Тоскливо было Гермогену в этот вечер. От выпитого с утра шкалика остались лишь муть да вялость в теле; призрачный мир алкоголя сегодня отступил, так и не выявив ни одной своей загадки, да и с чего там, - полтора стакана....
В общем, курица - не птица, Крым - не заграница, а еще погода, словно добивая, и без того, нерадостное настроение, скурвилась окончательно.
"Зима называется", хмуро разглядывая мокрые потеки на уличной стороне оконного стекла, - размышлял он, понуро уперев локти в покрытый, мраморно крапленый гитенаксом кухонный стол, опустив на сжатые кулаки щетинистый, со вчерашнего не бритый, подбородок.
Сидел он, как в кубе, в крохотной кухне своей крохотной, так удачно разменной при разводе, однокомнатной панельной хрущевке, на одном из двух помещающихся на дне этого куба, табурете.
Кроме некой его гордости, потому что сделал он их сам, собственными руками из лиственничных брусков, табуретов, в кухне находился невесть откуда взявшийся, а вроде бы, он был здесь еще при заселении, стоявший у окна, стол. Слева, если стоять к окну лицом, по тракторски бодро гудел старенький, без резких углов, округлый, некогда покрытый белоснежной эмалью, которую теперь изрядно прореживали желто-ржавые пятна, надежный, как доперестроечный унитаз, холодильник "Зил".
Прямо за спиной поглощенного созерцанием атмосферных осадков Гермогена, зияла раскрытая, совсем недавно выкрашенная в дивный салатный цвет, полустеклянная, но без стекла, несуразная, будто от шкафа, узкая дверь. За ней лабиринтоподобный, тесный, обклеенный, как и кухня, светло-голубыми с розовыми розочками обоями, уходил вглубь здания и там упирался во входную дверь, коридор.
У той же стены, что и салатная дверь, в правом углу монотонно, словно морской хронометр, из-под прохудившейся прокладки, выкапывал по жестяной, вроде как у холодильника, бело-пятнистой раковине секунды, пошкрябоннного хрома водопроводный кран. Рядом вдоль правой стены стояла двухкомфорная, тоже на вид еще та, газовая печь; с торца от нее, в углу у окна, местами, сильно заляпанный темными разводами, сверху застекленный узорчатыми стеклами, снизу сделанный под тумбочку, изготовленный еще при "царе Горохе", узкий шкаф-буфет из натурального орехового дерева.
Эта непрекаенно-разношерстная обстановка, зеркально отражала гермогеновское бытие, его жизнь, его думы. А они сейчас блуждали в тусклых теперь, но все еще, тревожащих его, отсветах былого.
Гермоген, вспоминал молодость, зрелые насыщенные трудовой деятельностью яркие, как цветной сон, годы.
Был он тогда не последним человеком, - прорабом...!
Заведовал строительством школ, домов культуры, водружал бани и больничные комплексы. И был у него свой офис на колесах, вагончик, в котором за отделяющей его выездной кабинет от бытовки и крохотного закутка, фанеркой-перегородкой, стучала счетами бухгалтер - учетчица Зинаида Лаврова. Женщина серьезная, при двух детях и, вечно сидящего за пьяные дебоши в колониях, муже.
Ее характер подчеркивали закрученные на затылке иссиня-черные волосы, угольные, чистые; внимательные глаза, крепкий, как-то по-особому, здорово (от слова здоровье) выпирающие груди, мягкие, но сильные руки и сногсшибательный, как у Венеры Милосской, торс.
Будучи женщиной, не терпящей к себе панибратского отношения, она его, такое отношение, не признавала, и потому требовала к себе крепкого мужского внимания, - что Гермоген, ответственный прораб, почти государственный деятель, ей и оказывал; просто и ярко, как то диктовало время, разухабистая зрелость и уважаемая им, Гермогеном, до глубины души, женщина.
А были еще крановщица Катя и малярша Ксения и..., а-а.
Сидящий в кухне, обрюзгший и заросший, поистрепанный жизнью Гермоген, тяжело и натяжно вздохнул; помянул того рубаху-парня, начальника и любодея, Гермогена - чуть за тридцать.
Теперь ему было далеко за пятьдесят, от него ушла жена, за пьянство и хищения его выгнали с руководящей должности (он до сих пор был глубоко обижен этой несправедливостью и искренне считал свое отстранение, - хорошо, хоть не посадили, - происками врагов и злопыхателей). Он был одинок и очень пессимистично настроен.
К тому же, зарплата, - устроился он грузчиком и по совместительству, дворником, - кончилась, намеченная шабашка обломалась, и еще он сегодня не допил, а Михеич, единственный корифан, можно сказать, друг детства, с утра умотал к сыну в гости, и помочь, по этому случаю, никак не мог.
Зарядивший, часов с десяти, дождь, не по-зимнему, да даже, и не по-осеннему, начался внезапно и бурно, словно грибной летний ливень.
Но время шло, и вот уже начало смеркаться, а он так и ни разу не прервался, а сейчас, так вообще, - как будто крепчал.
Квартира Гермогена находилась на первом этаже, и он хорошо видел, как предподъездная, разлившаяся, будто весенний пруд, заключенная в блоки бордюра, дорожная лужа; ее поверхность бурлила, словно вскипающая под пельмени вода.
Упитанные, откормленные в небесных полях капли, подгоняемые ветром, наискось, со смаком тюкались в нижнюю часть окна, смазывая, и без того, невнятный застекольный пейзаж. Вытоптанный, перемешанный в грязь, палисад, предподъездную, всю в невидимых сейчас под лужами, колдобинах, дорогу, и сразу же за ее бордюрами вид за окном оканчивался высокий, не расшитой по швам, криво сложенной из белого стылого силикатного кирпича, стеной.
После развода, при размене за его семейную трешку, Гермогену предложили двушку для жены и двух дочек, и вот эту берлогу, на кухне которой он сейчас сидел. Тогда доплатить пришлось сущие копейки, после, Гермоген много раз задумывался: почему эта квартира досталась ему, и вот к чему он приходил, к этой самой стене, к этому, в сердцах сказать, странному сооружению одной из торцовых стен двухэтажного гаражного кооператива; из-за нее он здесь и жил. Если бы не она, ему бы не в жизни не отхватить такую халупу, а если бы не это, вообще не известно, где бы он сейчас был: на вокзале, в приюте или на свалке, среди вонючих зассаных матрацев, под собранной из картонных ящиков кровлей, среди лишайных собак, крыс и неопрятных замкнутых, словно с другой планеты, не сильно отличающихся от указанных животных, людей, и не известно, чье соседство лучше.
Если бы Гермоген был каким-нибудь диким туземцем или, скажем, поклонником мистического культа, то, несомненно, каждое утро в молитвах припадал бы к божественному, немного мрачновато-загадочному (как и положено божественному) сооружению.
Для Гермогена эта стена стала выигрышным билетом, потому, что у любого нормального человека один только вид на это потрясающее своей инородностью строение, не говоря уже об растолченном в грязь, заплеванном, замусоренном окурками, обертками от сникерсов, усыпанным осколками битых пивных бутылок, драными презервативами и давленными жестяными банками прилегающему к дому, отведенному под палисад месте, вызывал тоскливое, до самоубийства отвращение, и навязчивое, до шизофрении, чувство вечной угрозы.
В общем, нормальный человек здесь бы не поселился, а у ненормальных, как правило, денег и вовсе нет. Вот и выходило, что, такой как он, бывший прораб, бывший отец и муж, словом - бывший, очень для себя выгодно пристроился, так как не было особо мнителен и чувствителен, и, ко всему, достаточно нищ для другой квартиры, но достаточно состоятелен для этой. А вид? Что же..... Не так уж часто он им любовался по трезвой, а палисад предпочитал обходить по "останкам" дорожного асфальта.
Природа совсем сбрендила, была середина зимы, еще позавчера кругом лежал потоптанный прокопченный автомобильными выхлопами снег, а дети, устроившие под гермогеновскими окнами каток, с визгом проскальзывали по накатанной до блеска заледенелой поверхности дорожной лужи; угрюмые и сосредоточены, как боксеры перед боем, шофера, крутя баранку, материли гололед.
И вот, вчера, ни с того, ни с сего, с утра подул теплый ветер. Из-за облаков смога и тумана вырвалось беспощадно-жесткое зимой солнце, в миг уничтожило недобитый ветром снег, разрушило лед, встревожило, словно загнанных, нелепых в своих, в миг ставших неуместными, шубах и шапках, свитерах и шарфах, потных и усталых прохожих, и только неугомонным птицам, - воробьям до голубям и еще некоторым детям все эти передряги были нипочем, в радость. Сегодня пошел дождь, по-осеннему холодный и, опять же, не к месту, и поэтому особо серый и какой-то безжизненный, словно льющаяся из-под крана, вода, лил и лил, и не было ему конца и края.
Быстро смеркалось. По дороге, опасливо нащупывая шинами невидимые под лужами ухабы, медленно проехала красная иномарка. Гермоген так и не научился в них разбираться и делил их на две категории, как "Нива" и другие. Эта была как "Нива".
Послед автомобиля, почти его догоняя, скорым шагом, - с права, значит, - из центра спешил прохожий.
Шел он, слегка подавшись вперед, как будто торопя влажный воздух, порывисто и быстро. Дождь нещадно хлестал его по, почему-то непокрытой голове, густые рыжие волосы, космами, словно шерсть у мокрой собаки, свисали вниз. Он спешил, не замечая, или попросту, не обращая внимания на то, что его синие джинсы мокры, и ниже колен все заляпаны брызгающей из-под ног грязью, а не по сезону серый двубортный пиджак, в задранный ворот которого, он, втянув шею, склонив голову, пытался укрыть бледное лицо, а в карманы руки, напитался водой так, что с него лилось как с половой, только что вынутой из ведра тряпки.
Пешеход, до этого шлепающий, не разбирая дороги, возле разлившейся до прудного вида, ставшей, чуть ли не местной достопримечательностью, луже, на миг приостановился, зачем-то резко обернулся, посмотрел за спину в то направление, откуда сам только что появился.
Зыркнув, с пол оборота, скакнул на бордюр, расставив, как канатоходец для равновесия, руки, поспешил к подъездной площадке.
А что к подъездной, Гермоген знал точно, просто узнал в этом мокром и, несомненно, нервном, неадекватно одетом человеке своего соседа по площадке, Ивана Кулика.
Наблюдая, как тот идет по бордюру, сворачивает к подъездному входному проему, Гермоген даже привстал, пробормотав: "Вот же чудак".
Опершись ладонями на стол, припал правой щекой к стеклу.
Возле подъездного проема, отсюда Гермогену сам проем не было видно, но он прекрасно знал, что он зияет пустотой потому, что двери давно выбили возвращающиеся с очередного "фут-побоища", раскрашенные, как педики, но буйные, как хмельные индейцы, спартаковские фанаты; Иван снова оглянулся, скакнул через ступени подъездного приступка, скрылся за углом выступающей от здания пристройки, подъездной прихожей.
"Ну, чудила" - фыркнул Гермогену, начав опускать свой зад обратно на табурет.... Но так и не опустил, крякнув, застыл в неудобной полупривствавшей или, с какой стороны посмотреть, присевшей, позе. Его взгляд и все внимание привлек еще один броский и, в сложившихся, обстоятельствах, чрезвычайно любопытный субъект.
Он, как и Иван, шел очень быстро, без разбора, брызгая стылой мутью асфальта, но не это привлекло, нет, прямо таки поразило остолбеневшего наблюдателя.
Высокий человек был одет в черный длинный лайковый отблескивающий первосортной нефтью, даже в нынешнем предсумеречном свете, плащ. Сам по себе плащ, хоть и вызывал непонятный интерес, но в дополнение к глубоко надвинутой на глаза, кто бы мог подумать, фетровой коричневой шляпе, он уже вызывал некие, съеденные с детства, впитанные с молоком матери, ассоциации....
Шедший, как и Иван, прятал лицо в высокий остро-вздернутый воротник плаща, сверху прикрыв его шляпой, и потому, разглядеть его черты Гермоген не мог, зато хорошо видел выглядывающий из-под пол плаща зауженные к низу, отутюженные стрелки, на них остро выпирали, брюки темного материала. Обут он был в узконосые черные полусапожки.
С первого взгляда вид этого человека, то, как он двигался, как держал в кармане руки, как и во что, был одет, внушал непонятную оторопь.
Гермогену сразу же вспоминались десятки наигранных, отштампованных, стереотипных сериалов про сталинские времена, про злодеев энкаведешников, которые водку всегда пили из граненых стаканов и всегда за здоровье товарища Сталина и, иногда, Берии. Курили только папиросы, носили под рубашками подтяжки и револьверы, и, конечно, только и жаждали завести себе, во враги, старого заслуженного, желательно дворянской фамилии, генерала, чтобы потом, с помощью пасквилей сгноить его в лагерях, а его дочек, прежде помяв, направить на лесозаготовку; а после, ликующе до беспамятства, напиваться, и в одних подтяжках, с беломориной в зубах и с крепко сжатым в толстой шершавой ладони рифленой рукояткой черного "нагана", в дымном угаре, в отсветах желтоватой лампочки, до упаду, до одури, плясать на столе....
Человек в плаще возле приоконной лужи, без заминки перескочил на бордюр, ссутулившись, но так, чтобы была видно вся перед собой дорога, не вынимая из карманов рук, поспешил к....
"Еханый бабай" - прохрипел Гермоген, тут же боковым зрением замечая какое-то движение. Он оторвал взгляд от странного до нереальности человека, скользнул глазами обратно к берегу лужи, и вовсе онемел. На бордюр прицеливались взобраться еще два крупных. Их массивные, перекаченные фигуры, не смогли замаскировать даже чехлоподобные по качеству материала, схожие на одетого, на первого, правда на них немного мешковатые черные, длиннополые плащи.
Шляпы тоже были, только на ногах, вместо узконосых полусапожек у них были надеты тупоносые черные ботинки, и еще они не сутулились, а на носах, прикрывая глаза, Гермоген со смутным чувством тревоги, заметил большие черные солнцезащитные очки.
"Вот же, хрень" - пробормотал Гермоген, лихорадочно размышляя, задавая себе вопрос, на который не находил ответ - ну на хрена им в такую темень солнцезащитные очки...?
Чувство тревоги росло. К нему подмешалось странное, им доселе непознанное чувство аномального к себе недоверия.... Все, что происходило на улице и, - казалось, даже погода, на это работает, - походило на кадры из фильма, так сказать, нового направления: "А ля мы внуки репрессий, хотим знать все!" И хотя направление было, Гермоген, почти хронический алкоголик, но все же пожилой человек, прекрасно знал, что знать, а тем более говорить, а тем паче показывать, все не хотел никто, а "все", что действительно показывают и говорят по единственному общественному ретротранслятору-телевизору в лучшем случае, можно назвать одним емким словом "х.....ня".
Однако он видел то, что видел и своими, сейчас не пьяными глазами....
"Точно, точно", - оживился он, хватаясь за единственную сейчас здравомыслемую соломинку, бормоча - "Кино сымают".
Чтобы увидеть противоположную от подъезда часть улицы он снова привстал, приложился теперь левой щекой к оконному стеклу, и не увидел ничего, кроме непосредственно утопающей, уходящей в сумрак пустынной улицы....
На снующих среди софитов рабочих, (не как он себе представлял) - ни сидящего, как король на троне, в кресле под грибком-навесом, конечно, с рупором, вечно курящего припадочного режиссера, ни актрисок, ни даже хоть какого-нибудь постороннего прохожего или собаки, там не наблюдалось.
По бордюру, неуклюже переваливая свои крепкие, лоснящиеся влажными плащами, тела, растопырив руки, вдумчиво шествовала мрачная парочка.
Гермоген развернул лицо, прижался к стеклу правой щекой. Первый типчик стоял возле подъездного входа лицом к подходящим сотоварищам. В этот раз Гермоген разглядел, что и он был в черных очках, ну, конечно же, поуже и поэлегантней, чем у идущих к нему амбалов.
Стоящий, нетерпеливо взмахнул рукой, что-то им сказал, те поторопились.
Послышался передающийся вибрацией по стенам, стук захлопываемой двери. "Это Иван" - понял Гермоген, уж что что, а все стуки и шорохи этого дома он понимал от и до.
"Ну и ничего" - размышлял он, - "У Ивана телефон есть, если что - позвонит в милицию или еще куда, дружкам своим. Этот не пропадает...."
Гермоген и раньше догадывался, а сейчас попросту был в этом уверен, что уважительно скрытный Иван, по современному деловой человек, ну, что-то, вроде тайного курьера или, там, скрытного дельца-перекупщика чего-то у кого-то, но все на высшем уровне, - на урку он не походил никак.
Его вечные отлучки - неделями, у него в окнах селился ночной мрак и тишина, - от него самого не было ни слуху, ни духу. А потом встречается в подъезде, всегда чистый и наглаженный, бритый и благоухающий, как огурчик; "здрасти", - говорит, руку жмет, а в глазах отчуждение какое-то, в пожатии - автоматизм, словно, и не хочет он это "здрасти". Поздоровается, кинет что-то типа "хорошая погода" или "сто лет не виделись", и спешит дальше уже весь сосредоточенный, поглощенный какими-то своими путаными делами.
Жил он один, баб к себе не водил, пирушками, ну там, день рождения или "новый год", не увлекался, но что что, а на эти мероприятия у Гермогена нюх был, и пес позавидует. Однако, в этом случае нюхай не нюхай, - не было этого и в помине.
И вот те на.... Видно где-то он, Иван, подпортачил кому-то, недохлому, дорожку перешел....
Парни в черных плащах, сгрудившись под подъездным козырьком что-то, без жестов и резких движений, обсуждали, и даже отсюда, Гермогену было ясно, когда подойдет время, телодвижения эти будут резкими, ох, какими резкими....
Внезапно сердце перехватило, Гермоген вздрогнул, подавился полувздохом. В его входную дверь негромко, но отчетливо, и как будто, с нажимом, стукнули. Еще.....
Он сопнул, напряженно вытянулся.... Опять стукнули.
Он тихо, стараясь не шуметь, по узкому коридорчику, по пути чиркая пальцами по выключателю, зажег свет, прокрался к входной двери. Прислушался.... Стук.... И ручка забилась, задергалась.
Сглотнув, через дверь спросил:
--
Кто там?
--
Открывай, открывай скорее, это я, Иван, дело есть, - приглушенно просипел прямо в притворную щель знакомый голос.
Гермоген, на секунду затаившись, словно ныряя в холодный безжизненный омут, дергано щелкнул замком, потянул на себя дверь.
Только она стала открываться, в образовавшуюся щель всунулось одетое в хлопчатую толстую, синюю в черную клеточку, рубашку, плечо, потом, почему-то пяткой вперед, вшагнула, обутая в простой домашний шлепок, голая ступня; полубоком оглядываясь вглубь подъездных пролетов, втиснулся среднего роста, среднего, но крепкого телосложения, с рыжей, словно сноп перезрелой пшеницы, влажной растрепанной шевелюрой, человек, в мокрых грязных джинсах.
Он, тесня спиной Гермогена, мягко, но скоро прикрыл дверь, крутанул защелку. На секунду, прильнув к двери ухом, обернулся в сторону обалдело молчавшего Гермогена.
Для хозяина квартиры события стали развиваться слишком быстро, его размеренно-пессимистическое понимание находилось в густом тумане, и выбраться оттуда ему бы помогло время, но времени не было; Гермоген чувствовал, что вокруг происходит что-то из рук вон нехорошее, но что и как, - до него пока не доходило.
Лицо обернувшегося Ивана, как и его имя, было просто и обыденно: округлое, конопатое, нос - картошкой, в общем - невыразительное, если бы не упрямо поджатая нижняя губа и блеск настороженных живых, с вечно отстраненным выражением небесно-голубых, не дающих повода к снисходительно-похерискому к своему владельцу отношения, глаз, - то его запросто можно было спутать с сельским простаком из глубинки.
Сейчас, живой лед его глаз пронзительно уперся в плотную стену мутных от постоянного перепоя, гермогеновских гляделок, разнес стену, возмутил спрятавшегося за ней человека.
И стало этому человеку как-то неуютно, словно голому на улице.
--
Ты чего, - тяжело сглотнул Гермоген, - чего стряслось то?...
Иван хлопнул себя по карману, с трудом вытащил наполовину забитый, торчащей из него, плохо свернутый из газеты, некой прямоугольной формы, сверток.
--
Вот, - протянул его в сторону Гермогена. - Здесь деньги, золото, все, что было....
Гермоген в смуте отшагнул назад.
--
... Оставишь себе, - сбиваясь на горячий торопливый шепот, спешил Иван. - Сейчас за мной придут плохие люди, очень плохие люди, да и не лю.... В общем, не важно, ты ни во что не вмешивайся, и когда я с ними уйду....
Он приподнял свободной от свертка левой рукой полу рубашки, повозившись под ней, вытащил из-за пояса простую блестящую коробочку, - ну не дать, ни взять, - мыльницу, только из блестящего металла, и всю покрытую впадинами разноцветных кнопок.
--
Пойми, времени нет, а это очень важно. Очень! Понимаешь, - потыкал он двумя предметами в грудь Гермогена. Тот, озадаченно пялясь на потянутые к нему вещи, то ли кивнул, то ли попытался что-то сказать, напряженно чухнул себя пару раз по шее пожелтевшим толстым, неровно обгрызанным ногтем указательного пальца левой руки, правым, не известно для чего, может быть, чтобы убедиться в реальности происходящего, ковырнул газетный сверток.
--
Ты слышишь, - шагнул к нему вплотную Иван.
В этот раз, Гермоген, несколько скрывая от его цепкого льда глаз, свой взгляд, ответил отчетливым кивком.
--
Слушай, - Иван, отстранив Гермонгена, протиснулся в кухню. Гермоген поплелся за ним.
На улице быстро темнело, и хотя в кухне царил полумрак, когда Гермоген потянулся к выключателю, Иван резко шикнул:
--
Не надо, не включай.
Не секунду они застыли друг против друга. Гермоген опустил руку, Иван тут же, словно в продолжение начатого движения, нагнулся, поднял из-под раковины прозрачный целлофановый кулек, забитый, приготовленный к мусорке, остатками утренней гермогеновской закуски - очистками с пяти картошек и двумя переломанными яичными скорлупками.
Небрежно установил кулек на стол, не отрываясь от своих непонятных, и в какое другое время, возмутительных действий, Иван, тихо и быстро говорил: "Тебе знать ничего не надо, они..... (выделил он слово "они") чувствуют, когда им врут или не договаривают, так что.... Он сунул в картофельный обрезки металлическую коробочку, вынул из-под мышки сверток, бросил его поверх, скрутил и завязал кулек.
- Там, - обернулся Иван к Гермогену, - в свертке адрес, сразу же, как мы уйдем, отнеси по нему, туда, стаби..., коробочку; деньги оставь себе, если свидимся, - отблагодарю, не пожалеешь. Только.... - Он напрягся. - Прошу себя сразу же, после того, как мы уйдем, да-а?
- Попробую, чего там. - Несколько с сомнением, но не без оптимизма, в тон разговора хрипнул Гермоген.
--
Нет, нет, ты не представляешь, как это важно. Не то говорили. - Почувствовав нерешительность соседа весь подобрался; от него так и веяло необузданной до эпилептического припадка, энергией.
--
Это очень важно, - прошептал он прямо в лицо, совершенно утерявшему нить реальности, не поспевающему за стремительно развивающимися событиями, Гермогену.
Чтобы хоть немного сбить темп, ослабить давление, Гермоген, насколько смог, самоотверженно и однозначно проговорил - "Сделаем".
--
Ага, - как будто довольный, отпрыгнул от него Иван, забравшись на стол коленями, приоткрыл форточку, вытащил через нее собранный пакет, изогнувшись, чтобы как можно ближе опустить его к земле, разжал руку. Шум дождя полностью покрыл звук падения.
Быстро, но осторожно, закрыв форточку, Иван спрыгнул на пол, застыл, вроде бы сам себе пробормотал: "Вот и все".
В дверь длинно и настойчиво позвонили. Оба нервно вздрогнули. Иван, в отличие от сразу ставшего каким-то вялым, Гермогена, напротив, ожил. Скоро шагнул к холодильнику, раскрыл его дверцу, вытащил из округло-ячеистой панели два, оставшихся от купленного накануне Гермогеном, десятка яйца.
Шлепнул дверь на место, держа перед собой на ладони добычу. Шикнув Гермогену - "пошли", - двинулся в освещенный коридор. Приближаясь к затихшей после сигнальной трели двери, нарочито громко проговорил:
--
Ну, спасибо. Прямо спас, а то у меня хоть "шаром покати", а что было - протухло.
Уже у двери обернулся к Гермогену, и тот с удивлением увидел на его лице благодушное выражение беспечного человека, хотевшего и получившего какую-то ерунду. Маска дрогнула. Прикрытые радостными морщинками веки, сгладились, приоткрылись, холодная синь его взгляда впилась в лицо Гермогена, губы зашевелились.
--
Это важно, очень... - еле слышно прошептал странный человек.
Гермоген, находясь в полной абстракции, как заведенный кивнул два раза, когда поднимал голову от второго кивка, Иван свободной от ноши, ладонью, уже открывал замок, а его рыжий мокрый затылок, не выражал ничего.
Дверь медленно, со скрипом отворилась. Молча, как будто минут пять назад отсюда же вышел покурить, деловито обыденно, через порог, тесня своим объемным присутствием Ивана, а за ним и Гермогена, в гладь коридора, шагнул один из черноплащевых амбалов.
В углах, красовавшихся на бесстрастно землисто-сером тучном лице, больших светонепроницаемых очковых стеклах, отразилась раздвоенная звездочка коридорной лампочки.
Он был не выше метра восьмидесяти, но, однако, казался огромным даже с таким ростом, потому, что на взгляд его плечи по ширине не уступали росту.
Вошедший, не говоря ни слова, произвел не укладывающиеся в понимание действия. Он, чуть приподняв подбородок, шумно втянул воздух большими, необычно подвижными ноздрями толстого короткого носа.
От увиденного, Гермогену стало тоскливо и до апатии жутко, почему-то в голове четко возникло видение: черная холодная зловонная топь, грязь с радужными нефтяными разводами у поверхности, - и он почувствовал, что попался, увяз, погружается в нее....
Видение было таким ярким и явным, что он сопнув, тупо взглянув под ноги, не веря своим глазам, еще не понимая, что видит твердый пол, отступил.
Но под ногами был всего лишь пол, а то было видение, вот она - реальность, вот он - коридор, и....
Вошедший, хрустнув кожей плаща, чуть повел шеей, подавшись боком, что-то отрывисто и ломко хрипнул за спину. Оттуда послышалось ответное хрустение крепко выдубленной кожи. Амбал, шагнув левой ногой вперед, прижался к стене спиной. В образовавшееся узкое пространство тут же протиснулся высокий сухощавый, что шел первым тогда; а сейчас запускал впереди себя других.
Высокий, упрясь, узкими черными стеклами, в спокойного, с некоторым непониманием на лице, державшего перед собой в левой согнутой руке, у груди, покоящиеся на полуприкрытой ладони, какавного цвета, яйца Ивана.
"Высокий" стоял напротив Ивана, и все. Заминка затягивалась. Коридор зазвенел пустотой вакуума.
Нет, не совсем. Гермоген услышал, как с плаща высокого на пол шлепнулись две капли, тот не стал приподнимать подбородок, шевельнув ноздрями, отрывисто в три приема, втянул воздух.
--
Господи, - подумал, готовый вот-вот отрубиться в нервном припадке, Гермоген. - Да чего ж, они, как кобели на суку, ну, смотреть же невозможно.
Пепельно-серые тонкие губы "Высокого", дрогнули, расплылись в загадочной флегматичной улыбке, за ней сверкнули белые до голубизны. Немного островатые, но все же, в остальном, вполне нормальные, зубы, не как было уже предположил Гермоген.... Ему почему-то навязчиво казалось, что у "Высокого" будут..., нет, должны быть клыки.
- Никак консул Ит, надо же, сам Ит Санат, - сквозь блуждающую улыбку, шевеля острым, с ямочкой, подбородком, ровным чистым голосам, сказал он.
Иван переступил с ноги на ногу, в изумлении поджав губы, совершенно невинно, честно глядя в черные стекла, поинтересовался:
- Не знаю, о чем идет речь, как Вас там...
Самого удара Гермоген не заметил, - только шелест плаща, смазанное движение, - и голова, стоявшего в пол оборота спиной от Гермогена правой стены, все же успевшего попытаться уклониться Ивана, дернувшись с тупым стуком, ударилась об подобойный бетон.
На пол, оголив желтки, плюхнулись яйца. Иван, прижав ладони к лицу, согнулся, покачнулся, тяжело дыша, словно поднимая непосильную ношу, натужно распрямился. Убрав от лица окровавленные ладони, мутными, но синими, как весеннее небо, глазами, уставился на узкие черные стекла очков "высокого".
В миг, покрывшись холодной испариной, Гермоген увидел, что его свернутый налево нос, быстро наливается фиолетовой синевой.
Иван покачнулся, ладонью стер с губ набежавшую кровь, хрипло заговорил:
- Я сейчас в милицию поз...
Улыбка с лица высокого сползла, и почти сразу...
Это удар Гермоген увидел, высокий не делая лишних движений, резко выбросил костистый, затянутый в черную перчатку, кулак.
Послышался сухой шлепок, голова Ивана дернулась. Его колени подогнулись, он рухнул на пол. Захрипел там, пытаясь подняться, забарахтался, оставляя алые разводы, зашкрябал ладонями по монотонно протертому, в шоколад, по центру, клечатому, желтому у плинтусов линолеуму.
"Высокий" поджав губы, катнув по скулам желваки, хрустнув кожей плаща, склонился над ним.
- Не нужно было лезть на эту помойку, эта наша территория, и вашим здесь делать нечего.
Сбивший Ивана удар угодил ему в губы, и теперь мыча, он долго пытался что-то сквозь их кровавое месиво, сказать. "Высокий" заинтересовано склонился ниже, Гермоген расслышал нечто вроде:
- Му-м-м-ма, на хер.
Последнее словосочетание очень четко.
"Высокий" чуть приподнялся, упер ладони в колени, замер. Потом, словно взорвавшись, взвился, вскидывая локти, раскидывая полы плаща, стал избивать ногами, все еще пытающегося что-то пробубнить сотрясаемого пинками, Ивана.
Гермоген зажмурился, но все равно до него доходили звуки избиения, звуки, у нормальных людей, сопровождающие чистку ковра. Через некоторое время вязкие удары прекратились. Гермоген опасливо дернул веками. "Высокий" ровно дыша, снова склонился, крепко захватив перчатками обоих рук пропитанный кровью ворот Ивановой рубахи, приподнял его, выцепив, сквозь черные стекла его утухающий взгляд, спокойно, без оскала и рычания и, как будто, без ненависти, по-деловому, спросил:
- Где стабилизатор?
Иван еле держал голову, его все еще водной глубины глаза, то и дело закатывались, разбитое месиво губ, беззвучно шевелилось.
- Где он? - встряхнул высокий его болтающуюся голову.
У выхода обозначилось какое-то движение, знакомое потрескивание кожи.... Стоящий у дверного косяка амбал, освобождая проход, шагнул в комнату. Его место занял второй, вышедший из подъезда. Не разжимая кулаков, не отпуская Ивана, "Высокий" обернулся к вошедшему, вопросительно кивнул, то в тон, беззвучно, но однозначно, повел подбородком из стороны в сторону.
"Высокий", на секунду задумавшись, проговорил:
- Закрой дверь, продолжай здесь.
Вошедший, не оборачиваясь, легонько толкнул дверь, вошел вслед первому амбалу в комнату.
Судя по доносившимся до Гермогена звукам отодвигаемой мебели, стуку шкафных дверей и рвущегося материала, работа у них спорилась. Принялся за нее и "Высокий", он крепко встряхнул начавшего приходить в себя, Ивана, когда у того прояснился взгляд, "Высокий" заговорил:
- Ваших всех переловили, сам подумай, как мы вышли на тебя, а-а? - Они, конечно, упирались, вроде тебя, - "не знаем, не видели, ах, ох". В общем, их направили на дознания к Зугу.
"Высокий" прервался, ухмыльнулся своей совсем невеселой улыбкой. Кого-то он Гермогену напоминал, не сам по себе, а вот, когда так отвратительно щерился, кого...?
- И тебя направим, ты же знаешь Зугу, должен знать...
Опять заминка, без улыбки.
- Но я сегодня добрый, ты отдаешь стабилизатор, а мы уходим, и, заметь, уходим без тебя. Совсем без потерь, я тебя, сам понимаешь, уж извини, отпустить не могу. Сущая ерунда, ну, там руку сломаю, пару ребер. Согласись, выгодное предложение. Зугу их тебе все равно переломает, даже после того, как ты все выложишь, а так.... По-моему выгодное предложение, я не вру, мы уйдем и без тебя, так что давай, напряги соображалку, в этот раз ты вляпался по полной.
Заминка с улыбкой.
- Я жду.
Иван выплюнул алую пузырчатую пену, что-то слабо прошептал.
- Вот, вот, - склонился ниже "Высокий". Иван, с полу выворачиваясь всем телом, врезал ему в левую скулу правой, сжатой в кулак рукой. Удар был слишком слабый, да и, обладающий сверх реакцией "Высокий", успел развернуть лицо так, что кулак лишь искоса его задел, даже очки не слетели. Однако мгновенно последовавшая контратака была ужасна.
"Высокий", перехватил возвращающуюся после замаха руку, поворотом, резко, с отшагом, выворачивая ослабленную кисть во внутрь, потянул ее на себя. Вскинув левое колено, всей массой своего тела, навалился на вытянутую локтевым суставом к потолку, покусившуюся на него, конечность.
Раздался звонкий хруст, Иван вскрикнул, его ноги дернулись. Его тело, агонизируя, отказываясь принимать поистине не переносимую боль, зашлось в мелкой судороге. "Высокий", негодующе фыркнул, выпустил мягко обвисающую у локтя, конечность. Та с глухим стуком дохлой тушкой шлепнулась на пол.
Гермогену хотелось орать, выть, ему хотелось на воздух, подальше отсюда, ему было жутко. В ушах, впечатавшись в мозг, стоял этот хруст, а рядом лебезила одна единственная мысль: "Сейчас его начнут бить, потом ломать руки, и это не сон".
Ему свело скулы, он представил, как будут хрустеть его собственные кости, он представил себе это чувство и обмочился, а если бы было чем, так бы и обделался....
Его щеки сотрясли нещадные хлесткие оплеухи. Мозг обожгла картина реальности. "Высокий" стоял рядом, одной рукой прижимал к носу скомканный платок, другой растопыренной ладонью, хлестал его по щекам.
Перестав шлепать, воззвал к наконец-таки узревшему его Гермогену - Эй, мужик, эй.
Положил он жилистую и крепкую длань Гермогену на плечо. Ощутимо сжал его, давя сознание Гермогена черными стеклами очков, заговорил, сквозь платок.
- Эй, мужик, ты как?
Гермоген хотел что-то сказать, он чувствовал - нужно, но не мог. Беззвучно хлопнул губами, нервно передернулся.
- Э-э-э, страшно, - сквозь черные стекла и, зачем-то, Гермоген не понимал, зачем, прижатый к лицу платок, бесстрастно спросил "Высокий".
- Д-т-да, - ломко выдавил Гермоген, и весь снова передернулся, подпустил в штаны еще немного. Он уже смирился. Лишь ждал, когда это начнется.... Но оно почему-то не начиналось. "Высокий", молча стоял, возложив на гермогеновское, словно, в аллергии, нывшее от этого прикосновения, плечо, затянутую в черную кожу, ладонь.
- Ха, - фыркнул "Высокий". - Да ты хороший мужик. Не стыдишься своей натуры. Не прячешься, как некоторые, это хорошо.
Рука "Высокого" с нечеловеческой силой стиснула плечо, - больно.... Гермоген еле терпел.
- Ты давно его знал, он тебе чего-нибудь говорил, передавал?
Заминка, и, говорившая больше, чем целый трактат, тишина. Тишина говорила, что Гермогену нужно говорить. Говорить, и немедленно.....
И он заговорил.
- Да не знаю я его, не знаю, и знать не хочу. Раньше пару раз виделись, "здрасти, до свидания", и все. Да его здесь и не было почти, вечно где-то ошивался. Я и раньше... - искренне выкатив глаза, торопя слова, с пеной у рта, доказывал, потому что сейчас, а может, и раньше так и думал, - изливался Гермоген. Подсознательно, на уровне спинного мозга, понимая, - пока он говорит, бить его не будут.
И он говорил, клялся, божился, проклинал, отрекался, потом подпускал в штаны и говорил:
- ... А сейчас, нате вам, приперся.... Жрать ему, видите ли, нечего. Яйца все выгреб и лыбится, будто так и нужно, то же мне, сосед...
Гермоген не врал. Он рассказывал то, в чем сейчас был уверен, истинные мотивы Иванова визита ему позабылись, их словно, выбило, как будто в его мозгу произошло замыкание, и эта информация попала в сгоревшие, утерянные файлы. Может, эта была естественная, как обсыкание, реакция его организма, может еще чего, но он был искренне уверен в том, о чем говорил, что рассказывал, доказывал, неотвратимому, как смерть, как страх умереть одному и в пустой комнате, "Высокому".
- А я что, если нужно, я все сделаю, если что, - обращайтесь. Я за всегда. Да про меня.....
Хватка "Выского" ослабла, он приподнял руку, зацепив пальцами, чуть ли не ласково, потрепал щеку, сначала напрягшегося, через мгновение - заискивающе-залыбившегося Гермогена.
"Высокий" отошел на два шага, убрав от лица платок, неторопливо стряхнул его, сложил, сунул в карман. На его лице снова обозначилась улыбка...
"Высокий" стоял в пол оборота к нему. Именно в этот момент, Гермоген наконец-то понял, откуда ему знакома эта улыбка, это выражение губ и зубов: улыбка Янковского из фильма "Убить дракона".
Фильм Гермоген просмотрел с некоторым интересом, правда, ничего не понял, но эта улыбка, почему-то накрепко врезалась в память. Гениальный в той роли Янковский, ухмылялся улыбкой, напрочь сбрендившей "Джаконды", ни дать, ни взять, перевоплотившийся в человеческий образ ящер, улыбкой дракона.
"Высокий" улыбался точно так, как воплощающий змея Янковский.
- Выпить видно хочешь? - спросил "Высокий".
Гермоген вмиг почувствовал, понял, что, ох, как хочет. Отчаянно закивал.
- Только это....
- Нечего, - вроде даже сочувственно улыбаясь, вяло кивнул "Высокий". Полез в карман, достал оттуда смятые бумажки, кажется доллары, не подходя, вытянул три зеленоватые стодолларовые банкноты в сторону Гермогена.
Гермогену было все равно - доллары там или тугрики. Да хоть фантики от жвачки. Он, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, схватил бумагу, и в голове его ликующе-визжала всего лишь одна мысль - "бить не будут".
Он гыгыкал, лебезил. Он чувствовал на лице свободный уличный ветер.
- Я сейчас, я быстро, одна нога... тут, тут, тут....
Сделал два шага к выходной двери, возле "Высокого" напряжено приостановился. Тот, с секунду, словно раздумывая, - делать это или нет, постоял, видно решил, на самом деле, бог его знает, что она там решил, в общем, отшагнул одной ногой к плинтусу, привалился спиной к стене, дал страждущему проход.
Гермоген, втянув голову в плечи, прошаркал мимо. Трясущейся, мокрой от пота ладонью, открыл дверной замок, дернул на себя дверь. Не оборачиваясь, затылком чувствуя черное излучение очков, вякнул:
- Я щас, - и рванул...
****
Продавщица ларька хорошо, как и всех местных алкашей, знала Гермогена. Так же она знала, что с таким, как он, рано или поздно происходит это....
Мокрый, в одной обвисшей от напитавшей ее до нельзя влаги, мастерке, спортивных не от верха штанах, в грязных шлепанцах на босу ногу, бледный, с одержимостью в сверкающем взгляде, дерганный, появившийся, словно бы из ниоткуда, из отсыревшего полумрака, Гермоген, мог нехорошо удивить кого угодно, но только не хмурую бочкообразную грудастую продавщицу. Видела она и не такое....
Однако когда он за две бутылки водки и две банки прибалтийских шпрот выложил на прилавок три стодолларовые помятые и мокрые бумажки, после того, как она профессионально быстро оценила их подлинность, она удивилась. Но еще больше она удивилась, когда он, не говоря ни слова, захватив товар, снова растворился в зыбком сумраке дождливого вечера.
Продавщица с несколько минут поразглядывала банкноты и, на всякий случай, с неким сладковатым, но опасливым предвкушением последствий, отложила в потайное место, в читаемую ей уже две недели книгу "Кинжал любви".
Последствий не последовало, Гермоген не обратился за сдачей ни на следующий день, ни через два дня, никогда....
Он шел домой, шел бормоча:
- С такими людьми нужно выпить, с такими лучше выпить....
Как же ему хотелось выпить прямо здесь и сейчас, но нельзя, не по порядку. Сейчас придет и выпьет.
О том, чтобы куда-то бежать, кого-то вызывать и мысли не было. Тот, кто видел улыбку "Высокого" начинает видеть и понимать окружающую реальность совсем по-другому, не так как все.
Он заранее, нацепив налицо благодушие, потянул на себя дверь. Тихо. Коридор пуст. Лишь на полу, там, где лежал Иван - темное пятно, густая, с подтеками, лужа, да рядом два сначала разбитых, в последствии потоптанных яйца.
Гермоген заглянул во всю перевернутую, разоренную комнату, за открытую дверь санузла, прошел в тоже изрядно обследованную кухню: пусто. Никого не было. Он сбегал на лестничную площадку, тихо постоял у дверей Ивановой квартиры - глухо.
Вернулся в кухню, откупорил бутылку, из горла, взахлеб, отпил половину. Отстраненно, стоя, вскрыл банку шпрот, вылавливая скользкий от масла рыб пальцами, сжевал их всех подчистую.
Вытерев жирные пальцы об штаны, установил под стол валяющиеся табуретки, закрыл распахнутую дверь холодильника, собрал раскиданные по полу кастрюли, поставил их в ореховый буфет. Кружки, чашки, ложки посовал по местам. Потом пошел за хранящимся в санузле веником. В коридоре возле лужи крови застыл, выронил веник, кинулся на улицу. Пакет с очистками, свертком и непонятной хреновиной лежал под окном. Подняв его, воровато оглядевшись, поспешил в квартиру. Вошел в кухню, поставил заляпанный пакет на стол, разорвал целлофан, отложив газетный сверток в сторону, извлек из картофельных очисток штуковину.
Гермоген долго вертел ее в руках, искал хоть какие-нибудь надписи. Их не было. Светлый металлический корпус, истыканный кратерами, в их глубине разноцветные бусинки кнопок, - вот и все. Он потряс штуковину, приложил ее к уху, - ничего, тихо.
Гермоген стоял и смотрел на невзрачную, умещающуюся на ладони коробочку и думал, что, вряд ли вся это катавасия произошла из-за нее, скорее всего, размышлял он, Иван во что-то там вляпался, а чтобы скрыть следы....
А как же "Высокий", как же: "Где стабилизатор?" И Иваново - "Это важно, очень важно".
Да ерунда, отмахнулся он, для него понятно дело, важно, а мне какого, а если "Высокий" прознает...
Гермоген поспешно засунул штуковину обратно в очистки, разыскал серебристый, с какой-то золотистой иностранной надписью, пакет, бросил туда порванный пакет, шагнул к двери. Обернулся, уставился на лежащий на столе, все еще нераскрытый газетный сверток. Порывисто подошел, сунул его в пакет, до кучи к остальному. Постояв с пару секунд в раздумьях, достал сверток, положил на прежнее место, бросив пакет на пол, одновременно выдвигая ногой из-под стола табуретку, рукой схватился за початую бутылку. Выглодав ее до дна, сел.
Он в жизни не видел столько денег. На развернутой газете, лежали три тугих перехваченных банковскими ленточками, пачки зеленоватые, упакованные стодолларовыми купюрами. Одна - красноватая, спрессованная из пятисотрублевок, тут же лежали два массивных золотых кольца и перстень с большим бесцветным, но все равно очень ярким камнем. К ним сиротливо притулились два потертых полтинника, замусоленный червонец и, совсем уж здесь не к месту, тускло поблескивала пригоршня мелочи.
Больше всего Гермогена поддела эта несуразная добавка - ну, какой нормальный человек укомплектовывает пачки баксов фигневыми пятерками да рублями. Гермоген порылся в россыпи пальцем. На фоне серебристых монет четко обозначился желтый маленький кружок пятидесяти копеек.
Он, уложив один кулак на другой, улегшись на них подбородком, хмуро уставился на этот желтоватый кружок. Потом его заинтересовал торчащий из-под пачек банкнот краешек явно инородной им бумаги. Он потянул его на себя. На клетчатом, наверное, вырванном из блокнота листике, крупным размашистым почерком жирным грифелем, было выписано:
Переулок Щукинский, дом 6, кв. 17. Зотову А.
Гермоген не знал, где указанный переулок находится, и это был еще один повод к тому, что он собирался, а верней, не собирался совершать...
Чтобы отвлечься, Гермоген взялся за сверкающий камнем перстень.
"Нет, точно Иван с приветом. Хранить такое с копейками", - размышлял Гермоген, крутя в пальцах, несомненно, редкую вещицу, любуясь взрывающимся внутри многогранного камня, салютом, и ему казалось, что камень не отблескивает, не отражает, а сам выдает эти яркие, играющие на пальцах, блики. Ничего более прекрасного, Гермоген в жизни не видел. Камень играл всеми оттенками радуги, отблескивая всеми уловимыми человеческим глазам спектрами света. При очередном повороте, на мгновение, он вспыхнул гроздью лазурно-голубых искр, сам кристалл камня наполнился синью голубого весеннего неба. Это цвет.... Гермоген вздрогнул, зажмурился. Это цвет резанул жестоким воспоминанием. Цвет глаз....
Гермоген вскочил, поспешно завернул все содержимое свертка, скомкал его в неопрятный ком, загнанно зарыскал глазами в поисках надежного места. Сорвался, вбежал в разоренную комнату, оттуда - к санузлу. Там, лихорадочно трясущимися руками, сопя и что-то нечленораздельно бормоча, затолкал сверток в темную и глубокую пустоту между полом и ванной.
Он застыл, прислушался к себе, легче не стало. Рванул в кухню. Захватив серебристый пакет, крадучись, выскользнул в темную хмурь поистине для него ненастного вечера. Там, в пустынной стылой темноте ущелий улиц, он запетлял, закружил меж одинаковых, как утесы, домов. В одном глухом проулке, у мусорных баков, засунул пакет под трубу проходящей по поверхности тянувшейся в доль облупившейся кирпичной стены, теплотрассы. Прикрыл пакет куском старого рубероида, привалил обломками кирпича и бетона.
На утро пошел снег, густой и какой-то нереальный. У некоторых он вызывал сказочные детские воспоминания, у некоторых ассоциации с дурацкими, но очень милыми голливудскими рождественскими кинофильмами, а Гермогену было по-херу....
Ему было все равно. Он еле заставил себя выйти из квартиры, да и то лишь из-за одной, нет, - трех вещей: двух бутылок водки и закуси к ним. Он, не оборачиваясь, быстро добрался до близлежащих ларьков, купил еды, водки, ни на что не отвлекаясь, быстро вернулся, запер дверь.
Весь день в перерывах между выпивкой и разглядыванием, вновь извлеченных и разложенных тут же на столе, рядом с толсто нарубленной колбасой, ребристым батоном и банкой красной икры, пачек денег и золота, тщательно и дотошно убирался, особое усердие отдавая коридору.
К вечеру, захмелев и порядком подустав, он сидел тут же. Крутил, вертел кольца, напяливал их на пальцы то по одному, то все сразу, подставлял яркий камень перстня под лампочку. Зрелище, словно сияющего изнутри кристалла опьяняло почище водки, отвлекало и уносило в какую-то непознанную, ни кем и никогда, даль, и он сейчас обладал ключам в те края, отмычкой в.....
Дверной звонок стрелой арбалета врезался в ребра, выбил дух, вмиг отрезвил, прибил к гнусной реальности. С бешено колотившемся, до рези в боку сердцем, Гермоген заметался по кухне, схватил газету с деньгами, скомкал, сунул в духовку. Потом стал сдирать. Приутихший было звонок, снова резанул уши, воротнул в кишках холодный камень, никак не хотевшие, словно мстящие, цепляющиеся за незаконного владельца, кольца.
Наконец, ободрав суставы фаланг, сладил с ними. Открыл холодильник, дверцу морозильника, бросил прекрасных упрямцев туда, быстро запихав в холодильник излишки еды, непочатую бутылку водки, загнанно поспешил к паскудно дребезжащей двери. И снова, эти мгновенья - будто он вот-вот шагнет в пустоту крутого обрыва, сорвется в холодную муть неизвестного омута. Гермоген с тоской подумал: "Теперь это навсегда. Каждый раз, когда в дверь будут стучать или звонить, я буду испытывать это чувство, навсегда....
Тусклая подъездная лампочка осветила заснеженного с мороза краснолицего Михеича. Тот, стряхнув с плеч снег, сбив с ботинок мерзлую сырость, вступил в квартиру.
- А я уже подумал, - нет тебя. Свет в окне горит, а так бы ушел. Ты что, на "очке" застрял? - сверкнул он из-под густых бровей колким взглядом. Протянул:
- У-у-у.... Ясно дело, водку кушаем, в одиночестве. Народная мудрость, что говорит....
Хмурый Гермоген не собирался отвечать.
И он продолжил сам:
- Зеленого змия в одиночку не одолеть, биться с ним нужно скопом. Вдвоем, хотя бы.
- Так ты же сам, к сыну, на внуков поглядеть... - не выдержал Гермоген обвинений.
- А ты рад стараться. Кстати, ты хоть знаешь, что в мире творится? - снимая куртку, поинтересовался Михеич.
- А что? - пуганой вороной сразу насторожился Гермоген.
- У-у-у, - снова закатив глаза, поджав губу, протянул гость. - Ну, ты даешь, совсем одичал. Телевизор скорей включай, сейчас новости посмотрим, там такое....
Гермоген поспешил к стоящему в комнате слева у оконного угла старенькому телевизору марки "Садко". Нажав кнопку, нетерпеливо спросил:
- Чего там?
- Катастрофа, землетрясения в океане, потоп, - перечислив, кажется, все библейские напасти, уселся на потертый диван Михеич.
На экране блюмкнула белая полоса, из темной космической глубины стекла выплыло еще нечеткое, будто пресыпанное пылью, изображение подтянутой дамочки, она, нагло пялясь в пустоту, что-то говорила.