Аннотация: Лирическая стилизация осмысления темы взаимоотношений поэта и общества
Легко идти за солнцем по земляничным полянам, когда свежие летние запахи тревожат разгорячённую песней кровь, а мечта огоньком вновь загорается в сердце. Сосны не шумят - осторожно перешёптываются, нога тонет в мягкой подушке опавшей хвои. По давней привычке вторю трелям зябликов, доносящимся из кустов орешника, - прячутся птахи, но не умолкают, помнят меня. Всякий раз, как иду по этой тропинке, - молодость и грусть, и песня - горячая, как поцелуй юной феи, несущая боль познания и гонящая прочь от людей.
Они называют меня менестрелем. Но странником, поэтом я стал лишь недавно, а до того был презренным изгоем, трусом, недостойным жить рядом с теми, чья воинская доблесть почиталась равной силе стихий. Как изменчиво время! Как беспощадно оно к гордыне людской!.. Где теперь те, кто чернил меня, поносил и унижал? Где слава их? - всё ушло с талой водой, развеялось пылью дорог и оплакано стократ алой рябиновой грустью.
Помню первые песни свои. Их подсказывал ветер, бубнивший по-стариковски в чёрную глубину колодца, куда мать посылала меня, мальчонку несмышлёныша, за водой. И на берегу лесной реки было так привольно слушать звонкое журчанье волн на перекатах! Солнце играло в зелени берегов, в воде резвились рыбы, и каждый камушек сквозь прозрачную гладь виделся драгоценным. Там из тростника я смастерил себе первую свирель. Радостно было слушать пение птиц и учиться повторять их голоса, в этом виделась мне тайна, зовущая сердце в неведомые страны, словно сами боги приоткрывали её для меня - наивного отрока, влюблённого в жизнь.
Женщины дивились, слушая эти песни, ибо не было в них боли, и крови, и усталости от тяжёлой работы. Свирель моя не прославляла воинскую доблесть и не оплакивала погибших, оттого неестественным казалось людям её счастье. Бесполезным, ненужным. Меня считали трусом оттого, что рука противилась мечу, а сердце - жестокости. Презирали за то, что душа не знала обиды, и жажда мщения была неведома мне. А когда настало время идти в очередной поход, юноши-ровесники стали собираться, предвкушая славные битвы и подвиги, надеясь повергнуть в сердечный трепет девушек и заслужить их любовь. Красавицы надевали лучшие наряды и говорили своим молодым избранникам о чести рода, о храбрости в бою, о том, что лучше погибнуть героем, чем позорно бежать от судьбы своей. Ибо так угодно богам. Но кто знает истину? Страх перед волей богов окрасил ту битву немалой кровью, покрыл великой славой, и напоил сердца людские ядом гордыни. Я не был там. И поскольку руки мои оказались чисты от крови врагов нашего рода, честь была потеряна навсегда. Настали времена жестоких гонений. Те, кто раньше дивился песням моим, теперь смеялись над ними. К чему им нелепая радость презренного труса, ведь почёт, слава и любовь окружают их! Они исполнили волю богов, и теперь боги изливают на них свои милости, справедливо лишая того, кто посмел ослушаться, любви и сострадания. Презрение и забвение - достойный удел ему!
Но свирель моя по-прежнему пела, не умолкая. Только грустью шелеста осенних листьев полнился голос её, да одиночеством зимней метели. Болью сломленного бурей дерева, криком умирающей цапли. Сородичи отвернулись от меня. И та, при мыслях о которой сердце стыло, проходила мимо, гордо подняв голову, ибо нарушивший заветы рода достоин был лишь презрения. Тогда в отчаянии бросился я к матери, но и она, со слезами прижав меня к груди, молвила:
- Нет тебе места в этом мире, сынок, как нет и счастья. Может, живёт под солнцем такой народ, где песня почитается доблестью, - ступай, ищи его. Но здесь даже моя любовь не в силах защитить тебя.
Так однажды звёздной летней ночью я ушёл, покинув край, без которого сердце не мыслило жизни своей. Но, отравленный неверием, я не стал разыскивать иной народ, - таился от людей, жил в лесу, как зверь, питаясь травами и кореньями. Много лет прошло, когда понял я, что не держу зла на сородичей своих, когда печаль покинула сердце, и голос свирели вновь зазвучал радостью. Солнце и ветер вливали силы новой жизни в мою кровь, и опять, как в детстве, начало казаться, будто боги открывают тайну свою...
Однажды я заснул у ручья в жаркий летний полдень, и явилась во сне дева красоты предивной, и завела разговор о вещах столь чудесных, что смысл их был понятен с трудом. Говорила красавица, что нет богов, жаждущих крови людской, нет больше идолов рода - давно повержены они и сброшены в реку. И на смену человеческой жестокости грядёт любовь, та, которой нет преград, всепрощающая, мудрая. Только неверно будет понят тот, кто несёт благую весть - певец иной силы, и снова жестокость воцарится в мире, созданном им. А мне же дева предрекла долгое ожидание. Растаяло видение, проснулся я, одурманенный её словами, долго лежал, глядя в белое, знойное небо, и чувствовал, как душа спокойствием полнится. И снова заснул, а, проснувшись, решил умыться. Но, наклонившись над ручьём, не узнал себя - не муж зрелый, в годах, но молодец весёлый! Исчезли морщины печали на лице, улыбка засияла ясностью. И вновь зазвучала свирель моя пением птиц на рассветной зорьке!
Долго жил я в лесу. Дни ли текли, годы - не ведаю. Время словно остановилось. Зиму сменяло лето, осень - весна. Вокруг всё было ладно и спокойно. В заботах и песнях не знал я жизни людской, покуда сердце не позвало в дорогу. Нашёл тропу забытую, и солнечным летним утром отправился проведать род свой, думая назавтра в лес вернуться. Да только не было уж рода больше! Там, где селение стояло, возвышались каменные дома, и другие люди ходили в чудных одеждах - пели песни на своём языке, и не было у них на поясе мечей, обагрённых кровью соседей. Понял вдруг, что зачаровала меня дева у ручья, так что ожидание получилось действительно долгим - таким долгим, что род мой ушёл, не оставив о себе ни следа, ни памяти. А я по-прежнему был молодцем весёлым, и чужие девушки дарили томные взоры, оборачиваясь на голос свирели. Позже узнал, что народ этот почитает песню доблестью, славит странствующих певцов - менестрелей, оказывая им почёт и уважение.
Вспомнил я слова матери - и остался с этим народом. Выучился на их языке слагать красивые песни о любви. Весной говорил им о неукротимой стремительности ручьёв и буйной силе молодых побегов, пробивающих скорлупу почки, а зимой - о мудрости спящего леса и таинственном движении речных вод под ледяным покровом. Люди слушали и внимали зачарованно, а молодые парни и девушки сами пробовали слагать песни, подобные моим. Узнал я, отчего народ этот почитает песню доблестью.
Издавна воевал великий род, и был столь неукротим в своей боевой отваге, что покорил многие земли. Были в том роду славные вожди, храбрые жёны, только не было таких, кто прославил бы деяния песнями. Коротка людская память: уходят старики - забывается слава их. Потому однажды мудрый правитель того народа наказал привечать певцов из других земель и оказывать им всяческое уважение, чтобы в благодарность сохранили они память рода в своих песнях. С того времени и пошёл обычай, что менестрели почитались здесь вторыми по славе и доблести после правителей. Но невозможно бесконечно воевать, и настали дни, когда людям милее сделались песни о любви, нежели о битвах отважных героев. Оттого голос свирели моей слушали они так зачарованно, словно это был глас богов.
Радостно сердцу рядом с такими людьми! Любо дарить им песни! Но нет-нет и затоскует душа по жизни в лесу, по той мудрости, что познать можно лишь в одиночестве. Тогда отправляюсь я за солнцем вдаль - по земляничным полянам, по мягкой хвое к звенящему ручью, где ждёт меня дивная фея. И снова вокруг - молодость и грусть, счастье - неиссякаемое, дарящее голосу свирели силу, а песням - вещую мудрость.