Оглавление

     ХОРРОР

     Роман Дих

     Он энд Офф

     Посетители

     Григорий Неделько

     Все исполненные желания

     Елена Кареллика

     Лесные страсти

     Евгения Дорина

     Приманка

     МИСТИКА

     Санди Зырянова

     Пилотская байка

     Алексей Трофимов

     Сон

     Вера Стах

     Кукла

     ЮМОР

     Артур Строчкин

     Ленкаленка

     Михаил Бочкарёв

     Новые уши

     Татьяна Аверина

     Шуша и Зая

     СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА

     Валентина Поваляева

     В ожидании электрички

     Андрей Панченко

     Конвой*

     Геннадий Соскин

     Письмо с Заката

     СОВРЕМЕННАЯ СКАЗКА

     Татьяна Толмачева

     Огонек

     Максим Рябов

     Богатство

     Жонглёр

     Юрий Табашников

     Эльза и Гретхен

     Денис Голубев

     Сон в зимнюю ночь

     

     

     Роман Дих

     Он энд Офф

     «А он что?»

     «Да я с ним теперь почти не общаюсь, – Аня, словно наяву, увидела, как Никита откинул в сторону пустую бутылку из-под чёрного «Миллера» и закурил. – И тебе не советую. Нарик он».

     «Да ну?» – Аня удивилась, хотя…

     «Да, нарик конченый».

     Весь разговор происходил не в реале – в скайпе: мессенджеры всё чаще заменяют общение IRL, так сказать (хотя, это уж совершенно ненужное пояснение).

     А Аня любит просто Витальку-дурака, пускай пока заочно.

     «Ну а мы с тобой…» – она явственно увидела, как Никита потянулся у своего компьютера похотливо…

     «Нет, мы с тобой уже ничего, ни в реале, ни в вирте», – слёзы потекли, тушь размазывая… да хрен с ней, с тушью… наркоман её Виталька, пока ещё увиденный только на фото и по скайпу, не в реале. Клевещет, может, пузан этот самовлюблённый, Никитка?

     «Да на адресок его, не парься!» – пьяный Никита сегодня удивительно добр.

     Аня скопировала адрес и, раздражённо занося Никиту в «игнор», увидела мельком на его предплечье и плече цепочку точек – уж явно не один Виталик наркоман-то.

     Только заигнорила бывшего любовника – в скайп стук-постук кто-то...

     …Лёгок на помине, как чёрт на овине! Появляется в окошке Виталька её – весёлый такой.

     Потрепались, а потом неожиданно: «Анька, а приезжай?» – и адрес свой называет. Ну, у Ани он уже есть, так что…

     «Любовь зла, полюбишь и…» – словно колёса отстукивали, пока Аня, докурив, пошла прилечь, на сон потянуло...

     Что там её ждёт? Виталик точно должен встретить, а вот каков он в реале? Наркоманов Аня не любила, как большинство нормальных людей.

     …Он уже в вагоне впивается губами в её губы, легко подхватывает сумку с гостинцами – вишнёвым вареньем, копчёной грудинкой… – неожиданно закатывает рукав своей кожанки и каким-то образом начинает вытягивать из руки вены, всё так же задорно смеясь – как тогда, в скайпе. Кожанка распахивается, и становится видно, что с обнажённой груди Виталика содрана кожа. Рёбра выломаны – видны лёгкие, словно смеясь, выпускающие клубы приторного конопляного дыма…

     – Девушка, вам выходить! – проводница за плечо теребила задремавшую Аню.

     Город её суженого погружался в августовский полумрак. Аня вглядывалась в эту серость, разбавленную сыростью – нет, знакомой по общению в Интернете фигуры не видать.

     – Каззёл! Все мужики – козлы! – Аня шептала, когда такси везло её по наизусть выученному адресу.

     Дверь была опечатана полицией – сквозь наползшие слёзы Аня увидела бумажку и подписи…

     – Витальку ищете? – сзади хриплый мужской голос.

     – Аг-га…

     – На пузырь – и я покажу, где он, и сумку дотащу, – на вид её новый знакомец был полусумасшедшим, однако одетым аккуратно.

     – Покажи сперва – Аня подбоченилась, поверила почему-то этому забулдыге.

     – Мы его «писателем» звали, – доверчиво сообщил «синяк», пыхтя пятой Аниной сигаретой. Фонари освещали полуосеннюю морось, тоскливую заранее, и…

     – «Звали»?

     – Ну, писал он типа всякую херню, вроде, даже в газете бывал, там ему бабло заплатили… ага.

     – А почему… почему вы о нём…

     «Да что же это? Он – да, писатель, но почему всё, как в его рассказах – такая же ирреальность, безнадёжность?»

     – Да пришли уже, смотри!

     В полумраке светлела свежезасыпанная могила.

     – Вот тут он уже два дня, – пьянчуга поставил сумку на землю.

     – Да… как это… он правда наркоман был? – у Ани одно желание, как у всякой простой русской бабы в подобном случае – выплакаться всласть…

     – Ну, не знаю. Говорят, покуривал, иногда пиво пил. Так-то мужик ничо был, только вредный местами, да ладно. Мне вон под настроение, сама знаешь, – Аня, на самом деле, не знала, – на бухло не хватает – когда полтинник даст, когда и на хер пошлёт, я шибко не обижался. Под настроение. Так-то добрый был… – пьянчуга болтал, пока Аня чувствовала, как её захватывает безумие…

     – Ааааааааааааааааа! Свят еси… – истошный крик за её спиной заставил повернуть голову. Пьянчуга скачками удалялся, мешая обрывки молитвы с матюгами и причитаниями «Допился!»

     Прохладное коснулось Аниной щеки – Виталя её касается.

     «Пошли», – только в мозгу отдалось… Они двинулись прочь от кладбища… «Не могу… хоть ты не как мы, но…» – она сама помогала Виталику снять с неё джинсы и трусики… и застонала лишь дважды – когда холодное естество входило в неё и когда изливалось… и сама уже не помнит, как натянула джинсы и пошла. Одна…

     …заказала чашку чая в какой-то забегаловке, неухоженной, но с «вайфаем». Планшет, загружаясь, вжикнул. Ох, сумка с гостинцами на кладбище осталась. Хотя куда её? Ему и везла – если уж любовь так лихо крутит, то и поест. Аня вдруг мрачно захихикала.

     Вошла в скайп – и сразу её Виталька засветился в мессенджере.

     «А классно было?)))))» – смайлы-то, смайлики… как живой…

     «Пошляк» – Аня ответила.

     Посетители

     Если болеешь, а тебя навещают – это почти всегда приятно, лишь бы только не надоедали ненужными советами. Больных не стоит расстраивать.

     Когда первыми ко мне являются две неразлучных подруги-вегетарианки с пакетом персиков и бутылкой яблочного вина и принимаются дружно упрекать за то, что я не прекращаю есть мясо – я оглушительно чихаю в ответ. Обе подружки отшатываются:

     – Ну, ведь мы же тебе говорили – тебе вредно это, так ты нескоро поправишься! – обе с презрением смотрят на кусок мяса с кровью, который я поджарил себе, превозмогая слабость, ещё днём.

     Я, потягиваясь в постели, зеваю во всю пасть.

     – Фу, как не стыдно! Какой был… – подруги с негодованием меня покидают. Я достаю из пакета персик и бросаю его в стену со всей силы: он, перезрелый, с сочным звуком разбивается о стену, брызги летят в разные стороны. Я радостно рычу и тут же морщусь от боли в плече.

     За окном слышно шуршание мётел и шум.

     – Ну, как там наш больной? – бодренький голос моего врача слышен ещё из прихожей, он колобком вкатывается в комнату, пропитанный запахом формалина, сквозь который пробивается лёгкий запах гниющей плоти.

     Я задираю футболку и, пока он меня слушает, рассматриваю его халат с засохшими кое-где капельками крови: доктор по пути, видимо, не удержался – какая-нибудь дурочка пала жертвой его обаяния и пары скальпелей, что весёлый доктор таскает в особой коробочке. Судя по довольному выражению его дегенеративного лица, примерно так и было.

     Доктор тем временем чертыхается:

     – Батенька, – фонендоскоп аж застревает в густой шерсти у меня на груди, – вы бы хоть… не знаю… побрились… – замолкает, поняв, что ляпнул чушь.

     Приступает к осмотру моего раненого плеча: аккуратно снимает бинты, разглядывает поджившую рану:

     – Уже хорошо, хорошо, голубчик… таак–с… швы скоро снимем, наверное, – заживает всё как на собаке…

     Я недовольно ворчу, и доктор понимает свою оговорку:

     – Ладно вам, батенька – люди так говорят… люди…

     Жизнерадостный доктор выкатывается наконец прочь.

     Ночь только началась, я в предвкушении и не обманываюсь: посреди комнаты возникает маленький вихрь. Ноздри чуют лёгкий запах серы в смеси с горечью неведомых, но приятно пахнущих растений – и ты, любимая, возникаешь постепенно из ниоткуда – такая же очаровательная, как и в прошлую луну. Негромкий стук копыт по дощатому полу; ты присаживаешься на край постели, вглядываешься в мои глаза полузверя своими бездонными с красными искорками – глазами дочери Вечного Пламени и Мрака.

     Моя грубая рука поднимается к твоей голове, теребит роскошные жёсткие волосы, сквозь которые прощупываются небольшие рожки, потом спускается вниз, лаская груди. Ты негромко смеёшься:

     – Ишь, глазищи красным загорелись как! Стал бы человеком наконец, а то как целовать будешь? Стань, стань человеком! – я, рыча в ответ, набрасываюсь на тебя.

     И я люблю тебя много, много раз – пока первый лучик наступающего дня не проникает в комнату. Ты рассеиваешься чёрным облаком дыма в моих объятиях – поток дыма, на мгновение зависнув столбиком над полом, просачивается вниз.

     А я, под влиянием наступившего дня, пройдя сквозь немного мучительную процедуру перехода – мучительную ещё и потому, что боль в заживающем плече… – я откидываюсь на подушку уже человеком и быстро засыпаю – до следующей ночи.

     Григорий Неделько

     Все исполненные желания

     Я не понял, почему меня похитили. И всё же в один момент я пребывал на привычном и немного наскучившем рабочем месте, а вот уже там-не-знаю-где и непонятно-почему.

     И только сейчас… да, кажется, прямо сейчас я начинаю понимать, кому и зачем это нужно.

     Итак, в очередной раз вступал в права и длился обыкновенно тоскливо и скучно будничный день. Я находился в лавке. А где ещё, спросили бы вы меня, и я не нашёлся бы, что ответить. Понимаете, я из суток в сутки постоянно повторяю единственный круг обязанностей и благ: проснуться, умыться, поесть – на работу – уйти в десять вечера из лавки и, вернувшись домой, поесть, помыться и лечь спать. У меня и на жену-то не хватало времени и желания… ещё когда мы жили вместе и не были разведены. Теперь-то жизнь стала совершенно неизменной.

     Вышагивая рядом с витринами и вдоль них, я протирал стёкла и деревянные корпусы от пыли мягкой тёмной тряпкой. Вдруг запиликал канарейкой электрический дверной звонок, и внутрь скромного по размерам, однако стильно обставленного помещения вошёл человек. Он носил чёрную шляпу, чёрные очки, того же цвета штаны и сапоги и, естественно, перчатки, такие же, разумеется.

     – Мистер Ер? – грубым голосом – вероятно, природным, а не из намерения обидеть – поинтересовался «чёрный».

     – Он самый, – я по привычке тепло улыбнулся потенциальному покупателю. – Чего желаете?

     Он обвёл залежи богатств под стеклянными витринами малолюбопытным взором.

     – Боюсь, у вас не отыщется требуемого.

     Моя улыбка сделалась шире: это у «мистера Ера»-то не найдётся?.. Смешно, парень. Или наивно – одно из двух.

     – Исполнение какого желания вам требуется? – задал я сакраментальный вопрос.

     «Чёрный», подойдя ближе, покачал головой.

     – Ну, а всё-таки?

     – Говорю же вам, затея помочь мне изначально обречена на провал.

     – Давайте тем не менее обсудим: я не привык отступать перед трудностями.

     Тогда, вздохнув, «чёрный» ответил:

     – Все желания.

     – Что, простите? – я не понимал смысла сказанного.

     – Все потенциальные желания, – почти повторил странный посетитель.

     – Все? – я задумался: теперь я был озадачен.– То есть абсолютно все?

     – Да, любые. Возможные и невозможные. Уже придуманные и пока нет. Все. Все исполненные желания.

     Я хмыкнул.

     – Неплохой запрос. А касательно материальных средств… – поднял было я болезненную для многих покупателей тему, однако необычный клиент прервал меня взмахом руки в чёрной кожаной перчатке:

     – О деньгах речи не идёт.

     Я вновь улыбнулся, сейчас – натяжно.

     – Понимаете ли, задарма не работаю. Жизнь не позволяет.

     «Чёрный» вдруг расхохотался.

     – Никогда б не подумал, – сквозь смех заговорил он, – что меня обвинят в глупости и материальной недееспособности.

     – Так ваших средств…

     – Хватит. Вполне, – снова не дав мне досказать, прервал «чёрный».

     И теперь уж сам растянул губы в улыбке – несколько мрачной и настораживающей, должен заметить.

     Эх, догадайся я об этом раньше!..

     – Могу предложить варианты, – я вернулся к профессиональным тону и поведению, – только предупреждаю сразу: даже полный набор средств из моего магазина не способен осуществить подобную просьбу. Выкупи вы приобретённое прошлыми покупателями, и в таком случае не удалось бы достичь поставленной цели.

     – Средства ограничены, – резюмировал «чёрный».

     – В принципе и целом, – да, ограничены, – согласился я. – Несмотря на чудесность, волшебство, невероятность.

     – Закон ограничения, – в следующий раз проявил начитанность и ум «чёрный» клиент.

     – Именно, именно он.

     «Чёрный» постоял молча пару-тройку напряжённых, на мой взгляд, секунд и попросил:

     – Озвучьте ассортимент, пожалуйста, а я уж… уж как-нибудь попытаюсь решить проблему.

     «Да на что он надеется?» – я внутренне усмехнулся и огорчился: и потому, что не смогу при всём хотении угодить посетителю, и из-за его почти детской наивности.

     Кажется, впрочем, кто-то другой бравировал наивностью и детскостью, размахивая ими налево и направо…

     Я прошёл к первому слева стенду и, указывая пальцем на товар – среди многих в единичном экземпляре, – принялся озвучивать некупленные средства. «Чёрный», как я понял, встал рядом позади и внимательно, заинтересованно слушал.

     – Золотая рыбка, – вещал я, указывая пальцем на яркое жёлто-рыжее чешуйчатое тельце, что плескалось в аквариуме с подогревом и температурным контролем (кондиционер + мини-печка). – Исполняет лишь три желания, зато способностями не ограничена. Джинн, – я ткнул указательным пальцем в красную старинную лампу. – Тоже три желания обыкновенно, правда, он не умеет (или не хочет, я так точно и не выяснил) убивать людей, воскрешать и заставлять влюбиться друг в друга. Цветик-семицветик, – на витрине в вазочке с дистиллированной водой стояло неумираемое – покуда не используешь последнее желание – подобие солнца, но не с огненным, по цвету и смыслу, а с разноцветным ореолом из лепестков. – Семёрка мгновенно исполненных желаний, вплоть до уровня выше среднего. Конёк-горбунок – в сжатом виде. Количество желаний ограничено высокой моралью источника и тем, удастся ли покупателю договориться с ним по душам. Иначе может (и вправе, что задокументировано) отказаться претворять желаемое в действительность. Чтобы увеличить конька, опустите рычажок на его спинке. Жар-птица – тоже ужатый формат, распаковываемый путём нажатия на клавишу на содержащем животное сосуде.

     «Чёрный» молчал, видимо, слушая.

     – Русалка, – продолжал я. – В основном работает на стезе любви и семейности. Бог, увы, не всесильный (самого себя не уничтожит, например). Дьявол примерно той же силы, что и бог, правда, вот исполненное желание обязательно содержит подвох. Баба-яга… волшебница… фея-крёстная… зубная фея… колдун… дракон…

     Я настолько увлёкся перечислениями, описаниями и пояснениями, что совсем позабыл о стоящем за моей спиной загадочном «чёрном» человеке. А он, подгадав наиболее удачный момент, применил это против меня. Чёткий незаметный, мощный удар сзади тяжёлым предметом (кастетом?) по темечку – и я валяюсь без сознания на полу собственной лавки в окружении десятков и сотен магических, содержащих практически неисчислимую силу предметов, животных, людей, существ, монстров…

     Однако повторюсь, сказанное выше дошло до меня чересчур поздно и в неправильном месте.

     Я не знал, где нахожусь. Я связан, и изо рта торчит кляп. Сколько бы ни старался, не издаю ни звука; лишь изредка некие шумы, то ли реальные, то ль нет, проникают сверху через дверцу в полу (или, в моём случае, потолке). Стены окружают и сжимают; темнота пророчит и страшит. Холодно. И я – я, кто подрагивает от распространяющегося и усиливающегося озноба и пытается понять, кому понадобился.

     Был ли инициатором, руководителем или хотя б второразрядным участником похищения «чёрный», посетивший лавку и виртуозно, смело, технически обманувший и обработавший меня? Сколько всего человек стоит за этим? Мои нежданные враги – мафия? Простые люди? Магические создания? И куда я угодил, как?? И для чего?!

     …«Для чего?»

     Я привычным образом улыбнулся, сколь бы неуместным не показалось вам, читателям и слушателям, этакое поведение. Просто я вдруг сразу и предельно чётко осознал то, в поисках чего бился и странствовал внутри своих запутанных жутких мыслей.

     Золотая рыбка исполнит три желания и уплывёт иль растворится в воздухе. Конёк-горбунок убежит, а может, превратится в друга, но обычного, не волшебного. Колдун умрёт, русалка бросит тебя… Единственный экземпляр, могущий реализовать все, действительно все желания – тот, благодаря кому, а возможно, и по вине кого появились на свет и на продажу бесчисленные волшебные средства. Не следует забывать, что магия родом из очень и очень отдалённых в пространстве и времени мест; близких по смыслу и даже непосредственно знакомых людям, но чрезвычайно отдалённых в ином значении…

     Я Автор. Меня зовут Гомер. Мне жутко много лет.

     И я – бессмертен.

     Елена Кареллика

     Лесные страсти

     Ну вот, как чувствовала, что отношение леса ко мне изменилось – ещё в прошлый раз, когда лесовичок на просьбу не откликнулся, и болото отпускать не хотело, хоть и не сделала я ничего такого, из ряда вон выходящего. Просто морошку собирала. Первый раз в жизни, кстати. Но вцепилась вода гнилая, сапог не отпускала, за штанину хватала, вниз, в прорву тянула. Еле-еле уговорила я тогда болотину оставить меня на поверхности, а там уж по-пластунски на твердыню выползла. Но не обещала я ничего, чтоб так зацепило народ лесной.

     А в этот раз совсем плохо было. И погода подкачала. Не успела малое ведёрко черники набрать, как разверзлись хляби небесные, и ливануло так, что вмиг осозналась бессмысленность дальнейшего пребывания в лесу. Вместе с приходом ливня изменился и сам лес. Вроде бы то же место было, ан нет. Стеной ели стоят, переплетая до самой земли седые, покрытые лишайником лапы. Листва куда-то делась. Сосны, простор дающие, исчезли. И под ногами нехорошо захлюпало.

     Опять болотина? Помню, в том месте горушка сухая была. Много лет на ней чернику и бруснику в это время брала. Очки вода небесная залила. Сняла их, протёрла, надела обратно и в ужасе заморгала – чужое место. Ощущение такое, будто за время, пока я очки протирала (без них я слепа, хуже крота), меня чудесным образом перенесло в незнакомую глубь леса. Да и под ногами черничника как не бывало.

     Дыхание перехватило, но пугаться нельзя. Последнее это дело – паника в лесу, да ещё в таком враждебном.

     Обратилась я к лесовику: «Почто, мол, блудишь?», к берегине-сестрице – с просьбой не оставить заботою своею. Но глухо в лесу, птицы умолкли, даже эха не слышно. Только шелест воды дождевой по ветвям–лапам деревьев и жадное чавканье размытой почвы под ногами.

     Когда в лес заходила, приметила я, с какой стороны солнышко было. А толку-то? Тучи чёрные низко над деревьями плывут – не определить, в какую сторону податься. Да и задержалась я сегодня – скоро вечереть начнёт.

     Скоро? Да уже сумерки подбираются! От воды стоячей туман подниматься начал. Со всех сторон сумрак накатывает, только над головой, как из колодца, тучи виднеются. Но скоро и их скроет из виду. И наступит полный мрак. Вместе с ним в душе рождается страх. Лишиться двух из пяти чувств – зрения (ибо тьма вокруг) и слуха (ибо тишина адская), – оставшись при полном осязании (паутина скользнёт по лицу), – не знаю худших ощущений. Ноги немеют от ужаса, спотыкаюсь даже там, где ни кочки, ни палки. Надо взять себя в руки.

     Не к добру стали вспоминаться недавние местные новости.

     Молодой человек, двадцати четырёх лет, заблудился в лесу. Нашли труп – признали суицид.

     Женщина ушла в лес четырнадцатого августа, спохватились только тридцатого, когда не вышла на работу. Так и не нашли ещё.

     Гость из Питера ушёл в лес рядом с городом – ищут с собаками.

     Тётушка пошла за грибами. Ищут. Уже около месяца.

     Раньше такого не было. Нет, ну, были потеряшки, конечно, не без этого. Это же Лес. Он должен свою репутацию поддерживать. Но вот чтобы так массово! Да и чтобы я заблудилась?

     В тумане справа мелькнула тень. Сердце зашлось от паники, ибо двигалась та тень совершенно бесшумно. Что это?

     Нет, я знаю, что в этом лесу живность водится. Дорогу перед машиной лиса перебегала. Щены мои зайцев на меня регулярно выгоняют. Медвежьи следы тоже неоднократно встречались. И не только следы. В прошлом году мои собаки полтора часа от малинника медведя гнали, заполошно заходясь лаем. Я всё понять не могла, что на них нашло. Муж потом сказал, что метрах в пятидесяти от того места, где я была, кучку свеженькую парящую медвежьих экскрементов видел. Мне не говорил, боялся напугать. Лосей тоже видели. Это, конечно, замечательно: природа, живность и всё такое. Но не тогда, когда стоишь посреди чащи безо всяких идей, как выбраться.

     Так, отвлеклась я что-то. Ах, да! Тень… Что же это такое было? Нет, не стоит о ней думать, иначе запах страха привлечёт ко мне беду.

     Что же делать? Для начала проведена инвентаризация содержимого карманов на предмет полезности. В наличии: зажигалка, нож (грибной, правда, но острый), дождевик (как здорово, что я его напялила!), ведёрко с черникой и телефон (собственно, бесполезная вещь, ибо сети нет, но как фонарик может работать). Точно! Фонарик же! Слабенький, но тут уж, как говорится, не до жиру, быть бы живу.

     Пока таким образом рассуждала, заметила опять мелькнувшую тень. Уже слева. Да что ж это такое-то? Окружают, сволочи, что ли? Ярюсь и сама понимаю, как глупо себя веду. Перед кем храбрюсь-то? Ужас тяжёлым комком ворочается в животе, подкатывая к горлу, чтобы вырваться то ли криком звериным отчаянным, то ли содержимым желудка.

     Понимаю, что остаются последние более-менее светлые минутки, когда хоть что-то могу видеть. Надо искать место для ночёвки. С трудом пытаюсь начать двигаться, поскольку дождевик невероятным образом зацепился за сухую ель, а ноги почти до верха сапог находятся в воде. Да ещё и холодно: не лето уже. Заморозки обещали. А тени вокруг мелькают всё чаще. Или это уже у меня глюки пошли?

     Стоять нельзя, надо куда-то бежать, но сдвинуться с места не могу. Сковало всю, даже глаза хочется закрыть. Нельзя! Слышишь, тряпка?! Нельзя! Пошла вперёд!

     С хлюпаньем вытаскиваю ногу из жижи. Шаг. Второй. Третий. Дождевик опять цепляется за что-то. Где-то сбоку слышен щелчок. Так обычно ветка хрустит, когда на неё всей массой встаёшь. Но звук не под моей ногой. Кто там? Рот открыт в немом крике, чудится чьё-то нервное дыхание. Это же я так дышу! Ещё хруст, щелчок. Побежала сломя голову через бурелом, через туман, ватным одеялом окутывающий, через промоины болотные.

     Бегу и кричу. Сначала шёпотом, потом что есть мочи голосом сорванным: «Отпусти, выведи, лесовичок! Я ж тебе ничего не должна, не обещала!». Попадаю ногой в кочку обманную, проваливаюсь чуть не до пояса. Из глаз ливнем слёзы по щекам, смешиваются с дождём. Уже реву, как дитё малое, испуганное бабайкой мохнатой в углу знакомой комнаты. Ужом верчусь, пытаюсь выволочься на твёрдое место. Но опоры под ногами нет и зацепиться не за что. Почва болотистая под руками продавливается, руки уже по локоть мокрые. Паника не отступает, очередная попытка схватиться за что-нибудь – вот, вроде бы пальцем палку какую-то задела. Фу, какая она неприятная – холодная да скользкая, но это шанс выбраться. Может быть, ветка? Дотянуться бы до неё, чтобы всей ладонью обхватить и опереться. Но что это? Палка ускользает, вокруг пальцев скользит что-то неприятное, обвивает, под кулаком, судорожно сжавшимся, шевелится. Не дай Боже, змеи! Помнится мне, дед рассказывал, что гадюки живородящие в конце августа – начале сентября разрождаются-размножаются. Этого ещё не хватало! Страх и усугубившаяся паника придали мне сил и ловкости, я кручусь всем телом, стараясь обползти клубок новорождённых гадов, вытаскиваю себя на твёрдую кочку и, как лось, бегу от проклятого места.

     Говорите, Мюнхгаузен себя вместе с конём за косицу из болота выдернул? Да если бы я на слоне сейчас была, то от страха звериного летела бы вместе с ним прочь!

     Уже ни зги не видно, руки вцепились в ведро с черникой. Расцеплять, видно, силой придётся. Ощущение, что сзади кто-то ломится за мной. Непроходящее чувство животного ужаса гонит и гонит меня дальше. Куда? Зачем? Но остановиться уже не могу. Снова спотыкаюсь – горушка какая-то впереди, рвусь наверх и со всей дури плашмя валюсь на дорогу лесную.

     Дорогу? Дрожащими пальцами вытаскиваю телефон, включаю подсветку – точно, дорога. А машина моя с какой стороны стоит-то? Но это уже неважно, надо бежать. Быстрее, быстрее!

     Сзади раздаётся недовольный рёв. Ещё быстрее! Главное, с этой дороги теперь не свернуть. Со всего маху налетаю на что-то, стоящее на обочине, жёсткое и холодное. Тут же загораются жёлтые огоньки, начинают мигать, и звук, такой родной и долгожданный. Сигнализация. Машина. Моя.

     Скрюченными пальцами вытаскиваю из кармана ключи, пытаюсь нажать на кнопку брелока, чтобы открыть машину. Ни-фи-га. Ноль эмоций. Ничего не происходит, в смысле. То есть сигналка продолжает орать, машина не открывается. Судорожно ощупываю брелок – так и есть: задняя панелька-заглушка у меня давно сломалась, и пока я пузом по мху и лесной подстилке елозила, стараясь выбраться из промоины, батарейка из пазов вышла и, скорее всего, где-то там в болоте и выпала-утонула.

     С той стороны дороги, откуда я вывалилась, – хрип, треск, и какой-то утробный вой всё приближается–усиливается. И куда я теперь? Делать-то что? Ноги подкашиваются от осознания обречённости, ключи падают на дорогу.

     Точно же! Ключи! И Бог-то с ним, с брелоком! Сейчас, успокойся, сейчас всё будет. Сигнализация затихает, и от этого становятся ещё слышнее приближающиеся звуки. Со всего размаху пинаю машину по колесу. Ревёт сигнализация, мигают аварийные огни, вдоль дороги кто-то продолжает ломиться в мою сторону, а я, как последняя идиотка, стою на коленях, шарю под машиной, нащупывая ключи. Перед глазами встаёт картинка крутящихся, переплетающихся, словно в адском танце, змеиных телец. Воображение, умри! Меня трясёт так, что зубы с силой стукаются друг о друга. Челюсти свело, мышцы лица одеревенели – видок, наверное, тот ещё. И неизвестно, если я лицом к лицу встречусь с тем, неведомым, что меня преследует, кто кого там испугает.

     Эти мысли немного меня отвлекают и успокаивают. Или сейчас это просто предвестник истерики? Но у меня есть цель – открыть машину и спрятаться в ней. Значит, надо идти к этой цели, а всё остальное – в топку! Как там говорится-то? Вижу цель, не замечаю препятствий.

     Наконец-то нащупываю ключ, хватаю его и пытаюсь попасть им в замок. Получается это раза только с пятого. Проворачиваю ключ, замки щёлкают, и я бросаю взгляд назад. Нет, сегодня явно не мой день: как только я начинаю видеть выход, его тут же накрывает позеленевшим от времени медным тазом.

     Думаете, как я ещё так шутить могу? А это, извините, не шуточки уже. Самая что ни на есть жизненная реальность, реальнее просто некуда – метрах в ста от меня нечто мохнатое вырывается из леса на дорогу.

     Судорожно пытаюсь вытащить ключи из дверцы, но безуспешно. Пальцы свело судорогой, и они просто процарапывают по брелоку с ключами, не цепляя их. Боковым зрением едва улавливаю приближение неведомого ужаса.

     В голове темно, пусто и страшно. Проскальзывает отдельная мысль – это не зверь. Зверя бы сигналка отпугнула. Ещё раз кинуть взгляд в ту сторону – немыслимо, и я в накатившей истерике продолжаю попытки изъять ключи. Ещё несколько секунд, и, когда я уже слышу практически над ухом надсадное дыхание, ключ вытаскивается из дверцы, я рву её на себя, запрыгиваю в машину, захлопывая за собой дверь, и бью по кнопке блокировки.

     Удар по машине сзади: что-то всей массой обрушилось на багажник. Взвизгиваю, за доли секунды завожу машину (и не спрашивайте меня, как я попала ключом в замок зажигания, я просто не помню!), снимаюсь с ручника и с резким звуком пробуксовки, на полном газу, срываюсь с места.

     Ощущение, что что-то держит машину сзади. Упорно жму на газ, и после удара о кузов позади что-то падает. Врубаю дальний свет, чтобы не вывернуть в канаву, больно уж дорога извилистая, как я помню. Но сил посмотреть назад, в зеркало заднего вида, не нахожу. Наоборот, очень хочется зажмуриться, но нельзя – с дороги съеду и тогда точно пропаду.

     Несколько километров проезжаю на бешеной скорости на автопилоте и только потом позволяю себе замедлиться и понимаю, что всё закончилось – я выбралась.

     ***

     Я не знаю, что это было. Да, наверное, и не хочу этого знать. Только вот думаю: впереди выходные, у меня ещё брусники на зиму не собрано, а то место уж слишком ягодное. Надо будет найти себе компаньона. Кого бы позвать?

     Да, а ту тётушку, что заплутала давненько, нашли, то есть она сама, в полубезумном состоянии, мыча что-то неразборчивое, вышла к деревне, вся еловыми ветками обвешанная. Греться так пыталась, что ли?

     Евгения Дорина

     Приманка

     Эту невероятную и ужасающую историю поведал мне случайный попутчик дешевого второго класса поезда Эдинбург-Лондон. Я тогда был начинающим молодым журналистом воскресного лондонского журнала и рыскал повсюду в поисках сенсаций, способных прославить мое имя. Из Шотландии я возвращался после бесплодных попыток увидеть и сфотографировать знаменитую Несси, охота за которой съела практически все мои трехлетние сбережения. Немного побродив по кладбищу Уорристон, настроившему мои мысли на лирический лад, я махнул рукой на неудачу и решил вернуться домой. В глубине души я уже смирился с участью автора мерзких фельетонов на бытовую тему, а иногда, если повезет, то и веселых историй для всей семьи. Однако судьба в очередной раз преподнесла мне неожиданный сюрприз.

     Итак, я сел в поезд и начал пробегать глазами местную полпенсовую газету, с поддельным снисхождением и скрытой завистью оценивая творения моих собратьев по перу. Я был уверен, что мог бы писать не хуже, имей я в распоряжении интересную и свежую тему. Эти мысли снова вернули мое дурное настроение, и я, отшвырнув газету, раздраженно взглянул на нового пассажира, только что вошедшего в купе.

     Это был пожилой мужчина, при первом же взгляде на которого создавалось впечатление, что в его прошлом таилось нечто настолько жуткое, что он так и не сумел оправиться. Опущенные плечи, слегка дрожащие руки и особенно темные круги вокруг потухших глаз говорили о хроническом нервном расстройстве. Повесив на крючок поношенные пальто и шляпу, он уселся к окну и какое-то время просто молчал. Я тоже не обращал на него особого внимания, поскольку снова принялся терзать себя газетой. По-видимому, я, как многие молодые люди, выражал свои эмоции чересчур явно, потому что попутчик сначала удивленно смотрел на меня, а затем неожиданно спросил:

     – Простите, вы случайно не журналист?

     Несколько удивленный, я ответил:

     – Как вы догадались? И почему это вас интересует?

     – Простите, мне бы не хотелось причинить вам неудобство. Просто я заметил, с каким выражением вы читаете эту газету, и подумал, что вы можете быть одним из авторов статей. В свое время мне пришлось несколько раз давать интервью, поэтому, наверно, я сумел распознать журналиста и в вас.

     – Я не стыжусь своей профессии! – резковато ответил я. Мне начинал надоедать мой спутник, казавшийся обычным скучным служащим, вдруг углядевшим возможность хоть на минуту выбраться из рутины. – Но вы так и не сказали, какое у вас ко мне дело!

     – Ради бога, не сердитесь, – вздохнув, проговорил мужчина. – Возможно, вас не заинтересует то, что мне хотелось бы рассказать, но я должен это сделать. Поверьте, вы меня крайне обяжете, выслушав мою историю. Нет, вы меня не так поняли! – воскликнул он, заметив, что я с раздражением отвернулся. – Я не собираюсь пичкать вас нелепыми слухами про соседей, свою жену или собаку. Дело в том, что... я чувствую, как ужас, преследующий меня на протяжении тридцати лет, постепенно сводит меня в могилу. И я боюсь, что уйду, так и не рассказав миру правду о трагедии, случившейся с моими друзьями. Они потеряли свои жизни, а я... я тоже умер. Я отсидел в тюрьме двадцать пять лет за преступление, которого не совершал, и вышел оттуда, одряхлев морально и физически. И вы, возможно, мой последний шанс все-таки доказать свою невиновность и пролить свет на событие, произошедшее тридцать лет назад.

     Что-то в его молящем взгляде и дрожащем от волнения голосе проникло вглубь моего сердца. Кивнув в знак согласия и удобнее расположившись на сиденье, я приготовился слушать его исповедь. Мужчина благодарно улыбнулся, сцепил руки на коленях и начал рассказ, глядя сквозь меня, в прошлое, видя лица своих давно погибших друзей и вновь говоря с ними...

     – Они, мои друзья, были совсем еще молодой парой – Рик и Эмми, обоим около двадцати трех, сынишке, Питу, четыре. Рик был моим другом еще с колледжа, мы всерьез увлекались биологией и мечтали открыть новые, неизвестные науке виды животных. С Эмми он познакомился на собраниях энтузиастов-защитников природы, она тоже была страстной натуралисткой, поэтому все выходные они проводили в экспедициях. Я старался не навязывать им свое общество, но не смог отказаться от фантастического предложения поехать на один из полинезийских островов.

     Это была наша общая мечта – побывать в красивейшем и населенном разнообразнейшими видами экзотических животных уголке природы. Разумеется, мы взяли с собой все необходимое: акваланги, надувную лодку, палатки и прочие необходимые для недельного похода вещи. Особенно тщательно мы готовили камеры, ведь могло случиться и так, что мы все-таки откроем невиданное доселе живое существо! Эх, если бы мы только знали тогда, что это наше горячее желание сбудется! Сбудется самым трагическим образом! Но мы думали только о предстоящей поездке и были полны радужных надежд и устремлений. Отличная погода, прекрасное океанское побережье с феерическими коралловыми рифами так и манили к себе.

     Мы получили разрешение на недельное пребывание на одном из крохотных безымянных островков, разбросанных вдоль архипелага, как хлебные крошки. В диаметре он составлял не более мили, но нам большего и не требовалось. Формой он походил на полумесяц, в бухте которого был замечательный пляж с лазурной водой, а кокосовые пальмы, растущие практически по всей его территории, снабжали нас свежей едой и питьем. Если вкратце – то мы были в полном восторге.

     Правда, нас несколько насторожил испуганный вид экипажа яхты, доставившей нас на остров. Капитан, когда мы только нанимали его судно, даже сделал попытку о чем-то предостеречь нас, правда, так и не сказав ничего определенного. Мы решили, что где-то неподалеку произошло нападение акул на человека – в тех местах это довольно редкое явление, поэтому сразу же принимаются меры к отлову хищника. Мы задали вопрос об акулах капитану, но тот лишь пожал плечами. В любом случае, мы не были обеспокоены подобными слухами, так как знали правила поведения в случае встречи с акулой. Эмми, разумеется, заплывать далеко не собиралась, а уж мы с Риком были уверены, что сможем за себя постоять.

     Первые два дня на острове мы провели как в раю. Если бы не надоедливые москиты и песчаные мушки, можно было поверить, что мы и вправду попали на небеса, так резко все отличалось от нашего привычного образа жизни. На третий день произошла первая трагедия, явившаяся началом последующих несчастий. Случилось все так.

     Питер, невероятно подвижный и энергичный мальчуган, норовил залезть в каждый куст, в каждую дыру, и матери приходилось постоянно за ним присматривать. Но когда мы, уставшие после заплыва, возвращались на остров, Рику приходилось брать Пита на себя, чтобы дать Эмми отдохнуть и всласть накупаться. Сидя возле костра, вдыхая ароматный запах жарящейся рыбы, мы не заметили, как мальчишка исчез в закатных тенях. Спустя какое-то время Эмми подошла к нам, отряхивая волосы, сверкающие в лучах угасающего солнца, и весело смеясь. Но, когда она не увидела возле костра своего сына, ее улыбка тут же исчезла.

     Эмми побежала вглубь острова, выкрикивая его имя срывающимся от волнения голосом. Мы тоже вскочили и кинулись по берегу в обход – Рик справа, я слева. Уму непостижимо, как на таком маленьком острове можно найти столько потайных мест, чтобы спрятаться! Тогда я был уверен, что мальчуган просто решил подшутить над нами.

     Внезапно я услышал дикий крик Эмми. Я поспешил в ту сторону, и, когда я уже видел ее, стоящую на краю небольшого обрыва, она вдруг кинулась в воду. Я подбежал к пальмам, возле которых она только что находилась, и почти сразу же ко мне присоединился Рик. Мы переглянулись и собрались было прыгнуть вслед за ней, как вдруг увидели ее фигуру, поднимающуюся к поверхности, с трудом загребающую одной рукой. Рик тут же бросился к жене, но вдруг отшатнулся и закрыл лицо руками. Я с тревогой вглядывался в белеющую в темной воде фигуру, стараясь понять, что случилось. Нащупав ногами дно, женщина, пошатываясь, встала, и тогда я увидел, почему ей так тяжело было плыть. Левой рукой она крепко прижимала к груди своего утонувшего сына.

     Эмми, даже не взглянув на мужа, с трудом поднялась на берег и побрела туда, где еще курился дымок костра. Когда она проходила мимо, я взглянул на мальчика, и меня передернула дрожь. На его лице застыло молящее выражение, стиснутые кулачки были прижаты к груди, ноги скрючены судорогой. В широко раскрытых глазах плескалась морская вода, но в тот момент я готов был поклясться, что это его слезы.

     Не знаю, что чувствовал тогда Рик, но меня самого словно с размаху ударили ведром по голове. В ушах стоял звон, перед глазами плыли темные круги, ноги подкашивались. Ужасно было видеть этого с детства знакомого маленького человечка, совсем недавно такого жизнерадостного и бодрого, а теперь застывшего и холодного, и знать, что в этом есть доля твоей вины... Однако оставались еще два дорогих мне человека, которым нужна была моя помощь. Я поспешил к товарищу, который все так же стоял по колено в воде, содрогаясь от рыданий, обнял его за плечи и повел обратно. Он не сопротивлялся, я вообще не думаю, что он что-либо осознавал в тот момент.

     Доведя его до тлеющего костра и усадив на землю, я огляделся и увидел Эмми возле палаток. Она сидела, уложив сына на руки, словно баюкая его. Подойдя к ним, и стараясь не смотреть во все еще распахнутые глаза Пита, я позвал ее:

     – Эмми. Ты меня слышишь? Эмми!

     Она вздрогнула, подняла на меня полные слез глаза и сказала:

     – Он поймал его. Запутал. Ты помнишь, какие у нас занавеси? Длинные бахромчатые ленты, колышущиеся перед входом. У него такие же. Он позвал Питера, а тот подумал, что это наша комната. И пошел к нему. Он ведь не знал, что Он хочет его обидеть, правда?

     – Эмми, ты должна взять себя в руки. Объясни все по порядку. Скажи мне, что случилось! Как Пит вообще мог утонуть?! Он ведь умел держаться на воде!

     – Я же говорю тебе, Он позвал его. Поманил. И Питер поверил. О, Он глубоко утащил его! Но не настолько глубоко, чтобы я не смогла до него доплыть...

     Она снова впала в транс, и сколько бы я ни кричал, сколько бы ни тряс ее, она больше не обращала на меня никакого внимания. Лишь произнесла еще:

     – Если я пойду к нему с Питом снова, может, Он спрячет его за занавесками? Питу было бы очень приятно... он так любил за ними прятаться...

     Я окончательно уверился, что несчастная женщина повредилась рассудком. Неизвестно, что ей могло примерещиться в глубине, куда уже не проникали косые лучи солнца – скорее всего, там был просто камень, покрытый водорослями, в которых мальчик и запутался. В любом случае, мне нужно было сделать все необходимое, чтобы не допустить ухудшения ситуации.

     Я залез в палатку и вытащил из рюкзака рацию. Через некоторое время мне удалось связаться с капитаном нашей яхты и разъяснить ему ситуацию. Он сильно разволновался и сказал, что, как только вернется из своего нынешнего рейса, сразу же направится к нам. Он особенно просил, чтобы мы больше не подходили к воде. Я положил рацию обратно и задумался. Честно говоря, меня и самого уже начинал пробирать жутковатый озноб. И хотя Пит утонул, а не был съеден акулой, все равно мне казалось, что его смерть – не просто трагический несчастный случай.

     Я вернулся к костру и уселся рядом с Риком. Он уже перестал плакать и сидел, тупо уставившись в почерневшие угли. Лишь иногда его плечи еще вздрагивали, но было видно, что он старается взять себя в руки. Я тяжело вздохнул.

     – Послушай, Ричард. Я знаю, каково тебе сейчас. Но разве твое бездействие улучшит ситуацию? Ты нужен своей жене. Иди к ней. Обними ее. Скажи, что ты хочешь разделить с ней горе. Ты обязан это сделать, иначе она может просто не выдержать удара. Ты понимаешь меня, Рик?!

     Он вздрогнул и посмотрел на меня. Медленно кивнул.

     – Это моя вина. Она оставила его мне. А я не уследил. Это я убил его, да?

     – Нет! Ты всего лишь немного отвлекся! И я не думаю, что Пит мог просто свалиться с обрыва и утонуть. Вы ведь приучали его к воде с детства, он бы попытался выплыть! Знаешь, что? Я думаю, мы завтра днем должны хорошенько осмотреть это место. С той стороны острова мы еще не ныряли, а там, как мне показалось, довольно глубокая заводь. Возможно, там растут длинные водоросли, в которых Пит мог запутаться... В любом случае, это не твоя вина! И если ты уже ничем не можешь помочь Питу, то своей жене ты еще помочь можешь! Иди же!

     Рик послушался. Поднявшись на ноги, он медленно подошел к жене и попытался обнять ее, но она вдруг обернулась, вскинула на него дикие глаза, замахнулась правой рукой, левой все еще крепко сжимая сына, и попыталась ударить мужа. Из ее рта выплеснулся поток ругани и проклятий. Случилось самое худшее. Я подбежал к ним, но Рик уже выглядел так, словно ему воткнули нож в сердце. Отпихнув мою руку, он отвернулся и побрел во тьму, почти полностью поглотившую все вокруг. Я в растерянности глядел на раскачивающееся белое пятно – Эмми с сыном – и чувствовал, что сам скоро сойду с ума. Я заполз в свою палатку, вытащил флягу с виски и напился до беспамятства.

     Проснувшись утром с жуткой головной болью, я сначала не мог вспомнить, что произошло накануне. Связные воспоминания обрывались на образе Эмми, выходящей из океана и весело смеющейся. Но когда я сделал из фляги несколько глотков, то припомнил все с такой четкостью, что мне тут же захотелось снова напиться до потери сознания.

     Пошатываясь, я выбрался из палатки. Ни Эмми, ни Пита не оказалось на том месте, где я видел их в последний раз. Рика тоже нигде не было видно. Я вернулся в палатку, вытащил бинокль и длинный охотничий нож, повесил на плечо моток веревки. Время от времени выкрикивая имена своих друзей, я начал прочесывать остров. Выйдя из зарослей к тому роковому обрыву, я заметил мужскую фигуру, стоящую на коленях возле пальм. Подойдя ближе, я убедился, что это Рик, но насколько он был не похож на себя! Еще вчера это был энергичный, полный здоровья и счастья молодой мужчина. Сейчас передо мной скорчился надломленный, несчастный человек с потухшим взглядом и прорезавшимися морщинами на лбу. Я потряс его за плечо. Он медленно повернул голову и посмотрел мне в лицо, будто с трудом узнавая. Затем вытянул руку и указал пальцем в воду, туда, откуда вчера вышла его жена.

     – Смотри! – его голос дрожал, как натянутая струна. – Они там! Эмми и Пит! Я их видел! Они теперь живут там! Почему они не хотят больше жить со мной, а? Почему они предпочли эту ужасную мокрую воду?! Почему? – его голос становился все глуше, пока, наконец, не захлебнулся рыданиями. Я понял, что на его помощь в обследовании залива рассчитывать не приходится, поэтому привязал веревку к одной из пальм и спустился вниз.

     Стоя по колено в прозрачной голубой воде, я пристально вглядывался в небольшую расселину, открывавшуюся почти прямо под обрывом. Она не была очень глубокой – по крайней мере, я отчетливо видел камни и песок на ее дне. Края расселины облепили моллюски, отчего она походила на большую терку. Мелкие рыбешки скользили над песком, но нигде не было видно поросших длинными водорослями камней и вообще чего-либо, похожего на "занавеси".

     Решив проверить все как можно тщательнее, я обвязал веревку вокруг пояса, вынул из ножен нож и нырнул. Акваланг я решил не брать, так как далеко заплывать, честно говоря, мне было страшно. Я лишь хотел осмотреть ту область, где, предположительно, утонул Питер, а уж он уплыть далеко от берега никак не мог. Периодически всплывая и снова ныряя в расселину, я осмотрел ее довольно хорошо. Песок еще не успел занести ее целиком, поэтому возле берега был довольно пологий, но короткий спуск, а затем шла собственно расселина – до шестнадцати футов в глубину, около двадцати в ширину, длиной примерно тридцать. Затем она плавно переходила в песчаное дно на глубине около пятидесяти футов, но так глубоко без акваланга я нырять уже не мог.

     Мне хватило осмотра и ближайшего к берегу участка, чтобы убедиться, что там не было не только Пита и Эмми, но также ничего, в чем они могли бы запутаться или задержаться. Течение не ощущалось настолько сильным, чтобы вытащить их из расселины и унести в океан. Что же тогда произошло здесь?! Я не мог ничего понять и от этого еще больше нервничал.

     Выбравшись на берег, я снова подошел к Рику.

     – Дружище, возьми себя в руки, наконец! Я еще не весь остров прочесал, вполне возможно, что Эмми сейчас сидит где-нибудь в зарослях и страдает. Ты должен помочь мне найти ее, давай же, вставай!

     Я попытался поднять его за руку, но он оттолкнул меня и пробормотал:

     – Ты ничего не понимаешь, Колин. Я их видел! Они были здесь! Я пришел сюда утром. И увидел их там, в воде. Они были почти у поверхности. Он находился справа от нее, а ее рука шевелилась, будто она пыталась его обнять. И их глаза... они смотрели прямо на меня! А я сидел здесь и не мог даже пошевелиться, даже слово сказать. Я просто сидел и смотрел на них. А они смотрели на меня. А потом, когда ты начал ходить по острову и кричать, они ушли. Уплыли туда, прочь. Они так странно плыли... словно летели ногами вперед, и волосы Эмми развевались, будто на ветру...

     Его голос становился все тише, он еще продолжал что-то шептать, но я не мог разобрать слов, хотя наклонился к самому его лицу. Выругавшись с досады, я снова отправился на поиски Эмми. Я ее не нашел. Никаких следов ни ее, ни Пита. Где бы они ни находились, на этом острове их больше не было.

     Рик все продолжал сидеть на том же месте, и когда я вечером позвал его ужинать, он даже не обернулся. Я решил в эту ночь не спать, а покараулить его – мало ли что могло прийти ему в голову от отчаяния! Перед ужином я снова связался с капитаном и попросил его бросить все дела и идти к нам на полной скорости. Почувствовав, что я всерьез обеспокоен, он пообещал сделать все возможное и прибыть к нам на следующий же день. От этого мне заметно полегчало, и я, прихватив с собой кофейник, направился к обрыву. Рика там не было.

     Я растерянно огляделся, позвал его несколько раз, затем подошел к краю. Сумерки уже сгустились, но луна ярко светила, и мне без фонаря был отлично виден истоптанный песок на берегу. Но, сколько я ни пытался разобраться в том, куда же все-таки направился мой друг, все равно ничего не мог определить. Вытерев со лба пот, я потянулся к кофейнику, и мой взгляд упал на заводь под обрывом. Дул легкий вечерний бриз, по воде шли небольшие волны, а из воды, окруженное колышущимися, словно живые, волосами, на меня глядело лицо Рика.

     Я замер, кофейник выскользнул из моей руки, упал, и кофе пролилось в песок. Но я этого даже не заметил. Я смотрел на лицо друга, медленно поднимавшееся из темной глубины расселины и глядевшее прямо на меня широко раскрытыми глазами. Его губы были полуоткрыты, и, благодаря колебаниям воды, казалось, что он пытается что-то сказать. Дикий страх охватил меня – настолько сильный, что я будто окаменел. Голос застрял у меня в горле, я чувствовал, как шевелятся волосы на голове, а сердце колотилось так, словно хотело вырваться из грудной клетки. Лицо Рика гипнотизировало меня, и я не мог найти в себе сил, чтобы отвести взгляд.

     Я закусил губы до крови, и резкая боль стряхнула с меня оцепенение. Я вскочил на ноги и схватился рукой за ствол пальмы, чтобы, не дай Бог, не упасть вниз! Прижав кулак к глазам, я начал шептать успокаивающие и подбадривающие слова. Мало-помалу животный страх отпустил меня, и я смог еще раз, теперь уже пристальнее, взглянуть в жуткую черную воду.

     Лицо Рика было всего в паре дюймов от поверхности; когда проходила волна, его нос даже показывался над водой, блестя в лунном свете. Я, как завороженный, глядел на него, и вдруг меня пронзила мысль, почему-то раньше не приходившая на ум. Я видел его лицо, я видел его голову. Но где было все остальное?! Я перевел взгляд на его шею и увидел, что она обмотана чем-то вроде водоросли ламинарии, темно-зеленого цвета. Ленты водорослей спускались ниже, переплетались и извивались, опутывая то, что когда-то было телом Рика. Пораженный странными колебаниями этих водорослей, похоже, не имеющими связи с течением, я пристально вгляделся в темноту, откуда они появлялись. И вот тут я испытал такой ужас, от которого до сих пор не смог и вряд ли когда-нибудь смогу оправиться.

     Из глубины расселины, медленно поворачиваясь то вправо, то влево, пытаясь сфокусироваться на моей фигуре, на меня жадно глядели два огромных глаза! Разнесенные по обе стороны громадной, поросшей балянусами и актиниями уродливой головы, эти глаза следили за мной, как хищник следит за ничего не подозревающей жертвой. Все, что было ниже, терялось во тьме, но даже в этой тьме я смог разглядеть широченный рот, усеянный тускло белеющими клиновидными зубами. Чудовище то открывало, то закрывало пасть, прогоняя сквозь жабры теплую прибрежную воду, и словно терпеливо выжидало, надеясь на скорую трапезу. Лицо Рика все так же смотрело на меня с вершины ужасающей связки мышечных отростков твари, когда я с криком бросился бежать от кошмарного зрелища и не остановился до тех пор, пока не влетел в свою палатку и не схватил спасительную флягу...

     Когда на следующий день матросы нашли меня, мертвецки пьяного, я помню, что пытался им что-то сказать, но они, разумеется, не стали слушать. Меня доставили в Папеэте, поместили сначала в больницу, а потом, когда выяснилась пропажа троих человек, и в тюрьму. После того, как я пришел в себя от пережитого потрясения, я дал несколько интервью местным газетам и показания полиции, но никто из них, похоже, мне не поверил. Меня отправили назад в Англию, где судили за убийство Рика, его жены и сына. По совету адвоката я заявлял о нападении акул, но, учтя мои первоначальные показания, а также то, что гидрокостюмы Рика и Эмми остались нетронутыми, суд пришел к выводу, что подвергнуться нападению акул они не могли. Стало быть, их прирезал я в пьяном угаре, а тела скинул в воду. Адвокат хлопотал о признании меня невменяемым, но суд все же приговорил меня к тюремному заключению.

     И вот пять лет назад я вышел на свободу, у меня нет ни семьи, ни друзей. Я живу один в старом доме, доставшемся от родителей, и слышу за спиной возгласы «А, это тот, который видел морское чудище?» Но я был бы благодарен, если бы в меня плевали и бросали камнями, только бы это помогло мне избавиться от образов, которые я вижу почти каждую ночь. А вижу я все одно и то же – сияющий в лунном свете песчаный берег, темную неподвижную воду и белое лицо моего мертвого друга, насаженное, как приманка, на волокнистую удочку прямо над огромной разверстой пастью.

     

     Санди Зырянова

     Пилотская байка

     Зря вы, юноша, посмеиваетесь над старыми летчиками. Да, мы, летчики, — народ суеверный. Но что такое «суеверие»? — это значит «верю всуе». А наши, как вы изволите выражаться, суеверия сто пятьсот раз оправданы практикой. Хотя случай, который был с нами в две тысячи косматом году, никакой практикой не объяснишь…

     Я тогда был вторым пилотом на грузовом АН-12. Хороший самолет для своего времени, и делали их на совесть, но машина, которой столько же лет, сколько и мне, — а мне сорок пять, — рано или поздно начнет ломаться. Правда, наш «Мухожук» — так мы его прозвали — вроде бы не пошаливал. Только что вернулся с профилактики, нигде ничего не жужжит, не барахлит.

     Груз был какой-то ценный, ящики со всех сторон опечатаны — что там, не заглянешь. И заказчик что-то нервничал. Так что поломка была бы очень некстати.

     И вот мы летим, — а время вылета нам назначили не особо удачно, под вечер, — уже смеркается, Бортмеханик задремал, штурман зато чайку на весь неспящий экипаж заварил и анекдоты травит, и вдруг — бац! звуковая система надрывается, световая мигает; тяга уменьшается, самолет начинает крениться… Так и есть! — двигатель отказал.

     Ну, один двигатель — это серьезно, но не критично. У АН-12 их четыре. Взялись мы с Михалычем, нашим первым пилотом, отключили двигатель, сообщили диспетчеру, сидим в напряжении… И что же? Минут через пятнадцать та же беда, только с правой стороны! Первый двигатель, который отказал, видите ли, был на левом полукрыле…

     Подвел нас «Мухожук». Комаром оказался.

     Два неисправных двигателя — это уже не фунт изюма… Снизились мы на тысячу девятьсот метров. Сообщили диспетчеру, тот заволновался, спрашивает, каково будет наше решение. А что — решение? На двух двигателях из четырех лететь рискованно. До пункта назначения далековато. Летели мы отсюда, из Воронежа, в Улан-Удэ, а к тому моменту и половины пути не пролетели.

     Ну, собрались мы и совет держим. А я так сидел, что мне было хорошо видно одно полукрыло. Смотрю — что-то у нас на полукрыле прицепилось. Небольшое, размером человеку по колено, но не птица. А по очертаниям вроде человек. Протер я глаза: что за притча? А оно прицепилось и к двигателю тянется. Я привстал, чтобы разглядеть, — а этот паршивец, чтоб ему, уже в единственном нормальном двигателе на том полукрыле копается! Ну все, думаю, нам хана… И точно: не прошло и нескольких минут, как самолет наш дернулся, завалился на бок, накренился и начал терять высоту… Звуковая система опять сигнал подает. По совести, мы в первые секунды слегка ополоумели, когда осознали масштаб трагедии.

     Третий двигатель отказал.

     Радист наш, Коля, молодой был, к переделкам непривычный. Слышу — таким дрожащим голосом диспетчера зовет. Да так, как мать родную не все зовут…

     И вот тут меня тоже пробрало до костей. Потому что диспетчера дозваться он не мог. Рация отказала.

     Отказали у нас не только двигатели и рация, как я очень быстро убедился. Отказали и системы навигации. А внизу — тьма-тьмущая, хотя для такой тьмы летом рановато, полвосьмого всего. Что тут поделаешь? Я перекрестился, «Отче наш» начал читать — а не помню же ни черта! Кое-как прочел, чуть ли не задом наперед…

     А уже когда пробормотал «иже еси на небеси», спохватился, что крестился левой рукой. Правая у меня штурвалом была занята. Ну, думаю, какая разница — упадут все, а на небесах Бог отберет своих…

     Взял «Кока-колу», у меня рядом с креслом бутылка стояла. Отхлебнул.

     А оно лапу тянет!

     Поймите правильно: никаких посторонних на борту не бывает. То есть бывает, конечно, но не в нашем случае. У нас все строго. И потом, «посторонние» — это люди, а тут чудо какое-то: росточком мне по колено, уши как у нетопыря, да и морда вроде того же, рука — не рука, а лапа обезьянья… но глазищи смотрят вроде осмысленно. Я ему, обалдев, бутылку свою и сунул.

     Этот взял, отпил, облизнулся с явным удовольствием. Потом еще отпил. Видно, что ему эта «Кока-кола», которая мне — самое распоследнее пойло, просто в глотке пересохло, а чай заваривать некому, не до чаю, — так вот, видно, что ему эта «Кока-кола» просто райское, мать его, наслаждение!

     Я его и спрашиваю:

     — Кто ты?

     А Этот облизнулся еще раз, хвостом повернулся, — хвост у него этакий был пушистый, и к приборной панели тянется.

     — Не трогай, — говорю, — ты что, не понимаешь? Если ты здесь что-то поломаешь, пять человек погибнут. — А сам думаю: мы и так погибнем, шансов у нас уже почти никаких. — Это ты сломал нам двигатели? — спрашиваю строго.

     Этот головой кивает.

     — Зачем?

     А этот вдруг как рассмеется!

     — Не люблю я вашу механику, — отвечает. Вполне по-человечески, но таким скрипучим голоском. — Мешает она мне. Зло берет, как увижу.

     Тут-то я и смекнул, на кого нарвался.

     — Вот что, — говорю. — Нас пятеро. У всех семьи, которых мы кормили. Не нравится механика — ломай на земле, а в полете этого делать не надо! Мы погибнем из-за тебя!

     У Этого даже уши поникли.

     — Извини, — скрипит. — Я и не подумал.

     — Ах, не подумал? Ну, ты даешь, — возмутился я. — А теперь иди и чини все, что наломал! Иначе наш самолет разобьется вместе с нами — и с тобой, дурья башка!

     — Я не разобьюсь, — проскрипел он в ответ. — Я владею воздушными потоками.

     — Тем более иди и чини!

     — Не получится. Я не умею.

     Ну конечно, думаю, ломать - не строить. Тут Этот снова сцапал мою бутылку с «Кока-колой», отхлебнул порядочно, чуть не половину, и вдруг его мордочка просветлела.

     Голова у меня закружилась, последней мыслью было — никак, он и крайний двигатель вырубил? — но нет, судя по системам оповещения, крайний двигатель работал. Крайний, говорю тебе, не последний! Чтоб слова «последний» у тебя на языке вообще не было! Последний у летчика путь сам знаешь куда бывает… Но гляжу: все наши спят. Мертвецким сном спят, — не шевелятся, не храпят, только посапывают слегка. Испугался я не на шутку. А Этот сияет, будто что-то такое классное отмочил.

     И вдруг в рации прорезается: «МСР 326, отвечайте! Бурзачило-Контроль на связи!»

     И тогда я понял, что до этого не боялся. Ничего не боялся: ни отказавшей техники, ни темноты, ни внезапно уснувших товарищей. А вот этого диспетчера испугался, как…

     Все дело в том, что каждый самолет ведут определенные диспетчеры. Наш «Мухожук», позывной МСР 326, сейчас должен был вести диспетчер одного аэропорта — Новосибирского, потом — попрощаться и передать диспетчеру другого аэропорта, и я точно знал, какого. Кемеровского. А это Бурзачило вообще не должно было появляться, его даже на карте не было! Но выбирать не приходилось.

     — Бурзачило-Контроль, я МСР 326, — говорю. — Диспетчер, дорогой, у нас отказ трех двигателей, отказ систем навигации, отказ радиостанции-один… Запрашиваю аварийную посадку.

     — Вас понял, — отвечает. — Сейчас мы вам полосу приготовим.

     Если вы думаете, что я не сумею посадить самолет на полосу в одиночку и по визуальным ориентирам, — плохо же вы обо мне думаете. Я даже приободрился от собственного профессионализма. И тут Этот мне под руку: «Не выходи из самолета».

     Ну, как это — не выходи? Мне нужен срочный ремонт. Вся команда спит. Я попытался было растолкать хотя бы командира, — какое там; не просыпается, а Этот опять: «Не буди его, хуже будет».

     В общем, вышел я. К моему удивлению, самолет уже окружило несколько наземных техников; взялись чинить наши двигатели. Я заикнулся насчет приборной панели и рации, — один из техников так странно на меня посмотрел, говорит: «Все приборы у вас в порядке». Ладно, думаю, пойду хоть посмотрю, куда меня летная судьба забросила.

     А порт этот, Бурзачило, пустынный совершенно, наш самолет там — единственный. Пошел я, больше любопытства ради, к летной гостинице, — опять слышу скрипение Этого: «Не выходи из аэропорта!»

     — Слушай, — не выдержал я, — достал ты меня. То не делай, это не делай… Какого черта?

     — Вышел из самолета — держись и возвращайся побыстрее. Выйдешь отсюда — останешься здесь навсегда.

     Я пожал плечами, но под ложечкой засосало. Да, признаться, мне с самого начала было здесь не по себе. Какое-то оно было странное, это Бурзачило, не от мира сего. Вытянул шею, — смотрю, старое здание, типовая такая пятиэтажка, но полуразрушенное, верхние этажи вообще обрушились, внизу еще сохранилась вывеска «Гостиница аэропорта», но древняя — явно с советских времен. Повернулся к зданию аэропорта — оно тоже как-то не радует, не наше оно какое-то, неземное. Тут, смотрю, работник из этого здания вышел.

     Мне что-то внутри подсказывает: беги, дурак! — но я остался. Дождался этого мужика. Он мне представился: диспетчер Баюнов. Точно, смотрю на бейджике: Баюнов Василий Петрович. Мы немного поговорили о нашем «Мухожуке»; я про Этого рассказывать не стал, сказал только, что три сразу двигателя отказали. Потом я сослался на то, что нужно присмотреть за ремонтом, и поспешил на «Мухожука». А Баюнов мне вслед: «С ремонтом все будет в порядке…»

     Я уже понял: с ремонтом, может, и в порядке, да со мной — не в порядке, если я задержусь. Влез я на самолет, а сам сообразил: надо имена этих техников запомнить.

     Имена у них разные были. То-то чуднее всего, брат: откуда в середине России такое имя, как Diego Vasques? Или James Folkner? Но я уже ничему не удивлялся.

     Откуда-то снова Этот вынырнул, говорит: «Спи. Утро вечера мудренее». Я уже смирился с тем, что груз мы вовремя не доставим. Неустойка, объяснительные начальству, все дела… Поэтому устроился на самолете и задремал. Правда, выспаться мне все равно не дали: Этот ни свет ни заря меня растолкал, скрипит на ухо «рассвет близок, вылетай!»

     Я и вылетел. Что мне, в первый раз, что ли?

     Потом мои товарищи, смотрю, попросыпались, спрашивают: «А как двигатели? Чего? Работают? Это как так получилось? У нас же двигатели отказывали и рация!»

     Я тогда, помнится, пожал плечами, ответил что-то в духе «иногда проблемы сами рассасываются».

     Но самое странное случилось потом, когда заработала наша рация. У радиста глаза сами собой как выпучились!

     — МСР 326, отвечайте! Говорит Новосибирск-Радар! Что происходит?

     Ни черта я тогда не понял, если честно. Потому что за окном стояло не раннее утро, а поздний вечер. Смеркалось. И наши часы, и этот диспетчер, который «Новосибирск-Радар», уверяли, что был тот же день, — как сейчас помню, двадцать первое июля. И не было никакой ночи в странном аэропорту Бурзачило…

     Но зато мы на десять минут исчезли со всех радаров. И часы у нас — это выяснилось потом, когда мы прилетели в Улан-Удэ — отставали ровно на десять минут.

     Попозже, кстати, я навел справки о тех людях, которых повстречал в аэропорту Бурзачило. Все они действительно работали когда-то летчиками, но числились погибшими в авиакатастрофах: кто десять лет, кто двадцать, кто пятьдесят…

     Такого я тоже не понял. Но с тех пор оставляю для Этого на самолете бутылку «Кока-Колы».

     Алексей Трофимов

     Сон

     Я давно не видел снов. Очень давно.

     Возможно, потому, что я разучился мечтать, верить, чего-то ждать… так продолжалось два года.

     Два года учебы, работы, отдыха, развлечений. В общем, типичная жизнь среднестатистического студента-работяги, у которого, как говорят нынче, «голова на месте». На жизнь не жаловался, и в принципе у меня было все то, что мне хотелось, в рамках дозволенного и допустимого, конечно. Утром – работа, днем – учеба, вечером – отдых. Изо дня в день одно и то же, некая никем не запланированная размеренность. И меня это вполне устраивало. Так было до первого моего сна после столь долгого перерыва.

     Я помню его в деталях, я помню цвета, помню запахи. Красивая лесная зеленая поляна, утро, роса на траве, пение проснувшихся птиц, голубое небо с редкими небольшими облачками на нем, лениво поднимающееся с востока солнце. И себя, я помню себя.

     Я сидел посреди этой поляны, посреди этой вечной красоты, которая мне всегда нравилась. Сидел, стоял, валялся на траве, бегал, прыгал, вел себя как ребенок. Я чувствовал, как свежий воздух проникает в меня, и я вспомнил. Вспомнил, что умею дышать, как я давно не дышал. От одного только глотка прилив неописуемой бодрости и сил. А еще я помню ее.

     Ее, с длинными черными волосами, карими глазами, стройную и женственную, с изящными движениями и сладкими голосом, который пленяет не меньше, чем ее красота.

     – Ты давно не приходил сюда, – чуть слышно произнесла она.

     – Я здесь и не был никогда, – немного ошеломленно ответил я, понимая, что она находится рядом со мной уже очень давно, а заметил ее только сейчас.

     – Ты разве не помнишь?.. Не помнишь меня? – грустно спросила она.

     – Н-нет, – пытаясь все же вспомнить, отвечал я.

     Молчание. Недолгое, но все же… Я больше не мог смотреть по сторонам, смотрел только на нее.

     – Я скучала по тебе, Алексей, – тихо сказала она.

     Я оглянулся. Пытался вспомнить… И правда, здесь я уже бывал. Что-то до боли знакомое, теплое, близкое к сердцу. Но не могу вспомнить, когда я здесь был. Вспомнилась фраза «дежа вю». И вновь посмотрел на нее.

     Она сидела на траве, обняв колени, и печально смотрела в сторону. Тебя я тоже видел?

     – Видел? – она посмотрела на меня. – Ты говорил, что любишь меня, помнишь?

     Я не нашелся, что ответить. Она читает мысли? Да и кто она вообще?

     – Ты все забыл… И даже меня, хотя обещал, что такого никогда не случится, – она встала напротив меня. – Скажи мне, Леш, что с тобой?

     Я увидел ее печальные глаза, где-то в сердце, очень глубоко, защемило.

     – Я… понимаешь… как бы сказать… – пытался подобрать хоть какие-то слова, потому как совершенно не знал, что мне ответить.

     – Ты меня больше не любишь? – дрожащим голосом спросила она.

     – Люблю, – сорвалось у меня. Что? Это я сказал? Да кто это? Почему я вдруг люблю ее?

     Она вздохнула облегченно, и даже слегка улыбнулась.

     – Почему так долго не приходил ко мне? – нежно прозвучал ее голос.

     Теперь молчал я, не понимая, что вообще происходит. Я вновь огляделся по сторонам. Утро, лес, поляна и девушка. Стоп! Я же спал…

     Я резко подскочил с дивана от звонка будильника. Успокоил его ленивым полусонным движением руки. Взглянул на время: шесть тридцать. Пора на работу. Я выглянул в окно. На улице хлестал дождь из черных как ночь туч. Второй день подряд уже идет. Умылся, оделся, кружка кофе, и на работу. На улице лето, ртутный столбик градусника не поднимается выше плюс семи целую неделю. Мда, июль в Сибири.

     Пока дошел до остановки, вымок весь до нитки. Водитель «газели» долго матерился, когда я залез на переднее место в таком виде. Но мне было решительно все равно на все его громогласные «протесты». На полпути он успокоился, понимая, что сиденье уже вымокло насквозь. Я внимательно осматриваюсь по сторонам, присматриваюсь в запотевшее окно. Что-то не так, чего-то не хватает. В маршрутке работала печка, в салоне было даже немного жарко. Выйдя из «газели» я вздохнул. И тут я понял.

     Тяжело дышать. Очень тяжело дышать воздухом, пропитанным выхлопными газами машин и сыростью. Участился стук сердца.

     Дошел до проходной цеха, у охранника получил пропуск и пошел на свое рабочее место. Работы много, сезон уже в самом разгаре. Повесив мокрую куртку на дверцу шкафа сушиться, я принялся за работу. Александр Васильевич, мой начальник, задумчиво глянул на мою куртку, потом подошел ко мне и по-отечески сказал: «Леш, ты бы хоть под зонтом ходил бы, что ли… А то так и простыть недолго… Да-да, знаю, не любишь зонты, но хотя бы на работу ходи с ним, а то заболеешь и не выйдешь, а кто работать будет, а? И так все по отпускам разбежались, а я один не справлюсь. Учти это, хорошо?»

     Улыбнувшись, кивнул головой. Ну да, на работу с зонтом ходи, а то ж совсем работать некому будет. Забавно.

     Впрочем, работы невпроворот, чтобы сидеть и улыбаться своим мыслям. Итак, за дело. И время полетело. Час. Два. Три. Четыре. Пять…

     Прерваться меня заставила резь в глазах. Я взглянул на часы – половина второго. Курить, надо сходить покурить. Беру сигареты и зажигалку и направляюсь к выходу, попутно отправляя взгляд сожаления своей сохнущей куртке. На улице все еще идет дождь. Надоел. Когда уже лето настанет?

     Закурил. Гляжу усталыми и красными от монитора глазами на свинцовые тяжелые тучи на небе. Тоскливо. И холодно… ну да, холодно в одной полусухой футболке стоять-то при плюс семи градусах. И что-то еще не так. Чего-то я сегодня не сделал еще. Вновь смотрю на часы и тихо себе улыбаюсь. Леш, ты болван, других слов не нахожу. Я забыл про обед.

     Подкрепившись кофе, вернулся к работе.

     Девятый час пошел. Работа завершена на сегодня, пора домой. Возвращаю охране пропуск и медленным, усталым, неторопливым шагом направляюсь к остановке. Противный дождь все еще льет. Когда он уже кончится?

     На остановку первый подъехал автобус, точно к моему дому едет. Удача, иначе не назовешь. Захожу, предъявляю проездной. Кондукторша, явно недовольная, кивает головой. Выбираю место у окна, благо автобус практически пустой, и устало плюхаюсь в него. Прислоняюсь к холодному стеклу горячим лбом.

     Хех.

     Василич как в воду глядел.

     Лихо же я заболел, уже под вечер. Доплелся до дома, сбросил шмотки на сушку, вкатил каких-то таблеток противовоспалительных… и спать.

     Я даже не думал, что так соскучился по снам. Иногда бывают такие сны, как кадры из твоего прошлого.

     Я сижу на крутом берегу моря, в котором я безошибочно узнаю Балтийское. Сижу, свесив ноги вниз, пригревает солнце, которое прячется за частыми белыми облаками. Морской запах бьет в нос. Давно, как же давно это было.

     – Ты часто приводил меня сюда, – услышал знакомый голос из-за спины. Обернулся. Передо мной снова стояла она. – Раньше.

     – И я даже понимаю, почему я это делал, – снова вглядываясь в синюю даль, проговорил я.

     Повеял морской ветер.

     – Почему ты не позвал меня сегодня? – она села рядом со мной.

     – Я не знал, как это сделать, – не кривя душой, ответил я.

     – Ты так и не вспомнил меня? – она обняла меня.

     Как бы я хотел тебя вспомнить. Но я не помню.

     – Жаль, – без тени обиды прозвучал ее голос.

     – Может, ты мне поможешь? Хотя бы намеком?

     – А что ты хочешь узнать? Мое имя? И что оно тебе даст? Только имя. Меня ты не вспомнишь, – она прижалась ко мне.

     Она прекрасна. Если я ее когда и знал, то никогда бы не забыл.

     – Но ты забыл, – я все еще как-то непривычно, что она может читать мои мысли. – Я думаю, что есть один способ или, как ты выразился, намек, чтобы вспомнить меня.

     – И что же… – я не успел окончить фразу, как… как она меня поцеловала.

     Будильник.

     Головная боль.

     С трудом открываю глаза.

     Как говорится, у нас не болеют. Все те утренние процедуры, чашка кофе и на работу.

     Туман.

     Мелкий дождь и туман. Холодно теперь вдвойне.

     Вновь добираюсь на маршрутке с водителем казахом, который напевает себе под нос национальные мотивы. Иногда такие мелочи очень поднимают настроение. Моя непроизвольная улыбка не обидела водителя, и даже наоборот, он стал громче напевать свою песню.

     И снова на работе завал разгребаю. Александр Васильевич хмуро наблюдает за мной. Наблюдает, но молчит. До обеда управился с делами, теперь сижу в столовой и ковыряю вилкой картофельное пюре. Я вспоминаю.

     Вспоминаю ее поцелуй, ее мягкое прикосновение. Даже запах ее волос.

     Сторожевая собака вкусно сегодня отобедала моим пайком.

     После обеда Василич, как всегда, поехал на оперативки по крупным объектам. Собственно, я остался за главного. Я даже честно первые пятнадцать минут занимался заказами, договаривался о доставках… и даже не заметил, как заснул.

     Лес. Сосновый вековой лес. Могучие стволы этих гигантов устремлены ввысь, к небу. Солнечные лучи едва попадают сюда. Сладкий и нежный запах сосновой смолы царит вокруг. Редкое пение птиц наполняет этот бор жизнью. Снова отрывки из памяти. Красиво.

     Но.

     Но я не любовался этой красотой.

     Где же ты?

     Оглядывался, присматривался, искал, кричал.

     Лишь тишиной отзывался лес. Добрел наугад к ближайшей сосне и присел у ее основания. Я знаю, что это сон, и знаю, что скоро он закончится. Я жду ее, я здесь только ради нее.

     Невольно поворачиваю голову в сторону. На стволе сосны что-то нацарапано. Рассматриваю внимательнее и вижу аккуратно вырезанное сердечко со стрелой. А под ним надпись: «Леша + Ольга». Ольга… Это ее имя?

     – Да, мое, – голос прозвучал чуть позади меня.

     Она сидела чуть дальше от меня. Как же она красива.

     – Я искал тебя.

     – Знаю, потому я и здесь. А в прошлый раз сказал, что не знаешь, как это делать. Леш, знай, как только ты подумаешь обо мне, я уже здесь, с тобой.

     – Тогда почему ты сразу не ответила мне?

     – Ждала, когда ты найдешь это дерево. Теперь ты знаешь мое имя.

     Ольга с нежной улыбкой глядела на меня. Да, теперь знаю. А дальше? Что дальше? Я все равно не мог вспомнить. Даже поцелуй, как бы он не был хорош, не помог мне в этом.

     Вижу, как ее глаза становятся печальными. Она прочитала.

     Да, это обидно. Но это правда. Такая же правда, как и то, что люблю ее. Это я помню, это я знаю, это я чувствую.

     – Скажи мне, – начал я. – Ты существуешь? В реальном мире? Или это только сон?

     Ольга отвела взгляд:

     – Верно подметил, – грустно отвечала она. – Существую.

     – Тогда где ты живешь? Я смогу тебя найти?

     – Не надо, Леш. Не стоит. Здесь ведь лучше, здесь нет границ. И для нашей любви тоже.

     Я встал и зашагал в ее сторону уверенно, чтобы обнять ее. Чтобы поцеловать.

     – Оль, для нашей любви нигде не будет границ.

     Она вскочила и попятилась назад.

     – Не подходи! – испуганно вскрикнула Ольга.

     Я замер.

     – Я не хочу возвращаться, – она бросилась бежать в лес.

     Я не смог ее догнать, в глазах быстро темнело.

     Пришел в себя я лишь только три дня спустя. Три дня провалялся дома с высокой температурой и в бреду. Но на третий день прошло все так же быстро, как и началось. Бывает же так, что ни с того ни с сего. Участковый врач был в явном недоумении, увидев на четвертый день меня в полном здравии, не считая небольшой температуры. Друзья и родственники вздохнули с облегчением, услышав мой бодрый голос в телефонной трубке. Чего уж говорить, рад был и Василич моему столь быстрому выздоровлению. Хех, еще бы. Предлагал выйти в выходные поработать. Он неисправим. Я отказался, ссылаясь на то, что мне нужно еще немного времени для полного восстановления.

     Он не знал.

     Да и никто не знал.

     Я не был в бреду, для себя не был.

     Я искал.

     Искал ее, Ольгу.

     Я нашел ее. Она здесь, в Омске. Я чувствую ее.

     В субботнее утро я вышел из дому. Куда теперь направляться? Где искать?

     Немного поразмыслив, еду в центр. Идеальное место для начала поиска. Еще не доезжая центра стук сердца участился. Значит, в центре. Приезжаю, но сердце вбивается в обычный ритм. Нет, мимо. Размышляю. В центре сердце спокойно, значит, даже не в этой степи. Проверим Левый берег. Пересекаю мост.

     Сердце ускоряет ритм.

     Значит, тут. Еду дальше.

     Оптовый рынок. Я бы сделал его достопримечательностью города, где показываются истинные качества товаров, сделанных в лучших подвалах Турции и бараках китайцев-гастарбайтеров, и настоящий уровень жизни населения.

     Одиннадцатый микрорайон. Сердцебиение учащается.

     Значит, правильно, дальше.

     Дмитриева, Поворотная. Все быстрей и сильней стучит сердце.

     Пятый микрорайон. Она рядом, чувствую это.

     Автовокзал. Сердце успокаивается.

     Черт!

     Проехал! Назад!

     Возвращаюсь на Пятый микрорайон. Здесь, рядом. Осматриваюсь по сторонам. Недавно возведенный храм с позолоченными куполами величаво красуется среди относительно новых девяти- и двенадцатиэтажек. Это наш губернатор возвел за свой счет, дабы и денег отмыть и грехи замолить. Хех, двух зайцев сразу.

     Напротив храма, через дорогу, находятся две больницы: Многопрофильная и ОКБ (Омская Клиническая Больница). Мне туда.

     ОКБ прохожу мимо. Значит Многопрофильная.

     Она здесь. Но что она тут делает? Работает?

     Мне вовнутрь. Высокое двадцатиэтажное здание. Куда именно?

     Иду по лестнице.

     Первый, второй, третий…

     Сердце вырывается из груди. Здесь, пятнадцатый этаж. Вхожу в отделение.

     Стол дежурной сестры пуст. Тем лучше.

     Практически все палаты пустые, лишь три из десяти заняты. Там люди, они… они в коме. Тяжело вздохнул.

     Шестая палата. А вот и она.

     Она лежала в кровати, в больничном одеянии, под одеялом и с какой-то трубкой у нее в носу. Даже сейчас она красива. Спокойна и безмятежна. Она спит. К спинке кровати прикреплена папка. «Сафронова Ольга Александрова. 18 лет. В коме два года».

     Два года. Я смотрю на нее. Любуюсь ей.

     – Молодой человек!

     Я обернулся. В дверях палаты стояла молоденькая медсестра. Она строго смотрела на меня. Скорей всего, проходит практику тут или, как там у них это называется.

     – Вам нельзя тут находиться! Выйдите из палаты! Немедленно! – с важным видом требует она.

     Я улыбнулся.

     – Хорошо! – согласился я. – Заодно вы мне покажете, где находится кабинет главного врача или его заместителя.

     Она побледнела.

     – Зачем?

     – Ну, вы покинули пост в дежурство. Надо доложить об этом главному врачу, это серьезный проступок. А если бы я оказался маньяком-извращенцем?

     – Но вы же не маньяк? Не извращенец? – умоляюще смотрит на меня голубыми глазами.

     Каких усилий мне стоило сохранить каменное лицо и не сказать ей, что да, маньяк. Удержался.

     – Вам повезло. Ни тот и ни другой. Однако факт проступка имеется.

     – Не надо сообщать! Прошу вас! Я тут всего два дня, не губите…

     Я сделал задумчивый вид.

     – Хм, ну что ж. Мы можем и не сообщать об этом инциденте, если вы мне поможете.

     Глупая, молодая, неопытная. Но весьма полезная.

     – Я бы хотел посмотреть историю болезни этой пациентки, – я указал движением головы на Ольгу.

     – Но… – начала неуверенно медсестра. – Но это врачебная тайна. Запрещено показывать ее посторонним…

     – Да, верно. Запрещено. Точно так же, как и покидать пост, – ехидно улыбаюсь. – Верно?

     – Верно… – вздохнула медсестра. – Тогда попрошу вас подождать за моим столом. Я сейчас вернусь.

     Не прошло и пяти минут, как вернулась медсестричка. Весьма интересная история.

     Тяжелые телесные повреждения чего-то там, тяжелая психологическая травма, наркотическое опьянение, изнасилование. У меня даже руки затряслись, когда прочитал все это. Возвращаю историю, покидаю отделение.

     Выхожу. Закуриваю.

     Что дальше?

     Изнасилование… Значит, уголовное дело. Не задумываясь, набираю номер на мобильном телефоне.

     – Здравствуйте вам, Александр! Как ваше ничего?

     – Да вот работу работаю. Войнушка намечается. Чего-то хотел?

     – Ага. Саш, можешь для меня по фамилии найти уголовное дело, связанное с ней?

     – Уголовное… Хм.

     – Только, Саш, оно не проходит по твоей линии. Это изнасилование.

     – А тебе что конкретно надо?

     – Почитать его. Хотя бы в электронном варианте, а?

     – Для тебя это важно?

     – Очень, Саш.

     – Ладно, посмотрю, что смогу сделать. Только учти, не раньше вечера.

     – Окей. Договорились.

     – Ну, тогда ладно. До скорого.

     – Саш, спасибо. С меня причитается.

     – Да забей. Свои люди.

     – Удачи!

     – Тебе того же.

     Отключаю мобильник. Усатый, сцуко, личность.

     Итак, ожидаю вечера.

     Целый день шатаюсь по городу. В принципе только вечером-то домой и попал. Ящик пуст. Жаль. Включаю музыку, стоит случайный выбор.

     «9 грамм» – «Верю»

     Интересная песня:

     «Я с улыбкой на лице

     Встречаю новый день.

     Вчерашние проблемы

     Забрала ночь и тень,

     И лишь воспоминания

     Камнем давят на грудь,

     И то, что было, прошло,

     Уже не изменить, не вернуть.

     Такова жизни суть,

     Такова есть реальность.

     Все может изменить

     Роковая случайность.

     Вчера я был Бог,

     А сегодня собака.

     Нечаянное слово приводит к драке.

     Вечный зов, ломится душа на волю.

     Как найти себя?

     Тонущий в своих мечтах

     И в захлебнувшихся желаньях,

     Я кричу: «Утопаю! Утопаю!»

     И чем дальше я плыву,

     Тем вижу в жизни

     Больше огорчений,

     Умозаключений

     В моих изреченьях

     Верю я, что не упаду,

     Верю, что силы, чтобы жить, найду,

     Верю в победу одну на всех.

     Верю и знаю, будет ждать нас успех

     …

     Еще раз встану на ноги

     После очередного краха,

     Все поменяя, зная, что в начале будет плохо.

     Старые раны стали снова кровоточить,

     Но гордость не позволит просить чьей-то помощи.

     Тонущий в своих мечтах, но с надеждой встать на берег,

     Обернуться и расстояние измерить,

     Той жизни путь, что удалось пройти,

     И тот путь, что ожидает впереди.

     Нету сил одному свой крест на спине нести,

     Вижу впереди много грусти и много радости.

     Жизнь, как игра, но игра без правил.

     Тебя подставили, ты кого подставил,

     Ты сам установил в своей жизни грани,

     Что получилось – какой-то многогранник.

     Верю я, что не упаду,

     Верю, что силы, чтобы жить, найду,

     Верю в победу одну на всех.

     Верю и знаю, будет ждать нас успех»

     Мне нравится.

     Замаячил мэйлагент. Пришло.

     Когда прочитал, я думал, что это сценарий к фильму ужасов.

     Два года назад Ольга познакомилась с парнями в ночном клубе. Проведя с ними некоторое время, собралась уходить домой. Парни (их было четверо) предложили проводить ее, на что девушка ответила отказом и направилась к выходу. Парни последовали за ней и чуть дальше от входа в клуб настигли ее. После чего один из них воткнул девушке шприц с каким-то сильнодействующим наркотиком, и затащили ее в машину. Довезя ее до ближайшего двора, в течение трех часов по очереди насиловали ее и, как тут написано, избивали с особой жестокостью.

     Ублюдки.

     Девушка, находясь «под кайфом», не могла оказать сопротивление, закричать или убежать. По завершении своей оргии, они выбросили ее в том же дворе.

     Подонки. Одно радует, что получили они сполна, так сказать, по всей строгости закона.

     Как она еще только выжила вообще. Страшно представить, что она пережила.

     Поэтому и не хочет возвращаться в мир реальный. Она боится. Боится, что это повторится вновь.

     Да, несомненно, то, что она пережила – страшно. Здесь действительно можно сойти с ума. Но ведь жизнь еще не окончена. Она выжила, а это уже хорошо. Остальное наладится. Мне надо ее найти, теперь во сне. Это просто, я понял, как это сделать. Сложнее другое.

     Сложнее будет убедить ее вернуться.

     Как это сделать? Пока ума не приложу.

     Смотрю на время. Половина двенадцатого. Ну что ж, отступать некуда.

     Будем пробовать.

     Я долго бродил по миру снов. Бывал во многих местах, созданных мною. Звал ее, но в ответ лишь тишина.

     А все-таки красивые места я создавал… когда-то. Но когда? Немного напрягаю память. Последний сон я видел в шестнадцать лет. Два года назад. Вроде не так много времени прошло, но понимаю, как сильно я изменился. Еще два года назад я мог часами любоваться звездным небом, вместо того, чтобы спать. Был уверен, что могу изменить мир к лучшему, и даже убеждал в этом других. Мог, замерев, ловить ласковые объятия теплого ветра. Искал чистую любовь.

     Многие удивлялись моим суждениям, так как знали мою жизнь, и что я прекрасно понимал – все мои мечты так и останутся мечтами.

     Просто я старался.

     Стремился.

     Искал.

     Верил.

     Со временем, как говорится, проходит.

     У меня не прошло, просто осталось где-то глубоко в моей душе.

     Иначе я не был бы здесь.

     Ее здесь нет. В моих снах ее нет. Хм. Если гора не идет к Магомету…

     Холодно, поздний вечер. Тяжелые снеговые тучи давят сверху, холодный резкий ветер, мертвый лес, черная твердая земля. Таков ее сон.

     Она была одета все в то же легкое белое платье и выглядела, как луч света в этом царстве мрака. Мелькнул отрывок из памяти: впервые я здесь ее и встретил.

     Ольга сидела, поджав ноги у дерева, трясясь от холода и тихо плача. Меня она не видела.

     Холод. Здесь не может быть холод, это сон. Мой озноб прошел мигом. Это все нереально.

     Я подошел к ней сзади, и нежно положил руки на плечи.

     – Это твой мир? – прижавшись к ее щеке, спросил я.

     – Да, это мой мир.

     – Тогда почему здесь так мрачно?

     – Потому что другой не получается.

     – Печально. Ты ведь знаешь, Оль, зачем я здесь.

     – Я не вернусь.

     – Это все в прошлом, все, что с тобой случилось. С тобой все в порядке, ты жива, ты здорова. А те шакалы получили свое.

     – Сколько таких же, как они? Сколько? А?

     – Много таких скотов, но хороших людей еще больше.

     – Тогда где они были в ту ночь?

     – Так случилось, Оль, теперь ничего не вернешь. Проще спрятаться здесь, не имея мужества продолжить жизнь дальше. Только пойми, что ты не одна. У тебя есть родители, для которых видеть тебя в таком состоянии каждый раз как нож в сердце, у тебя есть друзья и близкие, которые любят и волнуются, переживают за тебя. У тебя теперь есть я.

     – Что нам мешает быть вместе здесь?

     – То, что это всего лишь сон. Здесь нет ничего реального, как этот холод, например.

     Она перестала дрожать.

     – Ты не поймешь настоящего поцелуя, находясь здесь. Я хочу быть с тобой, но хочу этого в жизни, наяву. Пойми, я люблю тебя.

     – Тогда давай останемся здесь.

     – Нет, – твердо сказал я, ни секунды не раздумывая. – Я не останусь здесь. Если ты любишь меня, захочешь меня найти, знай, я буду там, по ту сторону сна. Если не захочешь, тогда я искренне тебе сочувствую, так как нашей любви ты предпочтешь страшный сон длиною в жизнь.

     Около десяти утра. Утренние процедуры, чашка кофе, сигарета. Две сигареты. Три? Сколько я выкурил? Много. В это утро много. Я сделал все что мог. Теперь выбор остается за ней.

     Как-то скверно мне.

     Двенадцать дня.

     Все также пасмурно, дождь и холод.

     Не могу сидеть дома. Надо прогуляться.

     На улице моросит дождь. Ветер сильный, чуть ли не прижимает несчастную березу к земле.

     Но меня это не пугает. Меня это не волнует сейчас.

     Где я шел и сколько шел, не помню. У меня не было цели. Я просто шел. Шагал медленно, смотря себе лишь под ноги. Даже не думал ни о чем.

     Левый Берег. Я даже не заметил, как перешел мост. Шагаю дальше. Автовокзал. Я не специально, меня тянет. Тянет к ней. Пятый микрорайон. На территорию больницы входить не решаюсь. Уселся на лавочку на остановке. Жду. Жду ее решения. Весь промок.

     Но не холодно. Я понимаю вдруг, что нет ветра. Поднимаю глаза вверх. Нет дождя.

     Там вдали, в этой высоте, среди грозовых туч пробивается луч. Яркий и теплый луч долгожданного солнца. Заволновалось сердце. Ольга… Она сделала выбор!

     Опрометью добегаю до Многопрофильной, птицей взлетаю на пятнадцатый этаж.

     Хехе.

     Все та же медсестра. Она на месте, за столом. При моем появлении у нее округлились глаза.

     – Вы… – робко начала она.

     – Не переживайте, – у меня заблестели глаза. – Я не к вам.

     – А к кому тогда?

     Я многозначительно посмотрел медсестре за спину, и прошептал:

     – К ней.

     Ольга, опираясь на стенку, вышла из палаты. Мы с медсестрой бросились помочь ей, поддержать. Ухватили ее под руки, когда она почти упала. Она устало положила мне голову на плечо и нежно посмотрела на меня:

     – Я выбрала…

     Вера Стах

     Кукла

     В кабинете директора детского дома, на мягком удобном диванчике в английском стиле, сидела молодая ухоженная женщина в длинном летнем платье бирюзового цвета. Тонкие черты лица, высокие точеные скулы, выразительные темно-голубые, почти синие глаза, обрамленные длинными ресницами, изящный, чуть вздернутый носик, четко очерченные розовые губы, острый подбородок. Густые, слегка волнистые светлые волосы собраны в замысловатую прическу на затылке.

     На коленях она держала толстый увесистый альбом с фотографиями детей. Заправив за ухо выбившуюся прядь, Ирина, так звали женщину, перевернула страницу и продолжила изучающе рассматривать фотокарточки. Она чувствовала себя немного неловко, – процесс напоминал ей поиск нового платья или предметов декора интерьера в каком-нибудь модном журнале. Еще она злилась на мужа за то, что тот не захотел отменять свою очередную командировку, чтобы помочь с выбором их будущего чада. Впрочем, злил ее не сей факт, а осознание того, что Вадим не желал участвовать во всем этом, – ему было абсолютно все равно – мальчик или девочка, полугодка или подросток. Подобные вопросы его нисколько не интересовали по той простой причине, что ребенка он будет видеть крайне редко, и то только для того, чтобы сказать «привет» или «пока». А тратить время на всю ту чепуху, что люди называют «отцовскими обязанностями» он не собирался. Поэтому считал, что сделать выбор Ира должна самостоятельно, ведь именно ей предстоит растить и воспитывать ребенка.

     Вадим – трудоголик до мозга костей – часто разъезжал по служебным делам, посещая разные уголки мира. Порой он, загруженный работой, отсутствовал неделями: постоянные конференции, совещания, многочисленные встречи с клиентами. Все, чего он хотел по возвращении домой – покоя, тишины, бокала красного вина (предпочтительно Шато Тальбо), тепла и ласки.

     Женился же он лишь для того, чтобы утихомирить мамашу, – та никак не могла смириться с его холостяцким образом жизни и на протяжении нескольких лет без устали читала ему нотации, чем чуть не свела его с ума.

     После свадьбы она, наконец, угомонилась, а через два года, к счастью, отошла в мир иной, и Вадим вздохнул с облегчением.

     Хотя, надо отметить, благодаря семейной жизни он с удивлением для себя обнаружил, что в отношениях предпочитает постоянство и стабильность. Нет, он не считал себя моногамным и при любом удобном случае, как и полагается, ходил налево, но его безумно радовало то, что дома его кто-то ждет. И не просто «кто-то», а любящая, верная и преданная жена. В верности ее он не сомневался, поскольку нанятый им детектив докладывал обо всем, что она делала в его отсутствие, – куда ходила, с кем общалась и встречалась. И эта Иринина, по-собачьи, слепая преданность тешила его самолюбие.

     Он прекрасно понимал, что так будет не вечно, и в один прекрасный день ей надоест бесконечное ожидание. Рано или поздно ей станет невыносимо одиноко и она, не желая больше тратить жизнь понапрасну, подаст на развод. Вадиму же тогда придется вновь отправиться на поиски «единственной и неповторимой»; той, которая бы безоговорочно повиновалась ему, любила его, холила и лелеяла, невзирая на все его недостатки и ничего бы не просила взамен, кроме внимания с его стороны. Но на это требовалось время, много времени, а его еженедельник был расписан поминутно. Поэтому оставалось лишь одно – сделать все возможное, чтобы мысли о разводе не посещали прекрасную головку его благоверной.

     Первый шаг – избавить Ирочку от одиночества. И однажды за ужином он предложил ей завести какую-нибудь зверушку – собаку или кошку или еще кого. «Тебе, наверное, ужасно тоскливо без меня, а так у тебя будет кто-то, кто всегда рядом», – добавил он.

     Правда, как выяснилось на животных у Иры с детства жуткая аллергия, поэтому предложение мужа она отклонила и вместо этого попросила завести… малыша. Ведь, как-никак, ей уже тридцать лет, пора задуматься о семействе, продолжении рода и прочей ерунде.

     Она не была уверена в том, нужен ли ей ребенок; никакого материнского инстинкта она не чувствовала, да и к детям ее особо не тянуло. Более того, она, как большинство дамочек, не приходила в умиление и не испытывала щенячьего восторга, глядя на маленькие пяточки и пальчики. И когда ей предлагали подержать крохотное создание, она лишь удивленно вскидывала брови и спрашивала: «Зачем?»

     Но, несмотря на все это, ее коробила мысль о том, что все подруги и знакомые давно обзавелись детишками, и отдалились от нее, и она словно белая ворона осталась в стороне. А так, если у нее появится малыш, она сможет вступить в круг «мамочек» и вернуть, таким образом, старых подруг.

     Вадим вначале воспротивился, но хорошенько обдумав все за и против, решил, что идея не такая уж и плохая. Благодаря частым командировкам он пропустит самый отвратительный момент в жизни чада: смена пеленок, рвоты, безудержные крики и прочее, и прочее. Но самое главное – ребенок свяжет Иру по рукам и ногам и она никуда от него не денется.

     К несчастью, природа распорядилась иначе, – прошел год, а Ирина все никак не могла забеременеть. Женщина совершенно отчаялась, – ведь ребенок стал ее целью, и она уже не представляла жизни без него. Посоветовавшись на сей счет с одной знакомой, она задумалась об усыновлении; в приютах детей пруд пруди, выбирай – не хочу. И, получив одобрение мужа, Ира начала обзванивать детские дома.

     Так она и оказалась в кабинете Лианы Григорьевны.

     Пока женщина рассматривала фотографии, мысли, словно рой надоедливых пчел, жужжали в голове. Уверенность, с которой она пришла в детдом, потихоньку улетучивались и ее начинали одолевать сомнения. Правильно ли она поступает? Стоит ли взваливать на свои хрупкие плечи такую огромную ответственность? Ведь ребенок – не игрушка, а живое существо; наигравшись вдоволь – не выбросишь. А что, если она вскоре устанет от роли новоиспеченной мамаши? Что, если ей надоест игра дочки-матери? Что тогда делать с ребенком? Отдать обратно в приют?..

     Нет, не стоит ввязываться в эту авантюру. Зачем усложнять себе жизнь? «Сказать, что я передумала? Или просто не нашла того, что искала?..»

     В душе разгоралась настоящая буря, но внешне Ирина оставалась совершенно спокойной и ничем не выдавала своих чувств и эмоций. На лице застыла маска легкой надменности и высокомерия, – так мама учила ее держаться на людях.

     Перевернув очередную страницу, женщина уже была готова закрыть альбом и отказаться от задуманного, как вдруг внимание ее приковала одна фотография.

     С цветной фотокарточки на нее смотрела девочка лет пяти; круглое личико, обрамленное пепельно-русыми кудряшками, аккуратный носик, пухлые щечки, залитые румянцем, большие небесно-голубые глаза, опушенные длинными светлыми ресницами.

     Одетая в белое платьице в крупный зеленый горошек, малышка стояла рядом с качелями, прижимая к груди пластмассовую куклу в похожем платье, и с легкой улыбкой глядела в объектив. Она походила на маленького потерявшегося ангелочка. Милое очаровательное создание!

     «Вырастет, станет настоящей красавицей», – невольно отметила про себя Ира. Ей нравились красивые вещи и люди. Поэтому, изучая фотоальбом детдомовских подопечных, она акцентировала внимание лишь на их внешних данных; и внешность девочки, изображенной на фотографии, отвечала всем ее запросам.

     «Как знать, быть может это судьба!» – подумала она, отметая тем самым все, недавно мучавшие ее, сомнения.

     Поднявшись с места, она подошла к письменному столу, за которым, погруженная в рутину бумажных дел, сидела директор детского дома – полноватая женщина бальзаковского возраста с выцветшими васильковыми глазками-пуговками и копной давно поседевших волос.

     Ира положила перед ней массивный альбом и, ткнув указательным пальчиком в фото, радостно воскликнула:

     – Я определилась!

     Глянув на фотокарточку Анны Щербаковой, Лиана Григорьевна непроизвольно вздрогнула.

     

     Артур Строчкин

     Ленкаленка

     Вечер... Когда ложишься спать вот так, после работы и тяжёлого трудового дня – это кайф. А если учесть дорогу в аэропорт и обратно, то и вдвойне.

     Сонная кровать, сонный шкаф рядом... На сонной полке возле кровати тикает сонный будильник, установленный на половину седьмого утра. Из последних сил втыкаю мобильник в зарядку, другой рукой щёлкая пультом от телека.

     По телевизору обычная вечерняя гадость: лениво переключив несколько каналов, я узнаю о новых суперинновационных женских прокладках (интересно, это как?), о том, как хорошо служить в современной армии (да ну?) и о выборах в США. Последнее мне вообще ни к чёрту...

     Ленка первый день, как в командировке, и мне ничего не остаётся, кроме как разделить очередной холостяцкий вечер с жирным котярой Максом:

     – Макс?

     – Мя-а-а-а-у... – толстая гордая морда на секунду высовывается в проём двери, тут же исчезая прочь.

     – Макс, спать идёшь?.. – всё же ночевать одному в квартире довольно неуютно. Я хоть и взрослый мужик двадцати пяти лет отроду, но...

     – Мяу... – голос кота слышен уже из другой комнаты

     Ну и хрен с тобой! Больно надо...

     Несколько шагов по коридору, дверь в ванную комнату... Из зеркала на меня смотрит уставшая морда отработавшего трудовой день продавца магазина автозапчастей. Работа хоть и не пыльная, но силы отнимает напрочь... Зубная щётка, паста... И так каждый вечер, вот ведь... Я не успеваю додумать начатую мысль:

     «Ленкаленкаленка...» – непонятный звук прокатывается эхом по тишине квартиры.

     Что это было?!.. От неожиданности вздрагиваю, едва не подавившись пастой.

     По спине толпой пробегают муравьи. Мелкие-мелкие мурашки...

     Телевизор? Не он... Кот?!.. Не похоже... Может, показалось? Ленка любительница розыгрышей, и будь она дома – подумал бы на неё без разговоров. Но её нет, я лично её посадил в самолёт... Что это может быть?

     Осторожно делаю шаг в неосвещённый коридор. Ещё один... Тёмное пространство угадывает за собой распахнутую дверь в зал. В квартире две комнаты – в одной спим мы с Ленкой, вторая предназначена для торжеств и всякой остальной лабуды типа визитов незваных гостей. Тусклый мигающий свет телевизора из моей комнаты слабо освещает окружающее... В зале темно.

     Рука шарит по стене в поисках выключателя... Где же ты? Зажечь свет в коридоре, потом, под его прикрытием, и в зале! Не ходить сразу туда, в темноту! Что это могло быть? Может, всё-таки телевизор?..

     «Ленкаленкаленка...» – будто чей-то шёпот. Теперь точно из зала!.. Там ведь никого нет? Кот?! Меня будто парализует – нет возможности пошевелить ни рукой, ни ногой. Страх ледяным холодом сковывает движения... Так же не бывает? Не может быть? Наверняка, я сейчас сплю?

     «Ш-ф-ф-ф-ф-ш-ш...» – шипение сзади. Оборачиваюсь: Макс выгнут калачом, шерсть торчит дыбом. Дикие ошалевшие глазищи устремлены в темноту. Он явно что-то видит... Или слышит... Да где же грёбаный выключатель?!.. В последнюю секунду, уже касаясь выключателя, я понимаю, что руки мокрые...

     Щёлк... Короткая вспышка – и перед глазами мгновенно падает чернота... Выбило пробки? Несколько раз в панике щёлкаю бесполезную ручку. Телевизор погас, света нет во всей квартире! Ладно хоть самого не долбануло!

     Замираю, почти не дыша. Сердце бешено колотится – наверняка его стук слышен сейчас тому, кто в зале... Кому?!..

     Так, стоп... Ты в квартире. Один. Ну и что? Что-то показалось тебе, и всё? Нет ничего сверхъестественного. Нет! Надо лишь спокойно нащупать ручку входной двери, выйти в подъезд и ввернуть выбитые пробки. Всё. Ничего более. А всякая мистика... Глюки после тяжёлого трудового дня! Фигня всё это...

     «Ленкаленкаленка...» – громкий шёпот заставляет волосы встать дыбом.

     Звук где-то совсем близко от меня!!!

     Шаг назад...

     «А-а-а-а-а-а-у-м-я-а-а-у-у-у-у...» – дикий крик снизу резко прерывается на самой высокой ноте.

     Тишина. Это... Был Макс?!..

     – Макс... – мой неуверенный голос нарушает мёртвую тишину.

     Нет ответа.

     Шаг в сторону двери в подъезд. Ещё один. Слабое дуновение от движения в коридоре скорее угадывается, чем чувствуется кожей. Ни скрипа ламината, ни шороха. Но шестым чувством я понимаю – оно на моём пути! Я отрезан. Сделаю ещё шаг, и...

     Лихорадочные мысли рвут черепную коробку: на улице зимняя ночь! Если добежать до кухни, резко рвануть штору... Там фонари, станет светлей!

     В следующую секунду со всех ног несусь по коридору. Поскальзываясь на чём-то мягком, сворачиваю на кухню... Мне кажется, что-то грузное дышит мне в спину! Оно прямо за спиной, сзади...

     «Ленкаленкаленка... Ленкаленкаленка...»

     Да что же это такое?!. Мама!..

     Кухня... Слабый сумрак пробивается сквозь шторы... Рву ткань, срывая тяжестью тела гардину...

     Ничего... Чайник, кухонная плита... Слабый желтоватый свет с улицы освещает привычную обстановку: неубранный стол с остатками ужина, гора посуды в раковине. Оборванная штора валяется на полу тёмной грудой...

     – Мяу? – зеленоватые глаза Макса.

     – Да, Макс... Мяу! – от звуков своего же хриплого голоса окончательно теряю рассудок. Плевать! Подыхать так подыхать...

     Поднимаясь на ноги, выхожу в коридор. Я смелый, и мне всё можно! Это мой дом...

     «Ленкаленкаленка...»

     Звук не из зала. Что-то тусклое мерцает из моей комнаты. Электричества ведь нет? Мне уже всё равно... «Отче наш, иже еси на небеси...» – само собой начинает вертеться в голове. Пинком распахиваю дверь, ожидая увидеть всё, что угодно: демонов ада, вечерю дьявола, полную комнату мертвецов...

     «Ленкаленкаленка...»

     Экран телефона мерцает голубоватым светом... «Ленкаленкаленка...» – шёпот идёт от него... Откуда этот звонок? У меня ведь стоит «Самба» на все вызовы?! Звонок из потустороннего мира?!

     Осторожно подхожу чуть ближе – на дисплее видна надпись: «Любимая». Любимая... Это ведь... Ленка?

     – Алло?.. Ленка?!..

     – Милый, привет! Я долетела – самолёт только что приземлился, получаю багаж... – тараторит, как ни в чём ни бывало...

     – Ленка?..

     – Да?..

     Наверное, в моём голосе сейчас столько эмоций, что та удивлённо замолкает на полуслове.

     – Что это было?.. – я всё ещё не могу прийти в себя. Тёмная мебель вокруг, кажется, вот-вот превратится в кошмарных чудовищ преисподней. Бросившись на меня со всех сторон и утащив к себе...

     – О чём ты?! – та искренне недоумевает.

     – Звонок? На телефоне?!..

     – А-а-а-а-а... – смех на другом конце. ... – Я поставила тебе на мой вызов сюрприз, милый... Записала своё имя шёпотом. А что, сработало?

     – ...!!!

     Михаил Бочкарёв

     Новые уши

     – Здравствуйте, меня зовут Хлой Зюли, я представитель фирмы «Алькада-Кантос», и я хотел бы предложить вам наш уникальный товар.

     Гога Чанчиков сонно смотрел на раннего визитера. Он только что встал и был еще в пижаме.

     – Мне ничего не нужно.

     – Уникальный товар, – неведомым образом протиснулся маленький и юркий Хлой в квартиру Гоги, – я хочу предложить вам наши «Новые уши»!

     – Что-что? – Чанчиков даже прекратил зевать.

     – Новые уши! – просиял Зюли. – С их помощью вы откроете для себя доселе неведомый мир ощущений. Вы не представляете, сколько всего ускользает от человека с его заурядным слухом. Красота звучания природы, музыка космоса, симфония ветров и восходящего солнца, – вдохновенно сияя глазами, незваный гость уселся в кресло, положив перед собой небольшой чемоданчик.

     Чанчиков смотрел на коммивояжера подозрительно.

     – А если вас больше интересует мир людей и событий вокруг, – продолжал тот, – то и эта область откроется немыслимыми горизонтами. Вы сможете слышать все разговоры вокруг, все ранее скрытые от вас тайны людей станут доступны, все их мысли и сокровенные фантазии.

     – Вы серьёзно?

     – О, да!

     – Но как такое возможно?

     – Технологическую сторону вопроса я, естественно, не могу вам раскрыть. Скажу одно – новые уши настроены на волновые вибрации, излучаемые объектами с оптимальной резонансной частотой, а мысль, как известно, тоже материальна. Давно доказано исследованиями ученых.

     – А как они выглядят? – Гога быстро попался на крючок. Он присел напротив Зюли, и глаза его блеснули детским предчувствием чуда.

     – Точно так же, как обычные человеческие, но есть один нюанс. Новые уши светятся в темноте...

     ***

     Чанчиков шел обычным маршрутом на работу. Вокруг пели деревья удивительную музыку счастья. Голову кружили взмахи крыльев птиц. Весна скрипками улиц играла на струнах журчащих ручьёв. Это было неописуемо. Хлой Зюли не обманул – новые уши были чем-то волшебным, словно Гоге подарили уникальный орган чувств, который сделал его подобным богу. Он слышал всё, каждую деталь окружающего мира, и осознавал её, как частицу огромного, живого организма, красивого и величественного.

     Придя на работу, сел за стол и долго еще пребывал в оцепенении, очарованный прекрасными звуками улицы. Уши были настроены на поток звуков, доносящихся в распахнутое окно. Он никак не мог сосредоточиться на своих непосредственных делах.

     – Чанчиков! Вы пьяны, что ли? Что за расслабленный вид? – брякнул громом скверный и скрюченный сухой поганкой, как показалось Гоге, голос его начальницы Ларисы Фиськиной.

     Он очнулся. Посмотрел на руководящего работника ясным взором и вдруг узнал всё о ней. Её голос открыл Гоге суть этой женщины. Она была глупа, малообразованна и курила, как паровая машина. В детстве прозябала закомплексованной дурнушкой и теперь, добившись руководящего поста, отыгрывалась за годы своих унижений на подчиненных. Её выдали тончайшие интонации и оттенки дикции. Чанчиков посмотрел на начальницу с некоторой степенью сочувствия и брезгливости. И она, в свою очередь, заметив это, ответила секундным испуганным взглядом.

     – Займитесь делом, – сказала женщина как-то осторожно и даже с опаской, будто ожидала, что Гога может её укусить, после чего поспешно ретировалась.

     А Гога понял, что теперь имеет над окружающими неоспоримое преимущество. Он начал вслушиваться в разговоры коллег и анализировать их. Сослуживцы, обычно болтливые и шумные, сегодня вели себя тихо. Надвигался квартальный отчет, и в офис то и дело приезжали разного рода начальники и комиссии.

     Правда о соседях по столам открывалась быстро и беспощадно. Гармошкин Иван Адольфович оказался гнусным подхалимом и стукачом с бронхитом и учащенным сердцебиением. Курицина Светлана, работавшая младшим менеджером, обнаружила себя вульгарной потаскушкой с разумом улитки, а по её характерному причмокиванию и липкому языку (всё это было гипертрофированно слышно) стало ясно, что она первая в офисе амлетчица (как было принято называть такое дело в кругу коллег), впрочем, это было понятно и без новых ушей.

     Андрюша Пилоткин подтвердил свою нетрадиционную ориентацию и одной лишь фразой высказанной по телефону кому-то – "Перезвоните, пажалста, завтра" доказал свою полную некомпетентность, а также – вялотекущий кретинизм. Зоя Осиповна Маклюй на самом деле скрывала в себе тайную королеву метеоризма в офисе, являясь алкоголичкой и истеричкой в условиях домашней среды. Щукин Глеб – молодой юрисконсульт, выдал себя рукоблудом, подонком и трусливым истериком, готовым вот-вот расплакаться при любой критической ситуации. Нового о своих коллегах Гога узнал немало. Все они на поверку оказались типами отвратительными и гадкими, способными только на подлость и карьеризм.

     Во время обеда Гога побрел в столовую, где питались не только сотрудники его офиса, но и работники других контор. Он встал в очередь, и новые уши настроились на доносящиеся со всех сторон голоса. Как ни странно, они не сливались в один монотонный гул. Он отчетливо слышал и разбирал одновременную речь множества людей. Казалось бы, разрозненные разговоры о новом автомобиле, купленном в кредит, сыне, двоечнике и прогульщике, о близком конце света и скором разводе одряхлевшей певицы и её молодого мужа, артиста легкого жанра, были чем-то совершенно не сопоставимым. Но при новых ушах информация сплеталась в один удивительно четкий ритм жизни. Город, его люди и их проблемы, их мечты и желания, их страхи и надежды соединялись в одну гармоничную и, в тот же миг, довольно неприятную мозаику, смысл которой сводился к простому и очевидному факту — жить и жрать. Как можно дольше и больше.

     Расплатившись у кассы, хозяйкой которой была женщина-гора по имени Клавдия Замещук, и, получив от неё сдачу, совмещенную с репликой «Приятного аппетита», Чанчиков испуганно ретировался к столу у окна. Теперь-то он знал, почему эта огромная баба, еле умещавшаяся в конторке кассы, так вожделенно смотрит на него всякий раз.

     Боже! – подумал Гога. – И ведь находятся такие, кто любит подобное!

     Он осторожно посмотрел на кассиршу и вдруг представил её перетянутую ремнями, в черной латексной маске женщины-кошки и с кожаным хлыстом в руке. Картина получилась невозможной, и аппетит тут же пропал. Кассирша, крашеная густо и вульгарно, послала Чанчикову в ответ вызывающий взгляд. Он еле сдержал в себе позыв выброситься в окно и спрятался за газетной страницей, оставленной кем-то на столе.

     Мир уж сильно был порочен. Гога понял, что люди и природа — существа по сути своей настолько несовместимые, что казалось неприятным недоразумением, как вообще они могли появиться в этом прекрасном мире. Человечество походило на болезнь. Разрушительную плесень на теле планеты. Паразитом, выродившимся неизвестным образом и обезобразившим все вокруг. Теперь он понимал, откуда в мире столько несчастья и зла. Все войны и конфликты рождались в умах обезумевших от жадности и алчности сумасшедших. Люди помимо того, что являлись болезнью, оказались сами неизлечимо больны. Он смотрел по сторонам и видел вокруг только уродливые лица животных. Наряженные в разноцветные тряпки самки и однотонные серые самцы.

     – А я вот себе травматику взял, – слышал он таинственный шепот одного из самцов с физиономией только что всплывшего трехнедельного трупа, – а то вокруг такое сейчас творится. За себя страшно! Зверьё вокруг, как жить-то?

     – Правильно! – отвечал его коллега, тонкий и жилистый, словно тритон. Его хищные и злые глаза, в мути которых читалась нескрываемая сальная похоть, осматривали коленки хорошенькой секретарши из соседней конторы. – Меня тут на днях одна тварь подрезала, так я за ним чуть не погнался. А так бы убил, в натуре!

     – Могу достать и тебе. Со скидкой, как другу, – лгал позеленевший, и Гога неумолимо слышал, как уже идет подсчет барыша в голове, как маленькие жирные пальчики перебирают, пересчитывают купюры и складывают их в коробку из-под ботинок, что лежит под продавленной кроватью в комнате с вечно занавешенными шторами.

     Пока купивший травматику потел и утирался салфеткой, Чанчиков понял, что больше не в силах терпеть. Он вскочил из-за стола, задев поднос, и понесся по коридору к своему офису.

     В голове так и вертелись мысли:

     «Вот уроды! Все поголовно. Сборище подонков и дегенератов! Упыри. Твари несовершенные. Это же надо в одном офисе собрать всех ублюдков города, кунсткамера просто...» – в таком направлении он думал долго и много. Он поглядывал теперь на всех с презрением и отвращением, и тут заметил, что и соседи посматривают на него с неодобрением.

     «А ведь раньше я этого не замечал, – думал он, – вот что значит новые уши!». Голоса с ругательствами и проклятиями в его голове наливались новой силой. Ему даже начало казаться, что это не он песочит всех вдоль и поперек, а просто слышит чужие мысли своими новыми ушами. И если даже всё было так, то тем более окружающие люди не заслуживали никакого прощения. Он еле дождался конца рабочего дня и вместе со всеми, ненавистными теперь ему сослуживцами, втиснулся в громадный лифт офисного здания. Сослуживцы молчали и смотрели друг на друга волками.

     «Вот мрази! – думал Чанчиков. – Завтра же уволюсь! Как можно с ними находиться рядом?».

     Тут вдруг лифт дернулся и, качнувшись, застыл. Где-то заскрежетало, и послышался странный скрип. На короткий момент свет в кабине замерцал и резко погас. В темноте лифта Гога вдруг с ужасом увидел, что все его коллеги светятся неоновыми ушами. Новыми ушами – точно такими, какие сейчас находились и у него на голове...

     Татьяна Аверина

     Шуша и Зая

     – Та-та-та-там, та-та-та-там…– Марина, поморщившись, навела курсор на «сохранить» и достала телефон из сумочки. Так и есть, Лика! В бочке мёда всегда отыщется ложка дёгтя… Что там опять у неё приключилось?

     – Да, Ликуль, слушаю!

     – Мариша, ты ко мне не сможешь приехать? Зая умерла…

     И это в такой день! Весь праздник насмарку.

     О шубе Марина мечтала несколько лет. Все подруги уже давно обзавелись этим атрибутом дамского гардероба. Чувствуя себя не вполне полноценной, Мариша отговаривалась тем, что она против такого зверского обращения с животным миром. Снимать шкурки с беззащитных животных – не гуманно! Внутри же, где-то глубоко-глубоко, сознание точил червячок зависти. Но тратить такие деньги на вещь, без которой спокойно можно обойтись, не укладывалось у девушки в голове. Она с пелёнок была очень рациональна, своим серьёзным отношением к действительности удивляла родителей и знакомых.

     Года два назад она убедила себя, что первую шубу ей подарит избранник сердца. Но на горизонте очереди из таковых, с шубами наперевес, не наблюдалось. Отчаявшись, однажды после работы она зашла в магазин, чтобы полюбоваться на ассортимент. Шла вдоль ряда разномастных красавиц, поглаживая их ладонью. И вдруг остановилась. Чёрная, скромная, на ощупь – волнующе нежная… Завороженно Марина смотрела на ничем не приметную среди роскошных соседок шубку. А та как будто просила – возьми меня, мне здесь плохо!

     Когда девушка увидела своё отражение в зеркале примерочной кабинки, то поняла, что без Шуши (имя само придумалось) домой не вернётся. Услужливая продавец, суетясь вокруг, нахваливала товар и результат соединения его с потенциальной покупательницей. Отсутствие в наличии суммы, указанной на ценнике, не оказалось препятствием. Шубку можно было забрать прямо сейчас, а расплачиваться в течение десяти последующих месяцев. Называется – покупка в рассрочку, очень удобно. И это без процентов, всего-то по три с половиной тысячи в месяц… Марина и не заметила, как, но с этого дня у неё в шкафу поселилась чёрная красавица.

     И вот идёт уже четвёртый месяц. Как назло, осень затянулась. Уже вторая декада ноября, а термометр, как заговорённый. показывает не меньше четырех-пяти выше нуля. Наконец, свершилось! Сразу минус восемь. Марина даже ночью плохо спала, представляя, какой она произведёт фурор на работе. Сотрудники не разочаровали, осыпая девушку комплиментами. Они ощупывали нежную шкурку Шуши, удивляясь, как хорошо научились обрабатывать простую овчинку. И то, что широкие рукава были только на три четверти, никого не смутило, зря мамка ворчала… Весь день Марина чувствовала себя именинницей. И надо было, чтобы после обеда позвонила Лика!..

     С Ликой она знакома около четырёх лет. Познакомились на конюшне, где обе снимали эмоциональное напряжение при помощи четвероногих друзей. Час в седле – и все заботы утрясены, в прямом и переносном смысле этого слова… Потом забот стало столько, что времени на конюшню не оставалось. Но дружить девушки продолжили. Причём Марина чувствовала, что в этой дружбе больше нуждается Лика, которая время от времени использует её, как спасательную жилетку, для того, чтобы поплакаться.

     Под какой звездой рождена Лика? Какие планеты там были активизированы? Но судьба у бедняжки не заладилась. Она постоянно находилась в подвешенном состоянии, ища смысл жизни и спутника для неё (этой жизни). Причём поиск был не очень удачным, даже нет – очень неудачным. Марина устала вытаскивать подругу из депрессий. И вот опять!..

     Все эти мысли вихрем пронеслись в голове девушки, пока она слушала в прижатой к уху мобиле всхлипывания подруги.

     – Лик, ты держись. Конечно – приеду. Встретимся в восемь.

     – Мариш, ну почему я така-а-а-я…, за что-о-о-о… Она ведь даже не болела-а…

     – Лика, ничего не изменишь!.. Мне работать надо, жди вечером!..

     К двадцати часам город окутал мрак. Цокая каблучками, Марина шла по аллее по направлению к дому подруги. Мороз приятно пощипывал лицо. Вообще, в природе, утомлённой затянувшейся осенью, чувствовалась какая-то умиротворённость. Снег ещё не выпал, но в свете фонарей искрились тысячи крохотных льдинок, наверное, замерзали пары дыхания сотен торопящихся в свои норки людей. Ловя на себе поощрительные взгляды мужской части этой толчеи, Марина с удивлением для себя отмечала, что ужасно приятно чувствовать себя королевой…

     Лика поджидала её, переминаясь в свете фонаря с ноги на ногу.

     – Замёрзла, наверное, бедняжка! Опоздала-то всего на десять минут, – подумала Марина, приближаясь к знакомому силуэту. Силуэт подпрыгивал на месте, прижимая к груди обувную коробку. Подойдя, Марина с удовлетворением отметила, как широко открылись удивлённые глаза подруги, несмотря на припухлость покрасневших век.

     – Ты! Прелесть какая! Как тебе идёт! Дашь потом померить? – казалось, на время боль утраты отступила, заменённая простым и земным женским чувством (мужчины не поймут). Лика на время забыла о цели встречи.

     – Конечно, дам! Это она, Зая? – спросила Марина, указывая на коробку.

     – Да! Я решила её в парке похоронить, под ёлочкой… – в глазах Лики блеснули слёзы. – Пошли. Вон, возьми!

     Марина с ужасом уставилась на прислонённую к фонарному столбу лопату с длинным черенком. Она мысленно представила себя – в шубе, на каблуках, и с огородной лопатой в руках! Это всё равно, что принц на белом коне… – с детским горшком в поднятой руке... Нелепость какая!

     – Лик, дай я лучше Заю понесу!

     Подруга нехотя протянула Марине дорогую для неё коробку. Чего не сделаешь ради дружбы!

     Когда они достигли ворот парка, то увидели его пустынные полутёмные аллеи. Фонари светили через один, а то и через два.

     – Так даже лучше, что темно, – в голосе Лики уже не слышалось слёз. Всю дорогу до парка она рассказывала Марине о последних днях своего любимца и теперь с потерей полностью смирилась. Прошлого не вернёшь! Входить в пустой парк было жутко. Так что, наплевав на порчу имиджа, Марина протянула Лике коробку, забрав лопату.

     – На, прощайся. Если что, лопатой обороняться будем.

     Далеко они не пошли. Остановились у пятого фонаря. Метрах в пяти, как по заказу, росла ёлочка, чернея в темноте аккуратной пирамидкой. Через полчаса титанических усилий обеих подруг около ёлочки была выкопана подходящего размера яма, и Зая была торжественно захоронена. Хорошо, что земля ещё не промёрзла, а то без кровавых мозолей не обошлось бы. С минуту постояв у свежей могилки и почувствовав, как морозный воздух пробирается по их бездвижным телам, ища уязвимые места, подруги направились к выходу из парка.

     – Давай помянем её, хоть соком и чипсами. Ты как? – первой нарушила молчание Лика. Марина согласилась, есть хотелось ужасно. В это время она должна была быть дома, ужиная на тёплой кухне под мурлыканье телевизора. А тут… Весь праздник испорчен этими похоронами!

     Они без приключений вышли из парка и двинулись по направлению к станции. Даже шуба не спасала от морозца, организм, избалованный тёплой осенью, ещё не привык к минусовой температуре. Поэтому в магазин зашли обе, с целью погреться и купить перекус. Торговый зал был практически пуст. Несколько человек бродило между прилавков, да за кассами скучали пара продавцов. Появление подруг не осталось незамеченным. За день Марина привыкла к повышенному вниманию к своей персоне (ради этого стоило шубу купить!). Поручив Лике произвести покупку, она осталась стоять на виду около гусеницы из тележек, скромно разглядывая запылившиеся мысы сапожек. Лика ускакала в зал.

     – Девушка! А можно спросить? – голос одной из работниц торговли вывел Марину из задумчивости. Она вопросительно посмотрела в сторону продавца.

     – Вы с подругой надоевшего поклонника закопали? Так их, кобелей, половину бы зарыла…

     Громкий звук упавшей на плитку пола металлической лопаты был последним аккордом в этой истории. Девушке показалась, что это... она сама низверглась со своего пьедестала. А как хорошо день начинался!..

     Так что, когда спустя полчаса редкие прохожие удивлёнными взглядами провожали парочку хорошо одетых, нетвёрдо ступающих девиц, которые для стойкости опирались на черенок огородной лопаты, королевы внутри Марины уже не было. Наверное, она осталась в том дворе, где подруги Заю поминали.

     

     Валентина Поваляева

     В ожидании электрички

     Варвара опоздала на электричку. Чертыхнувшись, опустила тяжелую сумку на лавочку в зале ожидания.

     «Два часа впустую, пока другая придет, – уныло думала женщина. – Зря отказалась от помощи соседа, ведь предлагал довести от садового участка прямо до самого дома. Нет! Гордость проклятая помешала. А все почему? Если бы липким взглядом не ощупывал да не делал намеков, мол, одинокой даме и подсобить некому… Я бы, может, и согласилась! А теперь жди, пока от скуки не одуреешь. Книжку, что ли, почитать? Вроде, взяла с собой».

     Рядом на лавочку присела молодая женщина с котомками. Варвара даже обрадовалась: за разговором время незаметно пробежит. Но тут к женщине подскочил мальчуган лет восьми, шустрый и громкоголосый, как все дети, засыпал мать вопросами и просьбами, и Варвара отвернулась, потускнела.

     «А ведь моему сыночку сейчас тоже было бы столько же лет. Зря я маму послушалась, от «обузы» избавилась. И Андрея потеряла, и мамы теперь нет. И никого…»

     – Мам! Я за мороженым, – паренек умчался, только подошвы сандалий засверкали.

     – Вот неугомонный, прямо ветерок, – рассмеялась женщина и повернулась к Варваре. – Здравствуйте, вы тоже электричку ждете?

     – Тоже. Опоздала вот, – Варвара охотно поддержала беседу. – Из сада я.

     – И мы из сада, – хохотнула женщина. – Прособирались и прошляпили электричку. Ну, ничего, погода хорошая, и посидеть-отдохнуть можно. Я ведь всю неделю как белка в колесе. Да что рассказывать! И вы, наверное, тоже субботы-воскресенья с нетерпением дожидаетесь, чтобы с семьей побыть?

     Варвара промолчала. Выходных она не любила и свободных вечеров тоже, с работы уходила одной из самых последних, и директор фирмы, в которой Варвара работала бухгалтером, считал сотрудницу трудоголиком. Знал бы он, что та просто боится пустой квартиры и одиночества!

     – А я только три года назад и узнала, что такое настоящая семья, какое это счастье, – продолжала незнакомка. Видимо, сработал инстинкт случайного попутчика, и женщина не преминула им воспользоваться.

     – Три года? – Варвара удивилась и насторожилась: неужели эта девица – а на вид ей не больше двадцати пяти – взяла ребенка из детдома?

     – Ага, – женщина спрятала за ухо светлую прядку пушистых волос, – спасибо, судьба мне подарок сделала. И за что? Сама не понимаю. Столько ошибок я совершила…

     …Сколько себя помнила Ульяна, папы у нее никогда не было, только одна мама. Работала Клавдия на двух работах, чтобы дочь ни в чем не нуждалась, а Ульянка по глупости и малолетству мало ценила эти заботы. А когда спохватилась – поздно стало. Мама умерла внезапно, от сердечного приступа. Перед четырнадцатилетней Ульяной замаячило «светлое будущее» в детском доме. Но мамина подруга, тетя Зоя, пожалела сироту и оформила опекунство, как она сказала, «в память о несчастной Клавдии». Сын опекунши, Сергей, был одноклассником Ульяны. «Сиротка» всегда нравилась парню, и знай об этом его мать, вряд ли бы оставила у себя девочку. А она, напротив, советовала сыну: «Опекай Ульяну, тяжело ей без родных».

     Мать всецело доверяла сыну, и, как это было из года в год, в мае, когда проклюнулись первые зеленые листочки, укатила на дачу, где проводила все лето, только время от времени наведывалась домой, чтобы наполнить продуктами холодильник и оставить сыну денег. Супруг Зои, строитель, уехал в длительную командировку, и Сергей с Ульяной хозяйничали одни.

     Когда начался учебный год, тетя Зоя окинула взглядом округлившуюся фигуру приемной дочери и похолодела.

     – Как же так, дети? – только спросила.

     – Мы нечаянно, – растерянно ответил Сергей.

     Свадьбу сыграли тихую, да и какое может быть веселье, если жениху и невесте по пятнадцать лет? Еще и разрешение в городской администрации пришлось брать!

     Павлик появился на свет в день рождения Ульяны, и свое шестнадцатилетие она встретила в роддоме.

     Жили Ульяна и Сергей в квартире, оставшейся ей по наследству от матери. Сергей продолжал учебу в дневной школе – Зоя настояла, чтобы сын получил полное среднее образование, а Уля занималась ребенком, которого нужно было вовремя кормить, то и дело пеленать, выносить на прогулку. За квартиру молодоженов платила мать Сергея, тетя Зоя также снабжала продуктами и покупала одежду.

     Сергей после школы много времени проводил вне дома: ходил на занятия к репетиторам – Зоя хотела, чтобы сын поступил в институт, затем – в спортивную секцию. Ульяна видела его только поздно вечером. А в семнадцатый день рождения Уля получила от мужа «подарок»: он признался, что уже давно встречается с девушкой и попросил развода.

     Тетя Зоя, узнав о случившемся, всплакнула и пообещала помочь устроить Павлика в ясли, а Ульяну по ее же протекции взяли в кулинарное училище. Когда Уля получила диплом о среднем профессиональном образовании, Сергей, блестящий студент экономического факультета, женился второй раз. На той самой девушке, к которой на свидание бегал еще связанный узами брака с Ульяной. К сыну Сергей никаких чувств не испытывал и на встречи с ним не претендовал.

     Решив оборвать все связи с тетей Зоей и ее семейством, Ульяна поменяла квартиру и переехала на другой конец города. Отсюда ей и на работу ходить было удобнее – она устроилась в заводскую столовую поваром. Тетя Зоя визитами бывшую невестку не обременяла, у нее хватало своих забот – новая жена Сергея была беременна.

     Варваре казалось, она читает какой-то интересный роман или смотрит мелодраму – настолько ярко и эмоционально рассказывала ей про свою жизнь случайная знакомая.

     – И ты живешь теперь с сыном?

     – И с сыном, и с мужем.

     – Неужели Сергей вернулся?

     – Конечно, нет. Да и не нужен он нам. Никогда не нужен был. За юношескую глупость я сполна расплатилась, – покачала головой Ульяна. – На заводе я познакомилась с замечательным человеком, которого полюбила и который любит меня и Павлика.

     Ульяна рассмеялась:

     – Как смешно мы познакомились! Прямо кино! Он пришел в столовую пообедать, съел комплексный обед и сразу взял добавку. Потом еще. Раза три к кассе подходил, а я в то время за кассира сидела. Я еще подумала: «У, ненасытный какой! Такого не прокормить!». А оказалось, что он просто стеснялся со мной познакомиться.

     – А как же он воспринял, что у тебя уже есть ребенок? – спросила Варвара. – Мужикам своего надо, чужих они не слишком любят.

     Ульяна чуть нахмурила чистый лоб. Потом улыбнулась:

     – Павлик его папой с первого дня называть стал. И муж этому очень обрадовался. Я вижу, как они друг к другу тянутся, как они нужны друг другу, и мне становится так хорошо на душе.

     – Мам! Я и тебе мороженое купил, – закричал, внезапно возникнув у скамейки, Павлик. – А еще мне папа звонил и ругался.

     Павлик помахал зажатым в ладони мобильником.

     Глаза Ульяны смеялись:

     – Прямо-таки ругался? И что он сказал?

     – А что мы не стали его дожидаться, он ведь обещал на машине за нами приехать, с работы отпросился, а нас в саду уже нет, – зачастил мальчик. – Он сейчас на вокзал приедет и заберет нас.

     – Ну, хорошо.

     Варвара поймала себя на мысли, что жадно смотрит на эту парочку и ловит каждое слово.

     – Вот он, папа! – мальчуган помахал приближающемуся мужчине. – Сюрприз!

     Варвара глянула и почувствовала, как сердце пронзает ледяная игла – Андрей! «Сколько же мы не виделись? Да, с того самого дня, когда мама настояла на аборте, потому что, по ее мнению, Андрей не годился на роль мужа: небогат, живет в крошечной «однушке»…»

     Вспомнился Варваре тот горький вечер, когда она призналась Андрею, что ребенка, о котором он мечтал, не будет. «И уже не будет ничего», – то ли спросил, то ли просто сказал Андрей. И ушел. Больше они не виделись, чему мама была очень рада. «Ты еще встретишь своего принца», – говорила мама.

     «Эх, мама…»

     Варвара отвернулась, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы.

     – Вот и я! Что же вы не дождались, – упрекнул Андрей Ульяну, подхватывая узелки и котомки. Павлик уже тянул его вперед, что-то рассказывая и смеясь. Мужчина смеялся в ответ. На Варвару Андрей даже не взглянул.

     «Не узнал!»

     – Разболталась я, извините. До свидания, и удачи вам, – попрощалась Ульяна и заторопилась вслед за мужем и сыном.

     Варвара вытерла глаза и раскрыла книгу. До прихода электрички оставался час.

     Андрей Панченко

     Конвой*

     И что вы мне ни говорите, я не понимаю, почему именно «конвой». Как я думаю, это доставка кого того, кто может уйти или сбежать. Конвоируют заключённых, больных, может, ещё кого. А мы доставляем и сопровождаем грузы. Гуманитарные. Нас можно назвать «гуманитарный караван», потому что белые КамАЗы растягиваются по дороге в длинную вереницу. Можно назвать «спасатели» или «спасители», как нас называют на Украине выжившие жители. Да назовите нас хоть «спецдоставка», но никак не «конвой». Как-то это слово не отображает нашего действия.

     Может, если я расскажу вам о том, кто мы и чем занимаемся, тогда нас начнут называть более правильно.

     Сам я из небольшого города во Владимирской губернии с названием Муром. Точно. Именно из этого города Илья Муромец отправился служить князю Владимиру в стольный град Киев. А проезжая мимо города Чернигова, разогнал татаро-монгольское войско. Только я не дотягиваю до богатыря ни силой, ни внешним видом. Хотя и на коне. Так получилось, что в армии служил в артполку и водительское удостоверение имеет открытыми почти все категории. Вот и мотаюсь на всём, что дадут. Лишь бы зарплата была достойная. Я, видите ли, жениться собрался. Мы с Машей решили свадьбу на новый год сыграть.

     На нашу автобазу пришли двое и предложили неплохо заработать. Сначала кинулись все. Но сказали, что женатых не берут. Сразу большинство отсеялось, а когда сказали что возить грузы в воюющие районы Украины, отказались ещё многие. В общем, с базы набралось человек двадцать. Но когда сказали, что в колонне пойдут только КамАЗы, отсеялись те, у кого нет категории. Вот и выбрали нас семерых. Зато мы знаем друг друга и, можно сказать, что дружим. На время нашего отсутствия за нами на базе сохраняются места. Так что, когда всё закончится, мы спокойно вернёмся на свою работу.

     С нами провели беседу, в которой говорилось, что разговаривая по телефону, или отправляя письма, можно говорить и писать обо всём. И о грузе, о машинах, о людях. Но ни в коем случае нельзя говорить о маршруте и о месте нахождения нас и машин. Не стоит также называть фамилии водителей, чтобы не накликать на родных неприятности от воюющих идиотов. Категорически запрещается иметь любое оружие, находясь на воюющей территории, запрещается выходить из машины. Даже если пробиты колёса, обязан тянуть до общей стоянки. В самых крайних случаях разрешено бросать груз и машину и уезжать на другой. А вообще, в каждой машине будет рация и можно спокойно по ней общаться.

     Все эти наставления немного насторожили, но то, что люди ценятся больше, чем груз и сами машины, успокоило. При всём при этом накладные на груз имеются, но ответственность за груз мы не несём. То есть накладные нужны только в пункте приёма, для их отчёта. Кому и что раздали. По Российской территории машины сопровождают военные, а по Украине мы нигде не останавливаемся. Но, как говорится, хорошо всё на бумаге, но забыли про овраги.

     На базе, где стояли КамАЗы, выкрашенные в белый цвет, мы увидели, что все водители примерно нашего возраста. Из разных городов. Есть из Улан-Удэ, из Краснодара с Украины. Точно интернациональная команда.

     На сутки опоздали с погрузкой. После этого оформление документов, ответ от принимающей стороны, неделя простоя. Всё никак не могли с Украиной договориться. Всё бы ничего, но ехать придётся в воюющую страну, и что там да как – неизвестно. Эта неизвестность заставляет нервничать, ведь вопросов возникает много. Если колесо пробьёшь, как ехать? Смотря какое пробьёшь? А надо тянуть до общей стоянки. Приказ колёса не ремонтировать, бросать и ставить запаску. Их у каждого в машине по четыре штуки. А тут слух пошел, что дороги минируют, теперь как? Тоже смотри, как рванёт, сам чтоб живой остался. А если стрелять начнут или бомбить? А если нарвёшься на линию фронта? Обещали, что всё будет в объезд, но как оно будет на самом деле, пока не ясно. Вот такие мысли и дают нервозность. Когда уже ехать?

     На этом буду заканчивать описывать подготовку, далее был белый караван. Мы подъехали ближе к границе, и всю колонну разделили пополам. Одна половина шла в Луганскую область, другая – в Донецкую. Половина машин ушла сразу, вторую половину разделили на подгруппы. Принцип деления был непонятен. В каждой группе свой старший, но количество машин в каждой группе разное.

     Как вы понимаете, пишу я всё это для вас уже после возвращения. Уже собирают новый караван. А так как пить спиртное в движении категорически запрещено, мы решили посидеть, отметить возвращение и поделиться увиденным. До отъезда я просил ребят запоминать и записывать то, что с ними произошло.

     Предоставляю им слово.

     Регби

     Замыкающим нашей группы ехал бурят с красивым именем Регби. Регби с бурятского – значит умный. Он сильно отстал и догнал колонну уже в пункте назначения.

     – Регби, ты зачем остановился? Ведь сказано, ни при каких обстоятельствах не останавливаться.

     – Я всегда ехал за вами, но когда въехали в село, то немного отстал. Смотрел на сгоревшие дома и постройки. Удивлялся, что не видно людей. Брошенное село, ушли люди. Но вот в одном дворе увидел, стоит женщина и машет руками. Вы ехали, наверно не заметили. Я остановился. Женщина упала на колени и сложила в мольбе на груди руки. Рядом с ней стояли коляска и мальчонка лет пяти. Ты понимаешь, что такое – Мать на коленях. Я не смог смотреть, побежал её поднимать. Рядом стоял их сгоревший дом. Она жила в хижине из досок и остатка стен, какого-то сарая. Я поднял её с колен и усадил на обгоревший пень, застеленный такими же обгоревшими тряпками. Женщина попросила хоть немного дать еды для детей. Любой. Побежал к машине, собрал весь свой сухпаёк, всё постельное и отнёс ей. Показал, как открывать. Вай. Ты не видел, как смотрел мальчик на еду, как он кушал, а она смотрела и не трогала, пока ребёнок не поел, хотя еды им хватит на несколько дней. Я плакал. Пошёл к машине и принёс ящик консервов. Рядом собрались старики и старухи. Это ведь тоже чьи-то родители. Я скинул с машины два мешка – сахар и муку, два ящика консервов. Мы ведь ехали помогать этим людям – вот и помог. Женщине с детками отдал все деньги, что у меня были. После поехал вас догонять. Ехал очень быстро. Когда выехал с села, дорога пошла плохая и поехал медленнее. В километре от села на дорогу вышли двое солдат с автоматами. Я остановился спросить, нужна ли им помощь, а меня вытащили из машины. Били и руками и ногами. Два раза по голове стукнули прикладом, но ничего, я выдержал. Больше было обидно, когда меня обзывали чуркой и чурбаном. Что такого, что я бурят. Меня так же родила мать, как и их, но они меня не слушали. Очень испугался, когда меня повели с дороги в кювет. Поставили на колени. Я им говорю, что привёз еду для их жён, детей и родителей. А они смеются и говорят, что еду привёз бандитским семьям, но они наведут порядок и продадут еду там, где можно хорошо заработать. Забрали у меня из кармана накладные и считали, сколько смогут получить денег за весь груз. Я всё время стоял на дне ямы на коленях. В луже и с поднятыми руками. Когда они подсчитали свою выгоду от проданного, сказали чтоб я молился и прощался с жизнью. Высокий передёрнул затвор автомата. Я оглянулся, чтобы с ними поговорить. У второго запищала рация, он взял, чтобы послушать. Сказал, что поймали сепаратиста, сейчас расстреляют и придут. Я стал прощаться с жизнью.

     Раздалась автоматная очередь. Я открыл глаза.

     Оба солдата со знаками батальона Азов – лежали мертвы.

     Я не стал ничего и никого ждать. Прыгнул в машину. Стал вас догонять.

     Группа «Ы»

     Никто не собирался воевать или вступать в боевые действия, поэтому, когда наш конвой делили на группы, ничего не предвещало неприятностей, и многие шутили. Когда дошли до третьей группы, то стали вместо буквы ”В” предлагать разные имена или клички, но победило высказывание Никулина. И назвали буквой “Ы”, чтоб никто не догадался. Все посмеялись и так записали. По приезде на место выяснилось что группа “Ы” очень сильно пострадала.

     Только при въезде на Украину, когда проехали за границу посёлка пограничников, на мине подорвался первый КамАЗ. Никто не ожидал такого и почти никто не видел, как большая, груженая машина встала на дыбы. Кабина отделилась от рамы и полетела вверх и в сторону. Полуприцеп, как бы споткнувшись, завалился на бок и загорелся. Кабина, упав в стороне, была полностью смята. Выжить в ней было не возможно. По рации, установленной в каждой машине, пронеслось предупреждение: ни в коем случае не останавливаться, помощь придёт от пограничников, всем вперёд.

     Машины медленно, то ли опасаясь новых взрывов, то ли от того что глаза застилали слёзы, объезжали горящие обломки. Вслед за колонной от заставы выехал БТР, но как только он съехал с дороги, чтоб подъехать к кабине, раздался взрыв. БТР вспыхнул. Что было дальше, мы не видели. Останавливаться запрещено. Поля вокруг дороги минированы – нас ждали.

     Так погиб Виталий из Одессы, который очень хотел помочь жителям родной Украины. Его не хотели брать, но он упросил всех и поехал. Может, он догадывался или чувствовал, что будет? Он выехал первым и, первым пройдя пограничный контроль, поехал по родной Украине. Светлая память. Этому мальчику всего двадцать три. Было!

     Эта дорога, видно, усеяна минами. Следом пострадал Антон из Рязани. Его машина шла в середине колонны. В какой-то момент машина вильнула, и колёса полуприцепа, хватанув обочину, стали взлетать в воздух. Раздался оглушительный треск и полуприцеп, оборвав все крепления и провода, полетел в кювет. Перевернувшись с откоса несколько раз, разбрасывая мешки и ящики с продуктами, прицеп остановился в канаве с водой. Пожара не было, но все продукты пропали.

     Машины не останавливались. Приказ. Антон, перепуганный, но полный решимости продолжил движение в колонне. По рации сообщил, что всё в порядке, он цел и не ранен. Но сильно ударился головой о лобовое стекло.

     Снова не повезло этой группе уже при подъезде к месту назначения. Машины ехали по равнине. Небольшой поворот прошли больше половины машин. Но взрыв услышали даже в первой.

     Мина взорвалась под задними колёсами машины. Полуприцеп поднялся высоко вверх, замок выскочил из крепления седла. Отлетев немного в сторону, прицеп упал на лапы и устоял, а вот сама машина, задрав заднюю часть, перевернулась, упала на кабину и загорелась. Вся колонна резко скинула скорость, но не остановилась. По рации начались переговоры, и Антону сказали срочно возвращаться и забрать устоявший прицеп. Он, не задумываясь, по полю рванул обратно.

     Только тот, кто участвовал в этом, сможет оценить произошедшее. Десять белых КамАЗов, выстроились в круг и ездили вокруг трёх КамАЗов, стоящих внутри. Кольцо разорвалось только раз, когда пропускали машину Антона. И когда машина прошла, кольцо сомкнулось.

     Антон подъехал задом к полуприцепу, стоящему в стороне от горящей машины. Трое ребят, орудуя домкратами и ключами, поднимали прицеп на лапах. Рядом горела машина. Тушить её не пытались. Переворачиваясь, она упала на кабину, раздавив и её и все, что было внутри. Машина вспыхнула, солярка вытекала из баков и пламя всё увеличивалось. Взорвалось переднее колесо, на него никто не обратил внимания. Антон выпрыгнул из своей кабины и кинулся помогать. А ребята работали так быстро и с таким рвением, что, казалось, они на своих плечах поднимают полуприцеп. Когда просвет стал более подходящим, Антон запрыгнул в машину и стал подъезжать к прицепу, но высоты немного не хватало. Пришла умная мысль, и задние колёса машины немного приспустили. Зацепиться удалось с первого раза, но оказалось, что порваны почти все провода. Запросили по рации и нашли замену воздушному шлангу. Дело в том, что машина не поедет, если не будет положенного давления воздуха в системе тормозов. Пока доставляли шланг, кое-как на скорую руку скрутили провода и замотали их изолентой. Антон завёл машину и стоял, ожидая пока в системе наберётся давление. Ребята разбежались по своим машинам. Кольцо из КамАЗов разорвалось, и машины стали выстраиваться в линию и поехали по дороге. Антон пристроился в хвосте колонны.

     Далее колонна двигалась без приключений.

     Мы потеряли, при взрывах на минах, двоих человек и две машины. Украинец, Одессит Виталий и сельский парень Николай из России своими жизнями оплатили движение колонны группы “Ы”. И гуманитарный груз был доставлен.

     ***

     Хотел продолжать, но подумал и решил, что и этого хватит с головой, чтобы описать, как нелегко достаётся эта гуманитарка. Можно было бы рассказать, как инкассаторский броневик с надписью ”Приват банк”, преследовал колонну. После стал стрелять и попал последнему грузовику по колёсам. КамАЗ занесло, он перевернулся. Слетел с дороги и загорелся, но, падая, зацепил и увлёк за собой броневик. На обратном пути мы видели, что они сгорели вместе. Можно было бы рассказать, как после обстрела гвардией всей колонны из крупнокалиберного пулемёта, на одной машине вспыхнул тент. И машина двигалась, как факел. Водитель открыл дверь кабины и так и ехал. Боясь, что машина взорвётся, но, жалея бросать драгоценный груз. И случилось чудо. Тент выгорел весь, в мешках, что были сверху, оплавился сахар, получилась карамель. Но остальной груз не пострадал. Много можно писать.

     Спасибо всем. Мира Украине. Народу слава.

     _____________________________________________________________

     * События рассказа относятся к началу противостояния на Донбассе

     Геннадий Соскин

     Письмо с Заката

     Здравствуй, братишка… Надеюсь застать тебя в добром здравии и хорошем расположении духа.

     Как же давно я не писал тебе писем, наверно, с момента, когда ты был в армии. Думал позвонить – но с тобой и не поговоришь. Вечно ты спешишь куда-то. Знаю, сам такой, но прочтешь – все поймешь. Знаешь, что-то в последнее время все шло не так: на работе не ладилось, дома разлад и выставку мою отменили. Уже неделю не видел снов и не брал в руки кисти. Надоело все – простился с женой, поцеловал дочь, краски и кисти закинул в машину. Взял Дениску с его удочками и прочей снастью. И рванул на море: в нашу с тобой «Калифорнию». До соленой воды так и не добрался. Река и избушка Михалыча оказались конечным пунктом путешествия.

     Здесь все так, как мы и оставили шесть лет назад: та же печка, стол, тусклая лампа и четыре шконки – все, что нужно усталому путнику. Чище стало, правда: окошки без копоти, пол вымыт, на столе скатерть. Да, друг, сам не ожидал – Михалыч, оказывается, третий год, как в завязке. Бороду сбрил и аж помолодел. Огород садит, коз и свиней завел, бабушку себе нашел – пьяных постояльцев более не пускает на двор. Но нас с Дениской узнал сразу. А мы и не собирались здесь оставаться. Так передохнуть пару часов, поболтать с дедом и в путь. И вот мы в этом самом бревенчатом доме, все немного изменилось, но пахнет нашей молодостью. Каждый угол, стена – воспоминание… Картинка за окном – другая; наводнение же было у нас пару лет назад… Реку за окном ты бы не узнал, широкая – «завала» нашего нет, огромные косы из гальки, до леса с полкилометра. Другая река, в общем, только окно то же.

     Мы толком осмотреться не успели, как на столе уже стояли чан с парящей картошкой, хрустящие бочковые огурцы, сало, источающее аромат чеснока, и тушенка домашняя. Я и не знал, что тушенку можно делать самостоятельно. Димка, ты бы, наверно, целый вечер только ей и закусывал. Михалыч тоже прилагался к застолью, помнишь, раньше? Не успеем приехать, он всадит стакан – и на койку крайнюю падает. Потом изредка приходит в себя, пробурчит что-нибудь несвязное, остаканится и снова в мир грез. Сейчас же нет – другой человек, сидит с чаем, расспрашивает о жизни нашей молодой, про бабульку свою рассказывает, хозяйством хвастается – даже экскурсию нам устроил в свинарник.

     Когда вернулись в дом, Денчик взглянул на меня с тоскливой улыбкой и потянулся в рюкзак: достал спирт и наш старый магнитофон, тот, красный, на котором ручку ты сломал. Просидели весь вечер. Наш друг, как всегда, молчал, разбирал снасти, подпевая иногда голосу из приемника. Лишь изредка слышалось его: «Ну, накатим».

     Я взял в руки альбом и кисть: стены избушки исчезли – за ними растаял снег, а мой мысленный взор полетел по десяткам с детства знакомых тропинок. Воспоминания сменялись одно другим, каждое из них – если написать, получится неплохой рисунок. Но летели картинки перед глазами с такой скоростью, что зацепиться не успевал за образ. Да и воспоминания слишком личные, слишком мои – не написать этого понятно. Так и сидел, пока вновь не появился дед; войдя, он принес с собой запах мороза и свежести, тот самый аромат зимы.

     Лето перед глазами исчезло, я отложил так и не пригодившиеся краски. Михалыч пришел рассказать о том, что летом срубил баню, и по невероятному стечению обстоятельств – она, наверно, сама собой протопилась и ждет нас. Вот же заливает, старый хвастун. Отказывать было нельзя, да и почему бы не попариться. Не зря похвалялся егерь, ох, не зря. Последнее, что врезалось в мою память – это звездное небо, подергивающееся от пара, испускаемого горячим телом, лежащим в снегу. Вернувшись из бани, я отключился.

     Опять поток картинок перед глазами. Почему-то все они были в сером и тусклом городе. Пролетело воспоминание о том, как тебя из армии встречали. Как семь бутылок водки втроем выпили. Как КВН-щики нас побили. Как Наташку ты свою встретил. Глаза её голубые вспомнил, я ведь тоже был в неё влюблен.

     Проснулся я от странного тепла и урчания у себя на груди, это Васька – не забыл худого котяру, который у нас сосиски стырил? Хвост он где-то потерял, а вот морду отожрал барскую. На рысь похож, только кисточек на ушах не хватает. Захотелось его изобразить, но кот моделью быть не желал. Да и хрен с ним: полтысячи километров проехать, чтобы написать кота, пусть и красивого. Глупо! Денчика уже не было, «мустанга» моего тоже. Я точно знал, куда он поехал. Оделся потеплее, хлебнул козьего молока. Холодное, жирное, но очень вкусное. Я еще подумал: что же я делаю? После вчерашнего-то спирта. Нет, нормально все, голова не болит, тошноты нет. Видать, все же не врал дед – волшебная у него баня.

     Закутавшись в тулуп и надев валенки, я вышел солнечный мир. Плюс четыре, представляешь, – двадцать восьмое февраля, а тут капель, как в середине апреля. Солнце светит так, что глаза режет, в небе ни единого облака и весной пахнет. Вдоволь надышался я и пустился по следам рыбака. Да нашел его, где и ожидал, на «нашем острове», где по малолетству раков ногами ловили.

     Денчик был самым счастливым человеком на земле, язык его заплетался. Улыбка до ушей и жадный блеск в глазах говорили об удачной рыбалке. Действительно, лед был усеян лунками, рядом с ними – где по три, где по пять щучек-карандашей. Все одинаковые, сантиметров так по сорок. Он предложил выпить – я отказался, лишь стоял рядом слушал его рассказы: как он сазана поймал двухметрового на закидушку, и как глаз у него вооооот такой был. Как на спиннинг фонарь чугунный восемнадцатого века вытащил, а тот горел. Как…

     Я уже не слушал его, мысли мои летели высоко в небе. Душа моя почти успела долететь до того Старого моста. Но полет мой прервали замерзшие ноги – на реке было ветреней и холоднее, чем в лесу. К тому же, голос Денчика перестал журчать бесконечной чередой историй. Этот горе-рыбак заснул прямо с удочкой в руках, ну как обычно, в общем.

     Собрал его амуницию и рыб, разбросанных по льду: общим количеством сорок шесть экземпляров или ровно мешок, закинул все это дело в багажник своего «мустанга». Денчика еле как усадил на переднее сиденье, и мы полетели к зимовью. В домике нас уже ждал обед, ну, как нас – меня: Дениса я просто сгрузил на койку, ему явно было не до еды, судя всё по той же улыбке, его душа еще была около лунки. А я думал: сейчас поем и поеду к нашему мосту. Но сытный обед после утренней прогулки, отправил и меня в мир сновидений.

     Мне снилось море. Виноградник деда, где я сидел часами, лопая немытые бубочки. Снились яблоки, что не охватить руками. Вязанка сушеных бычков на крыльце. Угол, заваленный арбузами. Стопка бабушкиных блинов. Кожа, слезающая с детских плечей. Снилась пчела, которая меня укусила двадцать лет тому назад. Видел Феодосию: её узкие улочки, двухэтажные дома, покрытые сплошным ковром виноградных лоз. Снилось Черное море, его соленый воздух и грациозные волны. Вспомнились изумруды стеклянных окатышей на границе песка и воды. Потом мне мерещился Азов с его обрывистыми утесами, снился дед, закидывающий снасть с тремя крючками, и каждый раз достающий по три уродливых сомика. Белуга была, которую он купил у браконьеров. Это как наша калуга, только с мордой сома.

     Сон мой прервал Денис. С моря я вернулся в заснеженную тайгу.

     – Выпить есть? Рыба где? – вот же маньяк рыбогуб.

     – Щуки в багажнике. Спирт ты весь выпил, да и куда тебе еще пить? Тебя же трясет, как прачку. Сейчас у Михалыча рассола попрошу, – я выскочил из зимовья, растер лицо снегом и пошел в дом старого егеря.

     В жилище деда все поменялось – было чисто и аккуратно, чувствовалась женская рука; в воздухе пахло пирожками. Я разулся и проскользнул в кухню. Встретился взглядом с пожилой дамой лет так за шестьдесят, она доставала из печи источник изумительного аромата.

     – Здравствуйте, простите, не знаю вашего имени, а где Михалыч? – я опустил глаза.

     – О, Женя, садись… чай будешь? Вот растегайчиков попробуй. Мария меня зовут, но можешь называть меня бабой Машей. На обход он ушел, часа через четыре будет, не раньше, – она выкладывала стряпню на широкую тарелку.

     – Откуда вы знаете мое имя? – я был удивлен.

     – Так Старый все уши прожужжал, художник и рыбак приехали. Дениску-то я уже давно знаю, он тут частый гость. Значит, ты художник, а имя твое, оно же на картинах написано, – баба Маша тепло улыбнулась.

     – На каких картинах? – я никак не мог сообразить.

     – Как на каких – на твоих… – теперь уже она ничего не понимала…

     Повисла пауза…

     – Пойдем со мной, – она взяла меня за руку и отвела в большую комнату.

     Димка, слезы покатились из моих глаз: на стене двумя аккуратными рядами, обрамленные деревянными рамками, тщательно покрытыми лаком, – действительно, висели мои рисунки. Помнишь, те самые, что я писал гуашью на оргалите, который отрывал со стен зимовья. Почему память вычеркнула это из себя? На каждой – дата, название и моя старая подпись «Женя Соскин».

     Вот здесь ты с Бандитом, держишь огромного краснопера. Здесь Михалыч на конопляном поле, с косой и мешком. Правда, больше на клубнику похоже. Здесь Байкер спит под ивовым кустом. Картина называется «Усталый странник» – я аж засмеялся, помню, как писал её – пьяный он в сопли, странник этот. А тут огромный сом на лету хватает цаплю. Красивая картина вышла. А тут мы все нарисованы: Михалыч, ты, Славка, Рома и Денчик: вечно молодые – вечно пьяные. А это вид из окна зимовья. Сейчас он другой уже. Помнишь, тот наш приезд, когда три дня шел ливень, мы даже из избушки не выходили. Последняя называется «Полет дракона». Вообще не помню, неужели это моя работа? Да, моя – вот подпись… Рисунок замечательный: на фоне рассветного солнца, переливаясь чешуей, расправляет могучие крылья мифический зверь. Пасть обнажает огромные клыки, а глаза его горят зеленым огнем. Год две тысячи шестой – значит, это был наш последний приезд сюда. Интересно, что заставило меня написать такое? Наверно, Перумова начитался. Я прикоснулся к шероховатой поверхности рисунка рукой…

     – Это его любимая, – привела меня в чувства баба Маша. – смотри, сынок, тут еще одно место под картину. Порадуешь старика? – она вложила пирожок мне в ладонь.

     – Не знаю, не могу писать – вдохновения нет… – я надкусил пирожок. С капустой. Обожаю с капустой.

     – А ты нарисуй того, кого нет на этих картинах.

     – Кого же это? Вроде все есть.

     – Ну как же все? Смотри вот Старый мой, вот Денис – Рыбак, как всегда, щурится на солнце. Это Слава – Бандит, ну и лицо у него, и правда, разбойник, и татуировка тюремная какая-то. Рома – Байкер, самый старший из вас, Димка – Юрист, даже здесь с аккуратной прической. Дед часами может смотреть на эти картины и рассказывать о каждом, вы ему как родные… Одного не хватает, длинного такого, с бородой. Догадываешься, кого? – она опять улыбнулась.

     – Женьки Художника… – услышал собственный голос, – но как же я себя нарисую? Да и муза давно забыла дорогу ко мне.

     – Я долго смотрела на твои картины – на них всех одно и то же место… Наверно, твоя муза ждет тебя именно там. Сам приди к ней, а там и себя увидишь, – как она узнала? Даже не стал гадать.

     – Баб Маш, а на машине сейчас на Старый мост добраться получится? Нет? Ладно, пешком схожу ради такого дела, – я быстро запихал в себя остатки пирожка.

     – Пешком не успеешь – стемнеет. Буран возьми, на нем за двадцать минут домчишься. Вон в том сарае стоит, – морщинистая рука указала на окно.

     – Да неудобно как-то, да и управлять я им не умею.

     – Все удобно, бери. Денис умеет – вдвоем езжайте. Как раз к приходу старого обернетесь. Дениске пирожков возьми.

     Взяв три пирожка для друга, я выбежал на улицу. Солнце ползло к земле – надо было торопиться.

     Ворвавшись в зимовье, застал Денчика в той же позиции.

     – Женя, ты больной, что ли? Пошел за рассолом – пришел с пирожками. А что, молока не было до кучи? – красные опухшие глаза прожигали на мне дырку.

     – Брядь, рассол… Нет времени… – достал бутылку портвейна и протянул страждущему. – Одевайся, надо ехать.

     Через пять минут мы уже были у прогревающегося снегохода. Рыбак успел всосать бутылку за этот небольшой промежуток времени – самочувствие его улучшалось на глазах.

     – Всегда знал, что вы, «творческие», – больны на всю голову. Что, муравейник закроется? – но спорить он не стал.

     Он сел на стального коня и, развернувшись в дрифтовой манере в нужном направлении, изрек:

     – Полетели, запрыгивай, – прямо наш Байкер.

     Он ехал на мост. Но я же не говорил, куда мне надо?

     – Как ты узнал, куда ехать? – спросил я на ходу.

     – Не тупи, Художник. Куда ты еще можешь так торопиться! – он засмеялся во весь голос.

     Успели.

     На мосту встали на то же место, что и десятки раз до этого. Я открыл последнюю бутылку портвейна и, сделав глоток, протянул её другу.

     – Скажи, а ведь ты и не собирался ехать на море? Специально меня сюда притащил? – я посмотрел на него без упрека.

     – Да, специально. Дед просил – боялся помереть, так и не увидев ни тебя, ни остальных. Роман ушел «дорогой цветов», Славке – сколько еще сидеть? Пять, шесть лет? Димка в своем Челябинске застрял – уже шесть лет, как не приезжает… Тебя – хрен заставишь поехать. Вот и пошел на небольшую хитрость – знал, что ты забыл, как здесь хорошо… Ты на море зачем хотел? Что ты там зимой забыл? – он смотрел прямо мне в душу.

     – Не знаю, наверно, вдохновение найти, – сказал первое, что пришло в голову.

     – Так ты на месте, я же все твои картины видел. Что ты рисуешь? Серый город? Танки? Девок всяких? Вот и ушло вдохновение от тебя – растратил ты его на «пустое». Помнишь, как мы сомов под мостом этим хотели поймать. Подрывали запасы деда и бежали сюда. Что мы им только не бросали – и хлеб, и огурцы, и червей. Так и не поймали ни одного. Только от Михалыча люлей зря получали. Помнишь? – он протянул мне бутылку.

     – Помню… огурцом надо было попасть в самого здорового, – я сделал глоток.

     – Помнишь – хорошо! Теперь гляди на солнце – сейчас полетит, – он выхватил бутылку.

     – Кто полетит?

     – Просто смотри!

     Закат был непередаваемый: из багрового солнца текла кровь, смешиваясь с молоком неба, она приобретала разные оттенки: розовый, красный, желтый. Облака разошлись в стороны, пропуская светящийся диск. Звезда уже зашла на половину, как вдруг… Над нами пролетела огромная тень. Сказочный зверь опирался могучими крыльями на воздух. Я ощутил ветер. Шея его изогнулась, горящие зеленым глаза впились в меня. Сделав круг над нами, ящер полетел дальше к Солнцу. Чешуя играла всеми цветами радуги, когтистые лапы были поджаты к сильному телу.

     – Денчик, ты его видишь? – мне казалось, что я сошел с ума.

     – Кого? – взгляд его светился, лицо украшала издевательская улыбка.

     – Д… Д… Дракона? – я сделал несколько глотков портвейна.

     – Конечно, вижу. Нормальный дракон, он тут каждый день пролетает. А Михалыч, совсем слепой стал – говорит, что это ангел. Говорю ему – дракон это, а он все не верит… Ты же его видел шесть лет назад, на рассвете, – мы тебе еще не верили…

     – Не помню… – но я помнил рисунок в домике деда. – Неужели, правда, видел?

     Дальше смотрели молча – пока глаза не замерзли, а зверь не исчез вместе с солнцем. Как ехали обратно, не помню… Помню, дед зашел. Рассказывал что-то… Я что-то отвечал. Но душа моя – уже летела на спине волшебного создания навстречу огромному солнцу. Я чувствовал ветер, мощь исполинского тела, его горячее дыхание. Дед ушел, а Денчик уснул. Я достал альбом и кисти. Нет! Не нужна мне была бумага. Подошел к стене и оторвал кусок оргалита… Дальше память моя исчезла окончательно.

     Утром проснулся и не могу понять, сон это был или явь. Надо было собираться и ехать домой. Нашего друга я не нашел, резонно предположив, что он у Михалыча, пошел в обитель старика. В доме опять пахло выпечкой, с кухни раздавались голоса…

     – Женя, садись, я блинов испекла, варенье вот малиновое, чай с мятой, садись… – баба Маша просто светилась. Дед обнял меня, и не отпускал несколько секунд. Денчик уплетал блины за обе щеки.

     – Ой, сынки, как жаль, что уезжаете. Вы уж возвращайтесь поскорее… – по лицу деда катились слезы – я сейчас, гостинцев красавицам вашим передать надо… – накинув тулуп, дед исчез.

     – Молодец, уважил старика, а говорил, не сможешь… – она поставила передо мной кружку с чаем и блюдце с вареньем. – И ты похож, и все…

     – На кого похож? – я явно что-то пропустил.

     Мария растерялась.

     – Баб Маш, да не обращайте внимания, они, «творческие», все немного того… – наш друг сделал характерный жест около виска.

     Вспомнив последний разговор с женщиной, я пошел в большую комнату. На еще вчера свободном месте висела картина, правда, без рамки. На ней пять мальчишек с моста кидают хлеб огромным рыбам, в отдалении стоит еще не пожилая супружеская пара. За мостом кроваво-красное солнце, играет всеми цветами радуги на александритовых крыльях летящего ангела. В углу моя старая подпись и год – две тысячи шестнадцатый.

     Братишка, приезжай осенью, Михалыч по тебе соскучился, да и мы с Денисом. И ты должен увидеть нашего Дракона.

     

     Татьяна Толмачева

     Огонек

     Жил-был огонек. Был он еще совсем маленьким, и пламя его было, как небольшая искорка, которую и видно-то еле-еле. Он старался, что есть мочи, хоть немного вырасти, но темнота, которая жила рядом, только посмеивалась над ним. Она окутывала его своим покрывалом и тихо нашептывала:

     – Ох, огонек, огонек. Разве ты не видишь, насколько я сильна? Разве не понимаешь, что здесь, рядом со мной, тебе никогда не стать большим пламенем?

     Огонек вздрагивал, колебался, тянулся вверх, но темноту победить ему не удавалось. Но он знал, что есть другие огоньки, где-то очень-очень далеко. Огонек видел их сияние на плащанице темноты. Они были не такими маленькими, как он. И он мечтал однажды стать таким же большим и сильным огнем, чтобы свет его был виден так же далеко, как и тех огоньков.

     И вот однажды на свет его маленького пламени прилетела небольшая птичка.

     – Как же тебе, наверно, одиноко здесь такому маленькому.

     – Так будет не всегда. Когда-нибудь я вырасту и одолею темноту. Я стану светить так ярко, что все озарится вокруг меня, – заявил огонек.

     – Хм, и как же ты собираешься стать большим? Ты ведь один, – удивилась птичка.

     – Да, я один. Но я знаю, что могу. А значит, так и будет.

     – Чтобы стать большим пламенем, нужно светить для кого-то. Чем больше ты будешь кому-нибудь нужен, тем сильнее и больше будешь становиться сам, – сказала ему птичка и улетела.

     И задумался огонек над словами птички. Он оглянулся, но никого, кому бы был нужен его свет, рядом не было. Он понял, что ему нужно было найти хоть кого-то, и решил отправиться в дорогу.

     – Куда же ты собрался, Огонек? – зашипела темнота. – Ты ведь даже и не знаешь, как может быть темно в этом мире. Здесь ты можешь гореть, а там, куда ты собрался, ты потухнешь и пропадешь навечно.

     Но не стал слушать темноту Огонек, и его искорка, пробивая толщи ее покрывала, двинулась навстречу судьбе. Он долго плыл среди ужаса кромешной ночи, но никого не встречал на своем пути. Его маленькое пламя трепетало от сильного ветра, но он не сдавался. Он падал в пропасти, но, поддерживая свою искорку из последних сил, он настойчиво продолжал свой путь. Ему встречались коварные огоньки, которые хотели забрать его огонь себе, но он убегал от них, сохраняя свое крохотное пламя. Он уверенно шел туда, где надеялся встретить того, кому он будет нужен.

     И вот однажды, превратившись уже в еле мерцающий блик, он встретил маленького мальчика. У Огонька уже не было сил двигаться дальше, но при виде малыша в нем забилась надежда. Мальчик подошел к Огоньку и протянул к нему свои ладошки. Превозмогая себя, Огонек сделал последнее усилие, и его искорка, чуть вспыхнув, потухла.

     – Как же так? Я так ждал тебя, чтобы согреться, – заплакал мальчик. Он склонился над Огоньком и прикрыл его ладошками. А когда убрал руки, маленький хвостик пламени осветил небольшое пространство вокруг себя. – Огонь! Смотрите все! Огонь! Я нашел его! – кричал мальчик.

     Огонек воспрял. Он огляделся. К нему шли люди. Они тянули к нему руки и улыбались его свету, который становился все больше и больше.

     – Смотрите, какой большой огонь! – радовались люди. – Теперь мы никогда не замерзнем.

     Люди стали ухаживать за Огоньком, а он, радуясь, что дарил им свой свет и тепло, становился все сильнее и сильнее. И вот однажды он превратился в такое огромное пламя, что темнота исчезла.

     – Я победил темноту! – ликовал Огонек. – Она отступила. Значит, я нужен! Я нужен людям!

     Огонек был среди людей. Его пламя грело их, а сияние освещало все вокруг. Люди не оставляли свой огонь ни на минуту. Так и жили они вместе, радуясь, что темнота исчезла в ярком свете большого и сильного Огонька.

     Но прошло время, Огонек стал забывать те дни, когда свет его пламени был слишком мал. Он горел так ярко, что воспоминания о темноте только смешили его. Он чувствовал свою мощь и знал, что он непобедим. Он дарил свет и тепло людям, и с каждым днем в его сознании все больше и больше росла уверенность в своей собственной силе.

     И настал день, когда люди собрались покинуть свое место.

     – Огонек, мы должны уходить. Пойдем с нами, – сказал ему маленький мальчик.

     Огромный огненный столб смотрел на него откуда-то сверху. Жар его пламени был настолько горяч, что мальчик не мог долго даже находиться близко.

     – Уходить? Но зачем?

     – Пожалуйста, Огонек, ты нам нужен, – просил мальчик.

     – Да, я знаю, что я вам нужен. Но я уже настолько сильный и большой, что мне трудно будет куда-нибудь идти. Я не смогу преодолеть этот путь. Оставь меня, мальчик, здесь. А вы сможете найти другой огонь, который вам поможет.

     Расстроился мальчик, но переубедить Огонька он не смог. И покинули люди свое жилье, оставив его одного. Но Огонек даже этого не заметил, ведь теперь он был большим и сильным, а темнота была побеждена. Ему было совсем не страшно остаться одному. Но шло время, и пламя его стало тухнуть. Он уже стал замечать подкрадывающуюся темноту. И уже не был тем огромным жарким огненным столбом, как раньше. С каждым днем Огонек чувствовал, что теряет силы. Но не понимал, почему.

     И вот однажды, когда он снова превратился в маленькую искорку, к нему прилетела маленькая птичка.

     – Птичка, как же я рад снова встретить тебя, – обрадовался Огонек.

     – А ты такой же маленький и одинокий, каким я тебя встретила в первый раз. Неужели ты так и не нашел того, кому бы ты был нужен?

     – Нет, я нашел. Но я стал таким большим и сильным, что не смог пойти за теми, кому был нужен мой свет, – горько ответил Огонек.

     – Но почему же ты не смог? – удивилась птичка.

     – Я побоялся потерять часть своего пламени.

     – Как же странно, – ответила птичка, – когда ты был маленькой искрой, ты шел в неизвестность, не боясь потухнуть. А когда стал большим огнем, ты испугался потерять часть себя. Неужели ты забыл, ради чего тогда отправился в путь маленьким и беспомощным? Неужели ты так и не понял, что тебя сделало большим и сильным?

     Максим Рябов

     Богатство

     Когда-то давным-давно, во времена рыцарей, прекрасных дам и крестовых походов был в городе Майнце молодой человек по имени Клаус. Он работал подмастерьем у мастера-краснодеревщика Иоахима Кизенкрякера.

     Ну, работал себе и работал. Глядишь, со временем сам стал бы мастером, женился, занял своё место в гильдии и в городской общине, а потом помер бы, окружённый детьми, внуками и скорбящими родственниками. Однако же Клауса угораздило влюбиться в дочку бургомистра Марту Доннерветтер. Так-то это тоже дело житейское, в неё многие парни влюблялись, поскольку девица сия была бела, дородна, рассудительна и скучна, как воз сена. Не девушка, а мечта бюргера! Беда была в том, что и она ответила мелкому подмастерью взаимностью.

     Но всё-таки общественное положение у них было разное, и вообще. Как же молодые люди познакомились? Да так же, как многие – на майском городском празднике понравились друг другу, потанцевали, поговорили, туда-сюда, пива попили с колбасками. Вот дело и сладилось. Стали тайно встречаться. И встречались до той поры, пока не прознал про то сам бургомистр, почтенный Хайнц Доннерветтер. Дочке он говорить ничего не стал, она типа ни при чём, дело молодое, но вот Клауса велел вызвать к себе. Тот пришёл. А вы разве не пришли бы, если сам бургомистр вызывает? Да не просто бургомистр, а папаша вашей потенциальной невесты.

     Бургомистр отпустил слугу и, оставшись наедине с Клаусом, запер на ключ дверь своего кабинета в городской ратуше. Вы что, думали, он молодого человека к себе домой пригласил? Нет уж, не настолько глуп был герр Доннерветтер. Он и парня-то вызвал под тем предлогом, что хочет заказать мебель. А то ведь город тогда был не так чтобы большой, слухи могли пойти, и так далее.

     Клаус посмотрел на запертую дверь. Посмотрел на тяжёлую трость бургомистра. И сделал соответствующие выводы. Но отец возлюбленной бить его тростью не стал. Напротив, он достаточно любезно спросил:

     – Ты Клаус Шульдиенст?

     – Я, – кивнул Клаус, ибо смысла отпираться не было.

     – Давно встречаешься с моей дочерью?

     – Три месяца.

     – И как у вас с ней? Серьёзно?

     – Разумеется, ваша милость. Осмелюсь сказать, что чувства у нас с твоей дочерью взаимные, – поклонился несколько приободрившийся подмастерье краснодеревщика.

     – Похвально, похвально. Именно так и она мне говорила. Только видишь ли, в чём загвоздка… Ты ведь бедный, так?

     – Да, ваша милость.

     – Скажи тогда, зачем мне, почтенному бюргеру, бедный зять?

     – Незачем, разумеется. Однако я прилежно тружусь и в скором времени, не пройдёт и пяти лет, сам стану мастером…

     – Вздор! – перебил его бургомистр. – Пять лет! Да надо мной смеяться будут, что дочка так долго ждёт какого-то голодранца. Ладно, ладно, не суетись. Я ведь не дикарь какой, а человек с понятием, современный, можно сказать, человек. Раз любите друг друга, препятствовать не буду и немного подожду.

     – Немного – это сколько? – осторожно спросил Клаус.

     – Ровно год, – определил срок бургомистр.

     – Что год?

     – Срок такой даю тебе, чтобы ты разбогател.

     – Как велико должно быть моё богатство? – поинтересовался Клаус, у которого после таких слов бургомистра появилась надежда соединиться с любимой. И тут же угасла, ведь герр Доннерветтер сказал:

     – Знаешь Отто фон Ноймана?

     – Первого городского богача? Кто же его не знает!

     – Так вот за год ты должен стать настолько богатым, чтобы денег у тебя было хотя бы вполовину столько, сколько у него.

     – Помилуйте, это же невозможно!

     – Отчего же? Я ведь не завтра требую от тебя богатства, а через триста шестьдесят пять дней. При желании вполне можно управиться.

     – А если нет?

     – Ха, если нет, – передразнил его бургомистр. – Если не справишься, то я тебя отошлю из города обратно в твою вонючую деревню. Или обвиню в каком-нибудь преступлении и упеку в тюрьму. Продам нашему графу в солдаты. Мало ли? Как говорится, если парень не мозолит глаза девушке, он уходит из её сердца. Кто ты такой без денег? Так, мелкая букашка. Мне такой зять не нужен. Впрочем, если ты не уверен в своих силах, можешь сразу отстать от Марты. Тогда я тебя не трону.

     – Я согласен, – сказал Клаус.

     – Отстать от моей дочери? – удивился бургомистр.

     – Нет, попробовать разбогатеть.

     – Это похвально. На том и порешим. Ступай, занимайся, – Бургомистр похлопал парня по плечу и, отперев дверь кабинета, отпустил его на все четыре стороны.

     Вышел Клаус на улицу и задумался. Было отчего. Год, конечно, особенно в молодости, срок большой. Так ведь и денег надо найти целую кучу. Чтобы сколотить такое состояние, подмастерью надо не есть, не пить и не развлекаться, а только ежедневно работать на мастера в течение двухсот пятидесяти лет! Может, действительно бросить всё да и уйти обратно в деревню к родителям? Однако же Марта! Вспомнив о её девичьих прелестях и сладких поцелуях, бедный Клаус совсем загрустил и поплёлся в свою мастерскую. Точнее не свою, а мастера Кизенкрякера.

     Вечером, когда после ужина и молитвы мастер отпустил учеников, они, как обычно, собрались в своей каморке на третьем этаже и стали готовится ко сну.

     – Что-то Клаус нынче задумчивый, – сказал Альберт Кох.

     – Наверно, подружка не дала! – засмеялся толстый Ульрих Бек.

     – Может быть, он заболел? – предположил Фридрих Кранкенментель.

     – Камрады! – воскликнул тогда Клаус. – Вам вольно смеяться надо мной, но ситуация сложилась такая, что мне срочно понадобилось сказочно разбогатеть всего за один год. Только при таком условии бургомистр согласится выдать за меня свою дочку.

     – Это нереально, – заявил Альберт.

     – Что же мне делать, братцы?

     Все задумались. Но в голову ничего не шло, и подмастерья улеглись в свои кровати на соломенные тюфяки.

     – Я тут вспомнил одну историю, – неожиданно заговорил Фридрих Кранкенментель, – и, если это правда, у нашего товарища есть шанс добиться желаемого.

     – Говори! – вскочив с постели, бросился к нему Клаус.

     – Я должен предупредить, что это очень грустная и, я бы сказал, жутковатая история.

     – Ах, я готов на всё ради своей любви! – пылко воскликнул влюблённый юноша.

     – Давай, трави свою байку, – поддержали его двое остальных подмастерьев.

     – Хорошо, слушайте. Давным-давно стоял на крутом берегу в излучине Рейна некий богатый и славный город, название которого не сохранилось. Его жители весьма успешно, но далеко не всегда честно занимались торговлей. В скором времени они сказочно разбогатели. У последнего тамошнего бедняка денег было больше, чем у нашего бургомистра.

     – Так не бывает! – закричали подмастерья.

     – Это всего лишь легенда, – зевнул Фридрих. – Я могу и не рассказывать.

     – Продолжай! – потребовал Клаус.

     – Ладно, слушайте. Вот что было дальше: от богатства жители того города возгордились и, что называется, стали беситься с жиру. Не было такого удовольствия в мире, которое они не могли бы себе купить. А самое большое наслаждение человек получает, да будет вам известно, от того, что ему запрещено. Горожане, забыв о Страшном Суде, пустились во все тяжкие. По сравнению с тем, что они вытворяли, все грехи Содома и Гоморры выглядели всего лишь детским пикником на природе. Они занимались общением с духами, алхимией, кровосмесительством, колдовством, содомским грехом, скотоложеством, некрофилией и прочими мерзостями вплоть до поклонения врагу рода человеческого, не к ночи он будь помянут, – Фридрих истово перекрестился.

     То же самое сделали его товарищи, и подмастерье продолжил рассказ:

     – Тамошний епископ, который один вёл праведную жизнь, что просто удивительно для богатого священника, пытался урезонить своих сограждан и вернуть их на путь, начертанный Богом, но тщетно. Сколько бы он ни обличал их грехи и призывал к покаянию, люди лишь смеялись и издевались над ним. А потом и вовсе изгнали его из города, как мешающего предаваться запретным удовольствиям и богомерзким наслаждениям. А дверь в церковь заколотили досками!

     Тогда изгнанный священник воздел руки к небу, проклял своих сограждан и, воззвав к Богу, просил Его покарать нечестивых. Господь внял его молитве: земля задрожала, Рейн вышел из берегов, а проклятый город со всеми своими жителями, их домами, складами, богатствами, городскими стенами и прочим, и прочим, провалился внутрь холма так, как проваливается в рыхлый снег горячая головешка.

     – Ха, они все умерли. Причём давно. Интересная сказка, только чем она поможет нашему Клаусу? – засмеялся Альберт.

     – Говорят, – не обратив внимания на его слова, продолжал Фридрих, – что все жители того города действительно умерли. Зато сам город и его богатства уцелели. Раз в году, в ночь на День Всех Святых, он поднимается на поверхность и снова занимает своё место на крутом берегу реки. Город стоит там до утра, а затем снова проваливается под землю. Ещё говорят, что если найдётся смелый человек и, не убоявшись нечистой силы, войдёт в городские ворота, все потаённые богатства будут к его услугам и всё, что он сможет унести, будет принадлежать ему. Только надо успеть до восхода. Едва солнце покажется над горизонтом, город исчезнет, а смельчак отправится прямо в ад!

     – Где, где мне искать сказочный город? – Клаус схватил Альберта за руку и от волнения до боли сжал её.

     – Полегче, приятель, – рассказчик не без труда освободился от захвата. – Ты так спрашиваешь, как будто я знаю. Впрочем, легенда это местная, я слышал её от своей бабки, а та – от своей и так далее. Рейн здесь у нас делает, сколько мне известно, всего одну излучину. Говорят, над ней есть холм, а на холме пустошь. Наверное, там и стоял город. А впрочем, сам я там не бывал и тебе не советую. Во-первых, не каждой легенде можно верить, а во-вторых, говорят, что богатство проклятых горожан не приносит счастья тому, кто сможет его заполучить.

     – Я понял. Спасибо тебе, – задумчиво произнёс Клаус и, не говоря более ни слова, лёг спать.

     Клаус после того ночного разговора как будто приободрился. Он по-прежнему прилежно трудился в мастерской, бегал на свидания со своей любимой Мартой и ходил в пивную с товарищами. Однако же во взгляде его появилась задумчивость. Внимательный наблюдатель мог заметить, что молодого человека постоянно гложет какая-то мысль, какая бывает у человека, вынужденного обстоятельствами принимать трудное решение.

     Между тем лето закончилось, и наступила осень. Листья облетели с деревьев, и поля за городскими стенами после уборки урожая почернели. Почернел и Клаус Шульдиенст.

     – Ты чего почернел? – как-то раз спросил его мастер Иоахима Кизенкрякер.

     – О, мой наставник и благодетель! – закатил глаза молодой человек. – Ты видишь, как много и прилежно я работаю. Это всё ради того, чтобы скопить немного денег для моих несчастных родителей, проведать их, отнести подарки и повидаться с ними, ибо прошло уже больше года с тех пор, как я последний раз был в родной деревне, где они, не покладая рук, занимаются натуральным хозяйством нашего сеньора.

     – Да, да, похвальное желание, – растрогался и высморкался от умиления не слишком склонный к тонким душевным переживаниям мастер Кизенкрякер. – Так и быть, я дам тебе отпуск. На три дня. Можешь идти прямо сейчас.

     – Ты так добр ко мне, – прослезился Клаус, – однако же я хотел бы уйти на День Всех Святых. Родители как раз закончат полевые работы, и я смогу побыть с ними, не отвлекаясь на хозяйственные дела.

     – Да будет так, – согласно кивнул мастер и добавил, что надо, конечно, прилежно делать своё дело, но не стоит доводить себя до изнурения.

     На следующем свидании с Мартой Клаус был необычайно оживлён и заверил её, что скоро посватается.

     – Не может быть! – радостно воскликнула девушка. – Неужели мой отец согласится?

     – Думаю, да, – серьёзно сказал ей подмастерье. – Только мне, чтобы у нас всё получилось, надо будет ненадолго отлучиться из города. Когда я вернусь, готовься к свадьбе.

     – Это замечательно! – Марта поцеловала Клауса так пылко, что его узкие штаны едва не лишились гульфика. К счастью, она этого не заметила. Ну, или сделала вид, что не заметила.

     Влюблённые ещё некоторое время поговорили, держась за руки и периодически обмениваясь поцелуями, после чего расстались совершенно счастливыми.

     В канун Дня Всех Святых Клаус простился с мастером и своими товарищами, переоделся в дорожное платье, взял с собой большой мешок и отправился якобы в деревню к родителям. Хотя, как вы уже поняли, на самом деле путь его лежал к холму над излучиной Рейна.

     «Думаю, у меня всё получится, – размышлял по пути молодой человек. – Проклятый город просто обязан выйти на поверхность. Иначе все мои труды окажутся напрасными, и Марта будет потеряна навсегда. Ах, только бы то, что рассказал мне Фриц, оказалось правдой. Если же нет, Рейн рядом. Возьму и утоплюсь с горя».

     Легенда не обманула ожиданий молодого человека. Едва на небо выкатилась полная луна, над холмом повисло странное марево вроде густого тумана. Оно задрожало и превратилось в большой город. Его тёмные башни мрачно нависали над рекой, а над стенами виднелись многочисленные шпили и островерхие крыши.

     – Вот оно, моё богатство! – закричал Клаус и побежал к воротам.

     Каблуки его ботинок стучали по мёрзлой земле.

     – Кто ты, путник? – остановил его страж ворот. – Зачем пришёл в обитель мёртвых?

     – В легенде про тебя ничего не было, – остановился Клаус, удивлённо разглядывая чертёнка в латах и шлеме, сделанных из капустных листьев. Это было бы смешно, не будь адский часовой вооружён самой настоящей алебардой. По тому, как он держал оружие, было понятно, что пользоваться ею он тоже умеет.

     Подмастерье краснодеревщика решил, что лучше всего не скрывать цели своего визита и ответил:

     – Я бедный подмастерье из Майнца. Я иду, чтобы обрести богатство, не нужное мёртвым, но необходимое живым.

     – Ты сказал правду! – засмеялся чертёнок. – Входи и бери. Под твою ответственность, разумеется.

     После этих слов он взял и исчез. Лишь упали на землю листья капусты, и звякнула о камни дороги алебарда. Путь был свободен, и Клаус вошёл в город.

     Скелеты там лежали везде. Вот рыцарь в золотых доспехах. Сразу видно, что они не для войны, а лишь для тщеславия. Вот обнявшиеся мертвецы в парчовом платье и шитом золотом кафтане. Вот купцы, чиновники, торговки, отцы семейств, цеховые мастера, студенты, прачки и прочие, и прочие. Все лежат или сидят там, где застало их проклятие епископа и божья кара, все давно мертвы. И у всех если не золотые украшения на шеях и руках, то толстые кошельки с монетами на поясах или в истлевших руках. А то и то, и другое сразу.

     – Богато жили! – Завистливо вздохнул Клаус и, удивившись тому, что не испытывает страха, принялся собирать в приготовленный мешок деньги и украшения с мертвецов. Он собирал их и собирал, и ему всё казалось, что мешок недостаточно полон, хотя уже с трудом тащил его за собой.

     Потом благоразумие всё же восторжествовало и, взвалив добычу на плечо, подмастерье, пошатываясь от натуги, пошёл прочь. Вовремя он это сделал. Небо на востоке начало понемногу светлеть.

     – Надо было идти в ратушу, – сокрушался по пути Клаус. – Если на горожанах столько золота, то сколько же его в городской казне? Однако, что жалеть об упущенной добыче? Надо спешить, скоро рассвет.

     Он уже почти дошёл до ворот, когда увидел труп красавицы. Конечно, её плоть давно сгнила, но золотистые волосы вокруг голого черепа всё ещё сохраняли форму причёски, а платье, пусть и сильно повреждённое временем, живо напоминало о той великолепной фигуре, которую оно когда-то облегало. Не они привлекли внимание юноши, а чудесное ожерелье, которое было на шее у мёртвой девушки. Это была поистине удивительная работа, да и золота с драгоценными камнями в ней было преизрядно.

     – Вот будет хороший подарок Марте! – воскликнул Клаус и, сорвав украшение с шеи скелета, снова потащил мешок к выходу. Ему показалось, что пустая глазница черепа подмигнула ему, но он решил, что то была всего лишь игра лунного света или его разыгравшегося воображения. «Это не от жадности, а ради любви», – утешил себя добытчик и успел покинуть город до того, как первый солнечный луч сверкнул над горизонтом.

     Когда Клаус, вспотевший и измученный, опустил неподъёмный мешок на землю и оглянулся, позади уже не было ни стен, ни башен. Город исчез, и теперь лишь пожухлая, блестящая от мороза трава покрывала высокий берег реки.

     Под ногой что-то хрустнуло. Клаус опустил глаза и увидел в пожухлой траве замёрзший капустный лист. От налетевшего ветерка ему стало зябко. Молодой человек передёрнул плечами и сказал:

     – Надо было захватить с собой тачку, – он снова взвалил на себя тяжкую ношу и, кряхтя от натуги, зашагал в сторону Майнца.

     Так подмастерье Клаус Шульдиенст обрёл богатство в проклятом городе. Отныне ему можно было не работать и жить в своё удовольствие. Он вышел из гильдии краснодеревщиков, записался в купцы, открыл лавку, купил дом и солидную обстановку, карету с лошадьми и нарядную одежду. Он женился на Марте и стал зятем самого бургомистра.

     С полгода, наверное, новоявленный богач был счастлив. Он благодарил судьбу за столь крутой её поворот и славил Фридриха Кранкенментеля за то, что рассказал ему про город мёртвых. Впрочем, благодарить приятеля материально Клаус не стал. Решил, что и так оказал ему честь, пригласив на свадьбу. Родителей, кстати, он тоже пригласил. Приодел заодно, купил им домик в городе и выделил содержание. Пусть встретят старость не нищими крестьянами, но скромными бюргерами. Ему не жалко. Хороший сын, в общем. Заодно на церковь денег пожертвовал. Типа, свой грех общения с нечистым замолить и помочь всяким нищим и убогим.

     Так и стал жить. И всё бы хорошо, кабы через какое-то время не стала являться ему во сне та мёртвая красавица. Смеялась безгубым ртом, тянула к нему истлевшие руки, звала вернуться в проклятый город, обещала всякое. Но это бы ладно, сон есть сон. Так ведь и наяву стала являться покойница. Её ожерелье носила теперь Марта и, глядя на жену, видел Клаус в ней ту девушку-скелет. Просто наваждение какое-то. Пришлось уговорить Марту спрятать проклятое украшение в ларец, а ларец запереть в дальнюю кладовую. Тогда вроде ничего, отпустило.

     Родители Клауса недолго прожили в городе. Наверно, сказалась перемена образа жизни. Сперва отец слёг, потом мать, а потом угасли старики друг за другом. Померли и внуков не дождались. Марта ведь долго не могла понести, а когда это всё же случилось, спустя недолгое время у неё произошёл выкидыш. Потом она всё же родила другого ребёнка, только младенец не прожил и недели. Помер. И ещё один, и ещё. Короче, так и осталась чета Шульдиенстов бездетной. В остальном же супруги ничего, хорошо жили. Богато. И не ругались почти. Ну, подумаешь, через какое-то время стал бегать Клаус к девицам лёгкого поведения. Чего бы и не сбегать, если лишние деньги есть? От жены не убудет, а у него не сотрётся.

     Так что всё это враки, что богатство из проклятого города не идёт впрок. Клаус вот ничего, жил себе. С ним, кроме мелких неприятностей, вообще ничего плохого не случалось. Даже когда в город пришла чума, он не заболел. Правда, жену и тестя схоронил. Братьев-сестёр у него не было. Детей не случилось. С той поры жил Клаус только ради своего богатства. Берёг его, приумножал. И от жадности не назначал наследника. Так что, когда пришёл его час, и не стало на свете Клауса Шульдиенста, всё его имущество, движимое и недвижимое, отошло городу. Вообще-то справедливо: что из одного города вышло, то к другому городу пришло. А может, и неправда всё это. Ведь сам я там не бывал, а историю эту слышал от Фридриха Кранкенментеля, а уж он-то врать не станет.

     Жонглёр

     

     Жил в старину один жонглёр, которого звали Клод Вильен. Он со своей труппой выступал во Франции и в германских землях. Бывал в Испании и даже Польше. Везде он и его коллеги давали представления, пользовавшиеся большим успехом не только у простых горожан и крестьян, но и у иных вельмож. Например, герцог Бургундский весьма хвалил сценку про кюре и обманутого мужа. Он даже изволил подарить комедиантам кошелёк с серебряными монетами.

     Короче, на жизнь артистам хватало. Больше того, со временем у Клода собралась достаточная сумма на паломничество в Святой Город. Вам ведь известно, что каждый жонглёр хоть раз в жизни должен был побывать в Риме? Нет? Ну, теперь знаете. Этот обычай был связан с тем, что святой Пётр считался покровителем всех лицедеев, а те из них, кто приходил ему поклониться, могли потом носить на шляпе эмблему в виде скрещённых ключей. По нынешним меркам они становились вроде как заслуженными артистами. Вот господин Вильен и отправился в Рим. Причём не один, а со всей своей труппой.

     У них там, в Европе, расстояния и тогда были небольшие, так что вскоре наш герой с товарищами прибыл в Ватикан. По пути, разумеется, они концерты давали, и с большим успехом. Это уж как водится.

     И вот стоял наш жонглёр в толпе народа на площади, ждал, пока понтифик выйдет благословлять свою паству. Кто тогда был у католиков главный, я не помню, не то Пий номер какой-то, не то Иоанн, а может и вовсе Сикст. Впрочем, не суть. Тот, который тогда был римским папой вышел к народу не в очень хорошем настроении. Мигрень у него разыгралась, или мозоль неудачно срезали, или переел за обедом. Как-то так. Но руку для благословения папа всё же поднял. Жонглёр аж подскочил от умиления и сделал благочестивое лицо. Вот папа его и заметил. Спросил у кардиналов:

     – Что за простолюдин там непотребно прыгает?

     – Да это французский жонглёр, – объяснили кардиналы. – Он давеча возле Колизея выступал со своим так называемым представлением, и, говорят, было оно весьма недурно, хотя и не совсем пристойно. Или, скорее, пристойно, только не благочестиво.

     – Гм, вот даже как. Хорошо, позовите его сюда, пусть передо мной выступит. Глядишь, посмеюсь, тоску развею.

     – Будет исполнено, – поклонились кардиналы и послали за жонглёром швейцарских гвардейцев.

     Представление состоялось в папском саду. Знаете, наверно, есть такой на заднем дворе Ватикана. Занавес между деревьями натянули, актёрам балаганчик выделили для переодевания, а сами святые отцы расселись на скамеечках и вяло поаплодировали авансом. Тут занавес раздвинулся и представление началось.

     Жонглёры жонглировали, ходили по канату, кувыркались, глотали огонь, показывали фокусы и пантомимы, а под конец разыграли сценку про деревенского кюре и обманутого мужа. Кардиналы изволили сильно смеяться, и сам папа от души улыбнулся. Но тут же насупился:

     – Кто автор сего гнусного пасквиля на смиренного слугу матери нашей Католической Церкви? – грозно вопросил он, наставив на бедного жонглера свою трость.

     – Так-то это народный сюжет, – развёл руками Клод Вильен. – А постановка моя.

     – Плохо мы ещё работаем с народом, – вынужден был признать римский папа и задумался.

     Пока он думал, все молчали. Ждали решения. И оно не замедлило быть. Его святейшество встал и изрёк:

     – Властью, данной мне Господом нашим Иисусом Христом, за допущенное богохульство и неуважение к церкви проклинаю тебя, богомерзкий жонглёр, и всех людей твоей профессии. Отныне всех вас я запрещаю допускать к причастию, поскольку недостойны. Запрещаю хоронить вашу братию в пределах церковной ограды, как еретиков и отступников. Велю душам всех жонглёров и прочих лицедеев после смерти идти прямо в ад. Да будет так! – и стукнул посохом об каменную дорожку.

     Что делать, собрали артисты свои вещички и дай Бог ноги из Вечного Города. Какой уж там гонорар, хорошо хоть живыми их выпустили. Их счастье, что инквизиции тогда ещё не было. А ещё повезло, что его святейшество не запретил им выступать.

     Они-то ушли, а римский папа направил письмо ацкому сотане и велел души всех жонглёров сразу после смерти перехватывать и тащить прямо в ад.

     Заодно папа уведомил о своём решении Московского Патриарха. Так-то католики с православными по многим вопросам сильно разошлись к тому времени, но в данном пункте у церковных иерархов возникло полное взаимопонимание. Патриарх написал в ответ, что решение правильное, он его всецело поддерживает и своих скоморохов тоже прижучит, покажет им небо с овчинку и вообще загонит туда, куда Макар телят не гонял, если папа понимает, что это значит.

     Пока отцы церкви слали им проклятия, жонглёры, скоморохи и прочие лицедеи продолжали веселить народ, выступая на ярмарках, в городах и весях. Год выступали, другой, а потом Клод Вильен взял и помер от старости. Представления продолжались уже без него.

     Не успела душа жонглёра отделиться от тела, согласно папскому указу тут же взяли её в оборот два жутких беса и поволокли прямо в ад.

     – Куда вы меня тащите, демоны! – закричал умерший жонглёр.

     – Куда надо, туда и тащим, – ответили конвоиры.

     – Понятно. В пекло, значит, – огорчился господин Вильен. – Только зачем так спешить, господа черти? У нас ведь в запасе целая вечность. Давайте я вам стихи почитаю. Вот хотя бы из Франсуа Вийона. Не хотите? Тогда легенду про храброго Роланда могу рассказать. Что, уже знаете такую? Сам Роланд рассказывал? Продвинутые вы бесы. Ладно, давайте тогда фокус покажу.

     – Показывай! – сдались черти. Всё же в аду с развлечениями плохо, несмотря на всё его многолюдство. Вот и захотели хвостатые зрелищ.

     Короче, выдал им господин Вильен весь свой репертуар. Фокусы показал, продемонстрировал эквилибристику на вилах и черепе, факелами пожонглировал и так что другое по мелочи.

     – Класс! – закричали черти. – Хоть и велено тебя, как всех артистов, в котёл кидать, мы инструкции нарушим. Будешь возле котла стоять, репетировать и нам раз в неделю фокусы показывать.

     – Хорошо, – согласился жонглёр. – Только что я могу сделать один? Мне бы труппу бы подобрать.

     – Подберёшь, коли начальство разрешит. А пока шевелись, а то мы так с тобой в ад до Страшного Суда не доберёмся.

     Так стал жонглёр работником при адском котле. Серу в него подкидывал, следил, чтобы смола всегда кипела, крышку контролировал, чтобы души оттуда не вырвались. Нормальная такая работа, типа кочегарской, плюс ещё надсмотрщиком на полставки. Хоть и в аду, но жить можно. Вот только с подбором труппы не получилось. Ацкий сотона запретил. Сказал, что не хочет из-за какого-то жонглёра ссориться с наместником Бога на земле. Пришлось Клоду Вильену каждую пятницу самолично перед чертями выступать.

     Он выступал в аду год, другой, десять лет, сто, двести, а потом в ад с инспекцией прибыл святой Пётр. Черти сразу попрятались, чтобы их не увидел апостол. А то ещё благословит, и всё: хвост отпадёт, рога отвалятся, шерсть вылезет и станет чёрт ангелом. Оно ему надо?

     Тем временем святой Пётр по-простому так, как в евангельские времена, без всякой свиты, прошёлся по опустевшему пеклу. Заглянул в котлы, осмотрел серные ямы, послушал плач и скрежет зубовный, а потом вдруг увидел возле одного из котлов со смолой грешную душу.

     – Ты кто? – удивился апостол.

     – Да я тут так, лицедей местный, бывший жонглёр, по указу римского папы отбываю.

     – Я вижу, что ты жонглёр, – кивнул святой Пётр. – Почему не в котле?

     – Так это, расконвоированный я. Чертям по пятницам концерты устраиваю. За то мне и послабление.

     – Эге, их, значит, развлекаешь, а у нас в раю на лирах никто играть толком не умеет и поют так, что… Впрочем, тебя это не касается. Что это ты за спиной прячешь?

     – Да вот, карты игральные. Бывает, на досуге пасьянсик разложу. Погадаю, опять же. Или так, с чертями на щелбаны сыграю.

     Тут надо сказать, что святой Пётр был большой любитель азартных игр вообще, а карт – особенно. Только кто же ему даст поиграть в них в раю? А тут ведь ад. Грех не сыграть! Вот он и воспользовался моментом:

     – В очко умеешь? – спросил апостол у жонглёра.

     – Легко! – воскликнул Клод Вильен и ловко перетасовал карты.

     – Вижу, что ты специалист, – сказал святой Пётр и потёр лоб. – Только я на щелбаны играть не буду. Я тебе не бес какой, а целый райский привратник. Моя ставка будет вечное блаженство для тебя. А ты что ставишь?

     – Что поставить бедному жонглёру? Ничего у меня нет. Хотя, постой! Дай-ка я поставлю на кон те грешные души, которые в порученном мне котле кипят. Выиграешь, заберёшь их в рай. Проиграешь, один я с тобой в рай пойду.

     – Хитрый ты, недаром артист. Нигде своего не упустишь. Ладно, сдавай давай.

     И стали они играть в карты. Тут я умолкаю, поскольку правила игры в очко не знаю вообще и узнать не стремлюсь. А они только картами шлёпали по камням адской мостовой. Один кон сыграли, другой, пятый, десятый. Святому Петру так и пёрло, а жонглёр, как нарочно, проигрался вдрызг.

     – Вот что значит божья благодать, – сказал по окончании игры апостол и открыл крышку котла, чтобы забрать причитающийся ему выигрыш. А там было целых сто тринадцать душ.

     – В колонну по два становись и за мной в рай шагом марш! – скомандовал выигранным им грешникам апостол. Помахал ручкой незадачливому жонглёру и отбыл со спасёнными в райские кущи.

     Сразу же из всех щелей повылезали черти.

     – Души где? – накинулись они на господина Вильена, обнаружив пустой котёл.

     – Я их в карты проиграл, – развёл тот руками.

     Тут черти задумались. Утрата душ, конечно, тяжкий проступок. Но игра в карты в аду только поощряется. И что делать? Правильно! Они решили передать вопрос на рассмотрение начальству, то есть ацкому сотоне.

     Тот рассмотрел дело со всех сторон и в микроскоп и в телескоп, а потом заорал как потерпевший:

     – Вон! Чтобы духу не было здесь ни этого жонглёра, ни прочих комедиантов!

     – Но почему? – удивились черти.

     – Потому, – разъяснил им сотона, что через выдумку сего жонглёра я уже ста тринадцати душ лишился. Теперь считайте. Артистов у нас после папского указа очень много. Райская инспекция бывает здесь раз в триста лет. Теперь прикиньте, скольких грешников мы потеряем через тысячу лет, если хотя бы каждый десятый лицедей устроит подобную хохмочку? Вы что же, хотите работы лишиться?

     – Нет, нет, не хотим! Пусть идут! Пускай ими святой Пётр занимается! – закричали черти и тотчас же повыгоняли всех артистов из ада: кого в чистилище, а кого, в том числе и Клода Вильена, прямо в рай.

     Ну, а святой Пётр он добрый. Даже с Богом советоваться не стал, своей властью всех лицедеев в рай принял. И впредь обещал принимать. С той поры все артисты попадают в рай. Правильное решение. Нечего им в аду делать. Пусть черти сами себя развлекают.

     Юрий Табашников

     Эльза и Гретхен

     Давно это было. И я молодой тогда был. И люди, с которыми я рос, тоже ещё молодыми в то время были. И лес, который вы видите каждый день, и горы…

     Жила в то время в нашем селении девочка по имени Гретхен. Она старше нас была, и мы, совсем ещё юнцы, обходили её стороной. Но вот случился в её доме пожар. Огонь полыхал такой, какой я и не видел больше никогда. Всю улицу зажёг он, и вся деревня сбежалась на борьбу с ним. Когда пожар потушили, то оказалось, что из всех живших на той злосчастной улице спаслась одна только Гретхен. Маму и папу, сестру и брата, всех дружных соседей забрал в своё царство жадный огонь, чтобы целый век мучить, и одну лишь Гретхен удалось вырвать из его цепких объятий. Но как она изменилась! Огонь отдал её людям, но успел забрать слишком многое. Ему мало было всех родственников и друзей Гретхен – вдобавок к бедам он присвоил себе ещё и её красоту. Кожа у неё сделалась больной и красной, а сама она стала даже передвигаться с трудом. На лице выросли такие безобразные наросты, что нельзя было без страха смотреть на неё. Хуже всего было то, что при пожаре погибли все родные, которые жили на одной улице. Некому стало заступиться, некому было покормить и пожалеть. А мы в то время молодые были, весёлые и злые. Рано утром появлялась обезображенная Гретхен на улице вместе с двумя неведомо каким чудом уцелевшими, а теперь такими же бездомными и никому не нужными собаками, как и она. Гретхен подходила к каждому дому и, постучав в чужие двери, просила накормить. Мы же бежали за ней и бросали в неё зимой снежки, а летом куски земли и грязи. И всей толпой кричали в спину, дразня девчонку: «Гретхен-плакса», «Гретхен-страшила!». А она лишь тихо плакала и ругалась. И ещё смотрела на нас недобрыми глазами сквозь свою страшную маску. Но вот собаки… Две огромные бешеные собаки чувствовали, что мы задевали хозяйку и бросались на нас, готовые разорвать за свою Гретхен меня с друзьями на части. Мы с криком убегали. Такая забава продолжалась бы долго, но в один прекрасный день собаки Гретхен догнали одного из нас – малыша Клауса и сильно искусали его. Отец Клауса отнёс своего сына домой, а потом вернулся, чтобы убить собак Гретхен. Гретхен-плакса упала перед ним на колени и просила не трогать псов, но он оттолкнул её и убил обоих. Я слышал, как взвизгнул сначала один, а затем второй. Вскоре появился отец Клауса с топором в руках, с металлического лезвия которого на землю капала кровь. Не смотря на нас, испуганных ребятишек, он прошёл мимо. Когда он достаточно далеко отошёл от нашей компании, то вдруг обернулся и осыпал нас упрёками: «Куда вы смотрели? Почему бросили одного из вас?». Мы молчали и стыдливо рассматривали землю. А что можно было сказать в ответ?

     Утром следующего дня Гретхен ушла в лес. Все в нашей деревне боялись нашего большого леса. И Гретхен очень боялась его. В нём всегда было что-то зловещее. Он поглотил многих охотников и путешественников, а мы, в отместку, вырубали и выжигали его силу, дерево за деревом.

     Гретхен, убегая от людей, забралась в самую чащу и нашла там такую же одинокую избушку. Не знаю, кто в ней жил и когда, но человек, который поселился один в лесу, вдалеке от людей, был точно не в себе. И под стать такому человеку оказалась и избушка, вся пропитанная запахом зла. Может быть, это был сбежавший от герцога убийца, а может и злой колдун, сотворивший немало горя.

     В новом месте Гретхен никто не трогал, и она стала жить в старой избушке. Изгнанница питалась ягодами и гнилыми желудями и всё время, пока не спала, плакала и причитала. С каждым новым днём она всё больше ненавидела жителей нашего поселения и всех людей на свете. Не переставая, призывала проклятия на голову каждого из нас, вспоминая всех по отдельности. Гретхен желала только смерти обидчикам, и её злые слова разносились по огромному лесу, а если им удавалось подняться выше деревьев, то ветер подхватывал проклятия и приносил в нашу деревню, бросая их в лицо тем, кому они были предназначены. Животные, которые тоже не очень-то любили людей, услышали слова отверженной. Они стали сотнями приходить к её домику и усевшись вокруг, слушали страшные речи, иногда, в виде согласия, подвывая крикам Гретхен. Однажды мне удалось подобраться к её домику, но, увидев ужасное представление я, не останавливаясь, побежал и не смог остановиться до самого своего дома …

     Животные, услышав Плаксу, приняли её. А потом принял Гретхен и лес. Он тоже очень не любил людей и, право, было за что. Он поддакивал ей, шумя кронами деревьев, и каждое утро полевые мыши и ежи приносили к порогу её дома дары леса. Вскоре случилось кое-что похуже. Слова Гретхен услышали те, кто с нами не живёт. В один прекрасный миг призраки двух убитых собак явились к Гретхен, и она была счастлива в тот день. А затем появился сам Нечистый и, напоенный кровью Плаксы, заключил с ней Договор. Он дал ей Силу, он дал ей Волю, а взамен забрал её душу. Душа уже не была нужна Плаксе, одна ненависть осталась у неё внутри, и ей одной она продолжала жить.

     Одним утром, как было обещано, к Плаксе пришла Сила. Она, как всегда, роняла свои слёзы, и вдруг одна из её слёз, упав на землю, превратилась в огромную, в полчеловека, жабу. У жабы выросли очень острые когти и большие ядовитые клыки. Жаба появилась не одна. Каждая слеза с этого момента, падая на землю, обращалась в нечисть. Скоро жабы в своём жутком воинстве образовали сотни и тысячи. «Мы готовы, мама! – кричали они. – Мы готовы, любимая мама, веди нас на людей!» Когда жаб собралось очень много, Гретхен повела свою армию в поход. Большой и страшной массой двинулись они по лесу, и лес принялся помогать им. Деревья расступались, пропуская воинов Гретхен, а следом шли дикие животные леса, собравшиеся отовсюду, чтобы посмотреть, чем кончится дело.

     На окраине леса воины Гретхен встретили отряд людей герцога, преследующих разбойничью шайку. И разбойники, и одетые в броню солдаты герцога в несколько мгновений были разорваны на куски огромными жабами. Покончив с воинами, они обрушились, как наказание Господне, на нашу деревню. Люди пытались бежать, но жабы быстрыми прыжками легко догоняли беглецов и убивали их. Многие хотели спрятаться в домах, но выросшие из слёз Гретхен монстры выламывали деревянные двери. На меня, тогда совсем ещё мальчишку, напали сразу два страшных создания. «Ну-ка стой, паренёк», – сказала одна из жаб, но я не послушался и побежал. Не знаю, каким образом мне удалось убежать от опасных противников, но очнулся я возле дома Эльзы, который стоял одиноко на пригорке. Все оставшиеся в живых жители деревни с надеждой собрались у одинокого дома. Никто не знал, откуда была родом Эльза, но говорили, что она последняя представительница древнего и странного народа, уничтоженного дедом нашего герцога. Она пришла к нам в деревню очень давно, и мой дед показывал её моему отцу, когда тот ещё только учился говорить. Долгое время, много десятков лет подряд, с помощью Богом проклятого колдовства, она сохраняла свою юность и свежесть. Ещё пришелица владела магией Слова. Иногда Эльза могла выйти на улицу и тихо запеть. И тогда собаки превращались в камень, а птицы падали с небес. Стоило же ей замолчать, как снова всё оживало. Мы часто спрашивали себя: а что будет, если Эльза запоёт громко?

     «Эльза! Эльза! Помоги!» – закричали все мы и Эльза, как всегда прекрасная, вышла к нам из своего дома. Она увидела наступающую, скачущую по улицам и крышам армию Гретхен и тихо запела. Незнакомые слова звучали всё громче, громче и все люди внезапно лишились сил, потеряв возможность даже шелохнуться. А Эльза пошла в наступление на воинов Гретхен и они, один за другим, принялись лопаться, разрываясь на мелкие куски.

     На краю леса стояла Гретхен и всё плакала и плакала, производя на свет новых чудовищ. Здесь её и заметила Эльза. Эльза пошла к ней, оставляя за собой покрытую слизью землю, и Гретхен, не выдержав, отступила перед силой Эльзы. Она отступала всё глубже и глубже в лес, а Эльза следовала за ней всё дальше и дальше в чащу.

     Через некоторое время мы ожили, повалившись на землю. Затем убрали наши жилища и похоронили павших. Но Эльза так и не вернулась из леса. Постепенно нашу деревню, не зная её истории, облюбовали торговцы императора Карла, и наше поселение разрослось в шумный город. Всё это время Эльза находилась в лесу и едва Гретхен начинала плакать, Эльза принималась петь.

     Давно всё это было…

     Но я знаю, что когда силы покинут Эльзу, когда она заболеет и прекратит петь… Тогда, спаси, Господи, ваши души, детки мои…

     Денис Голубев

     Сон в зимнюю ночь

     Ах, до чего же хорош собою зимний лес! В особенности ясной ночью, когда снег, опушивший деревья, сверкает в лунном свете, подобно бриллиантовому колье на груди светской красавицы. Глаз не отвести от такого великолепия... если взирать на него из окна, например, автомобиля.

     Иное дело — доведись оказаться в эту пору в лесу собственной персоной. Тогда снег, тот, что опадает с еловых лап, норовит непременно завалиться за воротник пальто. А тот, что скрипит под ногами, забивается в демисезонные туфли с беспечно тонкой подошвой и тает там, леденя и без того окоченевшие стопы. Рукам, кстати, тоже достаётся. Итальянские лайковые перчатки за шестьдесят евро совершенно не спасают от холода. Не для того, видать, шиты.

     Тут не умиляться, а материться уместно, чем, кстати, Иван и занимался. Поначалу, пока не перестали слушаться озябшие губы.

     Впрочем, к этому моменту, начавшаяся апатия уже отбила охоту ругаться. Сидя в сугробе, Иван понимал, что замерзает, и, вероятно, замёрзнет-таки насмерть, но эта отстранённая мысль более его уже не пугала. Наступило усталое равнодушие.

     В столь плачевном состоянии молодой человек оказался по собственной, безусловно, глупости. Нет, изначальной-то причиной послужила его невеста, хотя теперь уже, пожалуй, бывшая невеста. Но, всё-таки, измена возлюбленной — ещё не повод для самоубийства. По крайней мере, таким экстравагантным способом.

     А, ведь как замечательно всё начиналось!

     Спальный вагон экспресса. Купе на двоих. Движения под перестук колёс, в унисон со скоростью поезда — то неспешно плавные, то исступлённо-порывистые. А потом — «Asti Martini». Ей. Ему — виски с апельсиновым соком. И тепло мягкого пледа. И сказочные пейзажи за окном...

     Иван с Эльвирой ехали к нему домой. Пожениться они должны были только в феврале, однако Новый год решили обязательно встречать вместе, вдвоём. И никогда потом не разлучаться.

     Эльвира в шутку назвала их небольшое путешествие предсвадебным, а Иван постарался, чтобы оно вышло незабываемо романтичным.

     То ли слишком старался, то ли наоборот.

     Проснувшись поздно вечером, почти ночью, он не обнаружил своей девушки в купе. Поезд стоял. Иван несколько минут вглядывался в черноту окна. В тусклом свете фонарей виднелся какой-то безымянный полустанок. Спать не хотелось, и он решил, наплевав на запрет, покурить. В конце концов, могут же пассажиры СВ обладать некоторыми привилегиями. В крайнем случае, денежная купюра соответствующего достоинства позволяет рассчитывать на снисхождение даже самого принципиального проводника.

     Современный спальный вагон это вам не плацкарта середины прошлого века. Тогда зимой сугробы в заплёванных тамбурах не были редкостью, а теперь тут чисто, тепло и даже уютно — чтобы выкурить сигарету вовсе ни к чему надевать пальто. Иван и не стал, только засунул ноги в шлёпанцы и, миновав устланный ковровой дорожкой безлюдный проход, оказался в конце вагона. Тонированные стеклянные створки дверей бесшумно распахнулись, открывая взору целующуюся в тамбуре парочку. Занятию своему они предавались столь самозабвенно, что появления Ивана попросту не заметили. В первую секунду он хотел было деликатно удалиться, однако уже в следующую почувствовал, что ноги словно приросли к полу. В девице, которую незнакомый мужик по-хозяйски лапал пониже спины, Иван узнал свою невесту.

     С трудом он отступил на пару шагов и невидяще уставился на вновь закрывшиеся створки. Ему показалось, что поезд тронулся. Не сразу сообразил, что это не вагон качается, но у него самого кружится голова. И вовсе не колёса стучат на стыках рельсов, а кровь бьётся в висках.

     Плохо соображая, что делает, Иван добрался до своего купе. Наспех оделся. Хотел было прихватить чемодан, да он оказался разобран. Бросив в кейс блок «Winston», две плоские бутылки «Camus» и апельсин, Иван постучал к проводникам.

     Толстая молодая проводница поначалу наотрез отказалась выпускать пассажира из поезда, однако две тысячи рублей убедили её нарушить должностную инструкцию.

     Едва Иван оказался на перроне, как поезд, заскрежетав колёсными парами, тронулся. Сперва медленно, словно нехотя, затем всё быстрей. В проплывающем окне тамбура молодой человек успел заметить испуганное лицо Эльвиры. Она стучала ладошкой в стекло и что-то хотела сказать или даже кричала. Иван не пытался разобрать. Отвернулся и долгим глотком отхлебнул коньяку прямо из бутылки.

     Удивительным образом чудесный напиток не затуманил, а скорее прояснил разум. Первое что он вспомнил — его iPhone остался лежать на столике в купе. Ни определить нынешнее место нахождения, ни сообщить кому-нибудь о своей проблеме не представлялось возможным. Оглядевшись вокруг, Иван лишь усилием воли подавил подступившую панику.

     Перрон, на котором он оказался, был длиною в один вагон и назначение имел, судя по всему, техническое. Вряд ли стоило ожидать, что здесь станут останавливаться проходящие мимо составы.

     Мысли скакали в голове, как блохи на дворняге. Одна бредовее другой. Ну, вот такая, например: попробовать голосовать. Собравшись с силами, молодой человек отбросил их все и мужественно решил, не полагаясь на чью-то помощь, выбираться сам. Пешком.

     Лес, что стеною стоял по обе стороны от железной дороги и казался прежде таким волшебным, теперь выглядел крайне непривлекательно, если не сказать — угрожающе. Никаких признаков жилья не наблюдалось. Правда, от полустанка убегала в чащу протоптанная стёжка, но идти по ней Иван не решился. Вовсе не обязательно, что тропинка эта вела к людям. Может, охотники какие-нибудь проторили. Идти вдоль путей показалось ему единственно разумным. Вопрос — куда?

     Последняя станция осталась, по грубым прикидкам, километрах в трёхстах. Возможно, по дороге они проезжали ещё какие-то населённые пункты, но Иван их не заметил — сначала был занят, а затем и вовсе спал. Не долго думая, он решил идти вперёд.

     Решение это, показавшееся ему вполне здравым, перестало казаться таковым уже через двести метров, а через пятьсот Иван основательно выбился из сил. Шагать по обледенелой насыпи в туфлях, предназначенных для поездок в машине, получалось не просто. Иван успел несколько раз упасть, поскользнувшись, и наконец, скатившись под откос, ощутимо ушибся.

     Несмотря на злость и досаду, пришлось вернуться.

     Вновь приложившись к бутылке, молодой человек поразмыслил и пришёл к выводу, что шагать по тропинке, всё же легче, чем по гравию. В конце концов, куда-то же эта стёжка ведёт!

     После получаса ходьбы Иван вышел на широкую поляну. Здесь тропинка обрывалась. Дальше простиралась девственная снежная целина.

     Хорошенько выматерившись, Иван опять повернул назад. Шёл по своим следам. Стёжка петляла, но не разветвлялась. Когда же, наконец, во мраке чащи показался просвет, молодой человек обнаружил, что... вновь очутился на той же поляне.

     Теперь он почти бежал, то и дело оступаясь и проваливаясь по колено в снег, однако в конце пути его опять поджидала проклятая поляна!

     От отчаяния он попытался позвать на помощь. Безрезультатно. К тому же, собственный крик, приглушённый мрачными елями, прозвучал жутковато, и молодой человек отказался от дальнейших попыток.

     Единственное, что пришло на ум, — дождаться утра и постараться отыскать дорогу уже при свете.

     Однако легко сказать — дождаться! Не слишком-то и сильный морозец донимал, тем не менее, всё ощутимей. Иван с ужасом понимал, что до утра он может попросту не дожить.

     Костёр, сложенный из кое-как наломанных веток, разгораться не желал ни в какую. Не помог и плеснутый на дрова коньяк.

     Когда искра перестала поджигать фитиль «Zippo», Иван обмотал шарфом голову, чтобы согреть замёрзшие уши, и уселся в сугроб. В три глотка допил «Camus». Не закусывал. Апельсин и вторую бутылку решил поберечь.

     Жаль, прикурить теперь было не от чего, однако постепенно это перестало Ивана беспокоить. Холода он больше не чувствовал. Хотелось надеяться, что от коньяка. Так или нет, но по телу растеклось тепло, а вместе с неожиданным теплом накатила дремота, и наступило полное безразличие. Настолько полное, что молодой человек даже не слишком удивился, когда вдруг слева от себя услыхал раздавшееся из темноты:

     — Hände hoch!*

     Повернув голову, Иван не без труда различил бородатую физиономию в треухе, что высунувшись из-за толстого берёзового ствола, поглядывала на него с явным подозрением.

     — Чего? — переспросил плохо соображавший Иван.

     — От те раз! — удивился незнакомец, покидая своё укрытие. — Никак русский? А я подумал — германец.

     — Да, русский я, русский! — молодой человек вдруг осознал, что совсем было угасшая надежда на спасение не только возродилась, но и обрела плоть. — Меня Иваном зовут!

     — О как, стал быть!.. — мужик, судя по всему, ещё пребывал в сомнении. — А на вид так вылитый германец. И платок на бабий манер повязан, и шанелка куцая, и обувка хлипкая... Их тут надысь много по лесам помёрзло.

     _____________________________________________________________

     *Hände hoch!(нем.) – Руки вверх!

     — Послушайте, — Ивана больше волновала собственная судьба, нежели неведомых германцев, — вы дорогу знаете?

     — Знаю, — кивнул мужик.

     — А куда?

     — А куда тебе надо? Я тута все дороги знаю.

     — Да мне бы хоть до какого-нибудь жилья добраться. Заблудился я.

     — До жилья, говоришь, — мужик подёргал себя за бороду. — Ну, а эта дорога, — кивнул он на злосчастную тропинку, — чем тебе плоха?

     Иван нервно хохотнул.

     — Вы не поверите! Я по ней этой ночью трижды ходил. Все по своим же следам, и каждый раз выходил на эту проклятую поляну!

     — Ты проклятиями-то не больно разбрасывайся! — одёрнул его незнакомец. — А поверить — поверю. Отчего ж не поверить. Это тебя, паря, стал быть, леший по лесу водил.

     — Леший?!.

     Иван хотел возразить, однако припомнив ночные свои скитания воздержался. Кто его знает, что в этой глуши водится. Может, и правда леший.

     — Он самый, — закивал мужик. — Тебе, чтобы из лесу выбраться, уважить надо бы хозяина.

     — А как?

     — Известно как. Пирогом его угостить. Махорки да самогончику не пожалеть. Есть у тебя пироги-то?

     — Нет, — мотнул головой Иван.

     — Так я и думал, — вздохнул мужик. — Ну кто ж в лес без пирогов-то ходит?! А самогон с махоркою есть?

     — Тоже нету.

     — Вот тогда и морозь зад в сугробе!

     Мужик сплюнул сердито и вроде бы собрался уходить, чем не на шутку встревожил Ивана. Мигом вскочив на ноги, он, замерзшими пальцами рванув замок кейса, протянул вторую бутылку «Camus» и початую пачку «Winston».

     — У меня вот, коньяк есть! — взмолился молодой человек. — И сигареты!

     Мужик остановился, принял то и другое, оглядел, прищурившись, и лихо свернув пробку, одним глотком выпил сразу полбутылки. Даже не поморщился. Облизнулся только.

     — Ничего квасок, — одобрил он. — Пахучий.

     Сунув бутылку за пазуху и вытащив оттуда же трубку, незнакомец набил её табаком из двух выпотрошенных сигарет. Иван ошалело глядел, как тот прикуривает... запалив трут огнивом.

     Когда густой дым рассеялся в морозном воздухе, мужик длинно сплюнул и скорчил недовольную мину.

     — Дрянной у тебя, Ваня, табачок. Ну да, у нас тут с махоркою-то прям беда. Так что, стал быть, сойдет. Ладно, выворачивай наизнанку свою шанелку да обувку с одной ноги на другую перекинь.

     — Зачем?! — растерялся Иван.

     — Затем, что положено так.

     Иван ни в коем случае не считал себя знатоком русского фольклора, однако теперь смутно припомнил, что прежде слыхал когда-то о такой примете.

     Решив не перечить чудаковатому незнакомцу, он сделал, как тот велел, и хоть чувствовал себя донельзя глупо, ни возмущаться, ни ворчать не стал. В конце концов — наплевать. Лишь бы выбраться из проклятущего леса!

     Мужик, окинув взглядом Ивана, кивнул довольно, улыбнулся щербато да желтозубо, и поманив его пальцем, шагнул на утоптанную стёжку.

     Переобутые туфли нещадно жали, но, несмотря на это, идти вслед за бородатым мужиком оказалось неожиданно легко. Ноги больше не проваливались в снег, да и сама тропинка отчего-то перестала петлять меж деревьев, став вдруг прямою, как авеню.

     На ходу Иван быстро согрелся. Перспектива сгинуть в лесу, вроде бы, уже не угрожала, и оттого, должно быть, вернулась способность нормально соображать.

     — Простите, — окликнул он мужика, — а как вас зовут?

     — Не прощу, — отозвался тот, не замедляя хода и не оборачиваясь. — Чего ты меня всё на «вы» кличешь? Я тута один, не считая тебя.

     «Тыкать» незнакомцу, который, к тому же, явно старше, было немного неловко, однако раз уж ему так комфортнее, то почему бы и нет. Тем более, кто знает, какие нравы в этой глухомани.

     — Ну, хорошо, — согласился Иван. — Как тебя зовут?

     — То-то. А, звать меня можешь... да, хоть бы, Ерофеем Фомичом.

     Имя-отчество звучали патриархально, однако после огнива удивления уже не вызывали.

     Попытавшись поравняться со своим провожатым, Иван прибавил шаг. Тщетно. Только запыхался. Мужичок шел вроде бы и не быстро, но догнать его никак почему-то не выходило.

     — Ерофей Фомич! — оставив попытки, вновь окликнул его Иван. — А вот ты про немцев говорил.

     — Про кого?

     — Ну, про германцев.

     — Говорил, — не стал отрицать Ерофей Фомич.

     — А, это что же, те германцы, которые здесь во время войны были?

     — Они самые.

     — Как же так? — Иван и не пытался скрыть сомнения в голосе. — Ты что же войну помнишь? Она же закончилась давно, а ты говоришь, что они тут недавно ходили.

     — Хм... — мужичок, кажись, призадумался. — А, когда война-то закончилась?

     Молодой человек аж присвистнул.

     — Так, уж лет семьдесят как!

     — Тьфу ты! — обернулся через плечо Ерофей Фомич. — И чего ты мне голову морочишь? Недавно и есть.

     Иван сразу не нашёлся что ответить, а потом уже не успел — неожиданно тропа вывела их из лесу... на злосчастную поляну.

     Он едва не взвыл от досады! Впрочем, в следующую минуту, приглядевшись, понял что ошибся.

     Низкое зимнее солнце не успело ещё выглянуть из-за елей, однако предрассветная серость уже позволяла сносно разглядеть окружающую действительность.

     Поляна и впрямь походила на прежнюю, но все же, ею не была. Стёжка теперь не обрывалась больше на опушке, а вела дальше через снежную целину и упиралась в приземистый неказистый домишко, что приютился с другого края.

     Ерофей Фомич всё так же резво засеменил по тропинке, и молодой человек поспешил следом.

     Близость жилья придавала сил, однако с каждым шагом Ивана всё более одолевала тревога. То, что он издали принял за небольшой дом, при ближайшем рассмотрении таковым не являлся. Да что там — дом! Даже определения вроде «хибара», «халупа» или «лачуга» были к нему едва ли применимы. Землянка, разве что.

     Строение располагалось к лесу задом, к Ивану передом, и перед этот представлял из себя фасад из неотёсанных брёвен высотою, возможно, чуть более метра. Двускатная крыша, застеленная древесною корой, обоими краями упиралась в землю, расчищенную, впрочем, от снега. Пожалуй, лишь это обстоятельство да ещё дым из каменной трубы позволяли рассматривать убогое сооружение, как жилище. Ну, или, по крайней мере, как обитаемое место.

     При этом, сам собою возникал вопрос — кто в двадцать первом веке, не где-нибудь в глухой тайге, а в европейской части России может обитать в лесной землянке? Может, староверы? Вряд ли. Они-то, как раз, разбежались кто по таёжным просторам, а кто и вовсе по заграницам. Ну, в любом случае, староверы — далеко не худший вариант. Эти ребята, вроде бы, в целом безобидные. А вот вдруг тут хоронятся от цивилизации какие-нибудь невменяемые сектанты? Или одичавшие бомжи? А что они, интересно, тут едят? Уж не заблудившихся ли беспечных и наивных горожан? Откуда тут горожане зимой? А, они их с осени заготавливают. Грибников. Насолят в бочках, им на всю зиму и хватает...

     Иван в раздражении мотнул головой, словно бы силясь вытряхнуть оттуда непрошенный бред. Вроде получилось, хоть и не совсем. Впрочем, никакие тревоги не заставили бы его теперь повернуть обратно. Даже бомжи-людоеды не выглядели достаточно пугающими в сравнении с промороженным, безмолвным и безлюдным лесом.

     Между тем, терзаемый сомнениями, молодой человек не заметил, как они очутились перед землянкой.

     Снег возле неё оказался расчищен аж до самой пожухлой травы, образуя ровную площадку, посреди которой, уперев кулаки в бока, стояло жутковато-комичное... существо. Да, именно так. Другого определения Иван с ходу подобрать не смог.

     Ростом оно не доставало молодому человеку до груди, и потому прежде он не разглядел его за высокими сугробами.

     Длинная, многократно латаная юбка и платок, повязанный по-цыгански узлом на лбу, позволяли предположить, что существо это женского пола. Дополнял наряд полушубок. Какому зверю принадлежал при жизни грязно-серый, похожий на лишайник мех определить не представлялось возможным. Из-под юбки торчали обмотанные тряпьём ноги, а из-под платка — нечёсаные, с зеленоватым отливом космы.

     Однако же, не наряд карлицы привлекал прежде всего внимание, а её нос и глаза. Нос формой и размерами схожий с авокадо свисал до нижней губы. Глаза же, не просто косили, но каждый вращался независимо от другого, как у хамелеона.

     В настоящий момент, правый глаз уставился на несколько растерявшегося молодого человека, а левый – на Ерофея Фомича.

     — Ну, — проскрипело несуразное существо, — никак у нас гости?

     — Ага, — отозвался мужичок. — Это Иван.

     — Иван? — карлица всплеснула руками. — Надо же! А я уж подумала — сэр Галахад, рыцарь Круглого Стола!

     — Да, нет же! — замахал на неё Ерофей Фомич. — Ты не поняла! Это, и впрямь, Иван. Зовут его так. Скажи ей, Вань.

     — Да, — подтвердил Иван. — Зовут.

     Вот уж он-то действительно ничего не понимал.

     — Хм... — призадумалось существо. — И где ж ты его такого раздобыл?

     — Не поверишь! — затараторил мужичок. — Паря-то сам на Поляну вышел! Своими ногами. Там я его и нашёл.

     — Сам, значит? Угу. А, давно ли?

     — Так, это... — замялся отчего-то Ерофей Фомич. — Стал быть, затемно ещё.

     Секунд пять оба глаза кружили, словно играя в пятнашки, пока не сфокусировались на молодом человеке.

     — Ванюша, — скрипучий голос зазвучал едва ли не ласково, — ты как, голубь, в лесу-то у нас очутился?

     — Я с поезда сошёл, — не стал скрывать Иван. — Можно сказать — по ошибке. Вечером ещё. А потом в лесу заблудился. Если бы не Ерофей Фомич, наверное, замёрз бы.

     — Ах, ве-ечером, значит? — теперь взгляд карлицы вновь метнулся к притихшему мужику. — Заблудился, значит? Ты что же это, нелюдь окаянный, над парнем измываешься?! За каким рожном он всю ночь ноги понапрасну бил?!

     Ерофей Фомич молча разглядывал макушки елей, старательно пытаясь изобразить невинность на хитрой физиономии.

     — Одежонка у него отчего навыворот, а?! — не унималось существо. — Ты присоветовал?!

     — Так ить, традиция, — развёл руками мужичок. — Опять же, чего бы и не пошутковать малость? Не из лютости, — выставил он вперёд обе ладони, — а доброго веселия ради.

     — И то верно, — согласилась вдруг враз успокоившаяся карлица. — Вот и я нынче пошуткую. Как приснёшь, заплету-ка я тебе бородёнку в сорок негритянских косиц. Волкам да лосям на потеху. То-то ж повеселимся!

     Судя по тому, что Ерофей Фомич попятился, прикрыв руками бороду, угрозу он воспринял всерьёз.

     Впрочем, карлица на него уже ни одним глазом не глядела. Распахнув сколоченную из горбыля дверь, она махнула рукой Ивану.

     — Не стой столбом, Ванюша, заходи. Отогреешься, а тогда и побеседуем.

     Иван, вновь начавший замерзать, дважды себя просить не заставил. Согнувшись в три погибели, он юркнул в низкий проём.

     ***

     В землянках Ивану раньше бывать не доводилось и представлял он их себе несколько иначе, а потому ожидал увидеть сырую, тесную и тёмную нору.

     Жилище, в котором он оказался, хоть и выглядело экзотически, однако прежним его представлениям ни коим образом не соответствовало.

     Во-первых, здесь вовсе не было тесно. Скорее уж — просторно. Во-вторых, совершенно не ощущалось ни сырости, ни затхлости. Наоборот, душистое сено, подобно ковру устилавшее толстым слоем пол, наполняло сухой и тёплый воздух горьковато-терпким ароматом. И наконец, несколько толстых желтоватых свечей освещали помещение хоть и не ярко, но вполне достаточно, чтобы не опрокидывать в потёмках мебель.

     Впрочем, последнее оказалось бы затруднительно в любом случае — хоть со светом, хоть без. Оттого, в первую очередь, что меблировано помещение было крайне скудно. Помимо грубо сложенной каменной печи, там находились ещё три... пня.

     Выкорчёвывали их из земли прямо с корнями, обрезки которых служили теперь своеобразными ножками. Массивный и широкий пень заменял стол, а два других, поменьше, — табуреты.

     На одном из них сидел, прислонившись спиною к бревенчатой стене, Иван. Второй занял Ерофей Фомич, деловито ссыпая в кисет табак, выпотрошенный из дарёных сигарет.

     Карлица хлопотала у печи.

     После бессонной ночи в сугробе Иван разомлел в тепле настолько, что едва не засыпал. Возможно, по этой причине происходящее не казалось ему вовсе уж нереальным — во сне ведь чего только не увидишь. Разум, правда, пытался найти рациональное объяснение, но вяло, и потому не находил. Так что, когда несуразная хозяйка, напоив гостя горячим травяным отваром, объявила вдруг, что она — самая настоящая кикимора, а муж её, Ерофей Фомич — леший, тот самый, между прочим, что водил Ивана по лесу, то молодой человек даже не особо-то и удивился. Сомневался, конечно, но более формально, чем искренне.

     — Леший, значит, — широко зевнул он. — И Баба-Яга у вас тут тоже водится?

     — Водятся блохи на собаке, — отозвался вместо супруги Ерофей Фомич, — а мы тута обитаем. С бабами же у нас дела обстоят ещё хуже, чем с махоркой. Есть одна, — кивнул он на жену, — да и та кикимора.

     — Ишь ты! — отозвалась та. — Кикимора ему не хороша! Сам-то, как по осени в болотной воде на себя посмотреть удумал, так в том болоте все лягушки передохли. И ладно бы от страху, так нет, со смеху! А туда же, баб ему подавай. Ступай, вон, снежную бабу себе вылепи. Да гляди не отморозь потом чего-нибудь. Хотя, — карлица почесала свой примечательный нос, — можешь морозить. Оно тебе всё равно без надобности.

     — От до чего же поганый язык! — возмутился Ерофей Фомич. — Не язык, а жало ядовитое, что у Змеи Василисы, — леший торжествующе глянул на Ивана. — А ты сумлевался. Кто она после этого, как не кикимора?!

     Молодой человек вяло улыбнулся.

     — Ну-у, если по языку судить, так все бабы — кикиморы, — заметил он философски. — Но всё же, имя-то у вас есть? Как вас звать, хозяйка?

     — Еленой Прекрасной зови, — шепнул Ивану на ухо леший. Кикимора его, к счастью, не услышала.

     — Имя-то? — переспросила она, вроде как, смутившись. — А все кикиморою всегда и звали. Хотя, можно бы и по имени как-нибудь. Тут дело такое, — оба её глаза разбежались на миг в разные стороны, а затем уставились в пол. — Есть у меня имя одно на примете. Тока имя-то шибко красивое. Боюсь, рожей я для него не вышла. Так что, ты уж не смейся.

     Иван клятвенно заверил, что смеяться ни за что не станет.

     — Ну, коли обещался, — кикимора помолчала немного, собираясь с духом, — тогда зови меня тёткой Парашей, — выдохнула она.

     Молодой человек смеяться не стал. Сумел даже не улыбнуться.

     — Хорошее имя, — кивнул он с серьёзным видом. — Красивое. И вам, кстати, очень идёт.

     — Правда?! — просияла кикимора и ткнула пальцем в сторону Ерофея Фомича. — Во! Учись у городских обхождению, колода неотёсанная!

     Леший не ответил. Закусив кончик бороды, он, силясь не расхохотаться, побагровел от натуги. Успокоившись же, хлопнул Ивана по плечу.

     — Ты, паря, не подумай. Она у меня хоть и дура, зато хозяйственная. Одна беда — ни пирогов испечь, ни самогону наварить не может, — он развёл руками. — Не дано.

     — Как же вы тут живёте, — сочувственно покачал головою Иван, по-прежнему умудряясь сохранять серьёзность, — без пирогов и самогона?

     — А вот приспособились, — хитро прищурился Ерофей Фомич. — Есть тута недалече деревня. Хотя, деревней она прежде была. Большо-ой! С церквой и кабаком. И народец там жил понятливый — чтобы по бурелому не плутать, без гостинцев носа в лес не казали. Да-а... Теперь её не то что деревней, а и деревенькой не назовёшь. Четыре избы остались, а население в тех избах — три бабки и два деда. Однако ж, домовой у них есть. Один, правда, но ничего, справляется. Да, чего бы ему не справляться. Там из всего хозяйства — курей с десяток, петух да коза. Вот, через него-то мы и самосадом разживёмся, и самогоном, а иной раз и блинами.

     — Нашёл чем хвастать! — проворчала кикимора. — Дружок его мохнатый стариков обворовывает, ему краденое сбывает, а он ещё и хвастается. Постеснялся бы хоть гостя-то!

     — А чего стесняться? — нисколько не смутился леший. — Все домовые имеют уголовные наклонности. Однако ж пакостят не со зла, и не из корысти, а по шкодливой своей натуре. Природа у них такая! Да и я не задарма продукты потребляю. По осени стариков на грибные места вывожу, кабанов к огородам не пущаю. А как у них летом коза убёгла, кто её от волков спас и домой вернул, а? Я!

     — Тьфу на тебя, козий спаситель! Чем попусту болтать, лучше б дело спросил.

     Леший крякнул и постарался разгладить бороду. Тщетно, впрочем.

     — Это, пожалуй, верно, — согласился он. — Скажи-ка, паря, ты домой-то шибко торопишься?

     Иван хотел, было, ответить утвердительно, однако припомнив вчерашнюю историю в поезде, мотнул головой:

     — Теперь уже, наверное, нет.

     — Вот и славно! — обрадовалась кикимора. — Ты, Ванюша, худого не подумай, из лесу мы тебя выведем. И гостинцев в дорогу дадим, не обидим. Тока...

     — Тока, — подхватил Ерофей Фомич, — ты нам тоже пособи чуток. Ага.

     — А как? — поинтересовался Иван.

     Леший махнул рукою.

     — Да, делов немного. Девицу одну надо домой проводить. Загулялась. Согласен?

     Иван считал себя человеком рассудительным. И не без оснований. Однако и с рассудительными бывает так, что совершают они поступки безрассудные. Изредка, но бывает. Говорят после, что чёрт попутал. Чёрт, не чёрт, а без нечистой силы тут точно не обходится. Как иначе объяснить, что за сутки Иван, который и за год ни разу не ошибался, дважды поступил глупо. Первый раз, когда сошёл с поезда посреди леса. Второй — когда согласился помочь сомнительному субъекту.

     — Молодец, добрый молодец! — похвалил его леший.

     — Так, чего делать-то надо? — спросил Иван.

     — Это мы тебе вечерком расскажем. И кто виноват, и что делать, — ответила кикимора. — Ты отдохни покуда. Поспи, я тебе в уголке постелю, а сама тем часом ушицы наварю. Слышь, пень трухлявый, — обернулась она к мужу. — Сходи-ка за водой да за рыбкой.

     — А чего я один? — запротестовал Ерофей Фомич. — С Ваней вместе и сходим. Пойдёшь со мною, паря?

     Иван кивнул.

     — Ну ладно, — не стала противиться кикимора. — Я тебе тогда одёжку подберу. Твоя-то, по нашим местам гулять не годится.

     Откуда-то из-за печки она достала долгополый овчинный тулуп, валенки и треух из волчьего меха. Иван молча пожал плечами и принялся переодеваться.

     ***

     В тулупе, да подпоясанный ворсистою верёвкой, да с двумя деревянными вёдрами в руках Иван сам себе напоминал фольклорного персонажа. Емелю, кажется. Тот, впрочем, перемещался верхом на печи, Ивану же, снова выдалось поспевать следом за Ерофеем Фомичом пешком. Леший налегке, без явных усилий прокладывал путь. Молодой человек старался от него не отставать.

     Шагать в валенках, особенно по глубокому снегу, с непривычки было трудновато, однако безусловно теплее, нежели в туфлях. Да и тулуп согревал настолько, что пришлось даже распахнуть его на груди. Вообще, допотопный этот маскарад в лесу вовсе не выглядел нелепо. Оттого, должно быть, что оказался вполне функциональным.

     Снежок, искрясь на солнце, весело хрустел под ногами. Деревья, будто беседуя меж собою, гулко скрипели стволами. Где-то дробил дятел. Заполошно крича, вспорхнула не то галка, не то сорока, и белка, напуганная ею, промелькнула среди ветвей рыжим огоньком.

     Из окна вагона лес выглядел, как новогодняя открытка, — красивая, но неживая. Позже, во время ночных скитаний, он более всего походил на кошмарный сон. И лишь сейчас Иван почувствовал жизнь леса. Хотя, пожалуй, даже не так. Он воспринимал теперь лес как саму жизнь — многообразную, сложную, загадочную и гармоничную.

     С некоторым удивлением молодой человек понял, вдруг, что он действительно, по-настоящему верит в существование лешего. Безо всяких доказательств и объяснений. Верит просто потому, что в лесу должен быть леший. И Ерофей Фомич, рассекавший снежную целину, будто крейсер морские волны, на эту роль, если вдуматься, вполне подходил.

     — Далеко нам идти-то? — чуть запыхавшись, крикнул Иван.

     — Эх, паря! — хохотнул леший. — Со мною в лесу далеко не бывает. Скоро уж дойдём. Вот холм этот перевалим и к речке спустимся.

     — И как же мы рыбу ловить станем? Снастей-то у нас с собой нет.

     — А вёдра тебе на что? Ими и будешь ловить. Раз у одного бездельника вышло, глядишь, и у другого получится.

     На «бездельника» Иван не обиделся и возражать против экзотического лова на всякий случай не стал. Вёдрами так вёдрами. Подумал только, что, может, и не случайно он себя с Емелей сравнивал.

     — Ну, вот и пришли, — сказал Ерофей Фомич.

     Внизу широко раскинулась белая лента закованной в лёд реки, посреди которой чернела обширная полынья.

     — Нам туда, — указал леший на полынью и припустил трусцой под горку.

     Лёд угрожающе потрескивал, вызывая ассоциации с финалом битвы на Чудском озере. Впрочем, Ерофей Фомич на тревожные звуки внимания никакого не обращал.

     — Давай, лови, — велел он, добравшись до края полыньи.

     — Как? — поинтересовался Иван, с опаской ступая на тонкий до прозрачности лёд.

     — Ка-ак... — передразнил его леший. — Черпай ведром и гляди, чего попалось!

     Боясь поскользнуться, молодой человек изловчился не только опустить ведро в студёную воду, но и вытянуть обратно. Рыбы в ведре не оказалось.

     — Ну, и чего стоим? — проворчал Ерофей Фомич. — Думаешь, вот так вот с первого раза и на уху наловишь? Выливай и черпай снова.

     Иван повторил весь процесс. С прежним результатом.

     — Давай-давай, — подбодрил леший. — Рыбная ловля требует упорства и терпения.

     После получаса черпания и выливания воды Иван, обессилев, уселся на перевёрнутое ведро и отёр рукавом вспотевший лоб. Ерофей Фомич, скрестив руки на груди, глядел на него скептически.

     — Не получилось, стал быть. Так я и знал, — произнёс он задумчиво, но тут же весело подмигнул Ивану. — Теперь моя очередь. Ну-кась, отойди чуток в сторонку, а то забрызгает, чего доброго.

     Иван отошёл немного, а Ерофей Фомич подхватил ведро, опустил его горловиной в воду и, отбарабанив пальцами по днищу затейливую дробь, тоже попятился на несколько шагов.

     С минуту ничего не происходило. Затем вода в полынье подёрнулась рябью, взметнулась фонтаном брызг, и оттуда вынырнула девица. Голая!

     Нисколько не смущаясь, она высунулась по пояс и, уперев острые локотки в лёд, пристроила подбородок на ладошки.

     — Привет, дядька! Чего звал? — колокольчиком прозвенел её голосок.

     Тут, однако, прелестница увидала Ивана. Зелёные её глазищи восхищённо распахнулись.

     — А это кто ж у нас тут такой хорошенький?! — воскликнула она. — Ох, тошнёхонько мне! Разбил сердечко девичье! — девица поманила пальчиком. — Иди ко мне, красавчик. Уж я тебя пощекочу!

     Иван, встретившись с нею взглядом, враз лишился рассудка. Не помня себя, он двинулся к полынье. Шаг... Другой...

     Словно откуда-то издалека раздался, вдруг, голос лешего:

     — Ах ты ж, блудница мокрохвостая! Ишь, чего удумала! Я вот ща сам тя пощекочу промеж бесстыжих-то зенок!

     Снежный комок хлопнул девицу в лоб и наваждение пропало. Теперь она выглядела, конечно, симпатичной, однако уже не умопомрачительной.

     — Ты чё творишь-то, дядька?! — надула девица губки. — Чё блудницею-то лаешься? Может, у меня любовь!

     — Пусть тебя сом в омуте любит, а парня я на корм снеткам не отдам. Он нам самим нужен. Для миссии.

     — Для какой такой миссии? — любопытно сверкнула глазками девица.

     — Для невыполнимой! — многозначительно изрёк леший и, достав из-за пазухи кисет, кинул его на лёд. — На вот, табачку дорогого, заморского. А мне взамен рыбки на ушицу накидай. Да не скупердяйничай!

     — О, эпоха бездушных потребителей! Куда катимся?! Возвышенные чувства и неземные страсти готовы принести в жертву презренному чревоугодию! Ужасный век, ужасные сердца!.. — вздохнула горестно девица, взяла кисет и, взвившись вдруг над полыньёю, нырнула головой вниз.

     На миг в воздухе мелькнула чешуйчатая попа и сросшиеся, как у ластоногих, задние конечности. Секунду спустя, лишь круги волн напоминали о ней.

     — Это русалка была?! — спросил Иван почему-то шепотом.

     — Она самая, — кивнул леший. — Ни рыба, ни мясо.

     — Настоящая?!

     Ерофей Фомич озадаченно глянул Ивану в глаза.

     — Эх, паря! Слыхал я, что у вас там в городах нынче заместо настоящих резиновых баб делают. Надувают их да и пользуют. Думал — брехня, ан, видать, и впрямь. А только, русалок-то резиновых не бывает. Знаешь почему?

     — Почему?

     — А потому, дурья твоя башка, что ежели её надуть, как шпана лягух через соломинку надувает, то как же она, по-твоему, нырять сможет? Надутая-то?! Никак! Это ж физика! Так что русалка у нас настоящая, не сумлевайся.

     Леший сдвинул набекрень треух и хитро прищурился.

     — Скажи-ка лучше, — спросил он, — ты на кой ляд ей в глаза глядел?

     Иван пожал плечами, а леший сокрушённо покачал головой.

     — Вроде взрослый уже, а как пацан. И земным-то девкам нельзя в глаза глядеть — утонешь, а уж русалкам и подавно!

     — Это да! — согласился Иван.

     Оба помолчали. Недолго. Из воды вскоре вылетели и шлёпнулись на лёд четыре упитанных форельки, одна средних размеров щука и с десяток окушков.

     Живые рыбины конвульсивно подпрыгивали, стараясь добраться до родной стихии, и Ерофей Фомич принялся сноровисто собирать их в ведро. Не отрываясь от своего занятия, прикрикнул на Ивана:

     — Ты чего на щуку уставился? Ждёшь, когда заговорит? Хватай её, не стой столбом!

     Говорить щука не умела, а то уж верно, сказала бы... Зато она умела кусаться — от пальца её удалось отцепить только благодаря подоспевшему на подмогу лешему.

     — Да-а... Дикая какая-то попалась, — констатировал он, глядя на баюкавшего окровавленный палец Ивана. — Ничего, паря, ты ей нынче той же монетой отплатишь.

     Несмотря на полученную травму, оба ведра — одно с рыбой, другое с водой — опять тащил молодой человек. Обратно возвращались по своим следам, в проводнике надобность отпала, и Ерофей Фомич шёл теперь рядышком.

     — Надо же! — пробормотал Иван. — Настоящая русалка. Ни за что бы не поверил.

     — Вот именно, — отозвался леший. — В том-то и беда! Вы там у себя верите во что ни попадя, чего нет и не было никогда, а тех, кто рядом с вами живёт не замечаете!

     Молодой человек спорить не стал. Да, и как тут поспоришь? Однако чтобы избежать дальнейших, хоть и справедливых, но малоприятных упрёков, решил сменить тему.

     — А зачем русалке табак понадобился? — спросил он.

     — Так он ей и без надобности, — махнул рукой Ерофей Фомич. — Она его водяному таскает. Другой вопрос — ему-то табак зачем? Курить под водою никак не возможно. Не знаю, но думаю, что жуёт он, мокрица старая, мою махорочку. Уж сколь я на него дефицитного продукта извёл – не счесть! Однако нынче я ему заместо самосада твоего табачка, плохонького, подсунул. Авось не распознает.

     — Погоди-ка, Ерофей Фомич! — нахмурился Иван, раздосадованный внезапной догадкой. — Ты что же, всегда у водяного табак на рыбу меняешь?

     — Угу, — подтвердил леший. — Ничего другого не берёт, зараза этакая.

     — И зачем же я, блин, в таком случае, как дурак, с ведром этим, а?!

     — Так ить... — леший забегал глазами, — попробовать-то стоило.

     Иван промолчал. Ерофей Фомич глянул на него искоса.

     — Э-э, паря, да ты никак обиделся? Это ты напрасно! Честно тебе скажу, ты когда речку вычёрпывал, я аж загляделся. Ну, думаю, хоть умишком не вышел, зато силушкой богатырской взял! Вот она, удаль-то молодецкая! Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Одно слово — орёл.

     Приведённые доводы отчего-то не оказали на Ивана ожидаемого воздействия. Леший озадаченно почесал в затылке и сменил восторженный тон на проникновенный.

     — Вот ты, небось, думаешь, мол, баловство. Ан, нет! Научные изыскания. Вот чем мы с тобою занимались-то. Искали истину. Тернист путь познания — не лепестками роз устлан, но шипами колючими. Веками народу голову морочили, а мы с тобою миф-то ложный нынче развеяли. Не ловится щука вёдрами. Дудки! Был ты прежде просто Иван, а стал Иван Разрушитель Мифов. Ну, а что по дурости, так ведь и Ньютон, поди, не от великого ума под яблоней со спелыми яблоками уселся. Оттого и получил по темечку. А результат — фундаментальное открытие.

     Ерофей Фомич закатил глаза и вдохновенно, с завыванием, продекламировал:

     — О сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух! И опыт, сын ошибок трудных. И гений...

     Леший вдруг умолк, и ухватив Ивана двумя пальцами за рукав, заглянул тому в глаза. Бородатая его физиономия выражала скорбное смирение.

     — Я тебя о чём попросить-то хотел, Ванюша. Ты уж кикиморе моей о наших изысканиях не рассказывай. Убогонькая она у меня, с примитивным мышлением и ограниченным кругозором. Делов наших мужицких ей всё одно не понять, а разволнуется, чего доброго. Волноваться же ей нельзя, годы не те. Захворает. Ты уж пожалей бабушку, а.

     Молодой человек, изо всех сил пряча улыбку, хранил угрюмое молчание. Так до самой землянки ни единого слова и не обронил. Кикиморе, впрочем, ябедничать на Ерофея Фомича не стал. Да та, обрадованная уловом, о подробностях рыбалки и не выспрашивала. Оттащив вёдра к печке, она уложила Ивана на расстеленную прямо на полу рогожу.

     — Ты поспи, соколик. Умаялся, небось. А я покуда ушицы сварганю. Как проснешься к вечеру, похлебаем ушицы и к ентим в гости пойдём. Там и о деле нашем потолкуем.

     — К кому пойдём? — поинтересовался Иван.

     — К ентим, — отозвался леший. — Неужто про ентих не слыхал?

     — Не-а.

     — Темнота! — пробурчал Ерофей Фомич, набивая махоркою трубку.

     — Чего пристал к человеку! — шикнула на него кикимора. — Будто все о них знать должны. Тоже мне, знаменитости! А ты спи, Ванюша. Спи.

     Пряный аромат сена дурманил. От печки струилось тепло. Уставшие за сутки ноги гудели. Ивана вновь неодолимо клонило в сон.

     Подложив под голову треух и укрывшись тулупом, молодой человек и впрямь вскоре заснул.

     ***

     Иван, хоть и не любил рыбных блюд, однако вынужден был признать, что уха удалась на славу.

     Ему, как пострадавшему от щуки, положили щучью голову, чем немало его озадачили. Разбирать рыбьи головы молодой человек не умел, и Ерофей Фомич вдоволь поизгалялся над его неуклюжестью. Впрочем, несмотря на язвительные замечания лешего, еда показалась Ивану божественно вкусной. Так что, когда вся компания выбралась из землянки в морозную тьму, то дух его, находясь в молодом, выспавшемся и сытом теле, пребывал в прекрасном расположении.

     Шли всё той же тропинкой, по которой Иван стараниями лешего сначала метался всю ночь, а затем, наутро выбрался из чащи.

     На этот раз дорога оказалась вовсе уж короткой. Ерофей Фомич, нещадно фальшивя, затянул было «Белым снегом, белым снегом ночь тревожная ту стёжку замела...», однако едва успел пропеть полтора куплета, как уже и пришли. Нет, не на поляну, а к оврагу, на дне которого бил родник, давая начало ручью, покрытому теперь тонкой ледяной коркой.

     Через балку — довольно, надо сказать, глубокую — был переброшен навесной мосток, а сразу за ним, почти на краю обрыва, среди леса возвышался добротный, но не лишенный изящества дом.

     Цокольный его этаж, аккуратно сложенный из природного камня, венчал деревянный сруб. Тепло светившиеся окна обрамляли резные наличники, и такая же, в виде растительного орнамента резьба украшала столбы невысокого крыльца. К нему, прямо к ступенькам вела от мостка короткая, расчищенная от снега дорожка. На самом же крыльце гостеприимно горел зелёным светом необычный фонарь — свеча, поставленная в бутылку с отколотым горлышком.

     Иван не стал гадать про обитателей дома. И, у спутников своих спросить не успел — слишком быстро вся компания, миновав мосток, оказалась возле дверей. Леший, услужливо их распахнув, пропустил молодого человека вперёд. Подгоняемый любопытством, тот шагнул внутрь, и в следующую секунду... едва не лишился чувств — из полумрака на него кровожадно взирали два неописуемо отвратительных монстра.

     Волна первобытного, ни с чем несравнимого ужаса накрыла Ивана с головой, придавив к полу так, словно все, от начала времён, страхи человечества вдруг разом обрушились на него. Ноги подкосились, и, упав на колени, молодой человек, не в силах кричать, заскулил сведённым судорогой, перекошенным ртом обречённо и жалобно. К счастью, руки тоже не слушались, иначе бы Иван выцарапал себе глаза, лишь бы не видеть кошмара столь невыносимого, что и смерть казалась желанной, ибо избавляла от него.

     Когда же стучащее пулемётной очередью сердце уже, кажется, готово было разорваться, ужас вдруг отступил. Волна схлынула.

     Иван, жадно хватая воздух, действительно напоминал сейчас чудом спасшегося утопающего. Краешком сознания он уловил, как хрипло причитает кикимора, и почему-то поминая взбесившихся обезьян, затейливо матерится леший.

     Словно всё ещё не веря в собственное спасение, молодой человек с минуту невидяще озирался вокруг. Наконец, придя более-менее в себя, он обратил внимание на двоих людей, стоявших напротив.

     Людей?.. Да, пожалуй, всё же так. По крайней мере, их человекоподобие было очевидным. Хотя тела их с головы до пят покрывала густая шерсть, а лица походили на обезьяньи, однако в глазах светился разум.

     Оба были высоки. Первый, ростом поболее двух метров, обхватив голову широченными ладонями, сокрушённо ею качал. Второй же, или вернее — вторая, поскольку особенности фигуры позволяли опознать в ней женщину, виновато улыбалась. Причём, несмотря на внушительных размеров клыки, не возникало сомнений в том, что её гримаса — именно улыбка, а не оскал.

     Никакого ужаса не осталось и в помине, зато ему на смену пришло возбуждённое удивление. Иван, конечно же, догадался, кто перед ним.

     — Йэти! — воскликнул он.

     Ерофей Фомич, до сего момента не перестававший материться, вдруг умолк и глянул на Ивана с укоризной.

     — Ну, и на кой было нам голову морочить? Не знает он!.. Енти самые и есть, — леший с видом музейного экскурсовода повёл рукой. — Реликтовые гоминиды. Недостающее, так сказать, звено.

     Поджав губы, он многозначительно помолчал и продолжил:

     — Вон тот орясина, что повыше, это Ух-ё' Нилбежйыншартсиун. Можно просто Ух-ё, он откликается. А рядом супружница его Вау' Кюлготэтов.

     — Можно просто Вау, — проворковала та приятным голосом, и молодой человек не сразу догадался, что голос-то звучит прямо у него в голове.

     — Да-да, — продолжала между тем Вау. — Вы совершенно правы. Наш речевой аппарат абсолютно не развит. Мы можем издавать лишь несколько примитивных звуков. Зато в процессе эволюции нам удалось развить способность к телепатическому общению. Согласитесь, это имеет свои преимущества.

     — Это моя вина! — телепатически пророкотал басом Ух-ё. — Ваши спутники невольно экранировали вас, молодой человек. Ваш мыслефон я внезапно обнаружил уже на пороге нашего дома. Запаниковал и, защищаясь, нанёс ментальный удар. Инстинктивно. Мне нет прощения! Моя оплошность едва не стоила Вам жизни!

     — Но ведь не стоила же! — Вау нежно погладила мужа по руке. — Успокойся, дорогой! Молодой человек невредим. У него поразительно устойчивая психика. Настоящий герой! Кстати, — глянула она на кикимору, — не соблаговолите ли представить нашего гостя?

     — Чего?! — захлопала та глазами.

     — Ваней его зовут, — ответил за жену Ерофей Фомич. — Иваном, стал быть. Это я его нашёл!

     Снежные люди переглянулись.

     — Не может быть! — удивился Ух-ё. — Какое замечательное совпадение!

     — У Вас чудесное имя, Иван! — заметила Вау. — Но, любимый, — обратилась она уже к мужу, — отчего ты не поможешь нашему гостю подняться и не проводишь его в дом? Я же тем временем приготовлю всем нам бодрящего брусничного морсу.

     При слове «морс» леший скривился и замахал на хозяев

     — Идите уже оба! Мы сами и поможем, и проводим. Ну, паря, слыхал? — спросил он, дождавшись пока йэти уйдут и рывком подняв Ивана с пола. — Морсу! Вот так-то! Ни самогончику, ни мясца тут не дождёшься. Они вагина... то есть, вегета... короче, травоядные. Оба. Как козлы, — леший вздохнул, прикрыл глаза, покивал головой и развёл руками. — Тупиковая ветвь...

     Придерживаемый под руку кикиморой, Иван, всё ещё до конца не оклемавшийся, прошёл в гостиную. По крайней мере, именно так выглядела комната, в которой они оказались. Резная, потемневшая от времени мебель: обеденный стол, журнальный столик, несколько стульев и стеллаж высотою до потолка, заставленный книгами. В углу уютно потрескивал горящими поленьями камин. Электричества не было. Его заменяли три керосиновых лампы, света от которых хватало, чтобы разглядеть висящие на стенах пейзажи и натюрморты.

     Иван, хоть не слишком-то разбирался в живописи, однако искренне восхитился картинами и тем самым невольно польстил хозяевам. Как оказалось, рисованием увлекалась Вау, которая слушала отзывы молодого человека со скромной улыбкой.

     Вообще, Ивану в гостях понравилось. Помимо брусничного морса хозяева потчевали мочёной морошкой, печёными яблоками, земляничным суфле и орехами в меду. Все блюда были восхитительны. Ерофей Фомич, демонстративно морщился и плевался, но при том, уплетал угощения за обе щеки.

     Сами же снежные люди оказались интересными и приятными в обхождении собеседниками.

     Ивана, правда, сперва несколько тревожили их телепатические способности, однако Ух-ё развеял его опасения. Они могли читать лишь те мысли, которые он и без того собирался озвучить. И не только по этическим соображениям.

     На заре эволюции, как выяснилось, Homo sapiens тоже были сильными телепатами. Затем, однако, сказалась склонность человечества к агрессии — начались войны, появились враги, а от врагов лучше скрывать свои замыслы, заменив их словами. Так легче врать. Со временем люди научились выстраивать ментальную защиту. Настолько мощную, что взломать её под силу только очень опытному телепату, однако в этом случае, человек всегда лишался рассудка.

     Йэти развивались в другом направлении. Не приемля не то что убийства, но и любого насилия, они вскоре сами едва не были полностью истреблены своими агрессивными собратьями.

     Спасаясь от кроманьонцев, остатки снежных людей стали селиться в труднодоступных местах. Устрашающая внешность какое-то время оставалась единственным их средством защиты. Ненадёжным.

     Всякий зверь бежит, когда ему страшно. Всякий, кроме человека. Человек, даже убежав сначала, потом всё равно вернётся, чтобы убить свой страх. Уж до чего были страшными пещерные медведи и саблезубые тигры!..

     По мнению Ух-ё, именно эта особенность, а вовсе не большой мозг, послужила причиной успеха человечества в борьбе за выживание.

     Homo sapiens не терпит конкурентов, и йэти ждала бы участь мамонтов, не научись они к тому времени отводить людям глаза, а в крайнем случае – внушать непреодолимый ужас. Именно под такой удар случайно попал Иван.

     Постепенно люди забыли о своих родичах. Те стали сказкой, легендой. А йэти не только преспокойно жили всё это время по соседству, но и, пользуясь ментальной маскировкой, частенько посещали человеческие города. И книги, и прочие атрибуты цивилизации в доме Ух-ё и Вау, кстати, оттуда.

     Иван внимал рассказам своих новых знакомых с искренним интересом. Леший же откровенно скучал, а кикимора так даже задремала.

     Разбудила её внезапно хлопнувшая дверь. Из прихожей в комнату ворвался холодный воздух, а следом за ним вошёл колоритнейший старик.

     Впрочем, на возраст указывала разве что длинная седая борода, заправленная за широкий красный кушак. Зато, богатырское телосложение свидетельствовало о недюжинной силе вошедшего.

     На его отороченном белым мехом тулупе да на шапке из такого же меха искрился иней. И, подобно инею, искрились из-под кустистых бровей его глаза.

     Одной рукой старик опирался на массивный посох, а другую положил на плечо ещё одному йэти, что робко выглянул из-за широкой спины.

     Этот снежный человек в сравнении с другими был невелик — метр шестьдесят, не больше. Увидав его, Вау поманила рукой.

     — Иди скорее сюда, Нуи' Кирамшок! Поздоровайся с нашим гостем, — позвала она и обернулась к Ивану. — Это Нуи, наша дочурка.

     Нуи присела в книксене, однако подходить не стала, а выскочила в соседнюю комнату.

     — Стесняется, — виновато развёл руками Ух-ё. — Маленькая ещё.

     — Ну, — пророкотал старик, — доброго молодца–добровольца, похоже, сыскали.

     Он грузно уселся на стул и воззрился на Ивана.

     — Представляться надо?

     Иван помотал головой. После лешего, кикиморы, русалки и целого семейства снежных людей, встретить в лесу под Новый год настоящего Деда Мороза было уже не удивительно. Иван и не удивился особо, однако почему-то оробел.

     — Вижу — узнал, — кивнул Дед. — Тебя звать-то как?

     — Иваном, — ответил молодой человек сиплым от волнения голосом.

     — О как! Ладно! Ну, а раз, Ваня, ты меня признал, скажи-ка, чего при мне не хватает?

     Иван оглядел Деда с головы до ног.

     — Мешка с подарками? — предположил он.

     Дед Мороз поморщился.

     — Мешок — символ, бутафория для театрализованных представлений. Желания в реальности реализуются естественным способом. Погляди хорошенько!

     Иван пожал плечами.

     — Ну, хорошо, — Дед хлопнул ладонями по коленям. — Попробуем ассоциативную память. Вставай на стул.

     — Зачем? — удивился Иван.

     — Давай-давай, лезь. Меня слушаться надо.

     Молодой человек, хоть и ощущал себя идиотом, однако, не решившись перечить, забрался на стул.

     — Читай стишок!

     — Какой?!

     — Да какой угодно! — махнул Дед Мороз.

     — Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек... Вспомнил! — Иван спрыгнул со стула. — Снегурочки!

     — Верно, — согласился Дед Мороз. — Садись. Нету Снегурочки! Нету кровинушки моей! Нету внученьки! Умыкнули, родимую, силы лютые!..

     Причитая с подвываниями, он принялся раскачиваться на стуле.

     — Да, кто ж такие-то? — возмутился Иван. — Кощей Бессмертный, что ли?

     Дед Мороз умолк и глянул на Ивана с сожалением.

     — Хм... Похоже, переборщил я чуток с ассоциативной памятью-то, — пробормотал он.

     — Не, Дед, — подал голос леший. — Это добрый молодец нам весёлый такой попался. Шутник. Он у меня и про Бабу-Ягу интересовался.

     — Ну, просто, — промямил, смутившись, Иван, — обычно Кощей киднэппингом занимается...

     — Ты ещё Змея Горыныча вспомни! — укорил его Дед Мороз. — Посерьёзнее надо быть, молодой человек. Мы не на детском утренике. А неприятель, между прочим, тебе хорошо известен.

     Иван, хотел было воскликнуть: «Имя, сестра! Имя!», однако лишь спросил коротко:

     — Кто?

     Леший встал со стула, шагнул вперёд и, скрестив на груди руки, хмуро глядя на молодого человека, произнёс, будто передёрнул затвор винтовки:

     — Ку-клус-клан!

     В наступившей тишине все уставились на лешего. Иван со щёлчком захлопнул отвалившуюся челюсть.

     — Чего-о?! — решил уточнить он.

     Вау, закатив глаза, терпеливо пояснила:

     — Наш друг хотел сказать — Санта Клаус.

     — Час от часу не легче! — выдохнул Иван. — Ему-то Снегурочка зачем?

     Присутствующие переглянулись.

     — В том-то и заключается интрига, — произнёс Дед.

     — Всё дело в каке! — встрял леший.

     — В чём? — опять не понял Иван.

     — В каке. Которая у него, окаянного, колом.

     Иван с надеждой глянул на Вау, и та, вздохнув, перевела:

     — Ерофей Фомич имеет в виду «Кока-колу».

     — И он не так уж неправ, — подал голос Ух-ё. — В тридцатых годах прошлого века компания «Кока-кола», рекламируя свою продукцию, использовала образ добренького старичка с бутылкой. Психологическое воздействие рекламы оказалось столь сильно, что люди стали дарить детям подарки от имени рекламного персонажа. И дети поверили в него. Вера оживила картинку. Эльфы, будучи вполне реальным природным явлением, оказавшись в свите Санта-Клауса, в немалой степени помогли ему материализоваться. Однако не до конца. Ему по-прежнему не хватает легитимности. Что делать? Не имея своей истории — изврати всеобщую, не имея своей культуры — укради чужую.

     — Вот зачем ему Снегурочка наша понадобилась, — воскликнул леший, — а вовсе не затем, о чём ты подумал, похабник этакий!

     — Да я ни о чём таком и не думал... — принялся оправдываться Иван, но Дед Мороз его перебил.

     — Проблема не только в этом. Желания сбываются и без Снегурочки, однако меркантильно как-то. Примитивно, грубо и однобоко.

     — Про Инь-Ян слыхал? — спросил Ерофей Фомич

     — Да погоди ты! — шикнул на него Дед Мороз. — Короче, Ваня, берёшься Снегурочку из полона вызволить?

     — А почему я?

     — Больше некому. Нам в те края путь заказан. Вот йэти могли бы, у них там большая диаспора проживает, однако в силу природного пацифизма сражаться даже на стороне добра они не могут.

     — Я ж уже неделю в лесу хоть какого-нибудь человека поджидаю! — Ерофей Фомич аж всплеснул руками. — А тут ты сам на Заветную Поляну выходишь! Да к тому ж и звать тебя Иваном!

     — Далось вам всем моё имя, — пробормотал молодой человек.

     — Э-э-э, не скажи! Оно, конечно, доброму молодцу и не обязательно Иваном быть, однако вытаскивать из неприятностей девиц у Иванов в традиции. Вспомни-ка народные сказания. Кто баб спасал? То Иван-царевич, то, как ты, Иван-ду...

     Кикимора ткнула лешего в бок и досказала за мужа:

     — То, как ты, Иван-не царевич. Так что, Ванюша, пособишь ли? Обещался.

     Иван развёл руками. Действительно обещал, чего уж там.

     — Куда идти-то?

     — На Аляску, — ответил Дед Мороз.

     — Почему на Аляску? Санта-Клаус же в Финляндии живет.

     Дед Мороз вздохнул и покрутил пальцем у виска.

     — Ага. А я в Великом Устюге.

     — Ладно, — махнул рукой Иван. — На Аляску, так на Аляску.

     — Вот и славно! — обрадовался Дед Мороз. — А чтобы легче было супостата обороть, дам я тебе с собою Меч-Леденец.

     Он достал откуда-то из-за спины длинный сучок, на одном конце которого красовалась сосулька, формою похожая на петуха.

     — Как захочешь привести его в боевую готовность — лизни.

     Иван насупился.

     — Не стану я петуха облизывать.

     — Понятно, — проворчал Дед. — Добрый молодец у нас с понятиями. Ну, тогда просто подыши на него.

     Иван кивнул и, вставая, сунул сосульку за пояс. Леший с кикиморой вызвались его проводить.

     ***

     Ерофей Фомич не хвастал, когда говорил, что с ним в лесу долгих дорог не бывает. Пройдя по мостку, углубились в чащу. Тропинка свернула пару раз. Глядь, а вот и Заветная Поляна. По-прежнему покрыта не торенным снегом. И луна прежняя, и звёзды, и... морозец.

     Иван почуял озноб и передёрнулся. Тулупчик-то от холода спасал исправно, да от воспоминаний, совсем свежих, укрыть не мог.

     Впрочем, молодой человек взял себя в руки и, не раздумывая, пошёл за лешим на Поляну. Кикимора шагала последней. От опушки по снегу отошли недалеко — шагов на полста. Здесь леший остановился.

     — Ну-кась, паря, заткни уши и глаза закрой, — велел он.

     Иван послушно прикрыл уши ладонями и зажмурился, однако из любопытства не до конца. Потому увидал, как леший сунул в рот два пальца и, засвистев, завертелся вдруг волчком.

     Свист становился всё тоньше, Ерофей Фомич крутился всё быстрее, а с ним вместе закружился непроглядной стеною снежный буран. И не разобрать уже было, кто свистит — леший, или колдовская вьюга.

     Внезапно всё стихло. Ерофей Фомич остановился и отряхнул одежду от опавшего снега.

     — Раскрывай зенки-то, — крикнул он. — Знаю же, что подглядывал.

     Иван огляделся. Ни поляна, ни угрюмый ельник вокруг неё вроде бы не изменились. Вот только ещё минуту назад с неба светила ущербная луна. Теперь же над лесом низко зависло холодное декабрьское солнце, позволяя разглядеть метаморфозы, произошедшие с тропинкой.

     Вообще-то, тропинки больше не было. Вместо неё лесной массив рассекала прямая дорожка мощённая... нет, не жёлтым кирпичом, а разноцветной тротуарной плиткой.

     Леший, задумчиво теребя бороду, пробормотал:

     — Над Канадой небо синее, меж берёз дожди косые. Хоть похоже на Россию, всё же это не Россия... Видал, — сплюнул он с досадою, — дороги у них тут какие?! Смотреть противно!

     Иван ничего противного в ровной дорожке не нашёл, однако промолчал. Леший между тем продолжил:

     — Дальше нам ходу нет. Отсюда, паря, придётся тебе одному шагать. Куды и долго ли, не знаю. А почему? — Леший развёл руками. — А потому, что не сумели мы разведать, где Лукас этот Снегурку нашу прячет. Дед уж и белочек, и зайчиков засылал, да всё без толку. Ни один не вернулся. Думаю, изловили всех наших лазутчиков коварные эльфы. Может, в клетках держат, а может, и сожрали уже, с них станется. Ты, кстати, ежели повстречаешь в дороге животину из наших мест, так уж не оставь в беде, вызволи из неволи. Но зверушки — побочный квест. Главное — Снегурочка.

     — Дорогою этой, — подала голос кикимора, — выйдешь к хоромам Санта-Клауса. Как далее быть, гляди сам, по ситуации.

     — Помни, однако, — вновь заговорил леший, — что вся сила Кактуса в его каке. Сам каку нипочём не пей, Иванушка, — козлом станешь! А ежели захочется выпить, то вот, — Ерофей Фомич выудил их-за пазухи и протянул Ивану закупоренную еловой шишкой бутыль с бурой жидкостью. — Я тебе самогону припас.

     — Бери, Ванюша, не отказывайся, — поддакнула кикимора. — Первач градусов семьдесят. Я его сама на калгане настаивала. Бери, и пусть этот фиал светит тебе, когда весь прочий свет угаснет!

     Взяв бутыль, Иван сунул её в глубокий карман тулупа.

     — Ну, — Ерофей Фомич смахнул скупую слезу, — пора. Присесть бы на дорожку, да некуда. Не в снегу же гузно морозить. Ступай уж, и назад не оглядывайся, не то обратно не вернёшься.

     — Кстати, как же мне потом обратную дорогу найти? — спросил Иван.

     — Не боись! Как вызволишь Снегурочку, она вас обоих домой воротит.

     — А если не вызволю?

     — Ну, а если не вызволишь... проси у супостата политического убежища.

     Вот так-то. Что ж, сожжённые мосты поднимают боевой дух не хуже чем «Виагра»... артериальное давление. Верное средство. И Юлий Цезарь, и Дмитрий Донской проверяли — работает. Аргумент, с которым не поспоришь. Потому Иван молча поклонился, сочтя пафосный этот жест уместным в сложившейся ситуации, и ступил на гладкий заморский тротуар.

     О, Русская земля! Ты уже за холмом!

     Валенки, столь удобные при хождении по сугробам, на тротуарной плитке предательски скользили. Да и прочий наряд казался теперь несуразным. Быть может, оттого, что другим стал сам лес вокруг. Каким-то причёсанным, что ли. Иван пожалел о собственной одежде, что осталась в землянке. Здесь она оказалась бы кстати.

     Ёлочки, аккуратно высаженные по обочинам, были красивы искусственной красотой и напоминали те, что ставят под Новый год в офисах, банках и торговых центрах. Разве что однообразных шаров на ветках не хватало, да ещё набившего оскомину мотивчика: «Динь-динь-дон, динь-динь-дон...».

     Ивану стала вдруг понятной злая досада Ерофея Фомича. Где гармония, восстающая из хаоса?! Где довольство малым и неудовольствие достигнутым?! Где вселенская печаль и безудержное веселье?! Эх, где вы, родные канавы и буреломы?! Нету! Лишь дорога, ровная да гладкая, как стекло, и тишина.

     Вот, между прочим, тишина. Разве обычна она для нормального леса?

     Внезапная догадка насторожила Ивана. Вокруг действительно было неестественно тихо, но в то же время, молодого человека не покидало ощущение чьего-то пристального к нему внимания.

     Как следует поразмыслить над выявленной странностью он не успел — из-за деревьев раздалось многоголосое улюлюканье, и в следующий миг что-то липкое с чавкающим звуком несильно ударило Ивана в лоб. Ещё секунда, и противная масса со шлепками залепила ему всё лицо, включая глаза. Ослепнув, Иван поскользнулся, но совсем не упал, сумел опуститься на задницу.

     Прочистив глаза, он разглядел, что вязкое вещество оказалось... мокрой, вероятно жёваной, газетой. Иван поднял голову. За время, что он оставался незрячим, дорогу впереди успели перегородить две шеренги невысоких человечков, одетых в зелёные кафтаны. Первая шеренга припала на одно колено, вторая стояла в полный свой невысокий рост. Каждый держал в руках рогатку с резинкой, натянутой до уха, и уши эти не оставляли сомнений в этнической принадлежности мелюзги. Эльфы!

     — Залпом. Пли! — раздался воинственный писк их предводителя, чей кафтан был украшен галуном и золотыми эполетами.

     Резинки щёлкнули, и туча пережеванных комков, прежде чем поразить Ивана, на миг заслонила солнце. На этот раз, однако, молодой человек не растерялся. Успев прикрыть лицо ладонью, он смог подняться на ноги. Благородная ярость берсерков и школьных педагогов вспенила его кровь. Иван рванул из-за пояса оружие Деда Мороза и, припомнив инструкцию, дунул на него.

     Тотчас сосулька матово засветилась, завибрировала, загудела и обрела не просто очертания, но форму Грозного Петуха, а в небе над лесом вдруг возник полупрозрачный образ Деда Мороза.

     — Да пребудет с тобой Сила, — услыхал Иван знакомый шепот.

     Эльфы попятились.

     — Стрелять по готовности! — запищал их главарь, но Иван, оттолкнувшись, проскользил несколько метров да изловчился ухватить того за острое ухо. Крутанул, повернув визжащего эльфа к себе спиной и шлёпнул его Мечом-Леденцом по заднице. Хотел ударить плашмя, однако Петух сам собою клюнул эльфа в тощую ягодицу. Видать, больно.

     Эльф умолк, и от неожиданности Иван отпустил его ухо. Коротышка, держась за попу, сделал пару шагов.

     — Холод. Мертвецкий холод струится в моих жилах. Члены немеют. Проклятый клинок выкован в Минас Моргуле! Спасайтесь братья! — взвыл он и рухнул ниц.

     Эльфы, попискивая, разбежались, а растерявшийся Иван шагнул к поверженному противнику. Тот, впрочем, уже очухался и тоже попытался было улизнуть, но молодой человек вовремя сгрёб его в охапку.

     Пленный шипел, плевался и матерился по эльфийски:

     — О, Элберет, Гилтониэль!..

     Иноземная брань на Ивана впечатления не произвела. Он пригрозил эльфу своим оружием, и тот снова притих.

     — Рассказывай, шпана, где вы Снегурочку прячете! — прикрикнул на него Иван.

     — Кого? — не понял эльф.

     — Дурачка из себя не строй! Внучку Деда Мороза.

     — А-а! Эту вздорную девицу из России? Говорил же я Санте, чтобы не связывался с русскими. Упрямые варвары не способны оценить преимущества цивилизации.

     — Каких преимуществ?! — возмутился Иван. — Гамбургеров, жвачки и «Кока-колы»?

     — Ага, — не стал отрицать эльф и продолжил. — Компьютеров, Интернета и удобных автомобилей.

     — Ах, ты ж! — молодой человек размахнулся для оплеухи, но благородно воздержался от рукоприкладства.

     — Веди к Снегурочке!

     — Подчиняюсь грубой силе, — легко согласился эльф. — Только предупреждаю, по пути к ней Санта-Клауса не миновать.

     — Ну, так веди к своему Клаусу, — ответил Иван и поставил коротышку на землю. — Не сбежишь?

     — Как можно! — эльф честно захлопал глазёнками.

     — Поклянись! — потребовал Иван.

     Его пленник затравленно заозирался, а затем махнул рукой и постучал ногтями по зубам.

     — Орком буду! — прошипел он нехотя.

     Древняя клятва прозвучала достаточно убедительно. Дальше Иван с эльфом зашагали вместе.

     ***

     — Я все-таки не понимаю, на кой вам понадобилась наша Снегурочка.

     За разговором дорога кажется короче, и недавние враги теперь не то чтобы совсем уж мирно беседовали, но спорили без ожесточённости.

     — Для окончательной материализации Санта-Клауса в реальном мире, — пояснил эльф.

     — Это я знаю. Но почему именно наша Снегурочка. Чего бы вам было не взять какого-нибудь арабского джина, например?

     — О! Пробовали! Но арабы слишком непредсказуемые партнёры. Санта его выпустил из бутылки, а джин вместо благодарности едва не засунул ему эту бутылку в... э-э-э... в общем, взаимовыгодного сотрудничества не получилось.

     — Это потому, — улыбнулся Иван, — что злобный, коварный и хитрый джин, как вылез из бутылки, так сразу увидал собственное отражение. Что для него, что для вас — выгодное не может быть взаимно.

     — Но ты же не станешь отрицать, что мы гуманны, даже в сравнении с вами.

     — Ага, — Иван, припомнив слова лешего, зло покосился на своего спутника. — Скажи это нашим зайчикам и белочкам, которых вы тут сожрали.

     — Кому? — не понял эльф. — Кого мы сожрали?

     Он остановился и, согнувшись пополам, принялся вдруг безудержно хохотать. С придыханием, хлопая себя ладонями по ляжкам.

     — Сожрали!.. Ваших белочек!..

     — Что смешного?

     — Джон, — эльф несколько успокоился, но всё ещё похихикивал. — Ваши засланные соглядатаи, оглядевшись, все как один слёзно просили Санту пристроить их в наши национальные парки, где они и обитают теперь. Там их рейнджеры и скауты подкармливают. Конечно, в естественных условиях на них охотятся и волки, и лисы, но в ваших парках, в городских, тех же белочек, например, отстреливали великовозрастные уроды из пневматических пистолетов. Просто так, забавы ради!

     Иван слыхал о таком вошедшем в моду паскудстве и потому какое-то время шёл молча.

     — Можно подумать, у вас мразей не водится, — пробурчал он наконец.

     — Водится, — не стал отрицать эльф. — Только у нас мразь стараются сажать в тюрьму.

     — Ну, ещё бы, — не остался в долгу Иван. — Ваши не по белочкам в парках, а по людям в кинотеатрах стреляют!

     Так бы они и дальше бранились, однако в это время дорожка, вильнув поворотом, вывела их к двухэтажному дому под красной черепичной крышей. Сложенный из массивных, в два обхвата брёвен, он, тем не менее, выглядел, как игрушечный, и определение «хоромы» уж точно к нему не подходило.

     — Ну вот, пришли, — сказал эльф и потянул Ивана за рукав. — Ты вроде парень не плохой, Джон, послушай моего совета. Не пытайся ввязываться с Сантой в драку. Тем более — что бы ты о нём ни думал — он тоже не такой уж плохой парень.

     Иван глянул на эльфа и покачал головой.

     — И я на тебя зла не держу, поэтому послушай моего совета. Если дойдёт дело до драки, ты не ввязывайся.

     — Не стану, — кивнул эльф серьёзно, а Иван, не глядя на него больше, взбежал на крыльцо.

     Войдя в дом, молодой человек оказался в просторной прихожей, из которой вело несколько дверей.

     — Хо-хо-хо... — послышалось за одной из них.

     Туда Иван и направился.

     В комнате, украшенной еловыми венками, с большим камином у стены и широким дубовым столом посередине, покачивался, уютно устроившись в кресле-качалке, Санта-Клаус. Выглядел он так, как и положено. Невысокий, слегка пузатый, с добродушным лицом. Борода небольшая, аккуратно постриженная. Очки сдвинуты на нос. Красные штанишки и красная же курточка, стянутая на брюшке ремнём от офицерской портупеи. Колпак с помпоном лежал на столе.

     При виде вошедшего Ивана, Санта-Клаус миролюбиво поднял руки.

     — Спрячьте ваше оружие, юноша, оно вам не понадобится, — произнёс он.

     — И не подумаю, — заупрямился Иван, перехватив поудобнее Меч-Леденец.

     Санта с лёгким укором покачал головой и щёлкнул пальцами. Грозный Петух тут же вновь обратился в сосульку, которая, к тому же, начала стремительно таять. Иван изо всех сил постарался не выглядеть раздосадованным.

     — Присядем за стол, — предложил Санта-Клаус и подал пример, переместившись из кресла на готический стул с подлокотниками и резной спинкой.

     Иван пожал плечами и разместился напротив. Проскользнувший следом за ним эльф уселся на высокий барный табурет без приглашения.

     — Ну-с, юноша, судя по вашему экзотическому наряду, вы к нам прямиком из дикой заснеженной России.

     — У вас тут, — отозвался Иван, — тоже не пальмы растут. Должно быть, джина-то климат ваш не устроил.

     Санта с упрёком взглянул на эльфа, и тот потупил взор.

     — А в заснеженном лесу, — продолжал Иван, — нашему Деду Морозу в тулупе удобней, чем в пижаме.

     — Хотел бы я посмотреть, как он в тулупе станет лазать по каминным трубам.

     — Зачем же ему лазать по трубам, словно вору? — торжествующе улыбнулся Иван. — Дед Мороз заходит в дома дорогим и долгожданным гостем!

     Санта-Клаус рассмеялся.

     — Хорошо, юноша, один-один. Будем считать вы отплатили мне за вашего Ледяного Петуха. Предлагаю перейти к основному вопросу. В чём состоит ваша ко мне просьба?

     Иван напыжился.

     — Ни в чём. У меня нет просьб, у меня претензии. Вы похитили у нас Снегурочку.

     — Похитил?! — изумился Санта-Клаус. — Да полно! Она сама, по доброй воле вызвалась погостить у меня.

     — Что, соблазнили наивную девицу лживыми посулами?

     — Во-первых, почему лживыми? А во-вторых, Ваша девица на несколько сотен лет меня старше.

     Иван смутился, но не надолго.

     — Допустим. Однако не станете же вы отрицать, что удерживаете её силой. Согласитесь, это не слишком вяжется с образом добренького дедушки. Так вот, без Снегурочки мне домой дороги нет. Хочешь-не хочешь, придётся оставаться у вас. А уж тут я постараюсь раскрыть вашу истинную сущность! Вы, может быть, и материализуетесь, но как маньяк, как Синяя Борода под личиной добродушного старичка! Не думаю, что такой образ понравится вашим феминисткам!

     Санта-Клаус побарабанил пальцами по столу.

     — Ультиматум, — произнёс он задумчиво и, помолчав немного, продолжил. — Я предлагаю компромиссное решение. Поединок! Выигрываете вы — забираете мисс Сноу и убываете восвояси. Выигрываю я — вы остаётесь жить у нас, как Джон-Не-Помнящий-Родства.

     Молодой человек с сожалением взглянул на лужицу, что осталась от Меча-Леденца. Санта-Клаус перехватил его взгляд и замахал руками.

     — Перестаньте! Не станем же мы с вами в самом деле драться! Мне это не к лицу. Я предлагаю загадывать друг другу загадки.

     Настала очередь Ивана призадуматься. Санта-Клаус в сравнении с Дедом Морозом был сущим мальчишкой, однако старше Ивана почти на сотню лет. От информационного голода он всё это время явно не страдал. При таких условиях шансов на победу у молодого человека практически не оставалось.

     В задумчивости он сунул руку в карман тулупа.

     — Что это у меня в кармане? — вымолвил он.

     — Протестую! — закричал Санта-Клаус

     — Такая загадка уже звучала как-то раз, — мрачно произнёс эльф.

     — Да! — подтвердил Санта. — И последствия оказались катастрофическими для оппонента того, кто её загадал! Протестую!

     Иван, впрочем, не слушая их обоих, просиял лицом и, выудив из кармана бутыль с самогоном, водрузил её на стол.

     — На поединок меня вызвали вы, — сказал он. — Значит, по правилам, оружие выбирать мне. Так?

     Санта-Клаус вопросительно глянул на эльфа и тот кивнул.

     — Ну, допустим.

     — Так вот. Мы будем состязаться в том, кто кого перепьёт, — заявил Иван и с хлопком выдернул еловую шишку.

     Эльф повёл носом.

     — Виски? — спросил он взволнованно.

     — Почти, — ответил молодой человек.

     — Послушайте, юноша, — запротестовал Санта-Клаус. — Я, видите ли, не пью!

     — Да что ж такое-то! — возмутился Иван. — Не пьёт, не дерётся, а туда же, девок красть!

     Неожиданно его поддержал эльф:

     — Благородный юноша предложил способ поединка древний, как сама Ирландия. Ни один джентльмен не посмел бы в такой ситуации отказаться. Отказ равносилен позорному поражению!

     Санта-Клаус крякнул.

     — Ладно, — нехотя согласился он. — Однако я настаиваю, чтобы мне было позволено наполовину разбавлять виски «Кока-колой». Принимая во внимание мой возраст и отсутствие навыков.

     — Но это же варварство! — ужаснулся эльф. — Это издевательство над благородным напитком! Это, наконец, против правил!

     — Пусть, — великодушно махнул рукой Иван.

     Эльф вздохнул и выудил откуда-то три стакана и пару банок «Кока-колы».

     — А третий стакан зачем? — поинтересовался Иван.

     — Я, как секундант, должен проверить оружие, — ответил эльф.

     Вообще-то о наличии секундантов уговора не было, но Иван, учитывая русскую традицию, против третьего участника возражать не стал, а Санта-Клаус и подавно.

     Разлили. Выпили. Ещё. Ещё. Ещё...

     Бутыль опустела на две третьих. Иван изрядно захмелел. Эльф словно и вовсе не пил, повеселел только — сказывалась, должно быть, древняя ирландская кровь. Зато Санта-Клаус, пристроив щёку на стол и пустив слюну, мирно похрапывал. Рядом, в тёмной лужице, как символ поражения, лежал опрокинутый стакан.

     — Слабоват старичок, — прокомментировал ситуацию эльф.

     — И глуповат, — добавил Иван. — Обмануть меня решил. Я ведь наслышан, откуда он силы черпает. Но самогон с колой мешать — верное средство, чтобы с копыт свалиться. Если раньше проблеваться не успеешь.

     — Вот что значит поганить виски! А ты непрост, Джон! — эльф погрозил молодому человеку пальцем.

     — А то! — приосанился он и затянул, отбивая ладонями ритм. — Я за то люблю Ивана, что головушка кудрява...

     Эльф прислушивался какое-то время, а затем вскочил на стол, подбоченился и принялся лихо отплясывать джигу, затейливо загибая колени, поочерёдно взмахивая ногами и стуча каблуками своих башмачков в такт Ивановым ладоням.

     Потом допили остальное и взгрустнули под «Чёрного ворона».

     — Русский с ирландцем — братья навек, — заявил эльф. — А потому, послушай-ка меня, брат Джон. Победа, конечно, за тобой, однако Санта тебе мисс Сноу так просто не отдаст. Уж как-нибудь да извернётся. Он никогда не проигрывает, и не стоит его за это винить. Нельзя ему проигрывать. Он же рождён карикатурой. Чуть дашь слабину — снова карикатурой станешь. Так что, пока старичок спит, давай-ка я отведу тебя к нашей пленнице. Забирай её на правах победителя и возвращайся домой.

     — А тебе не попадёт потом? — поинтересовался Иван.

     — Нет, — заверил его эльф. — Ты же по-честному выиграл.

     Оба, теперь уже, приятеля, пошатываясь, покинули комнату. А когда дверь за ними захлопнулась, Санта-Клаус сперва приоткрыл один глаз, потом выпрямился на стуле и поправил съехавшие очки.

     — А русский-то, прав, — сказал он, разглаживая бороду. — Ещё пару стаканов, и точно стошнило бы. Что ж, по крайней мере, под благовидным предлогом избавлюсь от этой упрямой истерички...

     ***

     Эльф для своих габаритов оказался на удивление сильным. Пробираясь лабиринтом коридоров, коротышка не только без видимого напряжения поддерживал «уставшего» Ивана, но ещё и умудрялся разговаривать, нисколько не запыхавшись.

     — Должен заметить, — сетовал он, — что особа, которую тебе, друг Джон, так не терпится спасти, ведёт себя совершенно неподобающим для леди образом. Настолько неподобающим, что, сказать по совести, впору нас от неё спасать. А между тем, мы создали все условия, чтобы она не чувствовала себя оторванной от естественной среды обитания. Лучших специалистов по России подключили! Да, согласен, Санта излишне настойчив, но всё же, это не повод хулиганить! Как-никак, леди сдерживают приличия, а джентльмена сдерживает леди, и мы, со своей стороны, не выходили за рамки дозволенного.

     Очередной коридор окончился тупиком с одной единственной дверью. Здесь эльф остановился, прислонил Ивана к стенке и протянул ему массивный ключ.

     — Вот её дверь, Джон. Ты входи, а я, пожалуй, тут подожду. Да, — крикнул он уже вдогонку, — будь осторожен!

     Иван, ободрённый алкоголем, предостережению не внял. Провернув ключ, он беспечно шагнул за порог и... немедленно получил лёгкую контузию. Брошенная матрёшка больно ударила в лоб и, упав на пол, раскололась. Сдвинутый на затылок треух не смягчил удар. Повторной атаки, впрочем, не последовало. Девушка, лет двадцати на вид, совсем уж было изготовилась метнуть следующий снаряд, но в последний момент удержала руку.

     Сморщив носик, принюхалась.

     — Неужто русским духом пахнет?

     Голос звонкий, как ручеёк. Под стать ему и голубые глаза — озорные, несмотря на нахмуренные брови. Румянец на щеках еле заметный. Толстая, молочно-белого цвета коса переброшена на грудь. Симпатичная, в общем.

     — Да русский я, русский, — дыхнул перегаром Иван, потирая ушибленный лоб.

     — Сейчас, погоди!

     Снегурочка, отбросив вторую матрёшку, в два-три грациозных шага оказалась рядом. Её недлинная, чуть выше колен шуба не стесняла движений и позволяла разглядеть стройные ножки.

     Узкая ладошка коснулась лба. Иван едва не отпрянул — ладонь была холодной, будто лёд.

     — Стой смирно, — потянула его за ворот Снегурочка, — а то шишка будет, — она подмигнула, хлопнув длинными ресницами. — Заодно и голова прояснится.

     Иван действительно почувствовал, как улетучивается хмель. Протрезвев, он сумел теперь оглядеться.

     Больше всего комната напоминала сувенирную лавку в аэропорту. Два стеллажа были заставлены матрёшками, наподобие той, что ударила его по лбу, а на стенах в беспорядке развешаны будёновки и расписанные под хохлому балалайки.

     Снегурочка перехватила взгляд молодого человека.

     — Так они себе представляют русское жилище, — пояснила она. — Это что! Мне сюда живого гризли хотели подселить. По их мнению, каждая русская семья держит медведя. В качестве домашнего животного. Жуть! Обещали мне показать страну, где все дороги хорошие и ни одного дурака нет. Я повелась. Любопытно стало. Как тебе, а?! Дураков у них нет!.. А тебя на чём купили? Ты из глухомани какой-то или специально так вырядился?

     Деликатное покашливание в коридоре заставило Снегурочку замолчать. Она заглянула за спину Ивану и тут же, оттолкнув молодого человека, отбежала в дальний угол.

     Держа за гриф сорванную со стены балалайку, недобро прищурилась.

     — Ах, вот оно что! Ещё один предатель! Белочек перевербованных с зайчиками засылали — не вышло, так алкоголика какого-то нашли? Думаете, он меня уговорит?!

     Эльф, осторожно высунувшись из-за Ивановой спины, с опаской поглядывал на подрагивающую в руке Снегурочки балалайку.

     — Не перестаю удивляться, как вам доверили работать с детьми, мисс Сноу, — сказал он. — Вы умеете общаться без угроз и брани?

     — Не твоего эльфийского ума дело, как! Я что-то детей тут не вижу. Только одного недомерка и одного предателя!

     — Вы, как всегда, спешите судить, — покачал головою эльф. — И оттого судите несправедливо. Этот достойнейший юноша прибыл, чтобы вернуть вас домой.

     — Ага. И ты, пакостник, ему в этом помогаешь.

     Эльф на «пакостника» не обиделся. Пожал плечами.

     — Почему бы и нет? Он одержал верх над Сантой в честном поединке, а мы, эльфы, ценим благородство.

     — Одержал верх? — недоверчиво переспросила Снегурочка. — Это каким же способом? Хотя... — она снова принюхалась. — От тебя, коротышка, тоже сивухой воняет? Вы что, напоили Санта-Клауса?!

     Иван молча кивнул, а Снегурочка звонко рассмеялась.

     — Сам придумал или надоумил кто?

     — Придумал сам, — скромно ответил Иван. — Но пользуясь подсказками Ерофея Фомича.

     — Тогда понятно! Леший нашёл себе способного ученика! Что ж, если так, пора сваливать. Как выбираться отсюда будем, мой спаситель?

     Иван озадаченно почесал затылок.

     — Вообще-то Ерофей Фомич сказал, что ты нас отсюда вытащишь.

     — Могу, — кивнула Снегурочка. — Только с Поляны.

     — Нет-нет! — запротестовал эльф. — До Поляны нам не добраться. Санта может проснуться в любой момент, и я всерьёз опасаюсь, что он не станет держать данного обещания. В конце концов, обманывать и противников, и союзников — наша национальная особенность. Я предлагаю вам позаимствовать у него оленью упряжку. Пойдёмте, здесь рядом есть выход во двор, где Санта держит своих оленей.

     — Угнать оленей у Санта-Клауса? — Снегурочка задумчиво потеребила мочку уха. — Идет!

     Ведомые эльфом, они вышли в коридор, миновали пару поворотов и наконец, открыв неприметную дверцу, оказались на широком огороженном дворе.

     Там и впрямь ожидали запряжённые в сани северные олени — восемь попарно и один, с красным носом, ведущий.

     Животные сначала отнеслись к незнакомцам настороженно, если не сказать — враждебно. Однако Снегурочка подошла к ним безо всякого страха перед внушительными рогами. Кого погладила, кого почесала, а Рудольфу шепнула что-то на ухо. Олени успокоились.

     Уже сидя в санях, Иван таки не удержался, предложил эльфу:

     — Может с нами, а? Я б тебя с лешим познакомил. Он тоже настоящий джентльмен, вы бы друг другу понравились.

     Эльф только головой покачал.

     — Ну, тогда хоть в гости как-нибудь выберись, — не унимался молодой человек.

     — Как-нибудь... — с грустной улыбкой пообещал эльф.

     — Как доберёмся, я оленей обратно отправлю, — сказала Снегурочка. — Они умные, дорогу найдут. Ну, пора!

     Она встала во весь рост, лихо свистнула, щёлкнула вожжами, и крикнула:

     — Но, залётные!

     Земля рванула вниз со скоростью, от которой захватило дух, однако Иван всё же выглянул за борт, чтобы ещё раз увидать машущего рукой эльфа.

     ***

     Прежде молодой человек не замечал за собою симптомов аэрофобии. Как выяснилось, летать в салоне авиалайнера — совсем не то же самое, что в открытых санях, где, к тому же, конструктивно не предусмотрены ремни безопасности. Правда, вскоре Иван перестал бояться вывалиться при очередном манёвре, поскольку уверился, что прежде он скончается от переохлаждения. Летели в высоких широтах примерно на полутора тысячах, где от пронизывающего ледяного ветра не спасал и тулуп.

     А вот Снегурочке холод был нипочём. Она так и не присела за всю дорогу. Лихо, по-ямщицкий раскручивая вожжи над головой.

     Ветер разносил её смех, развевал косу и задирал шубку чуть выше, чем позволяли приличия. В другое время Иван залюбовался бы, но теперь всё тот же ветер вышибал из его глаз слёзы, и те, не успев осохнуть, застывали на ресницах сосульками.

     Наконец Снегурочка заложила крутой вираж, и упряжка стала снижаться.

     На посадку заходили кругами. Иван рискнул выглянуть за борт и сумел разглядеть знакомую землянку на лесной опушке. Удивительно, однако при виде неё молодой человек почувствовал, что вернулся домой.

     Не успели ещё олени остановиться, а к упряжке уже бежали, утопая в снегу, Ерофей Фомич с женой.

     Кикимора, охая и причитая, принялась оглаживать Снегурочку. Леший же приблизился к Ивану. Заметно было, что радёхонек, хотя виду старался не подавать. Повёл он себя по-мужицки сдержанно — крякнул, по плечу похлопал, а вопрос лишь один задал:

     — Как прошло?

     Иван вкратце поведал о своих приключениях. Леший, слушая, одобрительно кивал, а как дошло до описания поединка с Санта-Клаусом, не выдержал — прослезился, обнял крепко и, воздев к небу перст, торжествующе им потряс.

     Когда собрались уже уходить, Снегурочка вдруг ойкнула. Подбежав к Рудольфу, что-то шепнула ему на ухо. Олень в ответ важно кивнул головой, а упряжка тут же взяла с места, коротко разбежалась и, взмыв в воздух, исчезла за макушками деревьев.

     Иван поёжился. После полёта ему всё ещё было холодно. Окончательно отогрелся он только в землянке.

     Леший попытался было выставить на стол самогонку — исключительно в медицинских целях — но кикимора со Снегурочкой набросились на него, как чайки на кильку. Пришлось согреваться горячим медовым сбитнем.

     Пока Иван потягивал ароматный напиток, Снегурочка ещё раз рассказала историю своего спасения. Да как рассказала!

     Вроде и не приврала ничего, однако повествование вышло эпическим. Молодой человек, покраснев от смущения, чувствовал себя теперь если не былинным богатырём, то уж точно Джеймсом Бондом.

     Кикимора переживала эмоционально, а при описании особенно драматических эпизодов не стеснялась в выражениях. Ерофей Фомич слушал с довольным достоинством, покуривая трубку. Лишь изгрызенный под конец рассказа мундштук выдавал его волнение.

     Ну а Иван... Иван, глядя на Снегурочку, гадал, как мог он, увидав её впервые, посчитать симпатичной? Просто симпатичной?!

     Надо сказать, что и Снегурочка бросала на молодого человека взгляды, от которых у него срывалось дыхание, кружилась голова и возникало подозрение, что эта сказочная девчонка применяет какую-то магию.

     Как появился в землянке Дед Мороз, никто не заметил. Никаких тебе традиционных тяжёлых шагов за дверью и стука посоха. Вот только что никого не было, и вдруг стоит на пороге. Волшебство. Однако добрым волшебником он теперь не выглядел.

     Уперев кулаки в бока, Дед глядел на внучку суровым взглядом из-под сдвинутых к переносице бровей, густоте которых позавидовал бы и сам выдающийся борец за мир.

     Снегурочка, увидав Деда Мороза, спряталась за спину Ивана.

     — Дедушка, — пролепетала она, — я сейчас всё объясню!

     — Нагулялась, вертихвостка! — рыкнул басом Дед. — Не порол я тебя в детстве, ну так теперь наверстаю!

     С этими словами он развязал кушак, намотал один его конец на правую ладонь, а другим принялся похлопывать по левой.

     Снегурочка испуганно пискнула. Иван же, удивляясь сам себе, вдруг загородил Деду Морозу дорогу и негромко, но решительно произнёс:

     — При всём уважении, я не позволю!

     — Чего-о?! — опешил Дед.

     — Не позволю! — повторил молодой человек.

     — Защитничка себе нашла, да? — Дед Мороз заглянул за спину Ивана, а затем дыхнул на него арктическим холодом. — А ты! Ты хоть отдаёшь себе отчёт, с кем говоришь?!

     — Вполне. Но Снегурочку бить не дам!

     Выше Ивана на голову и чуть ли не вдвое шире в плечах, Дед Мороз даже без магических способностей был серьёзным противником. Кто знает, чем бы всё закончилось, не поддержи вдруг молодого человека леший с кикиморой.

     — Охолони, старый, — вступилась она, заняв позицию рядом с Иваном. — Уймись!

     Ерофей Фомич встал от него по другую руку.

     — Ты, Дед, в авторитете, — упрекнул леший. — Тебе, стал быть, беспредельничать, как тому, — указал он куда-то назад себя, — апельсину заморскому, западло!

     — Сговорились! — рявкнул Дед Мороз и, окинув взглядом всю троицу, уставился на Ивана.

     Тот стоял, широко расставив ноги и небрежно засунув за пояс большие пальцы рук.

     — Ишь ты! — кивнул на него Дед. — Прям шериф! Слетал, что называется, на Дикий Запад. Нахватался. Уже и повадки их басурманские успел перенять. Ладно, — махнул он рукой и, вновь повязав кушак, уселся на пень. — Рассказывайте, как дело было.

     В третий раз историю, перебивая друг друга, рассказали леший с кикиморой, и оттого она обросла захватывающими, но совершенно невозможными подробностями.

     Иван и Снегурочка тихонько сидели рядом. Лишь один раз молодой человек наклонился к ней и шепнул на ушко, что вот так, мол, и рождаются легенды. Снегурочка солнечно улыбнулась в ответ.

     Дослушав, Дед Мороз степенно разгладил бороду, снова внимательно оглядел Ивана, но ему ничего не сказал, а обратился к внучке:

     — Ты хоть спасибо-то сказала доброму молодцу?

     — Ой! — засмущалась Снегурочка и, обернувшись к молодому человеку, звонко чмокнула его в щёку. — Спасибо, Ванечка!

     Поцелуй царапнул кожу холодом, но странное дело — самого Ивана, при том, бросило в жар. Аж раскраснелся.

     — Пойдём, что ли, егоза, — сказал Дед Мороз, вставая. — Парню-то, небось, отдохнуть надо. Вся ночь впереди.

     — Да я совсем не устал! — поспешил заверить Иван.

     — Дедуля, можно я останусь? — попросила Снегурочка. — Кикиморе помогу.

     — Ох, правда, — подтвердила кикимора. — Мне готовить ещё и готовить. Боюсь, не управлюсь до ночи. У ентих-то, окромя травы, на стол поставить нечего.

     — Ни наливочки, ни настоечки, — закивал головой леший и получил от жены подзатыльник.

     Дед Мороз махнул рукой.

     — Ну, пусть. Пойду пока в картишки с Ух-ё перекинусь. Вы вечером-то не опаздывайте.

     Он совсем уж было собрался уходить, но тут подал голос Иван:

     — А что у нас намечается ночью?

     Дед замер на пороге и медленно развернулся. Все присутствующие воззрились на Ивана. У кикиморы даже глаза перестали разбегаться.

     — Частая смена часовых поясов сказывается. Слабоумие развилось. Пройдёт. Надеюсь... — заметил леший.

     — Вань, сегодня ж тридцать первое, — сказала Снегурочка, а кикимора уточнила:

     — Декабря.

     Иван задумался на секунду и хлопнул себя ладонью по лбу — Новый год!

     ***

     Помощница из Снегурочки получилась никудышная. Пока леший выбегал несколько раз на улицу, возвращаясь обратно то с мешком, то с бочонком, а кикимора суетилась у печки, Иван со Снегурочкой негромко, но увлечённо беседовали между собой. Остаётся лишь гадать, о чём рассказывал молодой человек, но внучка Деда Мороза не раз заливалась звонким смехом. Иван же её смеху радовался, как желанному подарку. И радости своей не скрывал.

     Им было вполне довольно друг друга, а остальной мир в эту минуту их совершенно не заботил. От печи струились аппетитные запахи, но Иван не обращал на них внимания, хотя собственный его живот предательски урчал. Снегурочка же, разрумянившись, вовсе не сводила с молодого человека озорных глаз.

     Ни кикимора, ни леший им не мешали. Переглядывались, качали головами, вздыхали, но с просьбами и вопросами не лезли.

     Время для тех и других пролетело незаметно. Скорый зимний вечер укутал волшебный новогодний лес загадочным мраком, и все четверо, нагруженные кулями да туесами со снедью, двинулись к дому йэти. Иван и Снегурочка шагали рядом. За руки не держались только потому, наверное, что те были заняты ношей. Иван ещё и кейс подмышкой тащил.

     Перед уходом он переоделся в свою одежду. Удивительным образом она оказалась вычищена и отутюжена. Должно быть, кикимора постаралась. По крайней мере, именно она выдавала молодому человеку вещи. Иван подметил, как тщательно она расправляла и оглаживала его бордовый шарф, и улыбнулся про себя. Очевидно, немудрёная вещица пришлась кикиморе по вкусу.

     Лёгкое пальто не шло с тулупом ни в какое сравнение, но замерзнуть за недолгий путь Иван не успел. Вскоре радушный дом снежных людей встретил их теплом и светом.

     В этот раз Снегурочке не удалось избежать извечной женской доли. Пока она, Вау и кикимора накрывали на стол, мужчины играли в преферанс. Не все, впрочем. Иван, не зная правил, оставался в роли наблюдателя. Какое-то время он пытался вникнуть в смысл игры, но сумел понять только, что леший бессовестно шельмовал и был дважды уличён. Сначала Ух-ё, а затем Дед Мороз грозились за это надавать ему по физиономии тяжёлым чугунным подсвечником. Причём, угрозу Деда леший, похоже, воспринял всерьёз.

     Наконец, когда до полуночи оставалось пару часов, все расселись за уставленный яствами стол.

     Старый год провожали ставленной медовухой. Янтарный игристый напиток в изобилии черпали резными ковшами прямо из бочонка. Хорошо, медовуха оказалось лёгкой, немногим крепче кваса. Иван заметил, впрочем, что леший втихаря подливает в свой ковш из припрятанной за пазухой бутыли. Кикимора поглядывала на мужа с подозрением, но молодой человек, из мужской солидарности, выдавать его не стал.

     За Ивана поднимали чуть ли не каждый второй тост. Все спешили воздать ему должное и выразить благодарность.

     Будучи успешным молодым человеком, Иван ложной скромностью не страдал. Бывало, и собственную кандидатуру на руководящие должности предлагать не стеснялся, и в резюме сам себя нахваливал, не краснея, а тут вот, аж зарделся. Не оттого ли, что дифирамбы в его честь слышала Снегурочка?

     Всех прочих превзошёл заметно захмелевший Ерофей Фомич, назвав Ивана не только Разрушителем Мифов но и Спасителем Нового Года, а заодно и... Великим Кормчим. Кикимора, почуяв неладное, шумно понюхала содержимое его ковша и отвесила мужу подзатыльник, от которого он уткнулся в ковш носом.

     Совсем растерялся Иван, когда присутствующие принялись его одаривать.

     — Мы тут тебе, как и обещались, гостинцев собрали, — начала кикимора. — Не взыщи, чем богаты. Мёду дикого да икры паюсной по пуду, рыжиков солёных бочонок да боровичков сушёных мешок, форельки копчёной да рябчиков...

     — К пиву, — поддержал жену леший. — Домашних заготовок разных понемногу. Полезных. Спотыкач да зверобой, вишнёвая да рябиновая. На тархуне, на калгане, на клюкве, на бруснике. Ну, и там ещё кой-чего по мелочи.

     Иван развёл руками.

     — Даже не знаю, как и благодарить! Но как же я всё это унесу?

     — О транспортировке не беспокойся, — махнул Ерофей Фомич, — мы домовых подключили. У них свои дороги. Всё уже у тебя дома.

     — Мы тоже воспользовались услугами домовых, — протелепатировал Ух-ё. — Я переслал тебе моего изготовления спальный гарнитур из карельской берёзы, а Вау – несколько своих картин.

     — А мне вам и подарить-то нечего! — воскликнул Иван. — Вот, разве что...

     С этими словами он, виновато улыбаясь, протянул свой шарф кикиморе. Та всплеснула руками, прослезилась, и тут же, разорвав подарок на две равные половины, обмотала ими свои ноги. Даже от старых обмоток прежде не избавилась.

     Несколько опешивший Иван достал из кейса и передал лешему оставшиеся сигареты.

     — Вот, это тебе, Ерофей Фомич.

     — Ай, уважил, паря! — отозвался леший.

     Маленькой Нуи, что робко прижималась к матери, молодой человек отдал апельсин, чем вызвал у ребёнка бурю восторгов.

     Для родителей снежной девочки, у Ивана остался только кейс. Пустой. Его-то он и подарил Ух-ё с Вау, стесняясь скудности подарка. Впрочем, йэти успокоили молодого человека, заверив, что уж они-то, как никто в состоянии оценить искренность дара.

     — Здорово! — порадовалась Нуи, принимая от папы подарок молодого человека. — Как в мультике про поросёнка, медведя и ослика.

     — И у меня, Ваня, для тебя кое-что есть, — пробасил Дед Мороз. — Ты, помнится, очень хотел возглавить новый филиал?

     — Да! — кивнул удивлённый Иван. — А вы откуда зна... Хотя, чего это я!

     — Приказ о твоём назначении подписан. Сегодняшним числом.

     — Даже не верится! А для вас-то у меня больше ничего нет!

     Иван расстроился, было, но Дед Мороз рассмеялся.

     — Мне, Ваня, подарки на Новый год не дарят. Мне стишки рассказывают и песенки поют. Вот только, учитывая, что ты мне уже чуть было не прочёл "Двенадцать", просить тебя исполнить песню, я пожалуй, не рискну. Не переживай, Вань. Ты внучку мою вернул. Никакой подарок с этим не сравнится! Однако, — Дед глянул на старинные напольные часы, — уже без десяти минут полночь. Наполняйте сосуды!

     Леший, черпать медовуху из бочонка категорически отказался. Заявив, что как встретишь Новый год, так его и проведёшь, Ерофей Фомич, уже не таясь, извлёк бутыль с остатками самогона и наплескал себе полный ковш.

     Дед задвинул речь, а Иван лишь теперь до конца осознал всё волшебство происходящего. Впервые в Новогоднюю ночь, вместо какого-нибудь президента, он слушал настоящего Деда Мороза. Впервые вместо лицемерного вранья – искренние пожелания. Как в сказке!

     Дальнейшее отличалось от обычного новогоднего застолья разве что отсутствием телевизора да ещё ненатужностью веселья.

     Дед Мороз травил анекдоты, такие же бородатые, как и он сам, но делал это смешно, и все действительно смеялись. Ерофей Фомич, аккомпанируя сам себе на аккордеоне, исполнил арию мистера Икса, а затем умело заиграл "Амурские волны" и Ух-ё с Вау вальсировали с изяществом, которое трудно было от них ожидать.

     Иван поглядывал на Снегурочку. Та радовалась со всеми вместе. Шутила, смеялась, на пару с кикиморой лихо отплясывала цыганочку, однако молодому человеку чудилось, что в глазах у неё, отчего-то, затаилась грусть. Поговорить с ней никак не получалось, пока вся компания не вывалила на улицу.

     Здесь за домом росла огромная ель. Снег белым пухом лежал на её разлапистых ветках. Рядом были заранее сложены шалашиком дрова. Леший ловко разжёг костёр, а Дед Мороз, стукнув посохом, гаркнул традиционное: "Елочка гори!", и в тот же миг снег на еловых ветвях засиял сотнями разноцветных огоньков. Казалось, будто каждая снежинка горит своим светом.

     Иван стоял поражённый, а Ерофей Фомич толкнул его в бок и произнёс буднично:

     — Волшебство.

     Молодой человек, наверное, долго бы ещё любовался, но кто-то коснулся его плеча. Он обернулся. Снегурочка улыбнулась ему и поманила за собой.

     Отойдя немного, они остановились среди деревьев.

     — Я тоже хотела сделать тебе подарок, — сказала Снегурочка, и что-то положила Ивану в руку. — Вот возьми.

     Молодой человек пригляделся. На его ладони в свете недалёкого костра полудюжиной бриллиантов сверкало изящное кольцо в виде снежинки

     — Красивое! Но... оно ведь женское.

     — Да, — кивнула Снегурочка. — Отдай его той... — она запнулась, — той, которой не сможешь не отдать.

     — Тогда возьми ты!

     Иван протянул игравшее на ладони кольцо, но Снегурочка только покачала головой.

     — Послушай! Я хотел тебе сказать...

     — Не надо, Ванечка, — она прикоснулась к его губам ледяным пальцем. — Мы не будем вместе. Нельзя.

     — Да почему?! Мы могли бы пожениться. Или так жить. Как ты захочешь. Я хорошо зарабатываю, а теперь ещё больше буду. Чёрт! — Иван напрасно пытался поймать взгляд Снегурочки. — Мне показалось, что я тоже тебе нравлюсь. Извини, я — идиот!

     — Ваня, — Снегурочка по-прежнему не глядела на него, — мне ничего так не хотелось бы как остаться с тобой! Я сегодня ненадолго почувствовала себя человеческой девчонкой. Счастливой девчонкой. Но, я — не человек, Вань. Тепло меня убьёт.

     Иван махнул рукой и улыбнулся.

     — Да я вижу, что ты вся замёрзшая. Но если дело в этом, мы можем переехать жить куда-нибудь, где похолоднее. В Заполярье какое-нибудь. Не представляю пока, чем я стану там заниматься, но что-нибудь придумаю!

     — Я не об этом тепле. Я о настоящем. О любви. В первое брачное утро от меня останется только лужа. Так-то.

     — А...

     Иван сразу не нашёлся что сказать, а затем не успел. Возникшие будто из ниоткуда леший с кикиморой утянули его прочь и едва ли не силой влили изрядную порцию самогона.

     — Ерофей Фомич! — еле отдышался от выпитого Иван. — Погодите! Мне надо было поговорить. Вы не понимаете!

     — Всё я, паря, понимаю, — хлопнул его по плечу леший. — Пойдём-ка в дом. Простынешь тут в шанелке своей.

     Иван, не сопротивляясь больше, побрёл за лешим.

     В доме никого не оказалось. Ерофей Фомич усадил молодого человек за стол и налил полный ковш.

     — Пей.

     — Не хочу, — мотнул головой Иван.

     — Пей, паря, это — анестезия. Давай-ка под перепёлочку с грибами тушёную.

     Иван выпил. Затем ещё.

     — Она сказала, что растает, — жаловался он заплетающимся уже языком.

     Леший поддакивал да подливал, и вскоре сон свалил-таки Ивана с ног.

     Проснулся он засветло в мягкой кровати под пуховой периной. Мутило, и голова болела нещадно. Оделся и до гостиной добрался с трудом.

     Там за столом сидели все, кроме Деда Мороза и Снегурочки.

     — А где... — начал было Иван, но кикимора его перебила.

     — Ушли они. Как рассвело.

     — Понятно, — только и смог вымолвить Иван. — Я, наверное, тоже пойду. Загостился. Дорогу покажете, Ерофей Фомич?

     — Как же не показать, покажу. Как уговаривались.

     Провожали молодого человека до крыльца все вместе. Кикимора аж всплакнула. Дальше, попрощавшись, пошли вдвоём с Лешим.

     — Нам теперь, паря, обратно до Заветной Поляны, а там уж ты, стал быть, без меня.

     — А я найду, как выбраться? — засомневался Иван.

     — Не боись, найдёшь.

     Снег падал крупными хлопьями, а несильный пока ветерок его слегка вьюжил. Леший всю дорогу болтал без умолку. Иван отвечал односложно. Наконец, между деревьев завиднелся просвет, и Ерофей Фомич остановился.

     — Ну, паря, давай прощаться, что ли. Ты, это, заглядывай. На рыбалку сходим. Я слышь-ка ещё один способ непроверенный знаю. Волчий. Хреново, что хвоста у тебя нет, но может, — леший глянул Ивану пониже живота, — заместо хвоста другое что сгодится.

     Иван молча состроил фигу и показал Ерофею Фомичу.

     — Ага, — кивнул тот. — Я тоже думаю, что брехня это. Не может волк хвостом рыбу в проруби удить. Напридумывают сказок! Ну, ты так просто заходи. Летом. Как найти-то меня знаешь?

     — Не-а.

     — Ну, для начала, выведи свою кобылу в лес. Есть у тебя кобыла-то?

     — Нет, Ерофей Фомич, кобылы у меня нету. Коня тоже.

     — Бедновато живешь, — посочувствовал леший. — Тогда сам в лес иди, без кобылы. Найди поваленную берёзу. Сядь на неё мордой к северу и крикни: "Царь лесной, всем зверям батька! Явись суды!" Царь это, стал быть, я. Услышу – приду. Запомнил?

     — Запомнил.

     — Ну, так ступай, тогда. Да, не оглядывайся!

     Иван развернулся и пошел к поляне. Чем ближе подходил, тем сильней становился ветер. Снег кружился всё быстрее, залепляя глаза, рот, уши. Вскоре стало совсем ничего не видно. Одна белая пелена. Тишина. И дышать трудно...

     ***

     Темно. И сыро. И холодно. Легкие раздувают грудь аж до боли, а воздуха всё равно не хватает. Тесно. Руку к лицу не поднести, мешает что-то. Темно, сыро и тесно, как... Как в могиле? Но, почему в могиле, ведь живой же? О, господи! Похоронили заживо?!

     Мысль эта на долю секунды парализовала и волю, и тело, но затем адреналину стало тесно в венах, и панический ужас, словно взрывная волна, выбросил Ивана наружу.

     Лезвием резанул солнечный свет. Лёгкие наполнились кислородом. Молодой человек с воем прополз на четвереньках несколько метров и замер. Перед глазами кружились разноцветные блики, и с ними вместе кружилась голова.

     В себя приходил минуты две, пока не нашёл силы встать и осмотреться.

     Заснеженная поляна. Вокруг лес. Как, чёрт возьми, он здесь очутился?

     Память возвращалась не сразу, урывками.

     Иван поискал взглядом лешего, но увидал лишь развороченный сугроб, да змеящуюся между деревьев тропинку.

     Внезапная догадка отозвалась досадой. Не было никакого лешего! И кикиморы не было, и йэти, и Деда Мороза со... со Снегурочкой! Он замерзал, провалившись в сугроб. Вероятно, замёрз бы, но снегопад укрыл его снегом, и тем самым спас от смерти. Вон и тропинку запорошило, едва виднеется. Это — реальность, а остальное — сон, видения. Нет никакой Снегурочки!

     Иван растёр замёрзшие уши. А, где же шарф? И кейс, кстати, тоже?

     Взгляд упал на его случайное укрытие. Должно быть, в сугробе остались. Поискать бы, да яма в снегу, всё ещё ассоциировалась с разрытой могилой.

     Иван похлопал себя по карманам. Паспорт и кошелёк оказались на месте. Доехать до дома труда не составит, если удастся выбраться из леса.

     Решив не терять даром светлое время, молодой человек с опаской — куда, интересно, выведет — ступил на тропинку.

     Опасался он, как выяснилось, напрасно. Скоро до его слуха донеслись такие знакомые, можно сказать — родные, звуки — шум двигателей и шуршание шин. Почему тропа вывела его не к железной дороге, а к шоссе, Иван не задумывался. Побежал так быстро, насколько позволял рыхлый снег, и наконец, продравшись сквозь заросли кустов, выскочил на проезжую часть.

     Такая поспешность едва не стоила Ивану жизни. К счастью, движение не было оживлённым. Водитель синего "Volkswagen" сумел, выехав на встречную, обогнуть молодого человека. Притормозил, но останавливаться не стал.

     Иван, не зная нужного направления, решил оставаться на месте и голосовать. Рано или поздно кто-нибудь да подберёт, а куда ехать, не так уж и важно, лишь бы до обжитых мест.

     Ему повезло. Какое-то время шоссе оставалось пустым, но вскоре из-за поворота показался двухэтажный междугородний автобус. Иван замахал руками с отчаянием и надеждой Робинзона, увидавшего на горизонте белый парус. Удивительно, однако автобус остановился. С шумом отъехала дверь, и молодой человек заскочил в салон.

     — Спасибо! Спасибо огромное! — затараторил он. — Я в лесу заблудился. Мне бы до города доехать. Деньги у меня есть. — Иван достал кошелёк. — Если мест нету, я могу постоять.

     — Да мест полно. Пустые почти идём, — водитель с сомнением оглядел Ивана и принюхался. — Хорошо попраздновал? С шашлыков, что ли? Дымом пахнет.

     — Э-э... Ну да! — согласился Иван.

     — Ладно. Проходи, садись, где удобнее. — разрешил водитель, пряча полученные купюры.

     Автобус тронулся, а молодой человек прошёлся между рядами. В салоне действительно почти никого не было. За столом на первом этаже обедала семья с двумя толстыми шумными детьми, а на задних сиденьях целовалась какая-то парочка.

     Заказав в автомате стаканчик кофе, Иван поднялся на второй этаж. Здесь оказались свободными даже места напротив лобового стекла. Иван плюхнулся в крайнее кресло и отхлебнул из пластикового стаканчика.

     Бесплатный кофе был отвратительным на вкус, но горячим, и замёрзший молодой человек допил его до конца. Подумывал, даже, взять ещё один да помешала лень.

     За окном убегала вдаль дорога. Радовал глаз сказочный зимний лес. Автобус плавно покачивался на ходу, и так же плавно текли мысли.

     Странно, что автобус пустой. Перед Новым годом весь транспорт обычно забит. И почему от него пахнет дымом? Ах, да! Вчера он пытался развести костёр из сырых веток. Они тлели, коптили нещадно, но так и не загорелись. Поразительно всё-таки, что он выжил.

     Вспомнив о своей бывшей невесте, Иван почему-то не испытал никаких чувств. Не оттого ли, что Эльвира во всём проигрывала Снегурочке?

     Молодой человек улыбнулся. Вот, пожалуй, и ответ. Подсознание постаралось избежать стресса, отвлечь, создав нужный образ. Он влюбился в видение, в идеал. Почти как Пигмалион.

     Иван вздохнул. История с античным скульптором окончилось совсем не плохо. Миф. Сказка...

     Убаюканный качкой, молодой человек задремал, а пробудился от неожиданного торможения. Послышалось шипение открываемой двери. Вокруг, как и прежде, стеною стоял лес. Вряд ли кто-нибудь задумал бы здесь выходить. Похоже, водитель подсаживал ещё одного попутчика.

     Иван снова прикрыл глаза, но в это время в проходе раздались приглушённые ковролином шаги. Понятно. Новый пассажир тоже хочет ехать, вытянув ноги.

     — Простите, у вас здесь не занято?

     Ответить не получилось — в горле вдруг пересохло. Голос. Её голос! Может он ещё не проснулся?

     Иван медленно поднял взор. Это была она! Лицо, взгляд, фигура, голос — всё её! Только молочно-белые волосы заплетены теперь в одну косу, а вместо шубки — ярко-красный пуховик.

     Девушка стояла, положив руку на переднюю панель, и с любопытством разглядывала Ивана. Тот зажмурился и тряхнул головой. Видение не исчезло.

     Вскочив на ноги, Иван дотронулся до её ладони.

     — Тёплая, — прошептал он.

     Девушка удивлённо выгнула бровь.

     — Это такой способ знакомиться?

     Смутившись, Иван убрал свою руку.

     — Извините. Просто, вы очень похожи.

     — На кого?

     — На мою мечту.

     Она рассмеялась звонким задорным смехом. Её смехом!

     — И как же зовут вашу мечту?

     — Наверное, так же как вас.

     — Меня зовут Снежана, — представилась девушка.

     — Я знаю, — кивнул молодой человек, уже не удивляясь. — А меня Иван.

     — Вам идёт ваше имя.

     Автобус давно тронулся, но они так и стояли друг напротив друга. Иван говорил без умолку. Говорил ни о чём. Казалось, что стоит только замолчать, и он снова проснётся. Где-нибудь в сугробе, в поезде, в автобусе или у себя в квартире. Неважно. Где бы он ни пробудился теперь, это место уж точно будет могилой.

     — От вас дымом пахнет, — чуть сморщив носик, заметила Снежана. — Новый год в лесу встречали?

     — Ага, — улыбнулся Иван, но тут же посерьёзнел. — Новый год? Погодите, а какое сегодня число?

     — Ого! Уже первое января, молодой человек.

     Иван всё-таки умолк. Сколько же он пролежал в сугробе? Разве возможно такое? Или, всё-таки?.. Вот бестолочь, как же он мог забыть?!

     Боясь обмануться, Иван засунул руку во внутренний карман. Оно было там!

     Вытащив колечко в виде снежинки, молодой человек секунду полюбовался игрой бриллиантов и протянул его Снежане.

     — Это вам.

     Девушка молча взяла кольцо и надела на палец. Вытянув руку, поглядела, как смотрится.

     — Красивое!

     — А куда вы едете? — спросил Иван.

     — Теперь уже не знаю, — пожала плечами Снежана. — Может быть, к вам?

     Молодой человек кивнул, улыбнувшись. Теперь остался только один вопрос.

     — Ты выйдешь за меня замуж?

     Снежана помолчала, словно раздумывая, а потом обняла Ивана и, пристроив голову у него на груди, прошептала:

     — Я уже начала думать, что ты никогда не спросишь.

     Прямое, как стрела, шоссе убегало куда-то за горизонт, а по обочинам мелькали сказочно красивые заснеженные деревья. До чего же хорош собою зимний лес!