Гайдыдей Юлия Васильевна. Захламлённая комната

Захламлённая комната

В твоих глазах дождь в сотни лет -

За ними мёртвая земля.

И веры нет, и правды нет.

На кухне тучи воронья...

ДДТ "Времена"

Здесь пыли больше, чем у меня дома под диванами.

Огромная груда непонятно чего в центре. Горы грязной посуды на системном блоке. Странные, неизвестно зачем нужные вещи оккупировали пол, полки, столы, стулья, подоконник...

Всё это очень сильно действует на нервы. Нет, я не из тех сумасшедших домохозяек, которые могут с утра до вечера наводить порядок в доме, бездарно тратя время своей жизни. Но меня бесит этот постоянный, отчаянный, вязкий беспорядок, щупальцами спрута опутывающий каждый сантиметр комнаты.

- Солнце, всё в порядке? - немного встревожено спрашивает Граф, наблюдая, как я остервенело ношусь по комнате, собирая не пойми как оказавшиеся по всей площади жилого пространства пакеты.

- Да. Просто мне душно, пыльно и тесно. Хочу немного расчистить.

Комната. Комната, в которой чувствуешь себя вечным гостем. Комната, в которой тело невесомо, и ты готов каждое отдельное мгновение встать на крыло и полететь далеко-далеко... Комната, где живёт сердце. Бьётся, невзирая на все те моменты, когда любое другое давно бы уже остановилось. Сердце не становится сильнее, это же не бицепс. Сердце становится аккуратнее. Глубже. Точнее. Хотя местами, конечно, циничнее.

Комната не моя, а вот жизнь - жизнь моя. И она не лучше, а даже безнадёжнее захламлена всяким дерьмом. А как ещё назвать невоспитанных родственников, тошнотворную работу, сотню заброшенных, покрытых вековым слоем пыли хобби, забывающих о твоём существовании друзей, накопленный недосып и в последний раз предупреждающий гастритом желудок? И сердце, которое, конечно, становится и глубже, и аккуратнее, но всё больше покрывается циничной корочкой апатии.

Я выбегаю на улицу с огромным мусорным мешком. В мешке пакеты. Над головой солнце. Оно выжаривает каждую клеточку июньским пеклом, выжаривает добела. Такое чувство, что весь мир превратился в сочетание двух цветов: пыльно-зелёного и жжёно-белого. В воздухе носится сладкая липовая пыльца, забиваясь в ноздри, глухо и безнадёжно сигналят машины, устало рыдают дети в песочнице. Детям жарко, их мамам скучно, а возле мусорных контейнеров по-летнему пахнет гниением.

Пакет с пакетами обретает вечное пристанище в вышеупомянутом контейнере.

Интересно, будет ли сюжет у сегодняшнего дня? День, прошедший бессюжетно, как учебник по истории философии: вроде бы кому-то нужен, но живём мы не за этим.

А мои дни так и тянутся: бессюжетно, философски, медитация в углу, на спальном мешке, посреди царства спрута.

***

Приготовить яичницу не поле перейти. В смысле, готовка яичницы - это увлекательное, разнообразное занятие, и никогда не знаешь, что у тебя получится в итоге. Особенно если забыть посолить.

Забываю посолить, зато щедро посыпаю твёрдым сыром, хмуро буркнув под нос: "И в холодильнике тоже сплошной хлам".

- Ну так убери.

Поворачиваюсь на звук. В углу, над электрическим чайником и микроволновкой парит Патрик, скрестив на груди тощие конечности.

- А, это ты, Кузя.

- Патрик.

- Прости, Нафаня. Я и так уже пакеты прибрала. Нельзя же всё и сразу.

- Почему же?

Закатываю глаза.

- Неужели неясно? Потому что лень. Реальность у нас такая.

- Ну, на реальность не пеняй, - замечает Патрик. - В соседней реальности за разговоры со мной тебя бы уже давно посадили в белую карету и увезли далеко-далеко.

- Поэтому я и здесь, - огрызаюсь. - У них там скукота. Чуть что, так либо "грех-грех", либо "псих-псих".

Яичница с весёлым "Фшшш" свидетельствует о своём намерении сгореть. Я хватаю сковородку и в очередной раз думаю, что Патрик зануда. Но зануда справедливый.

- С этим не поспоришь, - не поспорил с этим он. - А ты чего это сегодня у нас?

- Выходной.

- Ой ли?

- Ну хорошо, забиваю.

- И чем это тебе аукнется?

- Максимум - увольнением.

- И тебя это не тревожит?

- Слушай, если мне захочется об этом поговорить, я заведу себе психотерапевта. Посажу на стремянку, прикую наручниками и заставлю слушать, как я ненавижу этот мир в целом и свою жизнь в частности.

- А что, ненавидишь? - прищуривается Патрик. - Ну-ну. Про наручники - это ты забавно сказала. Что за БДСМ?

- Я тебя умоляю, - закатываю глаза. - Почему если наручники, так сразу БДСМ?

- Ну не "Бандитский Петербург" же.

Выворачиваю яичницу на тарелку, сдабриваю рукколой и собираюсь топать в комнату.

- Эй, а мне? - переполошился Патрик.

- Ты что, уже молоко выпил? - удивляюсь. - Я ж тебе утром наливала в блюдечко.

- Так то утром, а сейчас уже день, - ядовито информирует он. - Я, к твоему сведению, тоже не раз в день питаюсь.

- Слушай, Патрик, ты какой-то наглый. Ни хрена не делаешь, только молоко переводишь. Хоть бы порядок в доме был. А то везде сплошной хлам.

- Я провожу психологические консультации, - приосанился.

- Тоже мне, иностранный консультант, - бурчу я и лезу в холодильник за новой порцией молока и печенья. Наливаю в блюдечко, ставлю блюдечко возле духовки и раскладываю рядом печенье. Потом читаю короткую молитву и крещу всё это. Помнится, поначалу я с любопытством ожидала, как Патрик отреагирует на мои христианские замашки. Оказалось, всё бесхитростно и просто. Ему главное, чтобы еда была. Правда, один раз он похвалил перекрещенное молоко, сказав, что так вкуснее. Ну, я и привыкла к этому жесту.

- Благодарствую, - облизывается Патрик, и я, забрав яичницу, наконец, иду обратно.

В захламлённую комнату.

На самом деле, Патрик всё видит и чувствует. Он прекрасно понимает, что в комнате происходит что-то не то. Мы все это чувствуем. Иначе бы не скопилось столько вещей. Это закон, вроде закона притяжения: по состоянию комнаты можно судить о происходящем в данном пространстве. Нет, разумеется, слишком чистая комната - это ещё хуже. Она свидетельствует о преждевременной кончине обитателей. Они вроде как ещё шевелятся, вроде как ещё прикидываются живыми, а на самом деле их уже нет, они не в состоянии касаться вещей, словно призраки.

А вот когда человек жив, но вещей не касается... Где-то тут ещё было интересное. А, да, конечно. Наручники.

Усаживаюсь на оранжево-фиолетовый пуфик, предварительно смахнув с него на пол пару газет, тюбик с чёрной акриловой краской и игрушечного заводного жирафа размером с большой палец. Судорожно пытаюсь понять, с каких времён здесь акриловая краска, и не могу. Кажется, когда-то кто-то из нас с Графом что-то такое чёрное рисовал. По-моему, мы ограничились минимумом усилий. Надо будет поискать, что в итоге получилось.

Ем яичницу, ощущая кармическое неумение вспоминать про соль вовремя. Граф сидит в углу, свернувшись лотосом, и медитирует. По длинным, до пояса, тёмным волосам гуляют солнечные зайцы. Временами веки подрагивают, как будто в медитацию приходит кто-то чужой. На Графа находит, в последнее время всё чаще, и тогда его из этой медитации не вытащить даже кофейным ликёром.

Может, причина в нём? Может, комната именно поэтому приобрела такое непонятное состояние? Всё-таки из нас двоих именно он постоянный обитатель местной реальности, а я так, Патрика покормить прихожу. По выходным. То-то он, бедолага, голодный.

Нет, это слишком просто. Если бы всё можно было свалить на Графа, жизнь была бы легка и прекрасна.

Встаю с намереньем прибраться и ставлю грязную тарелку на системный блок, поверх уже составленной груды посуды. Ловлю этот жест и застываю. С кухни слышится хихиканье Патрика.

***

Граф обнимает крепко. Даже когда спит. Вспоминаю, как засыпали накануне и размышляю, почему я вообще здесь.

Тут всё просто. Когда встречаешь своё зеркальное отражение противоположного пола, сложно не обратить внимание. Когда вы разговариваете на одном и том же языке, непонятном всем остальным, очень сложно не увлечься. Ну и, наконец, когда тебя любят всем сердцем и каждую ночь, сложно не ответить взаимностью.

Другое дело... другое дело, что бардак, воцарившийся в комнате, медленно начинает проникать в наши отношения. Или наоборот?..

Мою накопившуюся гору посуды, радуюсь, что Патрик куда-то смылся, и тихо напеваю под нос песенку Робби Уильямса "The Road To Mandalay". Там, в самом начале и в самом конце клипа, он просыпался в холодном поту от кошмара. Иногда кажется, что жизнь - это такой длительный вязкий сон, от которого хочется проснуться.

Меня всегда интересовал вопрос: почему герой песенки Робби просыпается в холодном поту днём. Не пробовал ли он спать ночью?

***

В небе плетутся облака. Реальность комнаты не сильно отличается от реальности за её стенами: всего лишь чуть больше чувствительность воздуха, чуть сильнее запахи и звуки, немного ярче восприятие любой эмоции. Теоретически можно было бы и не заметить, что это параллельный мир. Если бы не Патрик. Такое чудо встретить в нормальной реальности - ненормально.

Но в небе плетутся облака. Граф сидит в позе индийского цветка, чем начинает меня порядком раздражать. Мог бы и подождать со своими лотосами, пока я уеду.

Надо сказать, что иногда не только Патрик напоминает мне, что это не моя реальность, а вовсе даже его, Графа. Только он умеет здесь ориентироваться, только ему достоверно ясно, когда какие карты нужно раскладывать: географические, звёздного неба или Таро. Без него здесь было бы очень сложно найти ориентиры для существования. Помнится, первое время я совсем терялась, не понимала, где я, что делать и почему именно этот синий цветок распускается на потолке, а штекер в позе кобры застыл перед розеткой и смотрит на неё, как смотрят на картины в музее.

Но иногда это понимание Графа отходит на второй план, остаёмся мы двое, и тогда хочется просто взаимопонимания. Или хотя бы взаимовнимания, что ли.

В недообижающемся состоянии иду на кухню. Обижаться на Графа так же сложно, как дуться на кота, который не хочет, чтобы его гладили.

На кухне пусто, только морозильная камера, забитая мороженой малиной, урчит.

Разумеется, молоко выпито, печенье съедено. Что нужно человеку для счастья? Чего-нибудь покушать и чтобы тебя понимали, да? Так вот Патрику для счастья нужно только покушать.

***

Ночью я просыпаюсь от странного звука. Как будто довольно далеко, на границе горизонта, раздаются ленивые раскаты грома. Я выбираюсь из-под одеяла, преодолевая контраст между тёплыми объятиями Графа и суровой действительностью даже в ливень и ветер распахнутого окна. Выглядываю на ночную улицу, играющую отблеском фонарей. Ни намёка на грозу, ни тучки на горизонте: звёзды многочисленны и ярки, насколько могут быть многочисленны и ярки звёзды в большом городе. Собираюсь ложиться обратно, сочтя звук сном, но тут он повторяется. И я чувствую, как волосы у меня на загривке слегка приподнимаются: звук идёт из коридора, и в этом звуке слышится птичий крик.

Он не пронзителен, не характерен для птиц, живущих в городе. Наверно, так могла бы кричать обитательница амазонского леса или существо, обитающее в горах - при условии, что его посадят в короб из плотного поролона.

Прислушиваюсь. Тихо, накинув халат, выхожу в коридор... и застываю. По стенам сплошным потоком скользят тени острых, как истребители, птиц. В коридоре темно, я не вижу перехода от пола на стену или от стены к двери, но эти птицы ещё чернее. Они летят, а скорее, текут от входной двери на кухню, их сплошной поток бурлящей чернотой переливается по стенам. Я стою, впав в какое-то коматозно-наблюдающее состояние и пытаясь пошевелить хотя бы пальцами рук. Птицы взмахивают острыми крыльями и время от времени раскрывают призрачные клювы - и тогда раздаётся тот самый крик, смесь влажной духоты, отчаяния и отдалённых раскатов грома. Постепенно я начинаю чувствовать на себе их взгляды. Взгляды? У призрачных птиц же нет глаз... но они меня видят. Чувствуют. Они знают, что я здесь, а я знаю, что знают они. И я им не нравлюсь. Кожей чувствуется неприятие, оно живёт в воздухе, оно едкой струйкой щекочет ноздри. В безудрежной попытке пошевелиться мне удаётся сдвинутся в сторону кухни - и тут захлёстывает. Тени отделяются от стен. Они выплёскиваются в трёхмерное пространство, обретают объём и ещё большую черноту внутри. Они со всех сторон, они режут меня своими крыльями, каждое перо которых напоминает лист бумаги по остроте и циничности. Я пытаюсь отмахиваться, но меня несёт на кухню, в мешанине из крыльев и клювов, в возрастающем крике, во всё прибывающем шторме из вытекающих из стены птиц. Меня охватывает паника. Поток несёт меня к открытому настежь окну, по лицу лупят крылья, я едва успеваю закрывать лицо руками и вздрагивать от порезов, отдёргивать руки и снова спешно заслонять от крыльев и клювов глаза.

Безликие, незрячие птицы толкают меня всё ближе к черте окна. Этаж далеко не первый, нельзя, нельзя, ни в коем случае нельзя позволить себя туда столкнуть. На какой-то момент мелькает мысль, что всё это сон, но в этой реальности я давно научилась отличать сон от бодрствования. Нет, это правда. И если я упаду, сна уже не будет никогда. Потому что он будет вечным

Я стою, упёршись обеими ногами в пол так, как если бы шла навстречу урагану - наклонившись вперёд, прикрывая голову, зажмурившись и молясь без слов. В какой-то момент я чувствую спиной холодный край подоконника, из последних сил бросаюсь навстречу давящим тучам птиц и падаю на пол. Ожидая, что сверху сейчас вонзятся в макушку острые, как иглы, клювы, съёживаюсь... но ничего не происходит. Я выжидаю пару секунд... десять секунд... тридцать... ничего не происходит. Медленно отвожу руки и осторожно смотрю вверх.

Кухня пустая.

Оглядываюсь. На стенах, на потолке и на полу следы черноты. На подоконнике тает перо. Халат, сорванный с меня и перерезанный в клочья, лежит ещё возле двери. Всё тело в глубоких царапинах с сажей на краях. За окном всё та же жаркая чернота. Куда делись птицы? Внутри до сих пор колотится и дрожит ощущение незащищённости. Мне боязно выходить в коридор. Но оставаться на кухне ещё страшнее.

Подхожу к двери так тихо, как только умею, вглядываюсь в темноту. Никаких признаков птиц. Переступаю через порог. Делаю шаг. Прислушиваюсь. Криков не слышно. Сдерживаясь, чтобы не трястись всем телом, добегаю до двери, распахиваю её, влетаю в комнату и бросаюсь под одеяло. Прижимаюсь к тёплому, мягкому и пока ещё сонному Графу и уже здесь даю волю чувствам.

***

Ни на какую работу я не иду. Какая работа может быть, когда всю ночь меня трясло в истерике? Граф гладил по голове и плечам, я сжималась в клубок теснее и теснее до тех пор, пока не начала напоминать самой себе ёжика-камикадзе, вздумавшего заколоться собственными колючками. Под утро, когда рассвет уже не только забрезжил, но ещё и, забрюзжав, разбросал по земле пыльные летние всполохи солнечных лучей, Графу удалось меня убаюкать.

Просыпаюсь в районе полудня от духоты. Мучительно пытаюсь не вспоминать, что было ночью. Встаю, на автомате ищу глазами халат, натыкаюсь на груду тряпья в углу. Закатываю глаза и топаю на кухню, обняв плечи руками, в чём была. То есть, ни в чём.

Граф куда-то смылся. Может, за продуктами, может быть, в нирвану. Второе вероятнее, туда дорога из этой реальности короче, да и для Графа приятнее.

На кухне, встав на цыпочки перед шкафом, достаю турку и пакетик давным-давно молотого кофе. В этот момент сзади раздаётся голос Патрика:

- Я, конечно, всё понимаю, но голышом ты здесь раньше не расхаживала.

Он всегда появляется в углу над подоконником ровно в тот момент, когда я отворачиваюсь, поэтому я до сих пор не знаю, откуда он приходит.

- А на меня сегодня ночью птицы напали, - сообщаю я, по-прежнему стоя спиной, насыпая кофе в турку и стараясь, чтобы голос не задрожал. Вопреки моим ожиданиям, Патрик не произносит ни одного глубокомысленного комментария. Вообще ни звука не произносит. Я заливаю кофе водой из-под крана, ставлю на огонь и только после этого поворачиваюсь.

Он смотрит на меня пристальным, пронизывающим взглядом.

- И ты до сих пор здесь?

Я давлюсь удивлением.

- А где мне ещё быть? Меня всю ночь после этого трясло, я...

- После чего тебя трясло? - перебивает Патрик.

Непонимающе гляжу на него.

- После того, как на меня напали птицы, похожие на чёрных ворон. Сначала они были тенями на стене, но потом отделились от неё, стали объёмными и потащили на кухню. Какое-то время пытались столкнуть меня в окно, но когда я упала на пол, почему-то исчезли. Расцарапав кожу своими перьями. И разорвав мой халат, почему я и расхаживаю, как ты выразился, голышом. Где мне ещё быть после такой увлекательной ночи, как ты думаешь?

Патрик слушает, но по его лицу нельзя сказать, что он думает вообще и об этом в частности. Только после того, как я заканчиваю свою душещипательную историю, он, выдержав паузу, медленно и внятно, без доли иронии, отвечает:

- За сотню километров от этой реальности.

Я спохвавтываюсь, что у меня варится кофе, и поворачиваюсь к конфорке ровно в тот момент, когда пена подступает к носику турки и собирается тонкой струйкой затопить огонь. Выключаю газ и, одновременно с этим схватив турку, снимаю её с конфорки.

- Патрик, чёрные птицы, мечтающие скинуть меня с хренадцатого этажа - это, конечно, страшно, но я не вижу причин, по которым мне нужно срочно всё бросать и бежать отсюда за тридевять земель.

Патрик задумчиво покачался из стороны в сторону, напоминая лениво гуляющий на сквозняке воздушный шарик с гелием.

- Дело не в том, страшно это или нет.

- Ещё как страшно!..

- Верю. Дело в том, что ты _смогла_ остаться.

Я в ступоре застываю с чашкой, в которую перелила кофе.

- Ещё раз говорю...

- Не надо ещё раз говорить. Слушай, что я тебе скажу.

Патрик качается ещё немного, потом застывает и, словно забыв про совет не говорить, спрашивает:

- Как ты думаешь, кто такие эти птицы?

Я пожимаю плечами. В комнате Графа видела разное, но объяснять происходящее в голову не пришло бы.

- Швы этой реальности. И не надо удивлённо моргать. Если пространства разделены, значит, им кто-то когда-то шил границы. И, значит, у границ есть швы.

- То есть, пространства не намертво отделены, а только штопкой? - меня почему-то удивляет этот факт.

- А как бы ты смогла сюда попасть, если бы граница была столь неразрывной? Да и Граф не смог бы попасть в твою реальность, если бы не штопка. Впрочем, - Патрик хмуро глянул в окно, - не без его участия шились границы. Сам нарукодельничал.

- То есть, ему поэтому трудно выходить в мою реальность? - внезапно понимаю я. - А почему же мне тогда просто попадать сюда?

- Просто? - Патрик смотрит на меня испытывающе, и я вспоминаю, сколько разных неурядиц всегда возникает, когда я собираюсь к Графу. То автобусы не ходят, то на работе неожиданный дедлайн от слова "совсем", то подруге позарез нужно, чтобы я её из аэропорта встретила на своей машине. Каждый раз продираюсь сюда, как сквозь терновые заросли, просто внимания не обращала никогда. Патрик видит в моих глазах понимание и продолжает. - Ну так вот. Эти птицы и есть швы.

- А почему их раньше видно не было?

- А вспомни, когда швы становится видно? Правильно, когда очень сильно растягивается граница. С обеих сторон. Тогда-то и трещит по швам.

Патрик спускается к духовке, оглядывается и, не найдя еды, и разочарованно поднимается обратно. Я лезу в холодильник за молоком и печеньем.

- А почему затрещало именно сейчас?

- Вспомни, что тебя так злило в этой комнате вчера.

- То, что она захламлённая под завязку.

- И ты думаешь, это следствие вашего с Графом разгильдяйства - и только?

Привычно крестя еду для Патрика перед тем, как поставить её у духовки, задумчиво кусаю прядь волос.

- Патрик, родимый, перестань играть со мной в угадайку.

Он кивает и, кажется, теперь собирается выложить всё самостоятельно.

- Ты приносишь сюда слишком много проблем из своей реальности.

- Чего-чего?.. - возмущённо начинаю я, но Патрик перебивает:

- Проблем. И не спорь. У тебя их предостаточно там, откуда ты сюда приходишь. Они копятся, ты их не решаешь. Они откладываются хламом по полочкам твоей жизни и материализуются здесь в виде заводных жирафов и недошитых синих юбок.

Я потрясённо молчу.

- А здесь, у Графа, в общем-то достаточно своего хлама. Но со своим он как-то справляется, а вот что делать с твоим - вопрос. И не думай, пожалуйста, что ты одна такая проблемная. Думаешь, почему все предыдущие женщины сбегали, роняя тапки? Невозможно постоянно жить в собственном мусоре, его нужно либо выбрасывать, либо съезжать подальше, признавая место мусоркой.

- Ну... - изображаю непонимание, как можно съехать из-за того только, что комната захламлена.

- На самом деле, всё проще, - обрывает меня Патрик. - Никаких нравственных мучений с выбором. Просто в один прекрасный день, а вернее, ночь, каждая из вас, пришлых, встречается с птицами. Когда уровень трещания по швам достигает предела и дальше либо ткань порвётся, либо пространство вышвырнет чужеродный объект.

- То есть, меня?

- То есть, тебя.

Он помолчал. Я стою возле плиты, размешиваю сахар в кофе и жду продолжения. Патрик продолжает задумчиво покачиваться в любимом уголке над подоконником.

- А как это происходит? - я не выдерживаю первой.

- Схема стандартная, - охотно поясняет он. - Чужеродное существо в грубой форме выставляется за дверь. Наутро обнаруживает себя у себя дома.

- То есть как? - удивляюсь. - С вещами прямо дома?

- Нет, без вещей, у нас тут не сказки про Гарри Поттера и телепортацию, - раздражённо замечает Патрик. Я прячу улыбку, вспомнив, что поначалу обзывала его Пивзом, по имени полтергейста из упомянутой книги, а он очень смешно возмущался. Давно это было...

- И что, возвращаются только за вещами?

- Да. Нет, они пытаются остаться и продолжить жизнь здесь, но Граф сам их не пускает. Он чувствует, что их реальности не срослись и что либо ему надо выходить из своей, либо - расставаться. А он отсюда не уйдёт.

Этого Патрик мог бы и не добавлять. Это и так понятно. Провожу пальцем по краю чашки, стирая кофейную гущу.

- А почему же я до сих пор здесь?

- Вот! Вот тот вопрос, который интересует меня уже... - он посмотрел на часы, - уже 20 минут. Каким образом тебе удалось не только развернуть птиц в сторону кухни, но и заставить их исчезнуть.

- Развернуть?

- Ты разве не слышала, что я говорил? Птицы выдворяют _за_дверь_. А не в окно. У нас тут не Бухенвальд.

Кажется, я совсем запутываюсь. Глотаю почти что залпом подостывший кофе, качаю указательным пальцем в жесте: "Погоди-ка минуточку", - и сматываюсь в комнату. У меня явный передоз информации.

В комнате меня ожидает неожиданность. Граф ходит и деловито перекладывает вещи с места на место. Теоретически, с учётом состояния комнаты, это можно назвать началом уборки. Я потрясённо на это смотрю, а Граф замечает моё присутствие.

- О, Солнце! Я не заметил, когда ты встала и убежала на кухню.

- Да, ты был в ванной. А я такая внезапная, - киваю. А потом не удерживаюсь: Слушай, а ты знал, что птицы, которые на меня напали, это швы твоей реальности?

Граф морщится.

- С Патриком пообщалась? Как же он любит всё усложнять и формализовывать. Птицы - это просто птицы. И они просто не любят женщин. Особенно тех женщин, которые возомнили себя сильными и решительными. Птицы признают слабость. А ещё красоту, - улыбается он мне.

***

Выслушав от начальства всё, что они думают обо мне и о моём прогуле, я вешаю трубку и поворачиваюсь к Графу. У меня дрожат губы.

- Ну вот. Кажется, у меня больше нет нелюбимой работы, - пытаюсь улыбнуться, но слёзы убивают все мои попытки. Граф, отложив метёлочку для сбора пыли, садится рядом со мной и обнимает за плечи. Он всегда утешает молча, так лучше всего помогает. Я всхлипываю:

- Вот и хорошо, вот и славно... я всё равно хотела увольняться... но никак не могла решиться...

Он молчит. Я много раз рассказывала ему, как важна для меня эта работа. И он каждый раз молчал о том, что мы оба знали: я её ненавижу.

Смотрю в окно. Июнь, пыльный и знойный, такой невыносимый, но такой долгожданный, зеленеет берёзами и тополями перед домом. На кухне шкворчит и стреляется золотистым маслом со сковороды картошка. Пальцы Графа, пыльные и нежные, тихо гладят по плечу. Жизнь захлёстывает ощущениями.

- Скажи, а ты понимаешь, почему они повели меня в кухню, а не к двери?

Граф задумчиво смотрит на вечно включённый монитор.

- Если тебе нужно теоретическое обоснование, то лучше спроси Патрика, - отвечает он. - Это создание придумает тебе всё, что захочешь. А я могу только сказать, что птицы чувствуют, насколько решительно ты настроена. То есть, даже если бы они выставили тебя за дверь, ты бы вернулась. Ну и решили, очевидно, что из окна вернее будет.

- Ты так спокойно об этом говоришь! - я шокировано отшатываюсь от Графа. Он спокойно, с полуулыбкой смотрит на меня и прижимает снова:

- Птицы глупые. Им казалось, что ты чужая. Но вместо того, чтобы пытаться ранить их и, по версии Патрика, разрывать швы, ты наоборот усиливала штопку. Да-да, я знаю, что ты "просто" не успевала защищаться и не могла не упасть под их натиском. Но это именно потому, что ты - здешняя. Ты умудрилась усилить, укрепить границы - и птиц вновь стало не видно.

Слышу, как Патрик, довольно мурлыкая "The Road to Mandalay", снимает с плиты жареную картошку, и понимаю: я единственное существо в этой реальности, которое ещё не до конца осознало свою безграничную к ней принадлежность.

***

На кухне пахнет корицей и бадьяном. Под осенние, навевающие мысли о далёкой Ирландии, песни Патрика мы с Графом варим глинтвейн. Смысл существования всей вселенной заключён сейчас в пряной густой жидкости, которой мы не даём закипеть на плите.

- Как ты думаешь, может, ещё мёду добавить?

- Не надо. Лучше потом, в готовый, если будет недостаточно сладко.

Граф задумчиво чешет затылок.

- Так когда ты ко мне переедешь?

Я перевожу взгляд на окно. Дождь делает пейзаж целостным, соединяет небо с землёй, пронизывая воздух и даже горящие фары автомобилей делая причастными к воде. Оранжевые шары кленовой рощи под окнами сигналят о времени перемен. Осень всегда время перемен.

- На новую работу я выйду 1 октября, - поворачиваюсь лицом к Графу. - Через неделю - к тебе.

Он кивает, старательно пряча улыбку. Патрик на минуту перестаёт петь:

- У вас глинтвейн закипает.

Мы спохватываемся и срочно спасаем наш праздничный напиток. Патрик пристально смотрит на нас.

- Скоро сказка сказывается.

Как всегда, он прав. Дело делается очень медленно. Птицы время от времени появляются до сих пор, хотя больше не нападают. Вычищать свою жизнь сложно и долго. Налаживать те вещи, которые всегда казались терпимыми, и начинать сначала там, где уже столько сделано! Но чем больше вещей мы выкидывали из захламлённой комнаты, тем проще оказалось разбираться с оставшимся.

Сердце, бьющееся в этих стенах, стало сильнее ровно на одно лето.

***

Предрассветный воздух, кажется, обладает цветом - чистым, синим, как экстракт неба. За окном медленно кружатся огромные пушистые хлопья снега, похожие на мороженое. Свет фонарей, обычно оранжевый, сейчас смешивается с синим воздухом и кажется розовым.

Мы ещё не думали ложиться.

Мы сидим на полу и едим жареные каштаны с сыром. Сыр горячий, тягучий и очень солёный, а каштаны мягкие, сладковатые. Мы берём их руками с картонной коробки из-под пиццы, обжигаясь и смеясь. Потом чокаемся стаканами со сладким красным вином и маленькими глотками пьём. Я смотрю на Графа. Иссиня чёрные длиннющие волосы, собранные обычно в хвост, сейчас распущены: вымыты, сушатся. Длинные пальцы блестят от растопленного жира, рот расплывается в улыбке. Бывает выражение лица, когда человек смеётся, потому что ему смешно. А бывает - когда радостно. И эти два выражения никогда и ни за что не спутаешь.

Сейчас Граф радуется.

В комнате порядок.

Как и в реальности.

Оставить комментарий © Copyright Гайдыдей Юлия Васильевна (gaydydey@gmail.com) Размещен: 08/10/2014, изменен: 08/10/2014. 31k. Статистика. Рассказ: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Комната. Комната, в которой чувствуешь себя вечным гостем. Комната, в которой тело невесомо, и ты готов каждое отдельное мгновение встать на крыло и полететь далеко-далеко... Комната не моя, а вот жизнь - жизнь моя.

Гайдыдей Юлия Васильевна : другие произведения.

Захламлённая комната