Я с трудом выслушал Забавина до конца. Злость кипела во мне и рвалась наружу.
Три дня я наблюдал за Вековым, видел, что с ним что-то происходит, но считал, что его замкнутое состояние вызвано переживаниями за сюжет поэмы, которая, несмотря на легкость стиќля, тяжело ему давалась и забирала немало сил.
Три дня Забавин держал меня в неведении, приходил один по вечерам, ел, пил чай, разглагольствовал о пустяках и молчал о главном. Но наконец не выдержал и рассказал о трагедии так, словно поделился впечатлениќями о приключенческой поездке в дебри Амазонки.
Теперь он лениво тянул беломорканалину, утомленный долгим, нужно отдать должное, зрелищным красноречием. Он отдыхал.
Я не стал укорять его, сдерќжался, спросил напоследок, чем эти три дня занимался Вековой.
- Я ему советовал восстановить сожженное, но он отказался, за поэму сел. Говорит, многое наизусть помнит, считает, лучше все наќчать заново. И я свой сожженный рассказ решил не восстанавливать. Стоит и через это пройти, закалиться...
Ночь я провел без сна. Утром, чуть свет, поспешил к Злобину. Грозил, что если он посмеет сделать очередную гадость Вековому, я употреблю все средства, чтобы кое-кто получил кое-какие неприятќные для кое-кого сведения. Мерзко же я себя чувствовал при этом!
Выходило, что я буду кляузничать - неоспоримых фактов, явно ули-чающих Злобина в махинациях, у меня не было. На что же я намеќкал?
Всю ночь я прокопался в уголовном кодексе, случайно завалявќшемся среди книг, и мне удалось воссоздать призрачную картину крамольных связей и афер, к которым, если сопоставить не лишенќные объективности слухи, Злобин мог быть причастен. Я был уверен на все сто, что он действует не один, что капитал он наживает на рыбе, вероятно, с помощью ответственных лиц, переправляя балыки и икру в центральные районы. Когда я представил себе размах опеќраций, год из года проводимых компанией Злобина - вагоны и самолеты левого товара - первым моим порывом было естественное стремление позвонить в органы, но я вовремя вспомнил, что начальќник угрозыска и прочие чины являются приятелями фельдшера, но, если и посещают наши места, непременно останавливаются в медпунќкте, где ночи напролет занимаются, по выражению самого Злобина, "стратегией и отдохновением от завистливых взглядов народа и своќих бдительных жен".
Мне ничего не оставалось, как шантажировать Злобина. Я намекнул на некоторые детали подлого способа наживы, упомянул ряд фамилий и многозначительно назвал параграф статьи, которая могла бы подойти к деятельности злобинского синдиката. Он не испугался, он удивился моей, как ему показалось, осведомленќности, выслушал меня с интересом, ни разу не прервал, и я напомнил, как во время своих первых визитов ко мне он искусными намеками давал понять, что не такая уж он пешка в районе, что у него в завиќсимости "может быть и сам папа римский". При упоминании о папе злобинская физиономия на мгновение исказилась. Я, сам того не поќдозревая, попал в точку, сделал верный психологический ход, и Злобин уловил в моем голосе намек на нечто такое, чего ему действиќтельно стоило бы опасаться. Удачно я сыграл!
Правда, после кратќковременного испуга Петр Константинович принял обычный насмешќливо-заискивающий вид и придурковато изумился:
- А из-за чего вы, собственно, бренчите здесь неблагородным оружием?
- Не валяйте дурака, вы прекрасно знаете, что я вынужден коќпаться в вашей замшелой биографии из-за сожженных вами рукопиќсей Векового!
Фельдшер, листая потрепанные "Мертвые души", заявил, что ниќкаких таких сожженных рукописей в глаза не видел, параграфы наиќзусть не учил, с папой римским не знаком и делать очередных гадоќстей не собирается.
- Каждый остался при своих интересах, то есть все довольны,- бросил он мне на прощанье.
Этот разговор меня успокоил, по крайней мере, я убедился, что войной Злобин теперь не пойдет.
Волновал Вековой, его душевное состояние. Что он должен был пережить после извращенного варварќства фельдшера! Хоть и пытался уверить Забавин, что в эти три дня Сергей не впадал в отчаяние, я не мог не понимать, как нелегко пережить потерю самого ценного - собственных творческих достиќжений.
В школе я заметил, что он избегает меня. Внешне он выглядел спокойным, заходя в учительскую, шутил, а после уроков запирался в классе, куда я не решался постучать.
Я уходил домой, лежал на диване, мигал в темноту, выходил во двор и смотрел, как в окнах его класса горит единственный во всей школе свет...
Через неделю Вековой привел ко мне Наталью Аркадьевну. Я встретил их, должно быть, слишком возбужденно и радостно, они смеяќлись, глядя на мою излишнюю суету. Я с восторгом убедился - Сергей не сломался, да он и не мог сломаться, он просто молодчина!
- А мы принесли магнитофон! Вы плохо выглядите, глаза красќные. Болит что-нибудь?- забеспокоилась Наталья Аркадьевна.
- Нет, нет! Что вы!
- Да вы не бегайте, я сама,- усадила она меня и ушла на кухню.
Я был счастлив.
- Она знает?
- О чем? А... Забавин успел вам рассказать. Нет, не знает,- поќмрачнел Сергей.
Мне хотелось утешить его, но в тот вечер я запоздало признался себе - способность быть до конца добрым и открытым мною расќтрачена. На кого? На что? Или я ее потерял, когда холодная мужская зрелость поборола юношескую чувствительность? О, эта прожорлиќвая, всеядная жизнь! Я излил полноту искренности в омут социальќного двуличия.
Он рассматривал надписи на потертых коробках кассет, потом повернулся ко мне:
- Я поэму пишу. Поразительно много за день произвожу - как Боборыкин - пишу много и хорошо,- засмеялся,- этот Боборыкин сам так о себе говорил.
Уловил в моих глазах докторскую проницательность, добавил тихо:
- А рукописи поначалу пожалел. Потом прошло, успокоился. Знаете когда? Когда он из-за двери о пунктике зашептал. Пожалел его, и жалость к себе исчезла. И вы не переживайте, урок, в будущем осторожней буду... еще осторожней.
Он махнул рукой, предлагая закончить неприятную тему, деловиќто подмигнул мне, запустил магнитофон, и в комнате, расширив стеќны, захрипел голос. Казалось, песня воспринимается не слухом, а каким-то другим органом чувств, процеживается в кровь сквозь поры...
"Я пришел, а он в хвосте плетется: по камням, по лужам, по росе"...
- Выключите пока!- по-хозяйски влетела Наталья Аркадьевна.- Я поджарила хлеб, кто любит грызть - налетайте!
Мы дружно захрустели корочками, посмеялись, вспомнив, как Саќвина заискивала перед комиссией.
- Она заранее на свой контрольный урок вопросы раздала, кажќдому по одному,- сообщила Наталья Аркадьевна,- а ученики мне проболтались. Инспектор ей: "Образец, Валентина Марковна, обќразец! От и до, тютелька в тютельку, все по регламенту, у нас в городе такого не увидишь". А она: "Что вы! У меня опыт, а вот у других ни опыта, ни почтения, ни порядочности". А он ей: "Ну да мы таких быстро обламываем. Чистота рядов. Единый курс. Никаќкого двоевластия".
- Он, как видно, историк бывший. На Сергея как закричит: "Я вас заставлю уважать конституцию!". Я думал, его кондрат хватит. При чем тут конституция? Жаль, что я не знал о Савинской махинации, я бы проделал ей фокус. А впрочем, хоть и утверждали полкоќводцы, что тактику противника нужно применять против него же, мы не будем рисковать, да?- балагурил я.
- Тем более у нее нет иного метода, кроме методичного постукивания пальцами по столу,- наблюдая за Вековым, храбрилась Наталья Аркадьевна.
Я с улыбкой замечал, что язычком она теперь по губам не водит, если и волнуется.
Сергей включил магнитофон, и снова необычный, клокочущий тосќкой голос затянул:
"Истопи ты мне баньку, хозяюшка! Распалю я себя, раскалю"...
- Страшно...- прошептала Наталья Аркадьевна, когда угасающие звуки донесли последнее тягучее, мертвенное:
"Протопи - не топи"...
- Я же никогда не слышала! Это жестоко - прожить жизнь, служить, верить и наконец понять, что ты шел за картонным кумиќром!
- По вере и получили. Живые покойники страшнее мертвых,- горько усмехнулся Вековой.- И опять добрые порядочные люди подќлецам дорогу уступают: рвешься к превосходству любыми путями?- рвись, а я так не буду, рвись, на то ты и подлец, а я буду свой маленький долг исполнять, чтобы совесть была чиста. Порядочные - клерки, подлецы карьеру сделают и управляют клерками, а потом мы удивляемся, откуда фашисты, когда призывали к разуму и воспиќтывали человеколюбов? Подличайте! На вас вознегодуют добряки, про себя, разумеется, и мирно пойдут по своим порядочным делам.
...Я вышел проводить гостей.
Зеркало луж размножило желтое ябќлоко луны.
Под напорами ветра скрипела покосившаяся изгородь.
Мы прощались у школы.
Я бы с радостью прогулялся с Вековым, было жаль расставаться с ним после стольких дней одиночества... Но примитивнейший такт неумолимо требовал нейтрального "до свиќдания".
- Кто-то идет,- кивнула в конец улицы Наталья Аркадьевна.
Человек приблизился и торопливо, сухо прошоркал мимо нас больќшими резиновыми сапогами. Через мгновение он растворился в сонќной вязкости лунной ночи.
- Кто это?- спросила Наталья Аркадьевна.
- Злобин,- ответил Вековой,- ретировался. , -
- Непонятный он человек,- почему-то шепотом сказал Наталья Аркадьевна,- живет один, ночью куда-то ходит, много говорит и юродствует. Он как больной.
- Он тяжело больной,- поправил я.- Ну идите, спокойной ночи.
- Аркадий Александрович!- крикнул Вековой, когда я уже был у дома.- А луна-то полная! Солнце там вовсю! Посмотрите - красота! Мы будем там! Бу-у-де-е-м!
Его голос пропел в темноте и растворился в пространстве. Наќверное, и Злобин услышал этот крик.
Я запрокинул голову.
Небо. Бесцветие.
Луна золотилась, но было темно и мрачно, может быть потому, что где-то очень и очень высоко плыли густые огќромные тучи. Да, через минуту на луну наползла черная масса, ополовинила небесный зрачок; скоро от него остался рваный светќло-желтый кусочек, но вот и он прощально мигнул и исчез.
Издаќлека, будто пляска в траурном зале, донесся беспечный смех На-тальи Аркадьевны. Может быть, и хорошо, если бы они были вместе, кто знает, тогда бы он так скоро не...
Зашел в квартиру, зажег свет, услышал пустоту и испугался - Сергей уедет, что мне тогда делать? Как жить? Чем? Одиночеством рядом с савинцами?
И впервые за четверть века - открыто и смело задумался - почему я не могу уверенно и полно делать свое дело, жить так, как он? Неужели жар его души подействовал и на меня, как и на многих других - опалил, ожег, оставил боль, обиду и тщеславную ненаќвисть? Нет! Я - другое. Я должен это доказать, сейчас же! Он моя мечта. Моя воплотившаяся мечта!
Я быстро подошел к столу, торопясь и волнуясь, вытащил из ящика заветные папки с рукоќписями, газетными публикациями, картами, листами, испещренныќми ровными столбиками цифр и имен, зажег настольную лампу и приступил к работе. Я писал на чистовик свои давно начатые, на выводах брошенные, но ожившие вновь исторические изыскания (изыскания и не иначе!), содержание которых иногда заставляло меня мерзко вздрагивать и вжимать голову в плечи в ожидании кровавого удара. Время проходило, но животный страх оставался, он троекратно усиливался, когда я живо вспоминал один день детства, день прошлого. Этой памяти мне хватит до конца дней моих, и если бы не бесстрашие его, то хватило бы и страха. Ведь то, о чем я писал, было безобразнее войны, бесчеловечнее и подќлее.
Долгое время я не осмеливался собрать разрозненные мысли, соќбытия, факты, имена воедино. Кому? Зачем? Я не мог не считаться с тем, что мой труд навряд ли станет общедоступным, хотя и удалось мне обнаружить и описать лишь крохотную толику того, что волноќвало и тревожило меня с юности, без чего, как убежден я, нельзя понять нынешнее общество, нельзя двигаться дальше, нельзя планиќровать и призывать. Дерево с подрубленными корнями чахнет, хиреќет. Общество без памяти - сумасшедший дом. Общество без откроќвения - безверие и дурман. Общество...
Собрав материал, я боялся приступить к фундаментальным обобщениям, меня страшило, что готовые листы беспризорно заваляются в столе и никто никогда не прочтет их. Тех немногих, но неоспоримых фактов, что мне стали известны, хватало для воспроизведения картины происшедшего. Но дальше - больше. Если я закончу этот труд, мне неизбежно придется, начать новый, где - выводы, категоричные выводы! Я опасался, что они сделают меня человеконенавистником, равнодушным скептиком, считающим любое прогрессивное достижение животным приспособќлением. Кто властен заявить, что он знает, когда и как нужно будет поступать соответственно этим выводам? Кто властен быть услышанным? И стоит ли доказывать истину, обнажать правоту, не лучќше ли затушевать в памяти небольшой отрезок времени, плоские масќки ничтожеств? И иногда я, исполненный бессилия и невоплощенной ярости, злобствовал в убеждении: истина для большинства - увесиќстый кусок хлеба,- да простит меня большинство, я пытаюсь быть откровенным.
Но в тот вечер я настроился во что бы то ни стало закончить заброшенное дело, увидеть его чистым, как лучший день осени, как небо, как жизнь, как есмь. И пусть прочтут немногие, я сделаю поќдарок одному Сергею, это будет мое возрождение, мой долг, моя борьба.
Мне удивительно легко писалось! Вина бездействования растаяла. Мысли приходили ясными, законченными, и радовала меня работа, и быстро летело время, и когда я, одухотворенный сладкой усталосќтью, лег в постель, меня, в предсонном забытьи, не мучил прежний кошмар - леденящие удары в дверь, разбросанные по полу птицы-листы, лай приказов и отец с дрожащими губами - исчезнувший навсегда.
Я просто уснул, сном хорошо и честно потрудившегося человека.