Наверное, безобиднее степных черепах нет на свете существ. Они не посягают на посевы, не уничтожают подчистую фауну, не питаются себе подобными, не сосут кровь и не крадут яйца. Они более безобиднее лягушек, которые все-таки порой утомляют своим так называемым пением. Черепахи безголосы и у них нет зубов, а один клюв, которым они отрывают кусочки зелени.
Вот и некоторая категория однозубых бичей напоминала Сергею Яковлевичу безобидных черепах, которые поклюют объедков, а если посягают на их тело, то такой бич сжимает голову в плечи, словно в панцирь, подгибает ноги и руки и ждет, когда опасность его минует.
Но такая категория очень малочисленная. В основном бич может быть немотивированно зол и даже агрессивен. "Бич - это не востребованный воин", - так осознал Сергей Яковлевич, которого теперь звали просто - Серый.
На протяжении тысячелетий народы сбивались в стаи и шли мутузить другие народы. Воины имели одну цель - завоевать и ограбить. Для них даже выживание не было целью. Обложили город и если не штурмовали, то брали измором, а потом грабили. А при штурме каждый воин становился просто голой страстью, устремляющейся на встречу смерти или сеющей смерть.
Не нужно было ходить на работу, чего-то высчитывать, решать какие-то ничтожные проблемы, заводящие в тупик, чувствовать себя беспомощным и ненужным, давить в себе инстинкты, превращаясь в толстую бочку-хим.завод по переработке пищи. Воины погибали молодыми, сильными, полными энергии и жизнелюбия. Оставшиеся оплодотворяли женщин, и те поставляли новую жизнелюбивую плоть, и вновь образовывались стая, войско, орда. И вновь молодые воины шли в битву, пускали стрелы, рубили саблями уши, руки и черепа и, забрызганные густой кровью, оказывались мертвыми или насилующими свою законную добычу.
И Серый уже понимал, что не только бомжи да бичи, но и горькие пьяницы, алкоголики, да и многие иные меланхолические трезвенники - это просто несостоявшиеся воины или точнее - ходячие тени-призраки не погибших воинов. Многие из них должны были погибнуть, но это не случилось, и они пережили свою судьбу, свое предназначение и ходят живыми трупами по земле, нося в себе безотчетную злобу или невыразимую тоску.
Цитрус на такие суждения, ударяющегося в философию Серого, реагировал болезненно:
- Может, я и черепаха и живой труп, но и все, кто наплаву - дерьмо вонючее.
Цитрус уважал себя. Тем более, что у него была тайная надежда - "пароль-кодовое выражение", которое ему было дадено во время встречи с "нечто".
Он никогда не забывал, что он был летчиком, и как бы продолжал летать при любых перемещениях по Москве. "От винта", "есть контакт", "пошел отрыв", "торможение", "выпустили шасси", "идем заданным курсом" и прочие словосочетания выскакивали из него постоянно.
Уже три месяца Дыба жил в "шкуре бича". Цитрус привез ему паспорт - на удивление почти новенький и с физиономией, подходящей под данные Сергея Яковлевича, который, впрочем, зарос и покрылся щетиной, но скоро уже не брезговал собственными задубевшими руками и пропахшей потом и дымом одеждой.
Уже дважды их задерживали и, продержав несколько часов в камере, выпускали.
Каждый день они пили водку. Собственно, это и была основная ежедневная цель Цитруса - добыть водку. Способов было множество - от работ на разгрузках-погрузках до сдачи бутылок и элементарного попрошайничества.
Серый жил в плаще и днем и ночью. Плащ скрывал его все еще крепкое тело, откормленное, как говорил Цитрус, на сиротских харчах.
Водку Цитрус называл "горючим для полетов" или "авиатопливом" и относился к ней, как к самой дорогой ценности. И когда однажды Дыба по неловкости разбил бутылку, Цитрус три дня с ним не разговаривал, хотя ему тут же была куплена на заначку новая бутылка.
Всё мог забыть при пробуждении Цитрус, но всегда помнил, сколько осталось не допито. Пил он исключительно водку, пиво считал мочой и выпивал ровно полбутылки, а потом стекленел, но передвигался, иногда, видимо, засыпая на ходу. Проходило часа два, и он мог начать заново.
На ежедневную заправку "топливом" у них уходило по две-три, а то и четыре бутылки в день. Через месяц такого рациона и Дыба уже не мог не заправляться. Сначала ему необходимо было постоянно снимать напряжение от такой непривычной стрессовой жизни.
Проснувшись в своем логове, на голом матрасе, на чердаке давно заброшенного детского сада, он вначале не понимал, где находится, и первой мыслью было - идти в ванную. Но, всмотревшись в паутину между балками, он с ужасом постигал свое положение и говорил себе - "Нужно вылазить из этого дерьма!"
Потом пробуждался Цитрус и, отплевываясь и кашляя, говорил, что пора выходить на взлетную полосу, доставал заначку и отмечал - сколько нужно выпить. После первых глотков на голодный желудок горючее делало свое дело, и они взлетали. Мир приобретал вполне сносные черты, и вся эта борьба за существование вновь казалась острым рисковым приключением.
А спустя месяц Серый ударился в философствование - и открыл для себя мировоззрение воина. Водка теперь помогала ему концентрироваться на этой новой для него теме, и Цитрус только и слушал умозаключения новоявленного "мыслителя", как он стал поддразнивать Дыбу.
Постепенно Цитрус стал главенствовать в их отношениях. Во-первых, у него был ни чем не заменимый опыт бродяжничества, во-вторых, он до сих пор считал себя командиром лайнера и поэтому видел в своем компаньоне не то радиста, не то временного пассажира, но даже не второго пилота или бортпроводника.
Когда они встречали старых знакомых Цитруса, то он либо представлял Дыбу Серым, либо вообще никак не представлял, но своими указаниями всегда демонстрировал, кто старший и ведущий. Дыба сначала злился, а потом понял, что так и ему удобнее - не нужно думать о завтрашнем дне и о предстоящих маршрутах.
Да и Цитрусу Серый был очень выгоден. Его теперь уже никто не бил, потому что хотя Дыба и выглядел бичом, но было в его лице и глазах что-то, что не позволяло всяческим "отморозкам" вступать с ним в серьезный конфликт. И потом он всегда доставлял пьяного Цитруса в безопасное место и давал ему проспаться, а сам тем временем сидел рядом, погруженный в свои философствования.
Однажды Цитрус решил отблагодарить Серого за очередное заступничество перед бригадиром шайки бомжей с Ярославского вокзала. Им в этот день чуть обоим не перепало за то, что Цитрус взялся попрошайничать у пассажиров электричек.
Они купили две бутылки, и Цитрус сказал:
- Пошли, двинулись-продвинулись, в гости.
- Какие гости? К кому?
- Есть тут у меня одна знакомая стюардесса, давно я у нее не делал посадки, но она моя должница.
Он привел ее к старому, довоенных времен дому, на втором этаже позвонил. Это была коммунальная квартира, и знакомая Цитруса занимала большую комнату с балконом. Она оказалась женщиной лет тридцати пяти - миловидной, фигуристой, но, видимо, хорошо выпивающей. На удивление оробевшему Дыбе она приняла их радушно и даже обижалась, что Цитрус забыл о ней.
- Ты, Палыч, совсем озверел, у тебя совести нет. Я уж думала - тебя закопали. Почему меня забыл?
- Да тут, двинулись-раздвинулись, всё дела, да погода нелетная.
- Какие у тебя дела. Женился, что ли?
- Ну ладно тебе, Лариса. Я к тебе коллегу привел познакомиться.
Увидев водку, Лариса ушла жарить картошку.
Жила она бедно, но не грязно. У нее имелся японский телевизор, но вся остальная мебель могла справить пятидесятилетний юбилей.
- Ну, как тебе она? - деловито спросил Цитрус.
- Баба как баба.
- Вот и хорошо, сделаешь промежуточную посадку.
- Ты что? Сватаешь меня, что ли?
- Ты уже два месяца без бабы. Моя пипетка многого не просит, а ты мужчина в соку, тебе, двинулись-передвинулись, о здоровье нужно подумать.
Дыба не нашелся, что ответить, а только расхохотался. Но когда выпили, поговорили о том, о сём, Цитрус напрямик спросил захмелевшую Ларису:
- Угодишь Серому, чисто для меня?
- Ты же знаешь, тебе я отказать не могу.
- Да что вы, ей-богу! - изумился Сергей Яковлевич.
- Ну тогда я последнюю выпью и пойду, у меня еще дело неотложное.
- Когда появишься-то?
- Вот очередная годовщина будет, вместе съездим, помянем, - и на прощанье Серому: - Ты тут смотри, в грязь лицом не ударь.
- Да вместе пойдем!
- Сиди, тебе сказали, не подводи экипаж!
Он ушел. Она вернулась в комнату.
- Вот так всегда - придет, три стопки выпьет и бежит.
- А кого вы поминать собрались?
- Да сына моего с мужем. Палыч, когда мой Антошка совсем маленький был, всю свою зарплату полгода на лекарства отдавал, хотя у самого семья была. Спас он тогда Антошку, а потом и меня спас, когда мои в доме сгорели. И вот эту комнату купил мне. Давно это было. И ничего хорошего из меня не вышло. Что, совсем он дошел? Мне говорит, что сторожем работает, что дом у него.
- Да нет, все правильно. Выпивает разве лишнее.
- Да ладно, и так всё понятно. Пойдем, я тебе ванну налила.
- Да пойду я. Чего он тут жеребятину устроил...
- Все нормально. Посидим, поговорим, выспишься, а завтра на волю побежишь.
И Дыба соблазнился горячей ванной и мягкой чистой постелью. Он совсем смирился, когда она вошла в ванну и стала тереть его мочалкой, смывая грязь и пот кочевой жизни.
- А ты мужик красивый, - сказала она, когда он прошмыгнул в ее комнату, опасаясь соседей. - Тебя теперь и не узнать. Чего запустил себя так?
- Обстоятельства подвели.
Они говорили-выпивали, и ему было хорошо с ней, казалось - что еще нужно - крыша над головой и обычная жизнь с понимающей тебя женщиной. Сергей Яковлевич расслабился, в душе он, конечно, понимал, что все эти желания кратковременны, что он уже запутан в сетях предопределенного ему жребия, и сети эти сжимают его все крепче, словно кто-то пытается выжать из него некий неведомый ему смысл.
Потом она взялась стелить постель, явно рассчитанную на двоих, и он, глядя, как она это делает, совсем умиротворился и расчувствовался - давно он не соприкасался с простым домашним ощущением жизни. Разве что в далеком детстве, когда это делала мать, или в молодые годы жизни с первой женой...
Она сказала:
- Ложись, - и вышла.
Он забрался под сладкое одеяло на сладкие простыни - и постель казалась ему раем, а, когда она легла рядом и прижалась к нему, он словно нырнул в глубокий родник мягкой и теплой нежности, и чувство огромной наполненности захлестнуло его утомленный разум...
В эту ночь им не удалось сомкнуть глаз. Зато спали они днем до двух часов.
- Придешь? - спросила она, когда он, посмотрев на часы, заторопился.
Он хотел сказать "да", но вспомнил - кто он сейчас есть.
- Не знаю.
Она отвернулась к стенке, и он ушел.
Выходя из подъезда, он почувствовал себя словно не в своей шкуре.
Ну конечно, он был чист и выбрит, Лариса привела в порядок его плащ и выстирала и высушила одежду. "Когда только она это сделала?"
Он зашел в подворотню и собрал в ладони пыль от штукатурки, помазал ею плащ, а кусочек от угля растёр в ладонях.
На чердаке Цитруса не было, но скоро он пришел с бутылкой - уже хорошо накаченный.
Они выпили, и Цитрус съехидничал:
- У тебя рожа, как у киллера, ты случайно кого-нибудь не убивал?
Дыба и сам понимал свою несостоятельность в принятии решений, но и изменить себя не мог - он и так уже шагнул на самое дно и как мог сопротивлялся, чтобы его совсем уж не засосала эта биологическая жизнь.
Он как бы растроился.
Одна его часть сознания была отдана выживанию и сохранению себя, вторая предполагала возрождение и строила надежды на благополучную жизнь после прорыва к заграничным банковским деньгам, третья часть сознания была отдана непонятно откуда в него вселившимся грезам и суждениям об истории человечества. И может быть от этой растроённости он становился все более заторможенным.
- Заткнись! - впервые не удержался Дыба и добавил: - ты сам меня к ней привел.
- Больше туда никогда не ходи! Иначе я тебя приземлю на кладбище.
Больше они об этом не говорили.
Наступил октябрь, а они никак не могли найти подходящее теплое место. Две недели им удалось перекантоваться в кочегарке, но потом оттуда попросили.
Вокзалы, бесхозные подвалы, чердаки домов с трубами отопления, жилые подъезды - где только они не находили пристанище на ночь, пока однажды им не подвернулся случай. Недалеко от станции "Яуза" они нашли бесхозную землянку-погреб. Таких здесь было несколько, в них хранили зимой картошку жители близлежащих многоэтажных домов. Здесь оказалась даже буржуйка.
Соорудили два топчана и со стройки натаскали досок. Утеплились, как могли, приобрели замок, а хозяева остальных погребов надавали - кто матрас, кто одеяло, кто посуду, поставив условие присматривать за своими картофельными хранилищами и гаражами.
- Здесь у нас два года жили двое, старожилы, мы их не трогали, да вот куда-то пропали, - сообщили им, - теперь вы живите, если будете вести себя по-человечески.
И они жили по-человечески. "Буржуйка" к утру остывала, и холод гнал их на промысел. Возвращались к вечеру, топили, грели в банках еду, ужинали и ложились спать. Говорили мало. Да и пить стали меньше - у Цитруса болел желудок и вдобавок у него открылись язвы на ногах. Он вообще стал замкнутым и брюзгливым. Что бы Серый ни делал - все было не так.
"Всё я должен пилотировать, ты только и можешь, что хвосты заносить!"
А Сергей Яковлевич действительно попросту таскался за ним, как ниточка за иголочкой. Скажет Цитрус - "Стой здесь!", Серый встанет в переходе с коробкой - стоит часа два, блуждая безразличным взглядом по прохожим. Надвинет вязаную шапчонку на самые глаза, съёжится в свой плащ, как в панцирь, и перебирает себе мысль за мыслью.
Проносятся перед ним картины забытых сражений, скачут воины, стоны слышны и смертельные вопли, видит он сотни сцен поражений или побед, пребывает в таком состоянии, пока водка гуляет по венам. Или механически таскает ящики и мешки. Или деловито роется в контейнерах в поисках бутылок. Или на свалке ковыряется, отыскивая все, что другим не нужно. И все это по указанию командира белоснежного лайнера, ведущего их экипаж к заветной цели.
Скоро они стали недоедать. Иногда им приносили картошку, они ее запекали и заедали ею совсем дрянную водку. Тогда и случился у Цитруса приступ "белой горячки". Дыба чуть вместе с ним с ума не сошел.
Два дня командир безумствовал в землянке и почти не спал, и всё визжал, если Серый подходил к нему. Всё кричал, забившись в угол: "Не убивай!" А потом вдруг наоборот: "Убью, задушу!" - бросался, последнюю энергию растрачивал.
И Дыба не спал, светила лампа, в печи потрескивало, пахло плесенью, а он все выжидал момент, чтобы подсыпать успокоительного в кружку с водой.
Еще сутки спал и полубредил Цитрус, а потом совсем сдал - ноги ослабели.
- Его нужно в больницу, - посоветовал один местный автолюбитель, заглянувший проведать сторожей. - Но кто там сейчас без денег с ним возиться будет! Хотя все-таки в тепле. Я могу подвезти, но вряд ли возьмут.
- Сделай, а? А то помрет же.
Цитрус согласился. И им повезло. У этого автолюбителя оказался знакомый, который знал одну благотворительную больницу, где принимали таких вот бомжей. Цитруса взяли на неделю, язвы совсем у него расползлись.
- Питание ему нужно хорошее, витамины, к тому же у него язва. Мы его, конечно, помажем, чуток поколем, но это будет временный эффект, - сказала равнодушная врачиха, - у нас средств и лекарств мало.
- Напишите, какие нужно. Пусть самые дорогие.
Она посмотрела на него с недоверием, но все-таки написала рецепт.
И тогда он решился съездить на свою дачу, что теперь принадлежала жене. Там у него была старая заначка. До этого он не рисковал туда соваться, но сейчас решил.
Дача была по Ярославской дороге. Полчаса он добирался на электричке. Потом на автобусе. Но на дачу так и не проник. Его выручил прошедший утром снег.
Участок был крайний, и дорога к нему вела в тупик, туда сроду никто не ездил, а тут он увидел следы недавно проехавшей машины. Правда, заначка была не в доме, а в завалинке у недостроенной бани, примыкавшей к лесу. Можно было бы обойти участок и перелезть через забор, но он решил сделать это ночью. Вряд ли здесь устроено круглосуточное дежурство, столько времени прошло.
"Дожился, - думал он, сидя на автобусной остановке. - Строил дачу, баню, а теперь все это не мое, как будто и никогда моим не было."
- Чё ты тут расселся! - притормозила милицейская машина. - Вали отсюда! Ну, пошел, тебе говорят!
И он пошел, как пёс. Здесь же были дачи крутых людей, и за ними власть присматривала. Он и сам когда-то давал не раз таким блюстителям за то, чтобы таких вот, как он теперь, гоняли.
"Это не нравственный урок, - подумал он, - это не возмездие, это обычная возня под Солнцем".
И тут его осенило - машина выехала от его дачи, они просто подъезжали посмотреть - не появлялся ли кто? Действительно, следы от машины удвоились.
Он открыл калитку и не утерпел, заглянул в окно - все было на месте - мебель ему делали по заказу, и на окнах специальные решетки - фиг оторвешь и фиг залезешь. А в доме у него еще было 70 тысяч, если не нашли.
Заначка оказалась нетронутой. Он еще специально последил, походил вокруг бани, чтобы было непонятно, что тут делали. Банку выбросил у остановки, а 50 тысяч зеленых сунул во внутренний карман. И поехал к Ларисе.
У нее оказалась пьяная компания. Она и сама была изрядно пьяна.
- Долго же ты себя ждать заставляешь. Я уж думала, что на том свете встретиться придется. Как Палыч-то?
- В больнице, - он вдруг почувствовал страшную слабость.
- Где?
Он назвал адрес.
- Вот деньги и рецепт, еще ему фруктов купи, - он дал ей пять тысяч.
- Откуда такие деньги? Украл?
- Я пойду, - повернулся он на отяжелевших ногах.
- Да никуда ты не пойдешь! - она схватила его за плащ и с силой дернула на себя. - Иди в ванну, гад! Сейчас все уйдут.
И с какой-то яростью в буквальном смысле затащила его в ванную комнату.
Он увидел себя в зеркале - задубелая грязная кожа, воспаленные глаза, клочья волос из-под идиотской шапочки.
- Ну что, доходяга, покусала тебя жизнь, двинулись-продвинулись? Может, хватит по свету рыскать? Чего еще не видел?
Ему представилась сцена - что вот он стоит в каком-нибудь месте с коробкой или несет бутылки, а навстречу ему Елена - в шикарной шубе и вся такая роскошная, она узнает его и окликнет: "Сережа!", а он просит: "Дай, дамочка, на опохмел, выручи, а?" И ведь это она когда-то целовала его кожу, гладила волосы, стонала в его объятиях, ведь это она говорила "любимый" и неслась рядом с ним в черном "мерседесе".
- Сука, сука! - бормотал Дыба, и слезы лились у него из глаз.
- Да у тебя жар, ты весь горишь! - Лариса сдернула с него плащ и шапку.
- Я пойду, - очнулся он. - Мне Цитрус не велел.
- Я тебе пойду, гад! Я тебе сдохнуть не дам, тебе еще рано!
Она раздела его догола и усадила под душ.
- Я воин, - бормотал он под струями воды, - я людей убивал, города брал, женщин насиловал, трофеи собирал...
- Ну, тогда я царица Нефертити. - Она вновь скребла и терла его. - И за одну ночь со мной рассчитывались жизнью. Откуда ты только свалился на мою грешную жизнь?
Потом он два дня был как в тумане. Приходил врач, ему ставили уколы, он что-то пил, иногда видел Ларису и путал ее с Еленой, потом опять погружался в забытье. Хотя это не стоит называть забытьем. Может быть, наоборот, это припоминание - полная свобода памяти, которая продолжает преподносить пережитое - возможно и не тобой, а кем-то другим, возможно тобой, но другим, возможно тобой, но будущим. Получив полную свободу, память гуляет по просторам вселенной, и нет для нее границ, нет пределов, которые ее могли бы остановить, и нет для нее невозможного, нет недостижимого...
Он это осознал, когда очнувшись припоминал все, что видел в "беспамятстве".
И ему даже захотелось вернуться в эти живые ощущения и переживания, пусть порой и наполненные ужасом и отчаянием, но и абсолютно своевольные, и главное - из любой ситуации в той жизни всегда был Выход - радостное пробуждение, возвращение к жизни, с веселым пониманием, что это был сон и ничего более...
Лариса рассказывала ему, что была у Палыча и что лекарства помогают, что все в больнице удивлены, что какого-то бомжа завалили фруктами.
- Я не сказала ему, что ты болен. Кстати, вот твои деньги, что я нашла в плаще, - она положила сверток на одеяло.
- Ты спрячь их пока. Возьми вот на расходы.
Она взяла.
- У тебя была простуда и что-то нервное... Врач сказал, что ничего страшного.
Потом она его кормила, и ему стало жаль себя - такого ослабшего, бездомного и гонимого. Он даже плакал, уткнувшись в подушку.
- Ничего, - говорила она, - это от слабости. Пройдет.
И действительно прошло, но зато возникла проблема - как жить дальше? Борьба с болезнью возродила в организме былое желание жить полноценной жизнью, иметь какое-то дело.
Он не мог ни рассказать Ларисе о себе. Она выслушала его исповедь и сказала:
- А я думала, ты был на войне, людей убивал, и в тебя стреляли. У тебя же шрам.
- Да нет, это в юности нырнул и напоролся на корягу.
- Понятно. А что означает, что ты стал другим?
Ему было трудно ответить на этот вопрос. Он просто чувствовал, что в его мозгах произошли колоссальные процессы. Но какие? Но кто он теперь? Чего хочет?
- Не знаю. Но моя прежняя жизнь кажется теперь не моей. У меня ощущение, будто я только что закончил школу и должен кем-то стать.
- Но у тебя же есть дети.
- Я вычеркнул себя из их жизни. Можно сказать, что я для них умер. Это почти так и есть.
- Может, ты и прав. Но как ты собираешься жить - тебя же, наверное, до сих пор ищут?
- Прошло полгода, если не попадаться на глаза знакомым, я для всех стану Столяровым Семеном Степановичем. Могу уехать в любой город.
- А как же Палыч?
- Возьму его с собой.
- Он с тобой не поедет.
- Посмотрим.
Он провалялся еще дней пять, а потом облачился в новую одежду. И как раз в тот момент, когда он рассматривал свой новый "прикид" в зеркало, вошла встревоженная Лариса.
- Палыч сбежал из больницы! Его хотели через два дня выписывать, а он еще вчера исчез.
- Ты ему говорила, что я у тебя?
- Да, позавчера сказала. Врач считает, что ему не долго осталось.
- А ему сколько осталось?
- Кому?
- Врачу твоему!
- Чего ты бесишься? Успокойся.
- Да все эти пророки меня утомили! Цитрус еще всех переживет, он фрукт не портящийся. И что ты мне за пальто купила? Я же говорил, одежда должна быть обычной, без выпендрежа!
- А чего в ней такого, ты просто привык ходить, как бомж, - обиделась она.
- Ладно, все нормально, пойду, поищу Цитруса.
Всю дорогу он чувствовал себя не в своей шкуре. Теперь он был примерным членом общества, по крайней мере внешне. И теперь он должен был сам решать жизненные проблемы.
Цитрус оказался "дома", готовил закуску, на топчане стояла початая бутылка. В первую минуту он не узнал Серого и принял его за одного из хозяев гаражей.
- Все в норме, я тут отсутствовал по болезни... - начал он и осекся. - Чего вырядился? Решил сменить авиакомпанию? Лариску ограбил? Я знал, что ты курс изменишь. Это только я без парашюта летаю.
Они выпили и Цитрус добавил:
- Рано ты полет прерываешь, вычислят теперь тебя в два счета.
- А давай уедем,- начал было Дыба.
- Ты что, Серый, думай, о чем говоришь! Давай лучше я напоследок расскажу тебе одну историю.
- Да будет время, расскажешь еще.
- Нет, я сейчас хочу! - с вызовом заторопился Цитрус: - В тот день мы уже шли на посадку, попали в густую облачность, и нас сильно трясло. Вдруг смотрю - все приборы отказали, связь оборвалась! Двинулись-продвинулись, думаю, если сейчас не восстановится связь, то вновь начну высоту набирать, выходить из облаков. И тут - глухой удар, будто мы какую-то стену проломили. Темнота вокруг полная, свет в самолете погас, и было ощущение, что и двигатели перестали работать. Всё, думаю, отлетался... И вдруг посветлело, но как-то желто всё...
Цитрус задышал часто-часто, будто ему воздуха не хватало.
- Выпей.
- Да нет, потом... То был словно сон. Я видел самолет снаружи, а сам оставался внутри. Самолет просто висел в этом желтом облаке и не двигался. А зато я, который снаружи, перемещался внутри этого облака мгновенно.
- Но ты же остался в самолете?
- Вот именно! Я никак не мог понять этот эффект. Из самолета я наблюдал только этот желтый свет - густой такой, вязкий, а потом вдруг все исчезло, и я очутился... в городе.
Цитрус замолчал и, казалось, что-то вспоминал.
- В каком городе?
- Да подожди ты! Я вот все не могу ухватить то состояние, чтобы передать его на словах. Город был одно мгновение, а потом началось совершенно другое. Я словно примерял на себя одежды. И меня бросало из одного предмета в другой, из одного растения в другое, из одного тела в другое... Я метался, как футбольный мяч. Ну как же тебе сказать? Я, двинулись-продвинулись, был то камнем, то бутылкой, то травинкой, то жуком каким-то, то каким-то китайцем, то медведем...
- Что-то тебя трясет, давай я подброшу дровишек?
- Ну подбрось, а я глотну все-таки...
Цитрус рассказывал еще долго, но всё время сбивался, когда пытался объяснить свои ощущения, пережитые в оболочке какого-либо предмета или существа. Ему не хватало слов.
- Мое видение то расширялось до беспредельности, то сужалось в темную точку. И каждый раз вокруг меня был другой мир. Потом - бах! - и оказываюсь кирпичом. И я знаю, что я кирпич, вот что удивительно! Потом меня словно кто-то берет за шиворот, и молниеносно я оказываюсь рыбой... Ну да ладно, - перевел дыхание Цитрус, - теперь о главном.
И Дыба узнал, что после всех этих перевоплощений, командир лайнера оказался стоящим на поверхности своего же самолета, застывшего в желтом светящемся облаке. И к нему подошел человек.
- Я знаю, что ты сейчас думаешь, - Цитрус ядовито рассмеялся, - что я допился, что у меня крыша поехала. Да, поехала. А тогда я почему-то ничего не боялся и ничему не удивлялся. Я даже сразу узнал его, хотя никогда не видел. И знаешь, кто это был? - Михаил Юрьевич Лермонтов.
Тут Дыба не выдержал, захихикал.
- А при чем здесь Лермонтов?
- Дурак ты, Серый! Я всегда знал, что ты дурак, что в мозгах у тебя одни плавуны и топляки.
- Да ладно, Палыч, согласись - ты рассказываешь такое, чему нет доказательств.
- И не будет - для тебя, а мне - зачем доказательства? А потом, сволочь, ты что, забыл, как видел себя воином, как ты мне пересказывал о битвах? Я над тобой, что, смеялся?
И Дыба мигом всё вспомнил.
- Извини, просто я подумал - сейчас появится нечто инопланетное... Извини.
- Да ладно, двинулись-задвинулись, я понимаю, с такой историей только в психушке сидеть. Самое-то интересное, я его сразу узнал - кто он. Он-то мне не представлялся, хотя одет по современному и лет сорок ему на вид.
Дыба опять не выдержал:
- Ему, кажется, двадцати восьми не было...
- Да знаю я, потом все его стихи перечитал. Ты слушай, балда! Я ведь не только с ним говорил. Он чуть повернется или голову поднимет - уже другой человек. И я, опять же, знаю кто это - либо известный мне, либо нет, но имя знаю, даже если не русский. Но поверь, все очень значительные личности...
Далее Сергею Яковлевичу был коротко поведан разговор с многоликим собеседником. Выходило так, что Цитрусу была назначена некая миссия и дан код-шифр, а проще - ключевое слово, услышав которое, Эдуард Павлович Комаров должен был начинать действовать.
- Последний опять был Лермонтовым. Я его спросил: "А почему я был выбран из всего самолета?" А он засмеялся: "Фамилия у вас подходящая." Я думал, что он имеет в виду какую-то связь с погибшим космонавтом Комаровым. "Нет, - говорит, - ты теперь настоящий комар, тебе теперь земное бессмертие обеспечено, ты же этого желал." И я вспомнил! Еще подростком я сочинял, как хорошо бы было не умирать, а просто переходить из одного тела в другое. Я даже какой-то трактат пытался написать. А потом забыл, стал взрослым...
- Перемещение души - это у индусов что ли?
- Да, балда.
- Ну и... Чего замолчал? Что дальше-то? Какой код тебе дали и что ты должен сделать?
- Ты понимаешь, я прожил миллионы лет! После того полета у меня даже лицо сморщилось, а было такое кругленькое...
- Да ну тебя! Не хочешь говорить, не говори.
- Почему же, скажу. Подожди пока. Я тогда еле самолет посадил, руки не слушаются, дрожат. Я-то все помнил, а экипаж мой и пассажиры - ни черта! Как будто не было ни облака, ни темноты, никаких зависаний... Естественно, я подумал, что схожу с ума. Я так и думал, пока тебя не встретил, пока ты мне про себя все не рассказал.
В этот момент Дыба делал глоток из бутылки, да так поперхнулся и закашлял, что чуть не задохнулся.
- Я? тебе?.. про себя?... всё?
- Ты забыл, я знаю. Ты тогда напился. Да и ничего удивительного, человек не может долго таскать в себе пережитое, хоть дереву, хоть воздуху, да проговорится. А пьяный - тем более. Самый тайный преступник или маньяк будет ходить-шептать-исповедоваться о своих делах, а воздух - это же целый океан, полный жизней. Вот и я тебе рассказал...
- Да что ты мне рассказал! - Этот бичара давно знал о нём, убийце-Кандыбове, такое! - и помалкивал. - Что у тебя за миссия? Что у тебя за шифр-код?"
- Вспомнить и захотеть, - спокойно сказал Цитрус, и Сергею Яковлевичу почудилось, что лицо у Цитруса стало иным, что это и не Цитрус вовсе, а кто-то, кого он совсем не знает и кого никогда не видел.
Слова Цитруса его оглушили, хотя он внутренне и приготовился к чему-то подобному и, может быть, даже уже и знал, что услышит именно эти слова, но услышав, он не сумел подавить в себе страх - неподвластный и безжалостный страх перед неведомым, перед этой бездонной загадкой жизни...
- Это я тебе проболтался! - закричал он, - это я тебе рассказал про бумаги! Чего ты разыгрываешь чёрта? Ну, признавайся!
Он схватил Цитруса и тряс его, не помня себя.
- Ну вот, двинулись... - ели прохрипел Цитрус, - ты меня и продвинулся порешить...
И Серый отпустил его, отдышался и виновато сказал:
- Устал я от этих загадок, словно в паутине какой-то...
- Привыкай, - и в руке у Цитруса появился нож.
- Ты чего? - попятился Дыба.
- Пойди сюда! - как-то торжественно выпрямился и объявил командир.
Дыба помнил этот нож, Цитрус всегда за ним ухаживал и отточил до совершенства.
- Не боись, дай руку!
И неожиданно сам резанул себе по левой руке. Кровь проявилась на белой сморщенной коже.
Словно во сне, и на своей руке Дыба увидел кровь. Цитрус соединил порезы, подержал и удовлетворенно сказал:
- Вот я и начал действовать. А теперь иди. Когда нужно будет, я сам приду.
- Палыч...
- Иди, ты теперь тоже земной бессмертный.
- Палыч, но я же...
- Иди! - и Цитрус вытолкал его из жилища, - привет Ларисе.
Было совсем темно.
Он брел к платформе, снег хрустел, небо было звездным, а он ничего не соображал. Он двигался вперед, и не знал куда, и не желал вперед.