бельмо на глазу, пленка, сквозь которую еле проступали символы и знаки. Мусор, что набился в щели, заставлял клавиатуру жалобно скрипеть, каждый раз, когда неумолимый указательный палец ночного сменного мастера вдавливал кнопку.
Вбив последние буквы в поле таблицы, Тофик Рафаилович поерзал мышкой по исписанному цифрами и закарлючками картону, что покрывал стол, и осторожно послал на печать заполненный бланк наряда. Пока матричный принтер надрываясь истошным визгом, судорожно выталкивал из себя серую, с круглыми дырками перфорации по бокам, распечатку, Тофик Рафаилович с наслаждением закурил. Курить тут было нельзя, но в ночную смену, когда высокое начальство мирно спало где-то вдали, было можно. Оно, это мирно спящее вдали высокое начальство, решило укрепить пожарную безопасность, и укрепило её, запретив курение везде, даже в плавильном цехе. Ежу понятно, что непотушенный окурок не в пример опасней, чем полный ковш расплавленной стали. Курить где-то по заводским подворотням, где были оборудованы места для курения, Тофик Рафаилович считал ниже своего достоинства, а менять привычки, хоть и вредные, ему, человеку немолодому и солидному, было не с руки. Поэтому он и перевелся в ночную смену. Оно и спокойней, и платят больше. Он аккуратно положил сигарету в специальную выемку сверкающей хрустальными гранями массивной пепельницы, и, наклонившись вперед, повернул эбонитовый верньер на лабораторной электрической печечке, один вид которой способен свести с ума любого пожарного проверяющего. Включив красный глаз индикаторной лампы, печка быстро нагрела видавший виды кофейник с отбитой платмассовой ручкой. Тот вначале сипел безголосо, а потом, когда закипел, начал болботать, взбаламучивая адски крепкий кофе, Его аромат, смешиваясь с ровной струйкой дыма из оставленной в пепельнице сигареты, растекся по кабинету. Тут принтер забился в конвульсиях, печатая что-то короткое, наверное подпись в конце бланка, и презрительно вытолкнул из себя распечатку. Тофик Рафаилович посмотрел на дымящийся кофе, потом - на столбик пепла на кончике сигареты, вздохнул, но, - работа есть работа, - достал распечатку из принтера и принялся вклеивать её в болезненно распухший журнал. Он щедро налил водянистого силикатного клея, размазал его указательным пальцем, а потом, эстетски отставив этот палец, вымазанный в клее, приладил распечатку на клетчатой странице журнала и разгладил её ребром ладони. Закрыв журнал, по-прежнему держа указательный палец на отшибе, Тофик Рафаилович коротко глянул в сторону большого, во всю стену, окна, не идет ли кто, и вытер палец о спецовку. За окном чернел плавильный цех. Как остывающие угли за стеклом камина, багровело зарево над открытым зевом печи. И то, печи не было видно. Цех за ненадобностью освещался еле-еле. Просто Тофик Рафаилович знал, что она там, эта печь. Что в ней едва светится остывающая футеровка. Что выше, над ней, завис мостовой кран с огромной бадьей, в которую накидан всякий металлический хлам, металлолом, то бишь. Что в этой бадье открываются створки, и тогда металлолом в праздничном зареве, рассыпая миллионы искр, сыпется вниз.
Для Тофика Рафаиловича никакой романтики в этом зрелище не присутствовало. Было там одно лишь наличие полнейшего отсутствия интереса, констатация факта, невыразимое понимание, что так всё и должно быть, и привычка для глаз, как облака в небе, которые все видят, но на которые никто не смотрит. Ничего особенного там, в общем, не было. Поэтому он отвернулся от окна и глубокомысленно погрузил мизинец в таинственные дали правой ноздри. Извлёкши палец из мохнатых глубин, он сосредоточенно изучил добычу, а потом, просунув руку под стол, вытер палец о столешницу. Откинувшись на потрескавшийся дермантин кресла, Тофик Рафаилович добил сигарету в несколько смачных затяжек, запил её горяченным кофе, после чего его взгляд опустел, а внутри всё успоколилось и упало вниз. Это было самое хорошее, что случалось в его жизни. Когда он был, но был ни для кого-то или для чего-то, а просто так, сам по себе. И ему не нужно было что-то делать, что-то думать или что-то говорить потому, что кто-то что-то сказал, что-то сделал или даже что-то подумал. Всё было сказано, сделано и даже подумано. Там, за грязным окном, уверенно шевелились люди, участвующие в ночной смене. Эти наглые и верткие люди кормили жидкий огонь твердыми щепками металла. И этот огонь, сыто булькая в полудрёме, слушался их и покорно делал, что нужно. Везде вокруг производилась ещё всякая полезная деятельность, от которой происходило тепло и удовлетворение. Иные называют это нирваной или просветлением. Но Тофик Рафаилович, как рахат-лукум в сахарной пудре, просто наслаждался покоем и всеохватным ничегонеделанием.
Но, рахат-лукумился он недолго. Раздался дробный стук в дверь и, не дожидаясь властного позволения войти, в кабинет вместе с трубным ором из цеха ввалился Арбузов. Привычно не закрыв дверь, он с порога принялся что-то орать, заглушаемый стальным голосом завода. - Рафаилыч! Эта ё...ная ху...вина ни х...я не тонет! Я её ..., а она - ни...я! Болтается, как гавно в проруби! - Ты двер закрой, - Тофик Рафаилович тяжело разомкнул веки и указал пальцем на дверь, - а потом разговаривай. - А, да, - Арбузов хряпнул дверью, отсекая ненужную громкость снаружи, и плюхнулся на кроткие стулья утиснутые рядком между скриплым шкафом и облущенным, всегда открытым, сейфом с гордым литьем "Чардынцев и сыны" на дверце. Он брякнул на соседний стул каску с пропотевшими внутренностями, пригладил реденькие волосы и поведал Рафаилычу, что, мол, некая хреновина никак не хочет тонуть и легировать собой и без того благородный состав стали в печи. Что мол, болтается она на поверхнсти совершенно неприличным и неподобающим ей образом. Что, мол, ничего страшного нет, если она так и не утонет, мол потом вытянем. Но, Рафаилыч, конечно, главный. А раз главный, то, значит, ему решать, что с ею делать: что-то делать или так бросить, как есть. Тофик Рафаилович знал, что, разговор Арбузова с самим собой не остановить не получится, просто вставив какое-нибудь слово в ответ. Он, как игла на заезженной пластинке, перескочит на следующую тему и будет говорить, говорить и говорить. Его речи будут остры и полемичны. Они будут остро пахнуть только что съеденным луком, который нужно есть для здоровья, а не для мнения окружающих об окружающем воздухе. Он блестяще всё докажет и тут же, с не меньшим изяществом, примется противоречить себе. Он будет бесконечен и только грубые неинтеллигентые действия смогут прервать его. Так шнур, выдернутый из розетки, обрывает неостановимое вещание радиоэфира. С огромным вздохом Тофик Рафаилович встал и, словно солнечное затмение, заслонил своим размером свет от лампы. Он раскрыл шкаф, просунув пальцы в щель между створками, где уже давно вместо пластмассового грибка ручки торчал грустный, как отломанный зуб, пенёк. Как гардероб заправской кинозвезды, внутренности шкафа, были упиханы снопами спецодежды.
Вообще, когда их родной меткомбинат перестал быть достоянием народа и стал достоянием заграничных акционеров, рабочие поначалу были взбудоражены быстрыми и беспрекословными переменами. Цехи были покрашены снаружи в яркие фирменные цвета. Им вручили новые нарядные спецовки с логотипом на спине, груди и прочих местах. Выдали нулячие каски. Тоже с логотипом, само собой. А для работы в горячей зоне, вместо неподъемных, как рыцарские латы, асбестовых курток и плащей, вручили конфетно блестящие костюмчики. Они в них выглядели, конечно, как танцоры диско, но потом, распробовав, все поняли, что штука легкая и классная. Температуру держит, и не прогорит, если, не доведи, жидким металлом плюнет.
На этом изменения на комбинате закончились и все снова стали работать в замурзанных старых спецовках. А новенькие каждый хранил в шкафчике, в раздевалке, на случай внезапной фотосессии или приезда далекого начальства. Вобще завод, а особенно, где варят сталь, - такая штука, что всегда, по-любому, становится пыльным, ржавым местом, где никто не помнит, как он выглядел вначале. За наплывами многолетней коросты он теряет свои инженерные очертания и ломает стройные линии, прочерченные уверенной рукой на белоснежном ватмане. Он не впускает в себя свет, и в нём темно, как внутри трупа, забытого на дальней полке морга. Пропитанная маслом черная земля. Она везде, не только под ногами. Она слышна на ощупь и скользит на пальцах. И даже воздух не вдыхается, а падает внутрь тела жирными комками. Грязь везде. Поэтому, если выйдешь работать в новой спецовке, за смену изгвоздаешь ее так, что бомж с помойки будет выглядеть приличней. Как за границей умудряются работать в чистых светлых цехах, где работяги в чистом шныряют на карах веселенькой расцветки среди канареечных железяк и агрегатов? Неизвестно. Не будешь же, в самом деле, пылесосить пол после каждой смены, или, там, стирать спецодежду после работы. Или тряпочкой протирать поручни и счищать напильником застывший металл. Как там у этих инопланетян заграничных неизвестно, а у нас, чтобы не было грустно, везде цветочки в горшочках. А ещё - веселенькие плакаты про технику безопасности и повышение производительности капиталистического труда. Тофик Рафаилович выдернул из шкафа войлочную куртку, подбитую на плечах коричневой волохатой кожей и накинул её на плечи поверх свитера с оленями и тужурки из старой цигейковой жениной шубы, с отпоротой подкладкой и вывернутую внутрь мехом. Это, чтоб поясницу не надувало. Взгромоздив каску, которая, как кипа у хасида, еле держалась на макушке его огромной головы, он решительно открыл дверь и шагнул из шумоизолированной тиши кабинета в криклый бульон снаружи. Умело огибая препятствия, ловко взбираясь по лесенкам, Тофик Рафаилович, не сбивая темпа и дыхания, как атомный ледокол продвигался в нужном направлении, а за ним, словно маленький буксир в кильватере, не прекращая что-то немо орать, скакал и семенил Арбузов. Взобравшись почти под самую крышу цеха, они подошли к печи в которой плескалось круглое озеро жидкого металла. От его раскаленных добела глубин их отделяли лишь хлипкие поручни. Но даже к ним, к этим перильцам, подойти было невозможно из-за невыносимого жара, от которого лицо стягивало в тугую маску и кукожились волоски на бровях и ресницах. Прикрыв лицо поднятой рукой, Тофик Рафаилович сильно прищурившись смотрел из под локтя на штуковину, которая, таки да, болталось, как какашка в проруби, на сияющей, как солнце, поверхности металла. Она, эта какашка, как и полагается любой, уважающей себя какашке, не имела ни одной прямой линии. Но, в то же время в ней присутствовала какая-то неуловимая симметрия и организованная упорядоченность. Что-то в ней было такое, что отличало её от простой каменюки, что вздумала, с какого-то перепугу, покупаться в жидком металле. Который, кстати, еще надо успеть до конца смены разлить по тюбингам.
Рафаилыч опустил на каске тёмное стекло и посмотрел сквозь него. Металл стал багровым, а штуковина - черной. Она невозмутимо болталась кляксой на поверхности и тонуть не собиралась, хотя ей полагалось быть на дне ковша и медленно растворяться вместе с остальным металлоломом, который первым загружался в печь, а сверху на него выливали жидкий чугун. Сколько Тофик Рафаилович себя помнил, после этого никогда ничего не всплывало. Да и не могло, в принципе.
Жизнь Тофика Рафаиловича была устроена просто. Всё, что его окружало, делилось на две несправедливые части: то, что правильно, и то, что неправильно. Последнего было непосильно много, а первого - безрадостно мало. Сейчас, перед его глазами, всё было неправильно и неположено. А это в триста раз хуже, чем просто неправильно. Можно, конечно, махнуть рукой на эту кулебяку. Слить металл, да и сковырнуть её потом. А если не сковырнется? Если застрянет где-нибудь во время плавки? Черт её знает, что ей в голову взбредет. Как потом смену сдавать? Как Семёну Макаровичу, старинному другу семьи, - он следом, в дневную работает, - как ему в глаза потом смотреть? А тут - этот ещё, Арбузов. Гундосит из-за спины. То про титановые сплавы, мол, лёгкие и жаростойкие, но дорогие - жуть. То про то, что кто-то, наверное, сдал в металлолом кусок ракеты. То, его уж совсем понесло, что, мол, внеземная это штука, инопланетянская. Может аппарат ихний. А мож - деталюха от него какая-то. Просто обронили, пролетая мимо по своим инопланетянским делам. А бомж какой-то поднял, да и притащил радостно на пункт приема металлолома. Вот ему облом, наверное, вышел. Дура здоровая, а весит - пшик. Это ж не черняшка, уж точно. Ему б на цветмет её тащить. Тогда - да. Лавэ ему б отслюнили по полной. Но, на бутылку ему, хоть так, хоть эдак, точно хватило. Эвон, хреновина какая здоровезная! Тофик Рафаилович привык к арбузовскому словесному шлаку. Как никак, а десять лет в одной смене работают. Когда Рафаилыч перевёлся в ночную, Арбузов хвостиком потянулся следом. Поэтому к его бесконечным разговорам Тофик Рафаилович относился, как к чему-то неизбежному, словно к производственному шуму. Ну не умеет человек молчать, и ладно. Пусть его. - Рукавицы дай, - сказал Тофик Рафаилович. Арбузов сдернул с рук огромные безразмерные варежки с подшитой на ладонях толстой, еле гнущейся кожей и протянул Рафаиловичу. Тот медленно натянул их на свои лапищи, наклонился, оперевшись на колено, и поднял с пола длинную жердь с ложкой на конце. Этой штуковиной зачерпывают металл и выливают его в тигель, чтоб потом цилиндрик стали, еще горячий, передать на экспресс-анализ. Оперев пробник на перила, Тофик Рафаилович принялся с остервенением тыкать в хреновину, которую какой-то идиот примудрился сдать в черный лом, а какой-то, не меньший идиот, догадался его принять. А теперь у него, у Тофика Рафаиловича, головная боль, геморрой и Арбузов за спиной, вместо кабинетной тишины и кофе с сигаретой. Смотрелся Тофик Рафаилович с пробником в руках красиво, как передовик соцтруда, о чем не преминул сообщить Арбузов. Ложка тыкалась в плавучую фиговину беззвучно, словно та была оббита ватой, и соскальзывала в лениво хлюпающую жидкую сталь. Тофик Рафаилович с натугой поднимал длиннючее плечо пробника и снова и снова тыкал им в бок проблемы, которая вместе с Арбузовым, комментирующим каждое его действие, уже порядком поддостала, и которая, опять же, вместе с тем же Арбузовым, подающим суетливые советы из-за спины, его, человека уравновешенного и солидного, стала потихоньку выводить из себя. Он уже не замечал, как сквозь толстую кожу рукавиц ладони жжет накалившийся пробник. Он не замечал злых капель пота, попадавших в глаза. Он остервенело дубасил этот кусок дерьма, который никак не хотел расплавляться в жидкой стали. Внезапно всё закончилось. Ненавистная штука без шума и пыли величественно утонула. Перед ними снова была ровная румяная гладь раскалённой до бела стали. И снова всё стало как надо, и как положено. - И пучина сия поглотила ея, - прокомментировал сообразно случаю Арбузов. Тофик Рафаилович промолчал. Он тяжело дышал, оперев пробник о перила, и тяжело думал. Видел Арбузов или нет, но перед тем, как окончательно утонуть, на штуковине внезапно и быстро, так, что моргни он в этот момент, может ничего и не зметил бы, зажглись тысячи ярких точек. Своим глазам Тофик Рафаилович доверял. Но мало ли, что привидится, если смотреть долго на яркое! Можно и не такое увидеть. То, что он увидел, было неправильно, но, в то же время, он это видел, и с этим надо было как-то быть. "Тигэль давай", - не оборачиваясь, рыкнул он Арбузову, а сам зачерпнул пробником в том месте, где утонула штуковина. Он осторожно развернулся и аккуратно вылил сталь в цилиндрик тигля, который привычно ловко поставил перед ним Арбузов. Потом с наслаждением бросил на пол ставший неподъемно тяжелым пробник, вымазанный на конце, словно малиновым вареньем, бордовым остывающим металлом.
***
Много времени спустя ночной сменный мастер Тофик Рафаилович, всё также нависая над игрушечной под его руками клвиатурой, заполнял наряд на работы. Он неторопливо разыскивал нужную букву и тыкал в неё своим сарделькообразным пальцем. Справа уютно дымила сигарета, аккуратно уложенная на край тяжелой хрустальной пепельницы. А слева доносился соблазнительный запах крепко сваренного кофе. Прокуренную предрассветную тишину кабинета бодрил голос дикторши на FM-волне, которая частила, как отличница у доски, словно боялась, что не успеет рассказать всё, что знает про успешную посадку на поверхность Венеры спускаемого аппарата с неожиданным названием "Венера 29". Просуществовала "Венера 29" на поверхности просто Венеры удивительно долго - 17 минут 43 секунды. Дикторица уверенно заявила, что для планеты, на поверхности которой условия напоминают условия внутри плавильной печи, это - отличный результат.
Тофик Рафаилович тем временем водил правой рукой над клавиатурой в поисках следующей буквы. В левой, не занятой в столь важной деятельностью руке, он крутил неожиданно тяжелый узкий серый цилиндрик. Это всё, что осталось от той памятной плавки: экспресс-анализ ничего необычного в пробе не показал, сталь благополучно разлили и ушла она в разные концы страны, где из неё сделали много всего полезного, чтобы потом, когда полезное перестанет быть полезным, снова сделать из него металлолом, из которого можно сделать что-нибудь другое полезное.
Полный спектральный и химический анализ, который впоследствии сделал дотошный Тофик Рафаилович, показал в этом образце ненормально высокую концентрацию редкоземельных металлов. Вернее сказать, ненормально низкую концентрацию стали. Носился Тофик Рафаилович с этим серым цилиндриком, как мамаша с больным дитём по светилам медицины. И на электронный микроскоп носил. И рентгеноструктурный анализ проводил. Даже ЯМР-томографию делал. Что дали эти анализы, Тофик Рафаилович, хитро улыбаясь, никому не говорил. Отшучивался, мол, черняшка - это черняшка, цветмет - это цветмет. А всё остальное - это неправильно и не положено.