Максим появился в то время, когда я выздоровел после непродолжительной болезни. В 1997 году вплотную подошли к эффективному лечению почти всех заболеваний, и, несмотря на всю странность моего недуга, со мной быстро разобрались, выписали пилюли против апатии и хандры, и я отошел.
Но хватает у нас еще набожных натур. Кое-кто в Калуге вообразил, будто я умер, а потом воскрес. И поползли слухи. Только и говорили: что Кузьма Бенедиктович прорицатель и чудотворец, будто бы он ворует из морга бывших граждан и производит над ними опыты с оживлением, утверждали, что и я, преподаватель философии, один из его воскрешенных. Глупость какая! Приходила даже милиция, сначала ко мне, а потом и к Бенедиктовичу. Я все отрицал. Но нашлись свидетели: участковый, один врач, санитар, и соседка утверждала, что видела, как они меня выносили. Но в морге это решительно рассеялось. Не нашлось никаких бумаг, утверждающих, будто я там был, лежал гол-голынёшенек среди холода и мрака. Никто меня там не видел и по внешности не опознал, хотя участковый со слезами на глазах утверждал, что вместе с Кузьмой Бенедиктовичем, врачом и санитаром грузил и разгружал мой бесхозный труп. В конце-концов все эти оскорбления мне надоели и я написал жалобу прокурору, тот учредил комиссию, и она, изучив меня с ног до головы и побывав на квартире у Кузьмы Бене-диктовича, где, естественно, ничего, кроме ящиков с разным техническим хламом да вышедших из употребления телевизоров (Кузьма Бенедиктович объяснил, что конструирует новый аттракцион для сограждан), не обнаружив, признала обвинения в похищении трупов необоснованными; зато шумливый участковый и другие якобы свидетели вызвали у комиссии ряд подозрений, отчего вскоре другая, уже чисто психиатрическая комиссия, всегласно признала, что в городе Калуге выявили уникальный случай "очаговой мании труповоскресения", и все больные будут досконально исследованы в уединенном месте.
Псевдо-свидетелей убрали, но слухи продолжали расти. Кузьма Бенедиктович заработал скандальную славу. О нем даже написала одна зарубежная газета, все калужане восхищались, Женщина-фирма назвала его человеком без рамок, мой коллега, Философ Грубой Дырки, говорил мне в преподавательской грозя пальцем:
- Меня не проведете, Валерий Дмитриевич. Ваше воскрешение лишь подтверждает мою теорию унылого круговорота плоти в природе.
- Каким образом? - изумился я.
- Символически, дорогой коллега. Так же, как мы усваиваем белки и углеводы, микроорганизмы усваивают нас и, в свою очередь, служат удобрением растениям и пищей животным, чьи белки и углеводы усваиваем мы. Ваше воскрешение - эмпирический символ бессмертия живого, вы всего лишь предтеча, а если всмотреться в эту проблему чисто материалистически, то....
Но я уже не слушал его, потому что знал эту теорию назубок и жалел, что по этическим соображениям ее до сих пор не напечатали - ибо Философ был бы менее назойлив и многословен, начни его отовсюду бомбить приверженцы бодрых теорий.
И что интересно, публично Философ не признавал мое воскрешение, на людях он и не заикался о нем, будучи все-таки умным человеком, понимал, что его могут тотчас счесть за еще один экземпляр "очаговой мании". Так же, как это случилось с бабулей, утверждавшей, будто в вечер с такого-то на такое-то Бенедиктович с сыном тащили рулон, с виду напоминающий труп. Эту упрямую бабушку на моих глазах увезла "скорая" под сиреной.
Косвенным образом в живучести слухов был виноват фантазер Раджик. Все обратили внимание, что по отношению ко мне, видимо, от наследственной силы воображения или самовнушения, он вел себя странно. Если видел меня издали на улице, то разворачивался и быстро уходил. А чуть позже я и сам заметил, как он следил за мной, и очень обеспокоился за его психическое здоровье. Кузьма Бенедиктович тоже переживал, беседовал с Раджием и объяснил ему, что если человека удачно реанимируют, то это не означает, что после возвращения к нормальной жизни он становится призраком. Раджик постепенно приходил в себя и смирился с моим существованием. Дело в том, что я был очень плох во время болезни, сам мало что помню, и, наверное, Радж не верил в мое выздоровление. К тому же какой-то смехач запустил слух, будто я покончил с собой.
Зато абсолютно всему верила Зинаида. Она упорно искала со мной встреч. Я чурался, хотя очень соскучился по своему дому.
Меня теперь не нервировали воспоминания об истине и я освободился от комплекса неполноценности. Вот что значит серьезно поболеть. Моя прежняя жизнь казалась теперь плоской, и то, из-за чего я раньше сходил с ума, выглядело величиной с песчинку. Просто, будучи излишне доверчивым к поискам истины и людям искусства, я пошел по ложному пути, желал найти панацею от всех бед и искал точку соприкосновения смысла жизни одного с назначением всех, я хотел открыть гармонию взаимоотношений. Во взаимоотношениях не смысл, не суть, а форма и метод.
Я действительно помудрел во время болезни.
Но вот после приезда Максима, Зинаида объявила, что роман дописан и истина постигнута. Когда об этом сообщила Леночка, у меня все же случился сардонический припадок. Я хохотал, и меня отпаивали водой. Помнится, глядя на меня, Кузьма Бенедиктович сказал: "Видишь ты, что женщина с человеком сделала".
То был последний нервный срыв, отголосок чар образа жизни и гипноза натуры Зинаиды. Я сделался спокоен и равнодушен, как лед, и живо согласился пойти вместе со всеми слушать замечательные главы и особенно последний абзац, где, как обещалось, и будет сформулирована симфоническая мысль-истина.
Народа в мой бывший дом набилось порядочно. Я здесь ничего не узнавал. Зинаида устроила всё по своему исключительному вкусу. На окнах - зеленые рыбацкие сети, в каждой комнате камины-камуфляжи, стены разрисованы в стиле (впрочем, не берусь говорить в каком), спинки у кроватей и диванов, ножки у кресел почему-то исчезли, и мебель сравнялась с уровнем пола, на стенах репродукции из журналов - мосластые тела Рубенса и Мадонны с младенцами, ноздри щекочет непонятный запах, всюду валяются книги, в углу у окна - мольберт. Раджик пояснил, что это у нее от ностальгии по той квартире в портовом городе. Я подумал, подумал и решил - такой интерьер все-таки не массовая культура, которая лично у меня раньше вызывала приступы ненависти к жизни.
Меня и, полагаю, всех остальных поразило вот что: в 1998 году Калуга, одна из первых, гордилась полной ликвидацией в домах, сараях и подвалах всех грызунов без исключения. А тут вдруг, когда наступила полная тишина и Зинаида приступила к чтению заключительных глав, под шифоньером поднялся крысиный писк, спустя полминуты оттуда выскочила здоровенная крыса и, шмыгнув под ноги Голодной-кажись-девушке, исчезла в дыре под батареей. Все разом вскрикнули, Зинаида побледнела и оказалась на по-доконнике, Голодная-кажись-девушка нервно икала, мужчины пришли в ужас, только один человек остался спокоен, он сказал "х-мы" и вытащил из кармана пластик жевательной резинки.
- Отец! - спустилась на пол Зинаида, - их нужно потравить (Кузьма Бенедиктович кивнул), а вы что же, милый призрак Веефомит, молчите?
Я сухо ответил, что крыс здесь раньше никогда не было.
- Вы их просто не замечали, мечтатель, - ласково улыбнулась Зинаида.
- Ты, стауха, даешь, - агрессивно прошепелявил Раджик, - чё ты все на бедного Валерия Дмитриевича клепаешь? Ты, мамка, меня бесишь.
Я хотел было возразить, что я не бедный, но тут вмешались слушатели:
- Крысы тоже жить хотят. Продолжайте, Зинаида. Имей совесть, Радж, не будь деспотом!
- А, елунда это всё! - махнул рукой Радж.
Он сегодня был излишне напряжен. Но на меня смотрел открыто и уважительно. Я подмигнул успокаивающе, и он сел прямо на пол.
И Философ Г.Д. очень волновался, не знал куда девать руки, наконец отошел к окну и стоял там, теребя занавеску.
Прошла уйма времени, а я до сих пор помню, каким про-никновенным тоном зачитала Зинаида последний абзац:
- ...Он знал, что друзья мужчины разорвали кольцо неверия и познали ее одну, но не нашли отверстия, через которое снова можно начать диалог с ночью. Он был выше того, чтобы присоединиться к призрачному открытию этих людей. Поднялся ли он по лестнице посвящения? Увидел ли клетки с дикими зверями, приматов, свисающих с причудливых лиан, услышал ли голоса бородатых предков, нашел ли причину и удовлетворение? О ужас прародителей, о ночь расы, бездонный клокочущий колодец, какое мрачное сокро-вище оберегали отвратительные драконы, какая изнанка поджидала его, чтобы показать мертвецу свое подлинное лицо?
Здесь я позволю себе прервать Зинаиду, так как нельзя не отметить, что Раджик бледнел все больше и больше, а голос Зинаиды дошел до торжественных высот. Она задавала вопросы, декламировала, все что-то постигали, и лишь я не понимал, кто такой "он" и при чем здесь мертвец? Но я ни на минуту не терял хладнокровия. А Зинаида продолжала, переведя глаза на меня:
- Всё остальное - ложь, и те кто любил, и те, кто не любил, одинаково знают это, одни - потому что не видели или не хотели видеть, другие - по наивности или из-за приятной подлости времени и привычек. Лжива правда первооткрывателей, лжива ложь трусливых и благородных, лживы всякие объяснения, лживы опровержения...
На этом месте Зинаида смешалась. Волнение охватило ее до такой степени, что каждое слово произносилось со значительным усилием. Мне вдруг стало жаль ее. Со мной такое бывает: накатит сострадание и, как не крепишься, слеза все равно выползет.
- Правдива и бесполезна, - продолжала чеканить Зинаида, - лишь яростная слава Русича, ангела с грубыми веснушчатыми руками, который не понимает, что случилось, но который восстает, отмеченный навеки, ясный в свой великий час, и он будет таким, пока неизбежный заговор на Москве-реке не вернет его к самодовольному невежеству.
Роман... не.... заканчивается.
Зинаида окончила. Освобожденно и легко смотрела прямо перед собой, поднялась и вышла из комнаты, унося тетрадь.
Серьезно - во всём этом что-то было. По крайней мере ощущение смутного созидания и соучастия этому процессу я в какой-то момент испытал. Все долго молчали, и наконец хмыкающий человек сказал "х-мы" и добавил одобрительно "х-м-мы-ы".
- Какая музыка! - не выдержала Голодная-кажись-девушка.
Заговорили наперебой. Леночка виновато вставила:
- Мне кажется, я где-то это слышала. Что-то очень знакомое.
- Потому что это - ваше, наше, мое! Это о нас всех, о каждом! - спешила Женщина-фирма.
- Продирает! - подтвердил Спортсмен, - особенно Русич.
- А где истина? - осторожно поинтересовался Общий любимец, - как там роман заканчивается?
- "Роман не заканчивается", - задумчиво ответил Человек-ман, - и в этом какой-то кайф, да?
- Да она же сказала, что это последний абзац! - воскликнул тайный Чемпион мира. -Так можно всю жизнь писать.
- Роман закончился, а истина в герое Русиче, - сказала Самостоятельная женщина.
- Ни челта не понимаю! - разозлился Раджик, - она плосто свихнулась! Стауха, иди, объясни, чё ты тут наподлазумевала?
- Понимаете, - пыталась прояснить, как более просвещенная Сытая женщина, - лжива правда первооткрывателей, лжива ложь!..
Но тут вошла Зинаида. Женщина-фирма хлопнула в ладоши:
- Зинка, это нужно печатать!
- Не напечатают, - сказал Человек-пуп.
- Да вряд ли, - согласился Большой чиновник, - народ еще у нас не подготовлен.
- Да ну вас, - сказала Сытая, - тут духовное, а вы нюните!
- Напечатают, - холодно сказала Зинаида, - здесь истина, все увидят.
- Стауха, - привстал Раджик и долго выяснял: - чё это за заговор на Москве-реке?
Ему объясняли все, кроме Зинаиды, Философа, Бенедиктыча и меня. Копилин - и тот вставил несколько критических фраз, которые и вывели общество из равновесия. Он сказал, что все это похоже на подделку и что лучше пусть дитя тешится, только бы не плакало, в чем, мол, прекрасное назначение стадионов, аукционов, художественных промыслов и тому подобного.
- Человек делает, а вы что из себя представляете? - сурово спросил Человек-ноготь.
- У вас просто еще уровень... - начала Леночка.
И вот этот уровень зажег огонь самолюбия. "Ах, они уже так высоко парят над землей!", "Возомнили!", "Олимпийцы!" и прочие интеллигентные ругательства обрушились на Копилина и Леночку. Затронули почему-то и меня, хотя я не произнес ни слова. Так разгорячились, что Женщина-фирма сделала совершенно неинтеллигентный выпад:
- Протащил сюда интеллектуалочку, у которой папа конъюнктуру рожает и нос задрал, - не по злобе сказала она.
Копилин дернулся по направлению к ней, но тут же улетел в объятия Кузьмы Бенедиктовича, сраженный кулаком Спортсмена.
- Никогда не позволю оскорблять женщин, - объявил атлет.
Так бы и кончилось, если бы беззубый Раджик (то ли от скуки, то ли оттого, что не мог удержаться, когда есть возможность получить) не трахнул Спортсмена по голове моей фарфоровой вазой.
И началось. Дрались все, видимо, от перенапряжения и слишком долгого сидения друг возле друга. Или образ Русича на всех так неожиданно подействовал. А я терпеть не могу агрессивности, меня всего колотит, и я боюсь, что случайно могу кого-нибудь искалечить.
Я выполз из комнаты, волоча ушибленную ногу и позвал Бенедиктыча. Но его нигде не было. Он вообще избегал таких сцен.
На кухне, куда я приполз, среди Зинаидиного богемного беспорядка, на столе, сидела крыса, и, чувствуя, что я бессилен и неопасен, не убегала, смотрела с любопытством маленькими глазками. Она кого-то очень напоминала. Но уж, конечно, не Спортсмена.
И я не могу утверждать, но, кажется, в 1998 году эта бойня при желании достичь истины была последним случаем в истории эволюции человечества.
* * *
Это был уже не тот Максим с неуверенными прерывистыми движениями. Мой ровесник, он теперь уверен в себе более, чем я. Неужели я так изменился, что он не узнал меня, пока Кузьма Бенедиктович не сказал, кто я. Тогда он изобразил радостное удивление и спросил, как поживает Москвичка. Я сказал, что она умерла. "Какая досада!" - горестно развел он руками. Он научился плавной речи, и во рту у него блестели три золотые зуба. Вот что он рассказал нам: когда мы съехали с квартиры, он долго скучал и понял, что действительно полудебил ("Мне было стыдно за то письмо, помните?" - спросил он) и что он станет дебилом, если не попытается выползти со дна; ему стало противно, что его все пинают, он понял, что на него, с его наивными суждениями о правде и справедливости, смотрят снисходительно, как на шалуна, который никому не опасен, а если перешалит, то всегда можно взять за шиворот и посадить на место. И он решил стать человеком. Для начала вступил в дружину по охране порядка и проявил там невиданное рвение и бескорыстие. Он не пил, не курил, был исполнителен и самоотвержен, мог сутками дежурить, голодать, выполнял самые трудные поручения. Самоотверженность его была отмечена, его стали назначать старшим, и скоро он занял свой первый официальный пост. Ему дали направление на учебу в инсти-тут, где он с первобытной энергией заучивал все наизусть. Умерла бабка, и он жил один в двухкомнатной квартире в центре столицы, пока не подыскал себе домовитую девушку. Это был взлет Максима. Он рассказывал: "Мне опротивело свое убожество. Я хотел пожить по-человечески. Для меня стало важно подняться на несколько ступенек, чтобы я почувствовал себя человеком. И я считаю, что это вы, Кузьма Бенедиктович, помогли мне проявить способности." Он еще долго рассказывал, как набирался знаний и учился, как достиг того, о чем и не мечтали его предки. "Я прошел путь от обезьяны к человеку!" - кричал он. А мы - Раджик, потерявший последний зуб, поцарапанный Копилин, Леночка с синяком под глазом, Кузьма Бенедиктович, задумчиво посасывающий трубку, и я, со все еще ноющей ногой, - не смотрели ему в глаза, потому что Максим исповедовался, а кто может без смущения слушать подобные сокро-венности и откровенности, кроме, разве что, Бенедиктыча; тот не скрывал интереса к истории Максима и пропускал мимо ушей трагизмы и пафосы, подбадривал и просил: "продолжай". Но Бенедиктыч исключение, с него трудно брать пример - будь он, нет его - жизнь идет своим чередом.
Максим поведал об унижениях, о неблагодарности, о рабстве ради могущества. Для чего он нам это рассказывал? Зачем приехал? Мы его понимали, в каждом из нас сидел Максим, так же, как в нем прятался каждый из нас. И потому мы ждали реакции Кузьмы Бенедиктовича на последние слова Максима: "Я теперь не как все. Я могу теперь сделать больше, чем мог бы, оставаясь Макси. Как и всем вам, мне нужна истина, цель, помогите мне и я на своем пути сделаю многое. Убейте во мне тоску бессмысленного бытия. Я не хочу умереть, имея только должность и нажитое, я хочу взять от вас и помочь вам."
Все сочувствовали ему, кроме беззубого Раджика, который вертел головой и хлопал широкими мутными глазами. Его всегда тревожило присутствие Леночки, и еще он мучился пониманием, что его отец - не его отец, который по-отцовски относится ко многим, а ему, сыну, говорит лишь бренности и привлекает таскать трупы. Раджик испуганно смотрел на Максима, раболепно на Леночку и побито на Бенедиктыча, он был похож на старика с детскими глазами.
- Садись, - пригласил Кузьма Бенедиктович и согнал Леночку с кресла, - я телепат, Максимушка. Вспомни денек из своей жизни, а я угадаю. Уйду и угадаю.
Мы разочаровались таким финалом, Кузьма Бенедиктович вошел в привычную роль и свел напряжение на нет, а мы привыкли получать дозы умопотрясений. Максим подчинился и в недоумении ждал результатов опыта.
- Закрой, Максимушка, глаза, денек один. Свою работу, людей, разговорчик.... - И убежал в соседнюю комнату.
Естественно, вновь ничего определенного не вышло. Угадывания Кузьмы Бенедиктовича кончились всеобщим смехом и шутками. А когда Максим вернулся к своим проблемам, Кузьма Бенедиктович между прочим бросил:
- Поживи, подыши калужским воздухом, капитан. Пока в отпуске, нужно отдыхать, поговорим еще.
Максим хлопал глазами, а я знал, что Кузьму Бенедиктовича занимает драка после чтения романа, и вообще, он хотел уединиться со мной, чтобы можно было забыть надоевший сюжет и на закате солнца выкурить нам по трубочке за разговором о величии и мудрости жизни.
* * *
Веефомит полюбил жить бодро. Он часто теперь напевал:
"Барыня речка, сударыня речка,
Просыпайся, речка, ото сна!"
Дальше он не помнил, но это его не смущало, он пропускал строчки и кричал про себя:
"Лёд пошел с утра! Знать, пришла пора!..
Я кричу реке: с ледоходом вас, с ледоходом!"
И после такой разминки у него целый день было прекрасное настроение.
Вот и сегодня Веефомит шел в баню с ощущением ясности жизни. И она воспринималась отстраненно, так, если бы он умер, а люди и звери продолжали бы жить. И он был благодарен судьбе за такое вот состояние. Ему теперь все интересно, он многое подмечал, выделял детали и легко пренебрегал общим. Как сторонний наблюдатель, не поддавался эмоциональному и сентиментальному. Порой пожалеет кого-нибудь, но так же, как пожалел бы лопнувший винт в меха-низме. Он жил, будто его пригласили участвовать в грандиозном спектакле, но не дали никакой роли. И ему, независимо от реплик, было любопытно наблюдать игру остальных. Особенно нравилось предугадывать "движение масс", выделяя основы и причины этого движения. Не пренебрегал он и единичными судьбами. Но не мог не замечать, что каждая роль вливается в то или иное "движение масс". И он гордился своим умением определять потолки и рамки. В нем раскрылось юношеское любопытство натуралиста, и он подолгу классифицировал, соотносил, разграничивал, не задаваясь обобщающими выводами.
Был вечер, и по небу ползли косматые тучи. Они накрыли город, и получились ранние сумерки, необычные для этого часа.
"Я кричу реке: с ледоходом вас!" - промурлыкал себе под нос Веефомит, вызывая бодрое настроение.
И оно появилось.
Он вышел на безлюдный перекресток и взглянул на церковь. Он всегда так делал после бани. Тучи плыли над шпилями колоколен, и в какой-то момент Валерию Дмитриевичу показалось, что по одному из куполов движется человеческая фигурка. Он пригляделся и дей-ствительно убедился, что это не обман зрения. Наверху был человек, он неуклюже спускался по веревке.
"Реставратор, что ли?" - подумал Веефомит и остановился, когда в фигуре верхолаза узнал Бенедиктыча. Этого не могло быть! Бенедиктыч боялся высоты, да и что ему там делать?
"Просто штормовка такая же," - успокоил себя Веефомит и почувствовал, как бодрое настроение уползает....
"Я кричу реке! - пробормотал Веефомит, признаваясь себе, что такая я вот самостоятельная единица, которую всегда кто-нибудь да съедает. И заело Веефомита.
- С ледоходом вас, с ледоходом! - заорал он на весь перекресток, и человек, там, на куполе, обернулся...
И вот, когда бедняга отчаянно висел на самом карнизе, пытаясь подтянуться, Веефомит и увидел, как, словно из тучи, на куполе появился еще один, одетый точно так же, как первый. Но Веефомит уже не раздумывал, он бежал...
Двери были заколочены, так что он трижды обежал сооружение, прежде чем расколотил палкой окно, вырвал решетку и проник внутрь. Натыкаясь на ящики и бочки, рассыпая что-то, он искал лестницу. Он кричал, и эхо носилось под куполом...
Он не помнил сколько прошло времени, когда, осознав, что лестницы в помещении нет, вылезал в разбитое окно. И совсем не удивился, увидев стоящую у обочины машину с включенной мигалкой. Веефомита встречали. Это были знакомые ему люди. Веефомит уже все понимал, но все-таки оглянулся и посмотрел вверх. Тучи накрыли купола.
- Это опять вы? - с уважением, но не без иронии спросил старшина, - посмотрите, как уделались.
- Барыня речка, сударыня речка! - возвращал себя к жизни Веефомит.
- Просыпайтесь, речка, ото сна! - подхватил старшина, - вам опять что-то показалось, Валерий Дмитриевич?
- Да, опять, - вяло улыбнулся Веефомит,
- Давайте мы отвезем вас домой.
- Давайте, - согласился Веефомит и представил, как завтра Бенедиктыч будет изображать святую невинность.
Машина неслась по сумеречному городу, и Веефомит видел себя издали, сидящего рядом со старшиной в машине, несущейся по городу, накрытому сизыми тучами, и ему были интересны мысли о том, что и он сегодня сыграл какую-то роль вопреки независимости своего сознания. И он гадал: то ли потерял достигнутое, спустился вниз на ступеньку, или наоборот - ожил и познал нечто такое, что не всякий человеческий ум сможет познать, но что со временем, как и все открытия, сделается обыденным пониманием, растворившись в массовом уровне, который поднимет цивилизацию на еще одну вершину самодовольства.
- А что на этот раз почудилось? - осторожно спросил старшина, прощаясь с Веефомитом.
Валерий Дмитриевич заметил сочувствие, и это ему не понравилось. Он ни о чем не жалел. Минуту назад он понял, что нужно ждать и не раздражаться на программу, которая разумнее всех человеческих озарений. Он покровительственно улыбнулся и сказал:
- Я видел чудо, старшина, и я не понимаю, как люди живут без чудес.
Старшина посмотрел на сизые тучи, на нос Веефомита, выпачканный синей краской, и вздохнул:
- Если вы и сумасшедший, то вы счастливый сумасшедший, - и добавил уже официально: - завтра пришлю счет за разбитое. Приготовьте деньги, Валерий Дмитриевич.
Веефомит поднимался по лестнице и, довольный, наблюдал, как медленно высвечиваются темные закоулки прошедшего дня, и тогда он благодарно и нежно-нежно прошептал: "Барыня речка, сударыня речка..."
* * *
Я всё больше впадаю в состояние умиротворенности. Говорили древние, что время - деньги, и мне это изречение не очень нравится. Деньги приходят и уходят, они меняются, они текут из рук в руки, из поколений в поколения, а я уже не так молод, чтобы покупать лишнее. "Упустишь время", - говорят. Это для молодости. А мне вот кажется, что без меня будет скучно. По крайней мере калужанам. Все-таки я развлекал их, вносил в их жизнь некую обнадеживающую ноту. И это несмотря на прорывающийся порой минорный тон.
Хорошее чувство грусть. Кто умеет грустить, тот подает надежду.
Но сегодня меня настораживает моя сентиментальность. Умиротворенность достигла своего апогея и вылилась в высочайший слезливый невротизм. Я умиляюсь, глядя на природу и всех тех, кто ни единой гранью из нее не вычленился (как сказал бы Философ Г.Д. - кто не стал членом партии свободного сознания). Меня умиляют нелепые поступки людей, их крикливость и желание выделиться. Дошло до того, что я всплакнул, когда созерцал безвкуснейшее сооружение - то самое, где трудятся большие-большие люди города. Я подумал, что они там не то что несчастные - их попросту нет, не было и не будет. Убери меня, к примеру, и станет скучновато. А убери их вместе с этим чудовищным дворцом - не то что будет радостно - места сколько появится, просторнее, и никто ничего не поймет. Так вот мы и живем - умилялся я - они обо мне знать не желают, я о них не желаю знать. Разве это не умильно?
И понял я тогда, что поселился на острове, где жил Бенедиктыч и где ожил я. Сначала я о себе возомнил что-то и это здорово мне помешало. Чтобы быть величественным, нужно только и заботиться, чтобы вовремя бить по всяким рукам. А на меня всегда плохо действовало насилие.
И стал я жить на острове смиренно. Но не это было главным. Там был разговор. Монолог рождался из диалога, и было чувство обнаженной души. Тут не каждый поймет. Когда спадает шелуха, маски, ширмы и прочие наслоения - остается тончайшее, трепетное, несравнимое, к чему боязно прикоснуться, что порой погребено под створками безбожной суеты. Нет, это можно понять, если вспомнить свою светлую детскую радость, чистую обиду и момент искреннего недоумения при первом столкновении со смертью. Собрав эти разрозненные ощущения воедино и получив сложнейшее и удивительное чувство, можно понять - что значит обнаженная душа. Это бесцветие. Тогда-то и попадаешь на остров Бенедиктыча, где и настигают новые напасти, но ни сроки, ни государства не имеют той власти, которая заставляет человека собственными руками превращать себя в искореженный пень. И обрушиваются умиротворения, чудные поступки и можно сойти с ума, но все это уже будет не так, иначе, потому что ширится сознание, проникая в неизведанные просторы собственных возможностей. И остается идти и дерзать, уповая на одно - терпение.
Так при чём здесь время?
Мы должны жить красиво, даже комфортабельно, и сами мы должны быть красивы...
Но много уродств. Они не проникают на остров Бенедиктыча, это мы выходим им навстречу - в будущее закованное в бетон общество. Мы не хотим, чтобы сильный уничтожал слабого, мы молча смеемся над убожествами и не вмешиваемся в дела государственные.
Но всё зависит от нас. Всё подчинено нашей воле и музыке наших слов. И мы сходим с ума в поисках Единственного Решения. Нам не отгородиться от мира, бурлящего у наших берегов. Мы счастливы.
Но есть чувство невыполненной задачи. И мы смотрим на Бенедиктыча, раскрыв в ожидании рты. Он познал главную беду всех: нереализованность форм и возможностей.
Он как-то говорил мне: "Знаешь, Валерий, так странно мне было увидеть однажды, что я прожил долгую жизнь, а впереди возможны времена, когда массы вновь начнут сталкиваться в сражении за жизнь, платя за это жизнью. И я увидел, как из тысячи попыток создания меня, как и каждого, вот эта попытка может реализоваться. Знаешь, Валерий, как забилось мое сердце?"
Я тогда ничего не понял. И что я должен был понять, если ему было 30, а мне 25.
Но тогда меня осенило иное. Я задумался, а не дожил ли я сам когда-то до естественной смерти, эдак до лет восьмидесяти. И не потому ли я теперь живой покойник, ограниченный своей бывшей реализованностью на все грядущие времена? И не в том ли причины рабского обывательства? Вероятно, в этих вопросах и кроются истоки моей прошлой хандры.
А теперь я сам могу сказать Бенедиктычу, что беда наша в том, что мы желаем служить - делу ли, наслаждениям ли, богу ли, - как какой-нибудь шекспировед, кутежник или молчальник посвящает свою жизнь уже достигнутому, данному, - так и большинство не стремится к божественному и созидательному внутри нас. Просто каждый резво копает себе тёплую могильную норку. Почему, спрашиваю я Бенедиктыча. И он раздражающе долго говорит о законах массовости, пока не произносит достойное своей таинственной сущности:
- Ну, Валерий Дмитриевич, ты же должен понимать основную трагедию человека...
Это он опять намекает, что я всего лишь временный жилец на его острове, не перенесший сюда своих личных вещей. И я делаю непередаваемый вид, что да, знаю, но неплохо бы еще раз сформулировать основную трагедию.
- Нам некуда больше спешить, - понимающе пропел Бенедиктович и досказал: - трагедия в том, что несмотря на ясное осознание дурного действия, человек поступает вопреки сознанию и совершает это действие .
И, как всегда, он поднимает меня над Землей, и я вижу ее с высоты - с заводами и мчащимися поездами, с островами зелени - вижу соотношение и расчет и спрашиваю, обретая равенство в его глазах:
- Мы запрограммированы, да, Кузьма?
- Я вот все смотрю на природу, - отвечает он, она нам всё показывает, она говорит с нами своим языком - видами, веществами, явлениями. Любое дуновение ветра - подсказка о прошлом, настоящем и будущем. Но нам всегда страшно увидеть Образ Отца. Вот ты, Веефомит, смог бы заглянуть в глаза тому, кто оплодотворил эту мать-природу тобой?
Я не отвечал. Наверное, я бы не смог. Хотя, пока Бенедиктыч продолжал говорить, я уже мысленно заглянул в эти глаза, напитанные мудростью, силой, дерзновением, насмешливостью и волей. Но это был и отчуждённый Взгляд, исследующий меня, как на самостоятельное дитя, с которым и говорить-то пока не о чем. Я понял одно - Отцу не до меня - и отвел взгляд.
Передо мной сидел Бенедиктыч и опускал меня на Землю.
- Уйдя от матери, можно найти братство, но и вызвать гнев отца, который не простит ухода, если сыном не будет построен дом.
И умиротворенность улетучивалась, остров Бенедиктыча расплывался, как мираж, и сам Кузьма делался далеким-далеким, не зависевшим от моего существования, как некая абстракция, выдуманная мной в прекрасном юношестве.
Я уже не стремился удивить людей. И не желал "пожить в свое удовольствие". Да и сама свобода в этом обществе мне была уже не нужна. Романные планы утратили прежнюю значимость, и я хотел одного - событий. Действительность меня устраивала полностью. Я ждал решающих действий от Бенедиктыча. Я хотел их. Мне было не понятно, как и почему возникают у него идеи. И я решил посвятить себя служению этому феномену. Я возжаждал его изучить.
И тогда Бенедиктыч сказал мне:
- Это ты, Валерий Дмитриевич, правильно решил.
* * *
Для калужан не было загадкой то, как Кузьма Бенедиктович выманил Зинаиду из дома. Вся Калуга знала, что он доработал аттракцион с глазами коалы. И даже ходили слухи, что один работник морга уже удостоился его опробовать и стал каким-то замкнутым и молчаливым. Слухи есть слухи, а сам я ничего такого у Бенедиктыча не видел. Зато воспользовался ситуацией и пригласил Зинаиду поразвлечься. И она пошла. Впервые за два месяца. Она появилась розовощекая и счастливая. Ее не испортили спертый воздух и сиде-ние на кровати по-азиатски. Жизнь взаперти шла ей на пользу.
Войдя, она закокетничала с Максимом. Он, хотя и с плешью, зато странный, а странных Зинаида обожает. Она сказала:
- Я всегда больше люблю иметь дело с мужчинами. Только не со слабой нервной системой.
И стрельнула глазами в меня - прием, который давно устарел. Я демонстративно показал ей язык.
- Дрёма из роддома, - сказала Зинаида и явно проиграла в глазах собравшихся.
- Приступим, - потирал руки Бенедиктыч и поставил кинопроектор.
На правое ухо Зинаиде был надет какой-то приборчик, свет погас.
Мы смотрели дикие вещи, а я краем глаза наблюдал за Зинаидой: она то млела, то хохотала, то пыталась свернуться в комочек и подремать - ее действия не соизмерялись с тем, что происходило на экране, она не смотрела на него, она утопала в неведомых ощущениях. Бенедиктыч обезболил ее внутренним миром медвежонка коалы. Если бы она увидела то, что видели мы... Я не знаю, как бы все это закончилось.
Мне еще долго было непонятно, зачем Бенедиктыч показал нам этот дикий интим. Рядом со мной сидел Философ Г.Д., а чуть поодаль Раджик. Были и Копилин с Леночкой. Каково же было им?
Зинаида нежилась в кресле, а в это время мы смотрели на хохочущую Зинаиду в каком-то длинном коридоре с изоляционными трубами, и некий коротконогий субъект с дебильным лицом бил то ее, то еще какую-то девицу, и та незнакомка падала, вставала и, как сомнамбула, шла на новый удар. Во всем происходящем не было даже звериного. Это было не от дьявола, который не стал бы мараться о подобное. Это было, как сказали бы ведущие психиатры, от психопатологической страсти к анормальному поведению. Зинаида, отрекаясь от чистоты, пустилась в разгул. Мы видели этого коротконогого и откровенно развратную Зинаиду и опускали глаза. Я посмотрел на Раджика - он спал. Это организм спасал его мозг. И лишь Философ следил за действием вовсю. Вены на шее у него вздулись. И резкими толчками в них пульсировала кровь...
Я не сторонник порнографии. Она разрушающе действует, по крайней мере, на мою физиологию. Но зачем Бенедиктычу понадобилось выносить это на широкое лицезрение? Не мстил же он Зинаиде. Не развенчивал ее таким способом. Может быть, он решил утолить в нас тягу к разврату? Но лично мне это на кой? Я давно уже ничем не брезгую, а разврата опасаюсь, как обжорства, как заразной болезни. И не думает же Бенедиктыч, что этот показ может служить профилактикой...
Я бы еще долго гадал, Раджик спал, Философ пускал слюни, Копилин скрипел зубами, Леночка смотрела в пол, Максим испытывал прежние муки непонимания, Бенедиктыч посасывал свою трубку, а Зинаида в кресле сворачивалась в клубок, если бы сегодня Бенедик-тыч не оказался умнее автора: вырвавшись из рамок заданности и заумности, несколько коряво, он сказал давно известное и забытое нами:
- Я хотел напомнить, что все тайное станет явным, потому и есть о чем задуматься.
Экран потемнел, и Философ Г. Д. вытер ладонью слюну, капнувшую на брюки. И все увидели вставшую Зинаиду. Это был совсем другой человек. Медведь коала околдовал ее душу. Она была счастлива, и Философ не сводил с нее глаз. Она благодарила Бенедиктыча, и я понял, что ее память вобрала нечто более серьезное, чем озлобления, наследованные от юности. Я был в приподнятом настроении, и ладно с этой порнографией, если хотя бы один человек выйдет через нее зановорожденным! И пусть это был не я, и не Зинаида, пусть это был усталый и запутавшийся Раджик, ради которого его отец и устроил этот фантастический показ. Что с того, что это не мы, а он: долгий сирота и круглый неуч, в котором все-таки течет творческая кровь - понял, что он действительно не отец, и не мог им быть, потому что еще не пришел срок. Он не был счастлив, как Зинаида, он сбросил груз неведения и потому смертельно устал, он, наконец, пробил очередную скорлупу роста.
Я не удержался, встал и пожал ему руку. И меня не смутило и не разочаровало ядовитое мнение Максима, выразившее в шепоте, услышанном одним мною: