Наконец я не выдержал и уступил Зинаиде дом на неопределенное время. Хорошо, что в 1997 году государство сдавало желающим ком-наты приличного типа. Я обзавелся раскладушкой и, почувствовав себя в безопасности, два дня отводил душу, но на третий день меня стал преследовать Зинаидин смех. И тогда я вновь шел в свой дом, дабы посмотреть, что там творится. Я не знаю, что со мной сделалось. Зинаида, как огромный камень, легла на моем пути. Я топтался перед ним и погибал.
"Что толкает ее на поиск истины?" - задавал я себе мучитель-нейший вопрос, ибо я видел и знал, что ничего на этом свете не по-является без причин или зря.
Чем дальше и больше она писала, тем туманнее делалось у меня в голове. Я слушал новые главки романа и болезненно вздрагивал на каждом предложении в тупом переживании, что чего-то недопонимаю, что дело идет к истине, а я все больше слепну и глохну. Я комплек-совал, чувствуя себя умственно неполноценным. В каждом персонаже "Истины" я начинал видеть гигантский аллегорический смысл, но ча-ще, словно выпадая из бытия, засыпал и тогда слышал унизительно-разоблачительную иронию Зинаиды:
- Вы, кажется, опять уснули, мущ-щина Веефомит. Слабоват у вас ум.
У меня началась нервная болезнь. Где-то совсем близко, рядом, продолжалась удивительная жизнь, полная перемен и открытий. Ка-лужане, как всегда, испытывали небывалый подъем, ходили слухи, что наступит абсолютный мир, что вот-вот разоблачат последнего за-евшегося паразита-начальника, и, наконец, каждому можно будет об-рести покой, избавившись от страха быть подвергнутым шпыняниям и рычаниям. Открывалась и дальнейшая перспектива: передвигайся, куда хочешь, раскрывайся тем, что есть, развивайся поэтически, гармонически, атлетически. Действительно, времена невиданные наступали. Калужане и сама Зинаида говорили, что теперь критико-вать-то нечего.
А я вот мучился Зинаидой, совсем забросил философию, космоло-гию и космогонию. На звезды забывал смотреть. От слова "истина" у меня сводило скулы и урчало в животе. Но это что! Вскоре мелкая, отвратительная дрожь, словно гадкое насекомое, поселилось под во-лосами на голове. Я чесался все яростнее и решил, что это действи-тельно вши, искал и вычесывал, ужасаясь да какого запущенного ви-да дожился. Испробовал все средства и, пренебрегая опасностью об-лысения, развел все химикаты, какие имелись у соседки по комнате: шампунь, дуст, дихлофос, уксусную эссенцию, стиральный порошок и жидкость для очистки кухонных плит, сунул голову в этот раствор и держал, приговаривая: "Как вам среда, а? Дохните, дохните!" И на какое-то время наступило облегчение. Но через день или два, когда я скромно сидел у Зинаиды и в мой дом стали стекаться на читку почи-татели истины, зуд в волосах ввергнул меня в безумие. И если бы Зи-наида не сказала тех слов, я, может быть, и продержался еще день-другой, по крайней мере не получилось бы так ужасно. Но Зинаида сказала, стрельнув в меня парадоксальным взглядом:
- Ну что, Веефомит, покоя разум просит?
Вот тогда-то я и не выдержал. Говорят, что я кричал, чтобы шли вон, что я тоже человек, что хватит ползать и гнидовать, что если го-лову прокусишь, то все равно истину не познаешь, если и крови до отвала напьешься. Тяжко признавать, но, говорят, что я плакал и по-вторял: "Бог был плох, взял и сдох". Зинаида хохотала и, показывая на меня, провозгласила: "Вот такие разве могут оценить талантливую женщину. И это - мущ-щи-на!" После чего я, совершенно потеряв контроль...
Впрочем, об этом не стоит. Я так думаю, что на мне в 1997 году закончилось безумие у мужчин из-за истины, которую постигала жен-щина. Сегодня такого уже никогда не случится.
Потом я долго спал, а когда проснулся, Зинаида попросила меня временно не являться на чтение романа. "Вы переутомились", - ска-зала она, и я кивнул.
Я оказался в тупике. Смех Зинаиды меня теперь не преследовал, я перешагнул камень. Но куда идти? Бенедиктыч не вылезает из ма-стерской. Лицо Москвички покрыл туман. Я остался один. У меня не было веры, победная поступь разума казалась лишенной смысла. Кто бы мог подумать, что в тридцать восемь лет человек встанет посреди дороги, отвергнет свое призвание, оглянется назад, посмотрит вперед и увидит одну жалкую истину: пора уходить из этого мира. Смело смотря ей в глаза, я не мог не понимать, что для меня, такого, каким я жил, эта истина единственная. У меня, словно пожар в мозгах слу-чился, и после вихрей и сожжений там осталась пустота, я познал: жизнь не стоит жизни. Я был пуст. Мое кредо теперь не пугало меня и, вот странность, изумляло и приводило в восторг своей парадок-сальностью: человеку дана жизнь, чтобы он понял, что она ему не нужна. Или даже так: человек ищет, чтобы ничего не найти. Или: ценности для обесценивания. Или же: страдать, чтобы познать, что твои страдания порождают новые муки. И все остальные парадоксы в этом же срезе. Суть одна - бесконечный фарс.
Я питался в своей новой комнате, варил макароны, посыпал их сыром, ел и плакал, вспоминая, как здорово их когда-то готовила Москвичка. Тупо смотрел в стену, ходил на службу, где рассказывал студентам про оптимистов и пессимистов, где дарил зачёты, как скор-лупу от семечек, заходил к Бенедиктычу, смотрел на счастливую Ле-ночку, говорил с Копилиным об Америке, сидел в кресле и видел себя Копилиным, припоминал по просьбе Бенедиктыча всякую чепуху, ра-дуясь, что могу доставить удовольствие этому неутомимому чудаку, который, узнай мою парадоксальную истину, воспринял бы её как не-что умозрительно-философское, поставил бы её в ряд других, не про-питавшись истинным соком её гибельного смысла. А я пропитался и никого не хотел звать за собой, я молчал и день за днём сидел дома, энергия покидала моё тело, я худел, бледнел, синел, сделался вял и апатичен. Я кончился, и чтобы не быть обузой обществу (кому прият-но созерцать мои истерики) решил больше не тянуть, покончить с жизнью. В 1997 году эта, теперь полностью устаревшая, форма реше-ния тупиковых жизненных проблем ещё имела место в трёх-четырёх умах, к сожалению.
Я выкурил в последний раз трубку, размазал по дну сидячей ван-ны семь тюбиков быстросохнущего прочнейшего клея, застегнулся на все пуговицы, лёг, вспомнил Леночку, Кузьму и Москвичку, подо-ждал, когда одежда приклеится, и когда всё сложилось как нельзя лучше, открыл кран и отбросил вентиль к двери. Но мои опасения о бунте инстинкта жизни оказались напрасными. Я всего один раз по-шевелился и то потому лишь, что вода защекотала мне нежное ме-стечко под подбородком. А так - всё обошлось мужественно и без особых мучений. Сначала было больно, а потом - вполне терпимо.
* * *
- Пошли мнения, что в книге "Ожи-дание" не достаёт демонизма (опе-чатка, правильно: динамизма). - Счастливые финалы отменяет вер-ховная интуиция. - Словописец. - Тем, кто очень болезненно реагирует на комариные укусы, рекомендуются компрессы из тёртой сырой картош-ки. - Умосмешение (кровосмеше-ние). - Ангел пролетел. - Открыто заведение, где можно побыть наедине с большим самородком золо-та, куском платины, посидеть в доро-гих вещах и загримироваться под ко-го угодно. - Слово лечит и калечит. -
Голубое
Когда он пришёл, я уже плохо видел. На этот раз его облик узна-ваемо выплыл из белой мутности, и я испугался.
- Ты?! Ах, это все-таки ты! - Задыхаясь, крикнул я. - Разве я тебя ждал! Разве ты - это он!
- Господь с тобой, - отвечал он, прикрывая одеялом мои дрожа-щие ноги, - кого тебе ждать, если не меня.
- Ты - он?! - хохотал я. - Ты, который лишил меня веры, люб-ви, счастья, превративший мои пустые руки в крысиные лапки. Ты, который тыкал меня носом в мои мерзости? Уходи, или я тебя ударю.
- У тебя не хватит сил.
Я поднял руку, и она тут же бессильно упала, но я весь дрожал от ярости и ненависти к нему.
- Ты отнимаешь надежду, ты дразнишь призрачными обещаниями, ты рушишь! - хрипел я. - Ты ищешь одни гнойники и тычешь в них своим праведным пальцем. У меня есть светлое, да, оно было, но ты топтал его! Любой мой шаг тобой высмеян. Ты мне мешаешь, уйди, я не хочу тебя знать!
Наверное, я почти плакал. Мне виделось, как со стороны я похо-жу на прижатую кочергой пищащую в истерике крысу, но я продол-жал, переступая все пределы:
- Это ты сделал меня одиноким и больным. Любуйся же с вершин своей победы. Тебе нужно было доказывать, что ты прав, что это ты талантливее и весь исключение. Ну и что! Это из-за тебя я остался без ничего! У меня была надежда на Него, а пришёл ты, добивать то, что от меня осталось. Ну, соси же кровь из мертвеца, пей её!
Он маячил у меня перед глазами, и я уже не разбирал, кто это - тот, кого я знал, кто причинил мне вечное горе, оставив без надежд на человеческое счастье, лишивший покоя, чей путь всегда скрещи-вался с моим и чьё мироощущение требовало от меня сегодняшнего бессилия, или тот, кого я действительно ждал, кто мог бы излечить меня одним лишь взглядом. Я уже ничего не видел, когда спросил:
- Кто ты? Неужели я так и умру, уйду во мрак, а здесь все будет по-старому?
Он сказал:
- Молчи.
- Вся эта жизнь - какая-то насмешка надо мной, - бессильно шептал я в темноту, - неужели я должен вот так исторически жить изо дня в день среди всех, улучшать и создавать в бесконечность, оставаясь элементом вселенной? И это всё? Для чего, ради тебя, да?
Он говорил:
- Ты меня ждал, я знаю.
- Тогда скажи, во что мне верить?
И он отвечал:
- Верь в меня и помолчи пока.
Но меня несло, и я тихо рассказывал, какую сотворил себе месть, как изнурил плоть и не нашёл веру. Я не хотел смотреть и не откры-вал глаз. Я спрашивал, как там крыса. Он отвечал, что с ней всё в норме, он шутил, что мне просто нужно было завести кошку.
- Ты знаешь, за что я тебя ненавижу? - спросил я.
Он промолчал. Наверное, не хотел этого знать. Но я говорил ему, что это он превратил мою душу в отвалы, где уже ничего не про-израстёт, кроме злобы к самому себе.
- Ты мне доказывал, какой ты цельный и красивый, - шептал я, испытывая какое-то странное наслаждение, - и я увидел свою ни-чтожную участь. Я думал, вот теперь-то я изменюсь. Но с какой стати! Подобные мне не меняют ни кожи, ни сердце. У меня только ум, кото-рый может посмотреть на себя со стороны и ужаснуться. Ужаснуться и больше ничего!
- А что тебе ещё? - услышал я.
Как я ждал этого вопроса! Всё, что я ему ещё мог сказать, он уже понял, иначе бы не спросил.
- Я хочу тебя! - попытался я крикнуть. - Я хочу исчезнуть в те-бе или быть тобой!
Я смеялся, бормоча, что хотел бы прожить капля за каплей всю его жизнь, дышать, смотреть и спать им, быть в нём, в его одиноче-стве, в каждом его движении, в любой мысли...
Много я ему наговорил. Я говорил всё, потому что всё можно было списать на бред. Да и не хотел я теперь бороться с крысой и ждать уже ничего не ждал. Он пришёл, как насмешка. И я хотел умереть шумно. Пусть он и через мою агонию перерастёт, раз он такой вели-кий и цельный человечек.
Мне уже ничего не нужно было, я уже ничего не хотел, я выгово-рился, и не запомнил бы его ответ, если бы он не был так краток:
- Всё это возможно, - сказал он, и я понял, что и на этот раз я не заразил его ни состраданием, ни трагедизмом. Меня это задело сильнее, чем его ответ.
- Как это возможно? - открыл я глаза.
- Воображение соображения, - засмеялся он.
Да, именно засмеялся, может быть, точно так, как я, когда выва-лил в бак крысе все свои припасы. Но у меня уже не было сил сопро-тивляться. Я закрыл глаза. А он сказал:
- Ты подумай об этом, когда окрепнешь. Испытай на каком-нибудь пустяковом примере. Вдруг и в тебе включится, если ты, ко-нечно, действительно этого хочешь. А пока выпей вот это.
И он поставил рядом со мной тарелку с бульоном.
* * *
Вырви глаз, оторви руку, отломай ногу. Это, конечно, полегче, и жить можно, а вот если, к примеру, глаза закрыты, руки не шалят, ноги не двигаются, а тем не менее в голове всякие образы и всё про-чее, то тут-то и тупичок.
Голову Кузьме Бенедиктовичу нужно оторвать. При чём тут руки и глаза! Если голова его весь мир впускает, который, как все знают, ещё не так совершенен, как хотелось бы. И никто не может бросить в Кузьму Бенедиктовича камень.
Но лучше сначала о том, что Кузьма Бенедиктович сидел. Об этом и Леонид Строев не знает. Выпадал, бывало, чудный друг из его поля зрения, два-три года болтался где-то, а распространяться о своих по-хождениях не любил. Стеснялся или забывал. Сидел он давно и не-долго. Тогда ещё за такое почему-то сажали. Год с чем-то, как злост-ный. Но не рецидивист. Самый безобидный уголовник. Могли бы и меньше на первый раз дать, если бы вёл себя поприличнее и не при-кидывался тупым, как посчитали судьи. Они его спрашивают: "Фа-милия? Вы кто?" А он им: "Этот, как его... сознание человечества... в этом... в оболочке ощущений". Они ему: "Что вы нам головы морочи-те?" А он им: "Вы это... как его... мои органы, а я тоже ваш". Разо-злил хороших людей. И дали полтора. Но, благодаря безупречному поведению и природной смекалке, а также гуманности тамошних вла-стей, досрочно был выпущен. Всё принимал как должное, суду после чтения приговора "большое спасибо" сказал, в лагере дешевый про-ект реконструкции зданий предложил. Проект приняли, и принес он экономии на девять тысяч рублей. Все там удивлялись, как это Бене-диктыч мог бичевать и лодырничать. Ни от каких работ не отлынивал, что говорили, то делал, как заведенный! Начальник лагеря дело его не раз перечитывал, всё не мог поверить, как такой мастеровой гражданин мог два года не принимать участие "в социальном обще-ственно-полезном производстве", "тунеядничать", "паразитировать", потреблять, ничего не давая взамен. Вызывал его, спрашивал, но Кузьма Бенедиктович мало что помнил из прошлой жизни. "Завязал я, гражданин начальник", - говорил, как в фильмах слышал. Но тогда уже выходил он из состояния полусна, появилась та самая чарующая улыбка, и трубку он завел, сам сделал.
Слаб Кузьма Бенедиктович в юриспруденции и потому так опро-стоволосился. Думал, что если увлечен чем-то таким всепоглощаю-щим, если проектируешь и фантазируешь, то можно и не поработать, погрузиться в свое, проверить идею со всех сторон. Увлекся, все слова и ценности забыл, все привычные понятия из головы выскочи-ли. Проедал имущество, сначала чертил, а потом в уме все схемы держал, так было экономичнее. Забыл, что в обществе, а когда уж в животе слишком урчало, шел по домам, пиджаки и сорочки, сапоги и кастрюли продавать. Сердобольные старушки со своего пенсионного стола приносили. Износился и примелькался с бутылками из-под ке-фира, милиция два раза посетила, спрашивала: "Когда бросите по-рочный образ жизни? Когда будете устраиваться на работу?" Кузьма Бенедиктович смотрел, как из другого измерения, кивал и бормотал, с трудом подбирая забытые слова: "Пардон, каюсь, виноват, что при-кажете, на днях-с..." Но шли месяцы, и он до того обнищал, что как-то стоял возле остановки задумчивый, и жалостливая девушка два-дцать пять копеек ему в ладонь сунула. После этого Кузьму Бенедик-товича часто можно было увидеть на железнодорожном вокзале, си-дящего у входа в мужской и женский туалеты с перевернутой шляпой возле скрещенных на индийский манер ног. Его глаза были мутны и казались печальными, бороденка торчала клочьями, его засаленная одежда и молодые руки вызывали щемящее сострадание. Монетки звякали, и он иногда произносил: "Очень спасибо." Ему хватало сбо-ров на три-четыре дня. На хлеб, чай, сахар и суп в пакетиках. Его фотографировали, одна старушка поцеловала ему руку (он сказал: "очень спасибо"), и шептали, что это блаженный. В те далекие вре-мена можно было встретить Кузьму Бенедиктовича и в камерах пред-варительного заключения. Ему такие метаморфозы не доставляли ни-каких неудобств и переживаний. Главная деятельность кипела в го-лове, там было все - дисплеи, компьютеры, судьбы, события, страсти и люди. Кузьма Бенедиктович пахал, выкладывался, изводил себя до восьмого пота. И только уже будучи в лагере, одетым в шапочку и все остальное, он осознал, что прожил далеко не образцовый кусок жизни. Но отныне идея была в принципе решена, взрывоопасное жжение прекратилось, и Кузьма Бенедиктович преобразился, он шу-тил, говоря: "Смотри-ка ты, мысли действительно заводят в места от-даленные от культурных центров!" Он не отчаялся, спросив, сколько ему осталось сидеть. С изголодавшимся социальным любопытством взялся изучать быт и личность арестантов, выяснять, что их сюда привело и куда после этого выведет. Он принял самое активное уча-стие в жизни лагеря, пел и плясал, рассказывал о прошлом и обо всем, что знал. Его полюбили бичи и алкоголики. Он умел слушать. Ему теперь нужен был стол, на котором он смог бы разложить свои чертежи. А когда проект реконструкции был поддержан сверху, и начальника лагеря премировали, Кузьма Бенедиктович пил с ним в кабинете чай и говорил, посасывая трубку: "Нет, гражданин началь-ник, сюда я больше не ходок, как бы ни скучал по вам и вашим под-опечным." "Молодца! - благодарил майор. - Теперь называй меня, дорогой Кузьма Бенедиктович, товарищем. А за твой дешевый проект ты получишь характеристику, по которой в любом месте сходу устро-ишься. С таким талантом просто жаль расставаться, молодца!" И рас-троганный начальник, пустив слезу, облобызал Кузьму Бенедиктови-ча. Он еще долго ставил его в пример своему коллективу и сдержал слово, характеристика помогла, и покинув лагерь, заработав в тайге кое-что, Кузьма Бенедиктович прибыл в Москву, а потом оказался в Калуге.
* * *
В воскресенье вечером по восточной ветке Валерий Веефомит возвращался домой на электричке. Он ездил к приятелю и хорошо с ним поболтал. Помимо всего и о будущем России (именно России, так возвышенней). Они обсудили все, что у них накопилось за время раз-луки. Они во многом сошлись и, как выяснилось, оба жаждали преоб-разований.
Валерий чувствовал себя славно и с удовольствием наблюдал пассажиров. Вот появились цыганята и цветным клубком прокатились по вагону, остался один мальчик лет восьми, он быстро крестился, что-то бормотал и шел с протянутой ручкой. Никого не благодарил и никому не смотрел в глаза. Его отроческий облик умилял. Этот спек-такль был настолько необычен для Веефомита, что он, будучи под впечатлением разговоров о России, почувствовал себя кровно обя-занным подать денежку. Но так как у студентов не бывает лишних денег, он сразу прикинул, что может позволить себе на благотвори-тельность двадцать копеек, и тут же непроизвольно подсчитал, что если хотя бы двадцать человек в вагоне дадут по двадцать копеек, будет четыре рубля, а умножив четыре рубля на восемь вагонов, по-лучится тридцать два рубля, а восемь вагонов можно пройти за де-сять минут, а... Он вспомнил как однажды видел цыган на базаре, по-купавших дорогую колбасу, сглотнул слюну и решил дать десять ко-пеек.
Но вот мальчик подошел, и вид его был настолько жалок и обез-долен, что Веефомит устыдился необычайно, сунул руку в карман и захватил еще десять копеек. Он укорил себя и представил, как кра-сочно расскажет об этом эпизоде Кузьме и Москвичке. И вот об этом человеке тоже расскажет.
По вагону шествовал странный субъект. Он, кажется, смеялся, но зубы у него не разжимались. По-видимому, он пытался придать свое-му лицу одновременно выражение насмешки и ярости. Периодически он внятно бормотал: "Дорога кривая, нужно выпрямить." Должно быть, эта мысль у него главенствовала и порождала в нем ярость и смех. Он раздвигал вагонные двери рывком разъяренного льва, ухо-дил и скоро вновь являлся, всё с теми же словами и с той же грима-сой. Люди старались его не замечать, а Валере понравилось, что этот безумец так волен и раскован. Почему бы нормальным людям не по-заимствовать у безумцев эту открытость мыслей, свободу чувств?
"Нужно уметь смотреть в глаза, не бояться взглядов и тогда будет больше друзей, неожиданных открытий и радостных встреч. Здорово же мы себя обедняем!" - философствовал Валера у окна, изучая по-путчиков.
И тут ему представился случай апробировать новоиспеченные воззрения. Напротив, у окна, словно явившись из самых поэтических снов, село великолепное сознание. Это произошло как в лучших ро-мантических книжках, почти что-то невероятное.
Она была прелестна, и не то что сама невинность, нет, этого как раз и не было в ее глазах, губах и очаровательной шляпке (Веефомит к тому времени уже научился отличать невинных от без вины винова-тых); она была попросту гармоничноэтичнолиричнопритягательно сложена; и Валере мигом захотелось поведать этой чудесной форме то, чем бы она никогда не наполнилась, о чем она бы без него не узнала, о чем думать не думала, что подняло бы ее еще выше, сдела-ло бы ее жизнь осмысленнее и полнее. Но как начать? Сначала роб-ко, а затем все смелее, подстегивая себя идеями о причинах отчуж-денности, он стал посматривать на нее. Он говорил себе: "Чего бо-яться, если желаешь раскрыть человеку глаза на мир?" Она сидела так близко, что ему казалось, что он кожей чувствует ее робкое ды-хание, все в нем кипело от предчувствия возвышенности предстояще-го контакта. Он посматривал, а она делала вид, что не замечает, она смотрела в окно, в пол, она теребила перчатку, и ее растерянность побуждала к решительности. Тем более, Веефомит не считал себя уродом и не был плешив или мал ростом.
"Вот так проживет и никто не откроет ей тех просторов, о которых знаю я", - волновался он.
Девушка все больше терялась, она уже испытывала не раздраже-ние, а беспокойство, но пересесть было некуда, и ее волнение уми-ляло Валеру, теперь он не отрываясь смотрел на нее. Он ловил ее взгляд и видел в нем многое: ее жизнь, ее интересы, планы, ее быт, ее... Словом, он заходил все дальше и дальше в своем психологиче-ском проникновении. А она делалась ему ближе и понятнее. Он удив-лялся своим способностям видеть без слов. Наконец она стрельнула в него взглядом с беззвучной мольбой: "отстаньте!" Но эта реакция его лишь позабавила. Он увидел ее вчерашний день до мелких подробно-стей, и она краснела и становилась, как он с восторгом отмечал, чи-ще и еще прекраснее.
Он побеждал. И настал решающий момент, когда она долго смот-рела в сторону, потом на перчатки и в последнем порыве негодова-ния подняла глаза, решившись дать отпор его глазам, но лишь взгля-нув, покорилась его воле, смирилась и открыла ему свою тайную пу-стоту. А он зашел во взгляде так далеко, что остро испытал какое-то первородное чувство слияния и рождения чего-то нового, третьего, что смутно и дорого обозначилось в его сознании, и пережил все те приливы и отливы, какими его только наделила природа.
Так и ехали они, связанные жизнью и энергией глаз. Кажется, к концу пути и она испытала нечто подобное его ощущениям и проник-лась его миром, его терзаниями; его желания перешли к ней, и это внедрение пробудило в ней ощущение гибели, странных телесных мук и жгучего восторга.
Веефомит планировал идти с нею рядом и говорить, просто и непринужденно, безо всякой пошлости, ведь теперь он знал о ней всё, и между ними было нечто выше слов, они прожили друг с другом вечность. Она приняла его, и теперь ему предстояло передать ей но-вое видение о жизни.
В вагоне начали вставать, толпиться у входов, а они сидели, мед-ленно приходя в себя. Веефомит готовился сказать что-то вроде: "Вот и приехали", когда девушка неожиданно и очень сильно звезданула своей ручкой по его щеке. Это был почти инфаркт. От неожиданности Валера чуть было не потерял сознание, туман стоял перед глазами. Пассажиры проявили живой интерес к этому скандальному происше-ствию, конфузились, качали головами, хотя и смотрели вовсю. А он пришел в себя, когда ни девушки, ни пассажиров в вагоне не было. Только одна тетенька, жадная до чужих трагедий, поедала его со-страдательным лицом, да кто-то показывал в него через стекло паль-цем.
Веефомит почти плакал. Он бежал по платформе и искал среди голов ее шляпку. Две слезы все-таки выкатились и он смахнул их перчаткой. "Как так! - шептал он. - За что?" Он увидел ее у здания вокзала.
- Ради бога! Постойте! - остановил он ее душеледенящим кри-ком. - За что? Что я вам сделал?
Она повернулась к нему бледным и злым лицом, и теперь он не увидел в нем былой гармоничности и этичности. Она задыхалась от быстрой ходьбы.
- Уходите! Уходите! - истерично прошептала она.
Но он взмолился:
- Объясните, я вас прошу! Пожалуйста! За что?
Она, видимо, удивилась его тону или его мольбе, или несоответ-ствию между волей глаз и слабостью голоса, или же она поддалась охватившему его чувству недоумения, либо из сострадания, трудно сказать, почему она ему ответила холодно и устало:
- Я должна была отомстить. Вы же меня - обесчестили.
Она пошла, оставив Веефомита в хаосе движущихся личностей и судеб, где никто бы не объяснил ему случившееся так просто, как это сделала она. Слово "обесчестили" кружилось над привокзальной площадью и звенело в ушах Веефомита фальшивой нотой, и от этого лицо незнакомки рассыпалось сухим песком и стекало в ячейку памя-ти забавной никчемной историей.
Веефомит направился к входу в метро, ему показалось, что ноги налились свинцом и гулко бухают по асфальту.
Рассказывать Кузьме и Москвичке он не стал. И лишь через века, когда от всего этого случая остался один юмор, Кузьма Бенедиктович воссоздал всю яркость и чувственность этой неудачной попытки кон-такта человека с человеком.
* * *
Каждый носит кое-что свое с собой, и это кое-что его волнует. Если, к примеру, и умен, а все равно нет-нет, а срываешься на унизи-тельные действия, уподобляешься окружающему миру животных и растений. Сначала, в детстве, любопытно - чем это наделила приро-да? В юности престижно проявлять свои физические свойства. А в зрелости - как-то засасывает, да и жить-то нужно.
Вообще-то греховность принято относить к половой сфере. И это правильно. Убийство есть убийство - нечто большее, чем понятие грех. Не поворачивается язык назвать убийцу и вора греховодниками или сказать, что они согрешили. Всякий орган у человека чему-то служит и может развиваться до каких-нибудь неизвестных границ. Рука может сотворить Галатею, голова - здорово отбивать в нужном направлении мяч и даже, говорят, можно уши развить так, что они будут поворачиваться к источнику звуков. А наш драгоценный язык может произносить и хулу и хвалу. Все дело в мере. Ведь бывают мо-менты, когда и хочется сказать, закричать, гаркнуть, а не стоит, и сдерживаемся же. А мера - результат уровня сознания и его целе-установок. А уровни сознания - сложнейшая вещь, так что порой и высокого сознания личность ни с того ни с сего как гаркнет!.. и ска-тится на первую ступеньку индивидуальности. Бывает такое, что там говорить.
А что Кузьма Бенедиктович?
Исходя из всевозрастающего уровня сознания, он постиг, что по-ловые коллизии ему теперь лишь помеха. Не то что унизительно, а как-то хлопотно и не стоит свеч. Да и зачем ему лицезреть - жить двойной жизнью, вроде равнодушен, а на самом деле... Он не женат, случайные связи его всегда пугали - и больше потому, что совесть мучила за перевороты чужих судеб, а не из-за боязни заразиться. Но он и не монах. Мужчина хоть куда, и голова сама поворачивается в сторону стройных ножек. И бывало, что грешил по-разному.
Но когда понял, что это самое отвлекает, является причиной сбо-ев и расставляет сети, из которых подчас с трудом выпутываешься, то решил воздержаться раз и навсегда.
Вот тут-то и зародился этот необычный грех. И раньше бывало, используя небольшой волевой заряд, приобретенный от давних заня-тий легкой атлетикой, Кузьма Бенедиктович побеждал искушения на неопределенные сроки, но природа находила слабые места, пробива-ла свое жизненное русло. И вот на этот раз появилась серьезная про-блема, ликвидировать которую было возможным, лишь оторвав Кузь-ме Бенедиктовичу голову. А что бы он значил без головы?
Нельзя сказать, что Кузьма Бенедиктович не боролся, не сопро-тивлялся, не пытался перестроиться. Еще как! Но вот он смотрит в одну точку и уже не видит эту точку, перевоплощается, представля-ет, ковыряется в памяти, в услышанном и подмеченном, живет то за одного, то за другого, и это - когда ни один мускул не шелохнется, пальцы не подрагивают и глаза остаются такими же, как и у всякой нормальной личности. Но проходит минута, другая, и Кузьма Бенедик-тович, извините, готов. И все потому, что он художник. Талант вооб-ражения он в себе зажимает. По идейным причинам. Если бы ваял, создавал произведения искусства, не случилось бы такого. Все бы свои терзания и потребности через образы аннулировал. Но он прин-ципиально отказался ваять и создавать. Вот дар перевоплощения и мышление образное и заявили о себе. К тому же, в жизни слишком мало объектов и субъектов, в которые можно было бы полностью вой-ти и которые можно было бы осмыслить без страха пробудить в себе, перевоплощенном, первобытную чувственность. Поголовное большин-ство живет от чувства к страсти, от преддверия желания до достиже-ния его. И всё остальное для таких страдальцев - как передышка и вынужденная остановка перед новым вихрем страстей. И Кузьме Бе-недиктовичу хоть не читай и не слушай.
Смотрит он, бывало, на оратора и понимает, что тот, сам того не осознавая, набирается сил для новых секс-подвигов. Читает он, бывало, роман - действие развивается скупо, вяло, мыслей никаких, герои дистрофичны, говорят, как из-под палки, всё чего-то улучша-ют, желают добра и фальшиво борются со злом, но вот, вдруг, он или она сталкиваются с партнером или партнершей, или с аксессуарами, пикантностями, и что-то с авторским вдохновением происходит. Отку-да только берутся живость языка, горячая страстность, сочность сти-ля, сюжет приобретает жизненное звучание, реплики наэлектризова-ны, в каждой фразе утроенный смысл, краски вспыхивают, пульс учащается - и имей кто такой могучий, как у Кузьмы Бенедиктовича, дар воплощения в образ, такое воображение, то подобный человек вполне понятным путем испытал бы точно то же, что и герои, что и испытывал Кузьма Бенедиктович. Слава богу, что процесс этот не за-вершается у него естественно, а лишь умозрительно, не то Кузьма Бенедиктович совсем бы свою участь возненавидел. И он, разумеет-ся, на сдавался. Поначалу выискивал примеры для иного подража-ния, избегал пикантностей. В каких только экстремальных условиях не побывал: обламывался страховочный крюк, шхуну затирало во льды, гасил пожары и обгорал, нырял в глубины и задыхался, голо-дал и получал ранения, побывал в антимирах, умирал, но при выходе из бед, опасностей и смертей возрождался, как и герои, для жизни и любви и, воображая их счастливый финал или будущее их детей, приходил все к той же безжалостной точке круга - выживанию; и получал простейшее и нелепейшее, хотя и приятное, но унизительное для высоконравственности вознаграждение. И кто мог бы после всего этого сказать, что из такого положения существует выход? Какое идеальное государство, какие наисовременнейшие лечебницы смогли бы помочь человеку в такой ситуации? Разве что он сам - его вели-чество вакуум?
Изнурение плоти активным трудом давало на какое-то время эф-фективные результаты. Но стоило ему пройтись по улице и случайно глянуть кому-то в глаза - он мигом перевоплощался, и "грех" вновь завладевал им. Кузьма Бенедиктович не мог не воображать, это его дар, его признание. Порой ему хватало нескольких секунд, чтобы прожить чужой многолетний промежуток времени. Две-три основные черточки характера, манера поведения, психический настрой челове-ка - и начинался стихийный эксперимент - Кузьма Бенедиктович принимал иную внутреннюю структуру, даже внешне менялся, врас-тал в чужую судьбу, чувствовал за кого-либо, вел себя соответствен-но, смотрел иными глазами на мир и через какой-то промежуток вре-мени подходил к черте достижения желания. Тут уж прежний Кузьма Бенедиктович противился, но не успел затормозить, и когда выходил из ситуации, то было уже поздно, чувствовал себя гадко и расстраи-вался так, что и объяснить нельзя. Что поделать, если не везло ему на встречи со стойкими личностями, у которых высокие цели затме-вает природные низменности.
Тогда он занялся житиями святых и какое-то время пребывал на вершине, жил молитвами и аскетизмом, пока однажды монах не сры-вался так, что летел со своих высот со страшной скоростью. И когда вновь начинал вымаливать прощение за свою слабость - становилось тошно. Бенедиктыч терпеть не мог вымаливать прощения.
И ладно бы, остановись Кузьма Бенедиктович на малолетних детях или евнухах, к кому он все чаще и чаще прибегал в воображении, "грех" был бы побежден, но проблема приобрела иной оборот - Кузьма Бенедиктович становился инфантилен и неприемлем для окружающих, он то деградировал, то капризничал, то был донельзя равнодушен к близким и дальним. Это его пугало. Да и не мог он ограничиться кем-то, его мышление не давало ему замкнуться на од-ном. Трагедия какая-то бесконечная.
Одно время он уже было признал, что это его крест, оправдывал-ся, что без таких попыток перевоплощения его воображение и мыш-ление перестанут иметь развитие и движение, что в противоборстве с "грехом" он обогащается тем, чего другой не имеет, что, по-видимому, такова сама природа развития, где сознание ищет знамена-тельно выхода, бесконечного достижения освобождения от нелепо-стей устройства плоти. И как только он свой "грех" принимал как раз-витие, хрупкие барьеры рушились, вседозволенность выбрасывала на сцену эксперимента тысячи судеб, которые в два дня совершенно из-нуряли здоровье и порождали приступы меланхолии и сонливости. На его желтое лицо, в его тоскливые глаза без сострадания нельзя было смотреть.
В такие часы его память нашептывала ему, что не грех и вновь заняться индуистикой, буддизмом или Кришной, попытаться достичь нирваны и спастись от греховности, но он небезосновательно опасал-ся, что и там, в нирване, воображение не оставит его в покое, и, воз-можно, предоставленный там самому себе без страстей земных, бес-страстный кузьмабенедикточный образ станет искать проникновения в еще более бесстрастные образы для слияния с ними, для образова-ния чего-то третьего, совсем уж легкокрылого и возвышенного; но разве не спрашивал он себя: а не есть ли вот это духовное слияние какой-то еще более утонченный грех? Неприятие стремления к нир-ване исходило еще и из следующего: не считал Кузьма Бенедиктович, что нирвана и вообще - любое царство материального и духовного благополучия - есть главное стремление для человека, в том числе и для его воображения. Не хотел бы он жить там, откуда некуда боль-ше уйти. А возвращаться не любил. К тому же, он прошел через ис-кушение колдовством индийской философии, и возвращение к ней стало бы явным оппортунистическим актом. Нет, Кузьма Бенедиктович мучился, страдал и наконец... нашел.
* * *
- "Я победил мир!" - Возможно, лучше грешить воображением, чем с той, которую воображение презирает. - Если женщина умирает не достигнув желаемого, она дела-ется опасной для общества. - Транспорт совершенствуется. - Жучки в буфете: про-стейший способ уничтожения жучков-вредителей - просеивание муки, перебор-ка зерна и круп, выборка личинок из ком-ков. Сильно зараженные этими личинками продукты лучше выбросить. - Нашли прах древнего пророка Заратуштры. Событие прошло незамеченным в ряду сообщений о праздниках, катастрофах и встречах глав государств. - Для одного. - Сенатор штата Яиссор заявил, что отныне любое явление имеет продолжительность во времени в за-висимости от силы верующих в это явление. - Как будет чувствовать себя мое любимое дерево, когда я умру? - Парадокс Зинаи-ды: "он рвется к будущему счастью для всех, а сам неумолимо лысеет". - Самые загадочные существа - дикторы. -