Лучше, конечно, этого вообще не делать, если есть выбор. Но уж когда приспичит, то нужно хотя бы постараться - в знакомой. Однако и тут умирать - тоже мало радости. (То, что дома-де и стены помогают, - тезис сомнительный в такой ситуации. Это они жить помогают. Умирать же они просто не мешают).
Будем правильно смотреть на вещи: иногда выбора совсем нет. И - приходится.
Происходить это может по-разному. Например, ничто может не предвещать и т.д. Ты резво прибываешь в незнакомую местность по делу, или как. Руки-ноги на месте, тело как тело, голова где положено. Ну да, ну да. Не очень-то ты на них раньше обращала внимания. Разве что: в смысле косметики, куаффюры, макияжа и т.д. И то - по минимуму. Рассматривала их в свете ношения разнообразной одежды и обуви. Хотя и без фанатизма. Или, там, - объекта личной гигиены. Или - в роли инструмента для подъёма казуальных тяжестей и выполнения хабитуальных домашних и не только работ. Или - в качестве необходимого транспортного средства для перемещения себя из точки А в точку Б (очень важная функция, как потом выясняется). Или (в случае головы) - аппарата для думания и решения посильных народно- и семейно-хозяйственных задач. Ещё ею можно (вот тут подсказывают) - видеть, слышать, читать и есть. Некоторые обладатели тел и голов поют, фигурно катаются на коньках, скалолазают и ныряют с маской, но тут не тот случай.
Имеются у тела с головой и другие функции. Но упоминать о них либо неприлично, либо смешно, либо скучно - и так все знают. Короче, всё это раньше принималось, как должное, поскольку тело (реже - голова) исправно и довольно долго тебе служило и поводов для особенных огорчений, кроме эпизодических эстетических, - не давало.
Вот с этой-то головой и в этом же теле ты и прибываешь в незнакомую местность. Не то, чтобы в надежде на лучшее, но и безо всякой задней (в смысле: реакционной) мысли.
В незнакомой местности, как и полагается, - всё чужое: земля, еда, устройство жизни, язык, небо, национальные праздники, грязь... Но это тебя не отпугивает и даже не угнетает. Потому что ты знаешь, что находишься здесь временно и, рано, или поздно, но вернёшься домой.
Однако тут, вернее, там, вдруг наступает такой день... Лучше бы он не наступал. Но он наступает. Обычный серенький день, вернее, утро, ничем ни для кого не примечательное. Кроме тебя. Потому что ты буквально встаёшь и падаешь. Почему, - неизвестно. Откуда тебе-то знать? Падаешь, и всё. Ноги не держат, а в голове - туман, туман... И острая боль пронизывает всю левую верхнюю часть тела, а заодно - и руку. Поле зрения сужается до размера крохотного кружка тусклого света, и последнее, что ты видишь - это встревоженные, склонившиеся над тобой, бледные, криптовегетарианские личики трёх датских девушек. Которых, по нелепой случайности, зовут Милле, Янне и Тинне. И ещё в этот кружок успевает вписаться одутловатое лицо некого британского подданного по имени Джон П., который просто тупо на тебя смотрит, ничего не говоря. Вот как толпа на улице глазеет на несчастного, перерезанного трамваем. Девушки же озабоченно мельтешат, что-то лопочут, хлопочут. Потом тебя грузят в служебный микроавтобус и везут в местную частную клинику. Уже по дороге ты начинаешь ощущать, что всё-таки пока ещё жива, но больше почти ничего не ощущаешь. Особого страха тоже нет, потому что на то, чтобы испугаться, просто не было времени и пространства.
В клинике ты попадаешь в квалифицированные руки врача по имени Умер. Нет, не так, как вы подумали, а с ударением на последнем слоге. Хотя тоже... Могло же его звать Живко, например. Но нет: Умер, так Умер. Верхняя часть лица у него - как у зрелого Джорджа Клуни с несложившейся биографией, а нижнюю ты просто не регистрируешь в сознании. Тут немножко не до того. Умер почти не говорит по-английски, а ты совсем не говоришь на его языке. Но он всё равно почти не говорит, а только вскрикивает. Послушает тебя - и вскрикнет. Ощупает - и вскрикнет. Снимет электрокардиограмму - и вскрикнет. Измерит давление - и вскрикнет. В углу жмётся смуглый юный младший медперсонал в белых штанишках и в белых сабо и разглядывает тебя со смесью любопытства и ужаса.
На крики Умера прибегает другой доктор - маленький, седенький и уже целый профессор. Джемайль зовут его. Профессор Джемайль и вовсе не говорит по-английски, но зато у него другая идея. В сопровождении доктора Умера и стайки пританцовывающих медсестёр он ведёт тебя в особый кабинет. И там уже осматривает тебя с помощью новейшей ультразвуковой медтехники. Умер продолжает вскрикивать. На чёрном фоне экрана всплывают эллипсы, полукружья и глобулы - будто инопланеты в иллюминаторе космолёта. Профессор тычет пальцем в экран и чётко произносит понятное тебе слово: тумор. Оба начинают оживлённо обсуждать находку. Тебе неожиданно приходит в голову, что слово хорошо рифмуется с именем доктора. Если в нём неправильно поставить ударение и дать волю воображению. Умер же сурово спрашивает спрашивает тебя, когда ты последний раз показывалась специалисту. Э-э-э... да лет десять назад, что ли, - неуверенно мямлишь ты. -Катастрофа! - вскрикивает Умер. Профессор Джемайль укоризненно цокает языком и качает головой.
-Нет, а вы мне лучше хорошую новость какую-нибудь сообщите, - совсем уж по-идиотски просишь ты.
-Я ещё не смотрел ваши лёгкие, - ласково отвечает эмоциональный Умер. И не буду, пожалуй.
Я так рада, что он и не стал. Ему и так хватило травм для одного дня.
В приёмной клиники тебя окружают на редкость общительные и пытливые медсёстры. Объясняются с тобой больше жестами, но и так понятно. Им интересно всё: твоё имя, национальность, не здесь ли ты покупала свои серёжки, а, если да, то где конкретно, чем крашены твои светлые волосы (последний вопрос тебя не на шутку обескураживает: а что, разве похожи на крашеные? Это ж - натурал), и т.д.
Но тут Умер с профессором Джемайлем торжественно выходят к тебе после блиц-совещания и сообщают, что всё очень плохо. Ты задаёшь им наводящие вопросы. Они пожимают плечами, отвечают уклончиво, но с намёками. Типа: инфаркт? -Возможно. Инсульт? - Вероятно. А этот, ну...? - Не исключено. Тебе даже становится немножко весело, потому что так же не бывает: три в одном и сразу в один день. То - ничего, то вдруг - всё.
Но Умер с профессором Джемайлем твоего оптимизма не разделяют, а предлагают безотлагательные услуги хирургов своей клиники. Альтернативно - центральной больницы этой местности. Даже так называемую карету уже начинают вызывать. Вот, забылось, как она у них там называется. Какой-то местный дериват от амбуланса. Но ты, конечно, ни за какие коврижки на такой ход событий не соглашаешься. Ещё чего! Охота тебе была - разъезжать в карете по незнакомой местности с целью угодить под незнакомый авральный скальпель! В конце концов: а как со всеми возможными последствиями потом разбираться датским девушкам? И ещё нескольким не менее релевантным людям?
В доказательство своей жизне- и дееспособности ты не без пафоса достаёшь пачку сигарет и бодро помахиваешь ею перед носами Умера и профессора Джемайля. Намекая на то, что, дескать, если никотин тебя тебя не убъёт, то точно - вылечит. Безо всяких хирургов. И тут же приводишь в пример американского прозаиста Курта Воннегута (он американец, но имя у него немецкое, и не очень для этой нации типичное, - нечто вроде: Счастьедобров). Так вот. Старина Куртиус вот уже сам вполне изготовился помирать (ему почти 90-то лет, а курит, как паровоз), - да всё никак. Он даже на табакоморов из "Филип Моррис" в суд подал: вы вот, мерзавцы только грозитесь на каждой пачке, а я всё не умираю и не умираю!
Кстати, при упоминании о Воннегуте, боль в сердце почему-то отпускает. Вот ведь как всё славно оборачивается.
Умер с профессором Джемайлем про Воннегута уже не понимают. Они только переглядываются, но нет - не крутят пальцами у висков, как вы бы подумали, - а скорбно вздыхают и выписывают тебе таблетки. Много разных видов таблеток. От всего, что они у тебя обнаружили.
Потом весь медперсонал, во главе с профессором Джемайлем и доктором Умером, выходит тебя провожать на парадное крыльцо. За всю жизнь ты никогда не удостаивалась такого интереса и внимания медиков к своей персоне, и от этого просто дуреешь.
Но настоящеее головокружение начинается у тебя лишь некоторое время спустя. И вовсе не от успехов, которых нельзя сказать, чтобы было.
Потому что далее события головокружатся уже по- и мимо твоих волей и контролей.
Ты начинаешь хлопаться в обморок по нескольку раз на дню. Обморок - это такой суррогат спорта у кисейльных барышень 19-го века. Так ты считала раньше. О, счастливая! На практике же быстро уясняется, что падение туда - мероприятие не только не суразное, но и просто безобразное. Особенно - когда случается на миру, на котором теоретически и смерть должна быть красна.
За две недели ты худеешь на два размера. Для разнообразия можно сказать, что этот-то факт для тебя не огорчителен - худеть всегда есть с чего, и даже ещё - есть куда. Но он показателен. А, выражаясь по-медицинскому, - симптоматичен.
Ты впервые узнаёшь, что такое - судороги. Когда они сковывают все части тела по принципу домино: одна группа мышц за другой, и т.д. Начиная почему-то с шеи.
Спать и бодрствовать становится одинаково бескомфортно. Сон нейдёт при судорогах, а бодрствование и вовсе теряет всякий смысл из-за плотного тумана, воцарившегося в голове.
Поначалу ты ещё выходишь в булочную, держась за стенку. А потом и вовсе не можешь - ни в булочную, никуда. И по квартире уже передвигаешься, как сталкер в одноимённом фильме советского киноклассика. Всё возрастающе не узнавая себя в зеркале.
Тебе великодушно разрешают курить уже не только не на балконе, как раньше, а и - в помещении, правда, в специально отведённом месте.
Наряду с туманом, в голове происходят и другие эволюции. Например, ни одна мысль, если и появляется, то до победного конца не додумывается. Более того, - она идёт по некому заковыристому маршруту, минуя всякий смысл, не говоря о логике. Примерно так: "можжевельник и крыжовник это не одно и то же я забыла купить сим-карту в порту сейчас тихо и светло свинья так Патриции и не ответила фальшивые восторги ведь хищники всегда выигрывают в том овраге регулярно душили детей а Юра Тобик над ним прошёл по канату тогда гудел ветер в проводах или цвели мальвы?..." и т.д.
Регенерации смысла пост диктум не происходит. Собственно, ничего не происходит. Одно равнодушие, нарастая. Туман. Никаких туннелей со светом в конце, никаких архангелов, ни даже видений червей и гробов, а просто провалы и несоответствие ни своему телу, ни своей голове. И - отделение себя от всего внешнего, реального, живого.
Датские девушки смотрят на тебя с тревогой и перешёптываются за твоей спиной, но ты этого уже не замечаешь. Тебе ничего не надо. И проблем никаких нет. Наверное, это хорошо.
-Я проснусь? - лениво спрашиваешь ты себя, падая в очередную темноту.
-Если проснёшься, - то да, - мудро отвечаешь ты себе.
И ты просыпаешься. А потом тебя хватают в охапку, везут в аэропорт, сажают в самолёт, полный рослых и румяных австрийских зольдатен, которые летят из своей бывшей (или не бывшей?) колонии нах Фатерлянд, на рождественские каникулы. О, этот абсурдный, абсурдный, абсурдный мир!
И ещё через несколько часов ты тоже попадаешь в знакомую местность. Где и стены помогают.