Однажды я провел две мартовские недели в альплагере "Эльбрус", пытаясь за это время научиться кататься на горных лыжах. Лыжные трассы Кавказа, в том числе Приэльбрусья, собирали тогда любителей этого вида спорта и отдыха со всего Союза.
Каждый вечер в столовой лагеря проходили танцы, фаворитами на которых среди мужчин были два бородача-крепыша из Донецка и Харькова. Мне объяснили, что это Миша Туркевич и Сергей Бершов, альпинисты, в составе сборной страны взошедшие год назад на Эверест. Это было первое восхождение советских людей на высочайшую вершину планеты. Газеты об этом много писали, а Туркевич стал вдвойне знаменит потому еще, что впервые в истории альпинизма поднялся на Эверест ночью.
Бершов и Туркевич были друзьями, в "Эльбрус" приехали отдохнуть и, конечно, среди околоспортивной публики, собравшейся в лагере, пользовались популярностью. Понятно, что и во мне проснулся журналистский зуд, взять интервью у Туркевича было делом профессиональной чести.
Он оказался собеседником словоохотливым и раскованным. В числе прочего я узнал, что Миша написал и сдал в издательство рукопись книги "Зов далеких вершин", что было для меня просто удачей, и вот почему. "Комсомолець Запор1жжя", где я работал, пользовался в области достаточной популярностью. Газета умудрялась печатать с продолжением произведения известных тогда Ю. Семенева, Л. Млечина, И. Фисуненко, В. Пикуля, других авторов еще до публикаций их в толстых журналах или выхода отдельными книгами. Книга Туркевича, рассказывающая о покорении Эвереста, плюс редкие фотоснимки, плюс мое интервью с автором были бы очень кстати в период очередной подписной кампании. Миша Туркевич против публикации в "КЗ" не возражал. Через некоторое время я получил из Донецка большой пакет: экземпляр рукописи с десятком черно-белых фотографий.
Редактор газеты идею одобрил, сказал лишь, что покажет рукопись в обкоме партии - таков порядок. Порядок, действительно, был таков: все, что печаталось не за одну подачу, т.е. не в одном номере газеты, обязательно визировалось отделом пропаганды обкома партии. Напомню: так называемые "острые" материалы всегда согласовывались с "партией" или "комсомолом". Кроме того, каждый номер газеты просматривал специально приставленный цензор, наделенный правом казнить публикацию или миловать.
С поправкой на рутину и занятость, прикинули с редактором, чиновнику из обкома хватит на просмотр рукописи Туркевича двух-трех недель. Но неделя шла за неделей, а "Зов далеких вершин" оставался по-прежнему в недрах обкомовских кабинетов. Я напоминал об этом редактору, он, в свою очередь, кому-то, мне недоступному. Тот, недоступный, обещал посодействовать. На этом все и заканчивалось.
Месяца через два Туркевич прислал обиженное письмо: почему не высылаю газеты с напечатанной повестью? Я ответил: рукопись никак не пройдет чистку, отвязавшись вволю по поводу того, умеют ли вообще читать товарищи из обкома. Было стыдно перед Туркевичем за родную газету, ведь вряд ли он поверил всерьез сказочке про обкомовцев-волокитчиков.
Не менее полугода пролежала рукопись в отделе пропаганды обкома. Было понятно, что дело не в идеологических изъянах книжки об альпинизме. Просто у того, от кого зависела публикация, руки не доходили до такой мелочи. Когда, наконец, рукопись завизировали, печатать её в газете не было уже смысла. Книга "Зов далеких вершин" тиражом 25 тысяч экземпляров вышла в издательстве "Донбасс". Какое-то количество книг поступили и в запорожские библиотеки. Специально пошел в одну из них, чтоб убедиться.
Мише Туркевичу с огромными извинениями описал все честно, как было, вернув ему рукопись бандеролью. Ответа я не дождался, из чего заключил, что Туркевич не хочет больше иметь дело с таким необязательным журналистом.
Всё-таки интересно: тот чиновник обкомовского образца далекого 1983-го года узнает себя, прочитав эту историю?
Известный украинский альпинист Михаил Туркевич умер в 50-летнем возрасте от острого приступа панкреатита во время отдыха в Сочи летом 2003 года.
Большая волна Онеги
Однажды знакомые запорожские лодочники пригласили принять участие во Всесоюзной крейсерской гонке, проходившей на Онежском озере. Из любопытства я согласился, ведь имел самые смутные представления о водно-моторном спорте.
До Петрозаводска добрались поездом. Пять моторных "бортов", ранее отправленных в товарном вагоне, уже дожидались нас. Лодки выгрузили, привезли на берег и начали готовить к соревнованиям. Каждый занимался своим "бортом", я ж, безлошадный, бродил по берегу, "обозревая окрестности Онежского озера". Воспользовавшись возможностью, смотался "Метеором" и на остров Кижи, посмотреть знаменитые памятники деревянной архитектуры. Увиденная в пути природа Карелии покорила красотой и умиротворенностью.
Но куда делась эта умиротворенность в день старта соревнований. Погода, начавшая портиться еще с вечера, разбила надежды на малую волну. Неспокойная поверхность Петрозаводской губы представляла серьезную опасность для легких алюминиевых заводских лодок. Но, вопреки всему, на старт 300-километровой крейсерской гонки вышло более 70 экипажей.
Я был в одном экипаже с Геной Рыбаковым, выступавшем на самодельной деревянной лодке "Радуга". Водно-моторным спортом Гена увлекался давно и, как я понял за несколько дней общения с командой, не раз попадал в смешные и нелепые ситуации, что служило темой постоянного подтрунивания над ним. Мне как штурману экипажа полагалось сидеть возле Рыбакова и, ориентируясь по выданной схеме, выбирать маршрут движения. Но, чтоб как-то противостоять волне, пришлось сесть на корму лодки, придерживая руками канистры с бензином.
Пока мчались по узкой губе, бесконечное прыганье по волнам еще было терпимо. Но стоило выскочить на "большую воду" Онеги, "Радугу" встретил сильнейший шторм. Каково было за рулем Рыбакову, не знаю. Мое же место на корме превратилось в настоящую Голгофу. Лодку швыряло, как по камням, и каждый удар больно отдавался во всем теле. Чтоб не вылететь в воду, цеплялся пальцами за борта, канистры, пружинил ногами. Добавившийся к шторму дождь лупил по лицу и глазам, и было по-настоящему тяжело. Я с ужасом думал, что этой пытке длиться еще несколько часов, до Кандопоги и обратно.
Мучились, понятно, не только мы. На многих лодках глохли движки, срывались заклепки обшивок, лопались тонкие корпуса. Одни "борта", высадившись на берег и починившись, продолжали гонку, другие возвращались на базу. Но узнали мы об этом позднее, а пока, борясь со стихией, вдруг обнаружили, что "Радуга" осталась единственной лодкой в окружающем штормовом просторе. Ни впереди, ни сзади нас соперники не просматривались. Гена Рыбаков сверился с картой, о которой в борьбе со стихией оба забыли. Нужно было определить точное местонахождение "Радуги". Остров слева напоминал очертаниями остров Суйсари, значит, мы идем правильно, и прямо по курсу лежит Кондопога. "Похоже, мы от всех оторвались, - крикнул я Геннадию. - Что ж, стоила мучаться...".
Ободренный скорой победой, Генка прибавил газу. Непогода ни ему, ни мне уже не мешала. Я был рад, что мой новый приятель станет победителем сложной крейсерской гонки, заткнув рты тем, кто подшучивает над ним.
Сквозь дождь впереди прорисовались силуэты построек. Мелко и бледно, потом, по мере приближенья к ним, увеличиваясь и становясь четче. "Вот она, Кондопога! - орал Рыбаков голосом Цезаря, входящего в поверженный Рим. - Мы будем первыми!". А у меня уже ёкнуло сердце, и я не знал, как сказать об этом Геннадию. Врезанные в серое небо, перед нами вырастали чудо-церкви Кижей. Не узнать их изящные силуэты, виденные мною два дня назад, было нельзя.
Мы причалили к низкому травянистому берегу и с полчаса курили, матерясь и проклиная погоду. Догадываюсь, что переживал Рыбаков, я же испытывал чувство огромной вины перед ним. Это я, штурман, проморгал момент, когда "Радуга" сбилась с курса, пойдя практически в противоположную от Кондопоги сторону.
К месту старта мы вернулись не самыми последними. Шторм так разбросал лодки по Онежскому озеру, что собирать их пришлось с помощью вертолета.
На кольцевую гонку, проходившую на следующий день, из за поломок вышли не все. Рыбаков со своим "бортом" возился всю ночь, я помогал, чем мог. Мы выступали одним экипажем. И хоть погода опять плевалась дождем и ветром, шесть кругов скоростной кольцевой гонки среди лодок-самоделок рыбаковская "Радуга" прошла первой.
В тех соревнованиях лета 1983 году участвовало 11 команд. Запорожцы заняли шестое командное место. А небо над Онежским озером, очистившись от туч, стало глубоким и синим буквально через пару часов после завершения кольцевой гонки.
Привилегии по-польски
Однажды я побывал в Польской Народной Республике. Шел 1987 год, преобразования, начавшиеся в СССР с приходом Горбачева, набирали силу. После московской встречи генсека с Войцехом Ярузельским стали возможны массовые контакты советских людей с поляками. Без прежних нудных формальностей, по приглашению вроцлавской молодежной газеты "Иглица", на целую неделю поехала в Польшу и группа журналистов "Комсомольця Запор1жжя".
Редактор "Иглицы", обаятельный и усатый Марек Копыла, понимая, что хлеб газетчика - личные впечатления, предложил интересную программу пребывания во Вроцлаве, ничем, впрочем, не ограничивая нашей свободы. Мы общались с местной богемой: художниками, фотографами, музыкантами, посещали государственные и частные предприятия, побывали в гостях у фермера, пили крепкую "выборову" с раскрепощенными, не похожими на советских, "комсомольскими" функционерами.
Многое, конечно, было в диковинку: католические монашенки на улицах; листовки еще оппозиционной, но действующей открыто, "Солидарности"; обилие мелких "шопов", забитых мануфактурой; широко разрекламированный и абсолютно не подцензурный фестиваль рок-музыки...
Через несколько лет всё это станет нормой и для нашей страны. Тогда же, впервые, пришло осознание простой мысли: можно жить по-другому, без идиотских идеологических ограничений, оставаясь свободным внутренне и публично.
За пару дней до возвращения в Запорожье выяснилось: об обратных билетах никто в суете не позаботился. Пошли на вокзал, свободных мест на наш рейс уже не было. "Придется оставаться еще на неделю", - пошутил Марек.
- В нашей стране Советов, - сказал я польскому журналисту, - в таких случаях принято обращаться в руководящие инстанции. Пойди в обком, объясни ситуацию. Не может быть, чтоб по звонку из обкома не нашли трех билетов для иностранных гостей.
- У нас - не у вас, - ответил Копыла. - Если в кассах говорят: нет билетов, значит, их действительно нет.
Я воспринял это как новую шутку, тем более что Марек добавил: "Ладно, что-нибудь придумаем".
Каково же было всеобщее удивление, когда в нужный день нужный поезд уехал в Киев без нас. Прекрасно зная, что в родной стране в каждой желдор-авиа кассе всегда есть билетная бронь для парт-проф-КГБ служащих, я был озадачен отсутствием таких льгот у польских "слуг народа".
А Марек Копыла сдержал свое слово и отправил нас почти вовремя. Как известно, в Польше находилась большая группа советских войск. Раз в неделю поезд, не заявленный ни в каких расписаниях, совершал служебные рейсы по маршруту, проходящему через Вроцлав. Ясно, что редактор местной газеты был осведомлен о спецрейсе. Этим поездом в полупустом вагоне (кто тогда считал казенные деньги?) мы и доехали до пограничного Бреста, где, пользуясь случаем, осмотрели еще и знаменитую крепость-герой.
О том, как я был шпионом
Однажды мною интересовались органы государственной безопасности. В течение полутора или двух часов. Произошло это так.
Чтобы попасть на турбазу в предгорьях Памира, точку старта двухнедельного горного перехода, я добирался с помощью Аэрофлота в столицу Таджикистана. Всегда, когда летел по новому для себя маршруту, старался устроиться возле иллюминатора. В этот раз у окна сидел молодой военный в форме майора пограничных войск. Я предложил поменяться местами, он согласился. "Фотографировать собираетесь?", - спросил, увидев висевший на моей шее "Киев".
Естественно, мы разговорились. Одним из любимых моих занятий тогда было - расспрашивать незнакомых людей. Майор служил в Душанбе. Сейчас возвращался из командировки. Он охотно рассказывал о местных традициях, советовал, как вести себя в той или иной ситуации.
Время от времени, чтоб не упустить интересный кадр, я посматривал в иллюминатор. Увы, облака надежно скрывали землю. Когда же внезапно они рассеялись, внизу лежала бескрайняя, лишенная признаков жизни желто-коричневая пустыня. "Каракумы", - уважительно произнес майор-пограничник. Я взял фотоаппарат и сделал несколько снимков.
- Зачем это вам?
- Для коллекции. У меня уйма слайдов, интересно иногда их просматривать, вспоминая, где и что видел.
- Вообще-то из самолета запрещено фотографировать.
- Эту древнюю инструкцию давно пора отменить...
Я стал рассказывать о своих поездках, похвастал, что сделал однажды прекрасный снимок Еревана с высоты нескольких километров. Планировка города так видна, что хоть продавай слайд злодеям-американцам.
Когда поздно вечером самолет приземлился в Душанбе, в салон вошли два милиционера. Они пропустили всех пассажиров, попросив меня задержаться. Один из них бесцеремонно забрал мой фотоаппарат.
С полчаса провел в отделении милиции. Потом пришел вежливый молодой человек в штатском, представился сотрудником КГБ и увел в свой кабинет при аэропорте.
- Где вы работаете и для чего фотографировали?
Я объяснил: приехал по турпутевке, работаю в газете, писать и снимать - моя профессия. Вежливый человек просмотрел документы, повертел редакционное удостоверение. "Ладно, - сказал, - составим протокол, подпишете его и свободны. Но пленку придется-таки засветить".
Сочиненную им бумагу я подписал не читая. Когда же стал засвечивать пленку, гэбешник отвернулся, намекая, чтоб я особенно не старался. Я так и сделал, испортив всего 2-3 кадра.
Покончив с формальностями, комитетчик стал простым парнем. Посочувствовал, что не успеваю на последний автобус, подсказал, как добраться на такси до турбазы. "Больше 15 рублей не давайте", - посоветовал на прощанье.
Каким же образом бдительный майор сумел меня заложить? Думаю, отлучившись якобы в туалет, он сказал обо мне экипажу, который, в свою очередь, сообщил земле о летящем в самолете шпионе.
Было лето 87-го года. Самыми повторяемыми везде словами становились "гласность", "открытость", "отказ от прежних стереотипов". Бедный майор, он или газет не читал, или его мозги были непроходимо забиты средневековыми штампами о сверхбдительности и американской угрозе. А ведь симпатичный был с виду парень.
Очень объективная "Правда"
Однажды, в июле 1988 года, мне удалось поработать в главном печатном органе коммунистов Советского Союза. Конечно, поработать, - сказано громко. В редакцию "Комсомольця Запор1жжя", где я был завотделом, пришла разнарядка: послать одного человека на стажировку в молодежную приемную "Правды". Командировка была во многом формальной, можно было с чистой совестью целый месяц провалять дурака. Я же активно напрашивался на задания, обрабатывал письма, посещал все летучки: было интересно повариться в творческом котле первой газеты страны.
Стремясь соответствовать духу времени, "Правда" печатала потрясающие по смелости идей статьи новых партийных лидеров, разоблачения о коррупции высших чиновников. Как-то в редакционном буфете мне показали на невысокого чернявого армянина, следователя Тельмана Гдляна, который вел ставшее знаменитым "хлопковое дело". Именно "Правда" статьей "Кобра на золоте" впервые публично сообщила о нем. Одним словом, стажировка шла интересно и поучительно.
И вот стажеру предложили поехать на слет молодых историков. "Посмотри, послушай, - сказал мой правдинский шеф, - и сделай небольшую заметку". Слет проходил в подмосковном молодежном центре "Олимпиец" и стал для меня выдающимся четырехдневным событием.
В "Олимпиец" съехались интересные молодые люди. Те, кого позже назовут новыми неформальными лидерами. Мысли их были точны и нестандартны. Логикой и обширностью знаний особенно выделялся некий аспирант МГУ Сергей Станкевич. Помню, мы с ним поспорили по какому-то поводу.
На равных с молодежью в дискуссиях участвовали маститые советские обществоведы-историки. Но только двое из них были в центре постоянного внимания.
"Впервые за много лет открыто выступаю в такой большой аудитории", - сказал легендарный диссидент-историк Рой Александрович Медведев. Его устные зарисовки о Сталине, Брежневе, Андропове, Черненко были подобны открытию страшных тайн. Многое из услышанного в "Олимпийце" прочту потом в медведевских книгах.
Юрий Николаевич Афанасьев, ректор московского историко-архивного института, потрясал своими высказываниями не меньше. Именно от него впервые услышал ставшие потом расхожими слова о том, что советская историческая наука всегда была на службе у коммунистической идеологии...
В ночь после слета я написал заметку о том, что в "Олимпийце" столкнулись две точки зрения на освещение исторических событий: ортодоксальная, страдающая субъективизмом, и новая революционная, лишенная идеологической окраски. Редактор отдела, поручивший писать о слете историков, прочтя заметку, посмотрел на меня внимательно, и попросил его выслушать. Затем корректно и не спеша просветил насчет борьбы разных научных школ, одну из которых возглавляет известный историк, редактор газеты "Правда", академик Виктор Афанасьев. Моя же заметка, пусть косвенно, пропагандирует взгляды популиста Афанасьева Юрия.
Думаю, ясно, что заметка опубликована не была. Мог ли я знать, что стал маленьким свидетелем зарождения большой бури, которая, породив очень скоро межрегиональную депутатскую группу (в неё войдут Станкевич, Медведев, Ю.Афанасьев), поглотит академика Афанасьева с его великой КПСС?
Туча, любительница поэзии
Однажды, в те доперестроечные времена, когда индустрия туристского отдыха еще реально существовала, я провел очередной отпуск в конном походе по Южному Уралу. На турбазе, окруженной смолистым лесом, за три дня обучили верховой езде. Две лошаденки, служившие "тренажерами", подчинялись нашим командам неохотно: бестолковые туристы, в основном горожане, им изрядно осточертели. Когда с маршрута вернулась очередная, отведавшая романтики верховой езды группа, мы взяли её коней, самостоятельно оседлали, и отправились за своей долей экзотических впечатлений. Причем, скакуны наши выстроились друг за другом в том порядке, какой выбрали сами, исходя из каких-то своих лошадиных пристрастий. Чувствуя на себе слабых (в группе в основном были девушки) и неопытных всадников, лошади попросту игнорировали команды, сами выбирали и скорость движения и дорогу, которую за лето хорошо изучили.
Доставшаяся мне черная с длинной гривой кобыла по кличке Туча не отличалась боевым темпераментом. Она плелась за пепельным красавцем Казбеком, тычась периодически мордой в круп своему приятелю. Я же, ощущая себя джигитом, заставлял Тучу менять место в строю, переходить с шага на рысь, въезжать за ягодами в заросли рябины.
Дабы овладеть ситуацией, Туча дважды наступила мне больно на ногу, а вечером, когда я её расседлывал, попыталась удрать в лес. Едва успел обмотать аркан вокруг дерева.
За первую неделю похода красивая и строптивая лошаденка меня изрядно измучила. То, улучив момент, потащит за собой на аркане через кусты, то укусит до синяка, то, повернув голову, так стукнет мордой, что не покажется мало. Заставить взять её удила можно было только хитростью, всовывая в рот вместе с металлом кусок сахара. Весь день я внимательно следил за Тучиными ушами: если прижаты, - жди очередной гадости. Вся группа потешалась, наблюдая мое с Тучей единоборство.
Однажды подошли к крутому склону горы. Инструктора дали команду спешиться, взять коней под уздцы и спускаться вниз. Все повели своих коней по тропе, моя же красавица уперлась - и никуда. Уши её прижались, косящий на меня глаз сверкал таким гневом, что, признаюсь, мне стало не по себе. Туча заметила мой испуг, я понял: она готовится взять реванш, сбив с ног и умчавшись прочь от надоедливого наездника. Наступал переломный момент в наших отношениях. Кто кого? И я отчеканил прямо в сверкающий глаз лошади: "Законов твоих не приемлю нигде, никогда, никак! Дождь падает с неба на землю, и ты - мой классовый враг".
И произошло вот что. Туча повела ушами, напряженность её тела ослабла, и она пошла вниз. Сообразив, что столь чудодейственно подействовала на животное четкая брехтовская ритмика, я стал выкрикивать на весь лес другие стихи, стараясь не ослаблять руку, в которой держал поводья. Удивительно, но рифмованные слова, произносимые то монотонно, то выразительно, каким-то образом действовали на Тучу, делая её покорной. Догнав под чтение стихов группу, я сел в седло, склонился к конской гриве и признался в любви: "Твой луч, твой свет манит меня. Я знаю счастье в этом мире. В моей неведомой Сибири ты - вспышка яркого огня". Найдется ли еще на земле идиот, читающий лошади Бодлера в знак благодарности?
Не скажу, что в оставшиеся походные дни Туча полностью покорилась. Но общаться с ней стало значительно легче. Туча смягчалась, стоило начать громко читать стихи.
Как-то мне встретилась книга Елены Петушковой "Путешествие в седле по маршруту длиною в жизнь". Известная спортсменка-наездница пишет в ней, что лошадей отличает от других животных ум и мстительность. Эти наблюдения опытного профессионала подтверждаются и моей небольшой верховой практикой.
Мой красный армянский чайник
Однажды я купил красный со свистком чайник. Неординарность события была в том, что происходила покупка в армянском городе Кировакане, где я оказался в командировке через полгода после декабрьского землетрясения 1988 года. Нигде до этого, а разъезжал я довольно много, в продаже не видел свистящих чайников. Здесь же, в практически уничтоженном городе, магазин был забит дефицитным товаром.
То армянское землетрясение унесло 25 тысяч человеческих жизней. Разрушило почти 400 населенных пунктов. Возрождать Армению взялся весь "Союз нерушимый", конкретно Кировакан закрепили за Украиной.
Не считаясь с затратами в раскаленную от солнца долину, где отстраивался город, поездами и КАМАЗами стянули огромные человеческие и материальные ресурсы. Распоряжался всем "Укрстрой", специально созданное в Кировакане строительно-монтажное объединение. Все грузы, приходящие в "Укрстрой", фиксировались управлением производственно-технологической комплектации. С главным диспетчером УПТК, 28-летним Георгием Гаркушей, за три командировочных дня я не плохо сошелся. Жора приехал из Днепропетровска в Кировакан на самостоятельную и ответственную должность, но очень скоро разочаровался в приведшей его сюда идее. "Работы тут валом, - говорил Жора Гаркуша, - но и бесхозяйственности навалом".
Все язвы любимой советской родины проявлялись в Кировакане особенно круто: сложился собственный бюрократический аппарат, процветало воровство на всех уровнях, тысячи мужчин, лишенные женщин, пропивали заработанные немалые деньги, штурмовщина и показуха были видны невооруженным глазом...
За пару месяцев до меня в городе побывал Николай Рыжков. В фундамент одного из домов он вложил табличку "Здесь будет первый дом возрожденного Кировакана". После отъезда председателя Совета Министров "дом Рыжкова" стал привилегированным объектом. Куда в первую очередь направлялись строители, бетон, арматура. Побывал на "доме Рыжкова" и я. Кипящий там трудовой накал провинциальному журналисту был представлен как работа по новой технологии.
Об Армении писала в те дни вся центральная пресса. "Правда" рассказала о таком случае: в Ленинакане журналисты посетили новостройку, по всем показателям вышедшую в передовые. Один из газетчиков подошел к свежей кладке, дотронулся до неё и с легкостью вытащил из стены несколько кирпичей. Вдохновленный смелостью и правдивостью "Правды" (эра гласности только-только забрезжила), я написал после командировки в Армению большую статью. В ней, конечно, присутствовал и специально подмеченный комсомольский задор добровольцев-строителей, но было и многое из того, о чем поведал земляк-диспетчер Гаркуша. Обязательная тогда цензура не вычеркнула из статьи ни одного слова.
А купленный по случаю в Армении чайник просвистел на кухне добрых несколько лет. Пока не прогорело дно, и чайник стал пропускать воду.
"Чтоб Евтушенко как любить..."
Однажды, получив очередную стипендию и сдав за деньги пол-литра донорской крови, я поехал в Москву. Совсем недавно отслужив в армии, где культурное общение ограничивалось матерными разговорами в солдатской курилке, ощущал острую потребность в духовной пище. В мою задачу входило посещение знаменитых музеев и театров. Полное отсутствие в столице знакомых не смущало уверенного в себе студента провинциала.
О театре на Таганке я был наслышан. Знал, что попасть в него не так просто. Знал, что там работает человек, с которым хотелось бы подружиться, - Высоцкий.
Приехав на Курский вокзал и обнаружив, что метро "Таганская" находится рядом, сразу поехал к театру. Лишний билетик спрашивали еще под землей, а наверху здание театра было окружено плотным кольцом молодежи, желающей попасть внутрь. Стало понятно: в этой толпе Фортуна меня вряд ли заметит. Пробившись к афише, узнал, что на Таганке премьера: поэтическое представление по книгам Евгения Евтушенко "Под кожей статуи Свободы". Задрожав от возбуждения, понял: не уйду отсюда, пока не увижу то, что должен увидеть. Мой юношеский кумир, которым восхищался и таланту которого завидовал, - Евтушенко - будет сегодня здесь!
Оставив надежду купить билет на руках, побрел вдоль здания, рассматривая афиши со знаменитыми именами. Пока не наткнулся на небольшую застекленную дверь с надписью "Служебный вход". Перед дверью стояло несколько человек, до которых мне не было дела. Я открыл дверь и вошел в театр.
В небольшой комнате находился вахтер, бородатый парень в джинсах и мужчина в спортивном свитере. Они о чем-то беседовали. По неширокой лестнице, уводившей вверх, спускались и поднимались необычно одетые люди. Я понял: это были актеры. Никто не обращал на меня вниманья, я стоял молча в кургузом "довоенном" пальто, пришибленный необычностью ситуации.
Потом увидел: сверху по лестнице спускается Евтушенко. Он был высокий, широкоплечий и курил сигарету. Узнал его сразу, слишком долго висела над моей кроватью фотография, где Женя вдохновенно читал перед микрофоном стихи. Лицо у Евтушенко было сухое, нос острый, кожа туго обтягивала щеки. Помню, подумал, что у поэта и должно быть такое аскетическое лицо.
На нем был темный костюм в слабую полоску, модная нейлоновая рубашка, большой яркий галстук, тоже по моде. На левой руке, повыше часов, костяной браслет с каким-то орнаментом. Браслет на мужской руке я считал дурным тоном, но любимый поэт был вне критических замечаний. Я остолбенел возле дверей, смотря на Евтушенко во все глаза снизу вверх.
Он стоял на лестнице и говорил с парнем в свитере о каких-то билетах. Почувствовав на себе бесцеремонный и восторженный взгляд, несколько раз, не прерывая разговора, поглядывал в мою сторону. Я вдруг подошел к лестнице:
- Простите, вы Евтушенко?
- Да, - был ответ.
- Разрешите пожать вам руку.
Видимо, от меня исходило такое неприкрытое восхищение, что он сперва подал руку, потом спросил:
- За что?
- За стихи.
Ему в тот год исполнилось 40, мне 23. Евтушенко был явно смущен. А из меня полилось: - Евгений Александрович, я приехал из Запорожья... Столько слышал об этом спектакле...
- А ведь симпатичный парень, - прервал Евтушенко, обращаясь то ли ко мне, то ли к парню в свитере, то ли к вахтеру. - Ну, пойдем.
Взял меня за руку и привел по лестнице на маленький балкон, забитый народом. Здесь на одной ноге я и простоял весь спектакль, умудрившись у соседа стащить программку.
Конечно, впечатление было огромное. От переполненной восторженными зрителями Таганки, от удивительного действа, придуманного Любимовым, оттого, что сам Евтушенко пообщался со мной.
Выйдя последним из театра (глупо надеясь опять попасть на глаза поэту), побрел по окрестностям и обнаружил небольшой ресторанчик (Марина Влади в книге о Высоцком пишет об актерских посиделках здесь после спектаклей). Зашел поужинать, отметив ста граммами выдающееся событие и подумать, наконец, о предстоящем ночлеге...
Таким было единственное в жизни посещение Таганки. 27 января 1973 года запомнилось во всех подробностях. Именно тогда сочинились две наивные, но искренние строки: "Где взять слова, где рифмы взять, чтоб Евтушенко как писать?".
А спектакль "Под кожей статуи Свободы", насколько мне известно, очень скоро убрали из репертуара московского, не похожего на другие, театра на Таганке.
О Солженицыне и танкисте Акимове
Однажды я написал рассказ. Он назывался "Звезды над танком" и был навеян армейскими впечатлениями. Герою рассказа, Юрке Акимову, служба поперек горла. Во время учений его танк глохнет, Юрка с двумя товарищами вынужден провести ночь в холодном танке. Эта ночь становится для него переломной, заставив многое переосмыслить.
Мне понадобился год, чтоб сочинить такую историю и выписать её на бумаге. Я гордился собой, считая "Звезды над танком" добротной психологической прозой. Рассказ был отправлен в журнал "Советский воин", откуда вскоре и пришел ответ с такими словами: "Рассказ подкупает некоторой новизной, если можно так выразиться, необычным поворотом его идейного содержания. Правдиво изложены раздумья молодого солдата о его месте в строю, его армейское возмужание. Будем предлагать к печати...". В конце согревшего душу небольшого письма стояла подпись: редактор журнала по отделу художественной литературы полковник А. Коваль-Волков.
По поводу первой литературной победы я накрыл столик в кафе "Маричка", слывшем пристанищем молодой запорожской богемы. Один мой друг написал тогда на редакционном ответе польстившие мне слова - "Это путь...". Прошло больше тридцати лет, а надпись даже не выцвела.
Шел месяц за месяцем, а рассказ не печатали. Написал в журнал вежливое письмо, интересуясь, в чем дело. Ответ пришел в день моего рождения. Все тот же полковник А. Коваль-Волков писал совершенно противоположное тому, под чем подписался ранее: "Редколлегия оценила рассказ отрицательно. Главный его недостаток состоит в том, что характеры экипажа танка вы пытаетесь раскрыть на фоне отказа материальной части - это не характерно для художественного произведения. Кроме того, герои рассказа, вольно невольно, смотрятся несколько негативно. А ведь в традиции нашей печати - воспитывать воинов на положительных героях и примерах".
Постичь такую метаморфозу в мировоззрении редактора отдела прозы "Советского воина" собственными мозгами я не мог. Мудрый друг, написавший про "путь", разъяснил все за две минуты. Страна гудела от смелости Солженицына, издавшего за бугром свой "Архипелаг". Начинался 1974 год, официальная травля великого диссидента набирала размах. Одновременно закручивались и все идеологические гайки. Появление в такое время пусть слабенького, но все же с "отказом материальной части" рассказа, было попросту невозможно. Тем более на страницах журнала главного политуправления Советской Армии.
В моей домашней библиотеке хранился маленький нечитанный сборник поэта А. Коваля-Волкова. После этой истории прочел его и с чистой совестью выбросил в мусорное ведро. Стихи были бодренькими, фальшиво-многозначительными.
Когда начал работать в газете и мне понадобился псевдоним, не долго думая, взял фамилию у своего танкиста Акимова. Ею подписываю уже много лет некоторые свои публикации.
Так тень великого Солженицына коснулась краешком и моего убогого творчества.
Шестилетий подрывник
Однажды, когда все еще жили в одном Союзе, я возвращался из очередного похода по любимому Крыму. Триединая задача - попотеть под рюкзаком, ощутить боль в натруженных мышцах, насладиться красотой гор, - была выполнена.
Из Симферополя уезжал поздно вечером. Как и положено, денег оставалось в обрез. Но на поесть в ресторане вокзала вполне хватало. В зале было человек семь, включая лабухов на эстраде. Играли они тихо и сносно. Я выбрал столик, заказал поджарку, салат, кофе - обычный (с чаевыми) пятирублевый набор. Официантка осталась недовольна: "Пить ничего не будете?". И исчезла минут на десять.
Тут подошел к столу человек. На нем, было видно, мало надеванный пиджак, брюки, не в цвет с пиджаком, галстук. Лицо у человека загорелое, потное. И весь он явно не пиджачно-галстучный, тяжко ему в своем новом.
- У вас свободно?
- Пожалуйста.
А у самого мысль лениво: "Что, ему мест мало?"
-Давай вместе закажем, - говорит он, переходя на "ты".
- Я уже заказал.
- А что взял?
- Разное. Вам меню дадут, выберите.
Я понял: мужик чувствовал себя неуютно в этом кабаке и в этой робе. Сидел за столом как лишний: в неудобной позе, далеко отодвинувшись.
- Понимаешь, первый раз я в ресторане. Давай на двоих водки возьмем? Грамм четыреста? Я плачу...
Мне он нравился. Работяга сельский, умелец с грубым, загоревшим лицом. Впервые попавший в подобное положение. Такие типы у Шукшина в рассказах живут. Пришла официантка, и он сказал ей, чуть не залезая в мою тарелку, чтоб и ему принесли "такое". Потом начал разливать водку, взяв самые большие фужеры.
- Не в эти, - сказал я, - в маленькие.
- Вот в эти? - он удивился. - Я думал, это для красоты.
Выпили.
- А ты знаешь, куда я еду? На встречу в Полтаву.
И он рассказал, что получил от полтавского военкомата бумагу про награждение орденом за войну. Я удивился, мужик выглядел довольно молодо. Оказалось, в шестилетнем возрасте он взорвал железнодорожный мост. Его отец послал, рассказав, что надо сделать. Сам бы отец не прошел к мосту. Малый взорвал мост, и вся война его на этом кончилась. Потом в Крыму жил, и вот сейчас "красные следопыты" разыскали его, пригласив к себе на 9 мая. Вот он и едет.
После водки мужик почувствовало себя легче, потеть перестал. Говорил охотно, расспрашивал, кем работаю, куда еду. Опять наливать стал, я отказался. Он плюнул на маленькую рюмку, вылил все в большой фужер, выпил, крякнул. Шукшинский тип. Простой, полезный на земле человек.
- Вы продумали, о чем говорить будете?
- Конечно, все записал, - похлопал по карману, где лежала "бумажка". -Мне жинка сказала, чтоб я до этого не напился. Не напьюсь...
Он уговаривал еще посидеть. Рядом со мной ему было спокойнее. Но я спешил. Мой поезд ждал меня. А в поезде - законная, оплаченная билетом, вторая полка. Жизнь делала очередной виток. Наваливались новые-старые заботы. Заканчивалась суббота 7 мая 1984 года.
Мое знакомство с "Машиной"
Однажды я был на Телецком озере. К его голубой чаше со студеной водой мы спустились со стороны Чулышмана, полные впечатлений от недельного нелегкого перехода. Небольшой теплоход "Пионер Алтая" под гитару и песни перевез туристскую братию на другой конец водоема к знаменитой на всю страну турбазе "Золотое озеро". Здесь были домики-теремки, киоски с сувенирами, благоустроенный быт с душевыми и столовой, и даже ночной бар. Одичав в горах без цивилизации, но крепко сдружившись, последний вечер на берегу озера наша тургруппа решила провести в вышеозначенном алкогольном заведении.
Баром оказалась небольшая постройка среди деревьев, сбитая из бревен под алтайскую юрту. Проникновение в неё было обставлено довольно таинственно: на стук в дверь вышел бородатый нерусский парень и, окинув нас взглядом, по одному впустил внутрь. В доме все выглядело традиционно: полумрак, стойка, столики, кроме, разве что, нескольких медвежьих шкур на полу и стенах. Посетителей других не было. Нам же выдали по сто грамм коньяка, конфете и стакану томатного сока. Стоил сей джентльменский набор пять рублей с носа, - сумма в 1980-м году немалая. А потом включился магнитофон. И раздались песни, которых я до этого слыхом не слыхивал: "Синяя птица", "Поворот", другие, сегодня уже классические. Звучала музыка "Машины времени". Скандальная слава об этой группе во всю катилась по Союзу Советов, сам Виктор Астафьев со страниц "Комсомолки" заклеймил её за бездуховность и упадничество.
Статью я читал, песни же "Машины" слышал впервые. Помню потрясение ребят-москвичей: ночью, в глухой алтайской тайге услышать то, что даже в столице запрещено! Парни-армяне, хозяева заведения, дали понять, что этим и объясняется их осторожность и завышенная стоимость напитков: за риск, мол, надо платить.
Помню, мы просили армян крутить повторно некоторые из песен. Еще помню большое количество выпитого тогда коньяка: наши девочки, а их было большинство в группе, довольствуясь соком томатов, жертвовали коньяк в пользу мужчин. Песни были неожиданными и странными, и, обсуждая их, нам было просто не обойтись без спиртного.
В мае 85-го "Машина времени" приехала в Запорожье. "Юность" была переполнена, как тогда считалось, агрессивной молодежью. Я пригласил Макаревича в редакцию "Комсомольця Запор1жжя" на встречу с журналистами. Андрей пришел. Но ни заметка о встрече, ни мое интервью с ним опубликованы так и не были. Причина? Одной официальной особе из обкома партии выступление рок-группы показалось антисоветским. Невзирая на то, что содержание концерта было "санкционировано" Министерством культуры СССР. Помню, я очень психовал по этому поводу. И, кажется, опять пил коньяк.
Горноспасатель Джулия
Однажды я услышал песню Визбора о Фанских горах. Это было на Алтае в 80-м. И решил, что должен своими глазами увидеть то, что восхитило Юрия Визбора. В августе 87-го намеченное осуществилось: за 20 дней горно-пешеходного похода по Фанам прошел 120 километров, преодолев несколько солидных перевалов. Наибольшая высота, с которой довелось посмотреть на мир - 4200 метров.
На девятый день маршрута добрались до Алаудинских озер. Только разбили лагерь, пошел дождь. Недалеко в трех разноцветных палатках прятались чешские альпинисты, приехавшие тренироваться на фанских пятитысячниках. Привел чехов в горы Джулия Джумахони, знаменитый в этих местах горноспасатель Жуля. На одном из валунов перед Двойным перевалом видел надпись: "Жуля! Проводники Советского Союза приветствуют тебя!"
Историй о нем ходит много, и вот он сам: среднего роста, смуглый, крепко сбитый. Коротко стриженая голова стянута красной лентой, за которую вставлено птичье перо. С нами Жуля общался охотно, травил анекдоты, рассказывал о знаменитостях, с которыми встречался в горах. Узнав, что я из Запорожья, сказал с чуть заметным акцентом: "Тут ваши погибли, знаешь? Вон там памятник им стоит, сходи, положи цветы". И посмотрел мне в глаза, не испугаюсь ли непогоды...
Помню в год, когда произошла эта трагедия, традиционный областной слет туристов был отменен. Жуля рассказывал, как происходили поиски погибших: на Алаудинские озера съехались лучшие альпинисты страны, в их лагере был траур. Тела погибших найти не удалось, только через год талые воды вынесли останки к озеру. Жуля помогал спускать их с гор на равнину.
...Стою перед камнем с прикрепленной к нему табличкой: "Запорожским туристам, погибшим на перевале Адиджи 21 сентября 1981 года". И ниже - семь имен и фамилий. Вставляю в щель букетик неярких горных цветов. Вместо уже увядших, собранных накануне шутником Джумахони. Вокруг, отгороженные прерывистой стеной дождя, нависают покрытые снегами вершины.
За два дня отдыха на Алаудинах много разговаривал с Жулей. Его судьба интересовала меня. Под маской весельчака этот уже пожилой мужчина прятал свою невеселую историю.
Были у Жули семья, дом и горы, в которых проводил ежегодно по восемь месяцев. Пока жена не сказала: "Я или они". Уже тридцать лет живет он в горах, без которых не может. Рюкзак, палатка, ледоруб - все нажитое Жулей добро. Только на месяц-полтора, когда у туристов не сезон, спускается в Душанбе, где у него друг.
Все спят. Нас двое возле костра. Жуля достает из огня горящую ветку, прикуривает очередную сигарету, продолжает повествовать о себе. Сюжет для рассказа, думаю я. А может и для романа: как человек мучается оттого, что не может обходиться без гор.
Он проводил нас до Мутного озера. "До свиданья, запорожец", - сказал, прощаясь. Сказал весело, только в глазах был блеск грусти. Мы ушли вверх по укрытой свежим снегом тропе. Джулия оставался внизу в окружении холодных родных вершин.
Много воды сошло с них за эти годы к Алаудинским озерам. В горах Таджикистана давно стреляют. Даже отчаянные бродяги вряд ли решаются ходить сейчас по Фанским горам. Как сложилась судьба памирского горноспасателя Джумахони, не знаю. Знаю лишь, что недолгая встреча с ним никогда не забудется. Как и песня Визбора о Фанских горах, которая точна и незамысловата.
Невкусная рыбу навага
Однажды меня напечатала "Комсомолка". Целых 70 или 80 строк. Правда, без подписи под заметкой. Было так...
Весной 89-го знаменитый Дмитрий Шпаро проводил свой очередной лыжный поход: с Чукотки, через Берингов пролив, на Аляску. Освещать старт первой совместной советско-американской экспедиции прибыла в Анадырь солидная группа наших и импортных журналистов. Я был единственным представителем периферийной, то бишь запорожской, прессы.
Вечер первого дня в столице Чукотки свел в гостиничном номере с двумя парнями из "Комсомольской правды", Володей (?) Козиным, тогдашним завспортивным отделом, и Ваизом Юнисовым, автором многих интереснейших репортажей. Достав привезенную с собой водку (в Анадыре с этим тогда было туго), мы сели ужинать. Выпили почти все, когда Ваиз вспомнил, что через полчаса им нужно передавать в редакцию первую информацию об экспедиции. Я взволновался: времени мало, что делать? "Успеем, - заверили москвичи. - Что, не сочиним вместе ста строчек?".
По правде говоря, писать было не о чем, сбором информации еще толком не занимались. Поэтому первые абзацы посвятили общим рассуждениям об экспедиции и впечатлениям от беспосадочного перелета Москва-Анадырь.
И тут я вспомнил, что в соседнем с гостиницей гастрономе продается мороженая рыба навага. Через несколько минут совместными усилиями родилось примерно такое: "Главный груз экспедиции поедет на нартах, запряженных собаками. Из более чем двух десятков лаек, участвующих в переходе, двенадцать привезены специально из США. И они уже успели оценить новое для себя лакомство - чукотскую навагу, особенно любимую собаками в мороженом виде".
Строки сочли гениальными и включили их в общий текст. На следующий день "Комсомолка" напечатала материал. Я был горд своей причастностью к таинствам журналистского ремесла...
Шли годы. В августе 91-го повезло попасть на Командорские острова, где экспедиция, организованная не без участия вездесущего Димы Шпаро, искала останки Витуса Беринга. Радистом был Юра Мельников, с которым познакомились когда-то в Анадыре, где он был в составе советской команды. Вспомнили друг друга, разговорились. К слову заговорили о моей газетной работе. "Только не пиши глупости, какие иногда ваш брат пишет", - попросил Юра. И рассказал, что в солидной газете "Комсомольская правда" читал один из репортажей о лыжном переходе из Чукотки в Аляску. Где писалось, что собаки любят мороженую навагу. Написать такое, по словам Мельникова, мог только безграмотный журналист. Потому что навага - рыба вонючая, особенно в замороженном виде. Собака, даже трижды голодная, есть её никогда не будет.
Я слушал Мельникова и кивал головой. Что я мог возразить?
О том, как я сбривал бороду
Однажды, мне тогда стукнуло 20 лет, я отпустил бороду. Верней сказать - на щеках выросло нечто, что мне лестно было посчитать бородой. Для увековечивания столь зримого факта полового созревания даже сфотографировался в ателье. Помню, мастер-фотограф по фамилии Гольдбаум мне понимающе подмигнул. Дело было летом, а к сентябрю, перед занятими в вузе, бороду пришлось сбрить. Бородатый студент в Запорожском машиностроительном институте в то время - явление невозможное.
Получив диплом инженера в 1975 году, я отпустил, наконец, волосяной покров своего лица в свободное плавание. Потому что бриться никогда не любил, а девушки, главные для меня, юного, судьи, уверяли, что борода мне идет. С тех пор сбривал бороду всего трижды. По причинам, я бы сказал, идеологическим. Иных причин в советское время, пожалуй, не было.
Прежде чем круто связать жизнь с журналистикой, я работал некоторое время "на производстве", в том числе на оборонном заводе "Радиоприбор", по тогдашней лексике - п/я 64 (почтовый ящик). При оформлении в отделе кадров от меня категорически потребовали, чтоб перед тем, как фотографироваться на пропуск, сбрил бороду. Потом, сказали, можешь опять отпустить. Логики в этом не было, ведь мое настоящее лицо и изображение на пропуске не совпадали. Но для кадровиков имел значение не здравый смысл, а Инструкция, в которой о бороде не говорилось ни слова, но четко указывалось, что лицо сотрудника на документе должно быть "чистым". Весь год, пока работал на "Радиоприборе", вопрос бороды никого больше не взволновал.
В молодежной газете моя волосатость никого не смутила. Это тем более удивительно, если учесть, что девушек-журналисток в здание обкома ВЛКСМ не пускали в джинсах (сотрудник комсомольской газеты не должен был носить "капиталистические" штаны). Сейчас, когда в разных редакциях полно "хвостатых" и бородатых сотрудников, даже не верится, что было время, когда на весь запорожский Дом печати я один из всей мужской пишущей братии носил бороду, и ни у кого из двух обкомов (партии и комсомола) это не вызывало никакого протеста. А ведь за "облико морале" работников "идеологического фронта" тогда следили особо тщательно. Единственное "покушение" на бороду было связано с возможностью карьерного роста, когда редактор "Запорiзької правди" Николай Пересунько предложил должность завотделом писем в своей газете. Не спеша рассказав о преимуществах партийного издания (престиж, перспектива, зарплата), он поставил единственное условие - сбритие бороды, дав пару дней на размышление. Аргументация была в том плане, что несолидно носить бороду и работать в серьезной газете, являющейся органом областного комитета коммунистической партии. От предложения, подумав для видимости какое-то время, я отказался. Унижать себя, а приказ о снятии бороды расценил только так, никому и до и после не позволял.
Ко времени хождения в "Запорiзьку правду" я был уже членом КПСС, без партийности меня б не назначили заведующим отделом и в молодежной газете. Второй и третий случаи сбривания бороды связаны как раз со вступлением в партию.
Перед приемом "в ряды" на бюро райкома, нужно было пройти обязательные смотрины на парткомисии, в состав которой входили, как правили, старички-ветераны КПСС. Старички любили мучить новобранцев вопросами по истории партии и Уставу, поэтому претенденты на хлебную книжку (так в народе называли партийный билет) очень боялись партийной комиссии. Мне объяснили, что придирчивым старичкам борода вряд ли понравится, а на вопрос типа: "А как же Маркс, Энгельс, Ленин, носившие бороды?", ответили: время сейчас другое и другие традиции. Короче - отбрили, порекомендовали побриться. Зато я успешно стал кандидатом в члены КПСС. Через год, после окончания кандидатского срока и для вступления в партию, пришлось пройти знакомую процедуру, но в этот раз, сбрив бороду, усы я оставил.
До сих пор интересно: а первые советские руководители коммунистической партии на своих документах были с бородками? Ведь они практически все их носили. Когда же возник негласный запрет на бороды в партбилетах? Его, запрета, скорей всего, не было. Слишком бы глупо выглядело. Просто фотографироваться с бородой в какой-то момент стало не принято. А раз так, то "старшие товарищи" не рекомендовали и мне. Абсурд? Но разве вся советская идеология не стала большим историческим абсурдом?
Урок от Анатолия Кочери
Однажды меня послал на три буквы большой чиновник, замминистра энергетики СССР, хороший и порядочный человек. Этому предшествовали определенные события.
Перед тем, как в конце 1983 года ввести в строй первый реактор Запорожской АЭС, наши газеты подняли много пропагандистского шума, мой голос в этом хоре был не самым последним. Торжественный пуск ожидался к 22 декабря - Дню энергетика, список награждаемых начальников и строителей был уже утвержден. Говорили, что на Орден Октябрьской революции "тянет" главный инженер управления строительства ЗапАЭС Анатолий Васильевич Кочерга. Это был фанатично преданный делу специалист, умница, способный работать сутками, интеллигентный, голубоглазый. Я неоднократно общался с ним и, как ведущий "атомной" странички в "Козе", приурочил к пуску зарисовку о Кочерге.
Пуск оттягивался, а потом на первом блоке случился пожар, после которого не только пропала подготовленная заметка, а вообще ушла из газеты тема "мирного атома". В очерке "Как в Энергодаре строили электростанцию", помещенном в этой книге на стр. 187, об этом рассказано.
Когда пришла гласность, и для журналистов открылись многие ранее запретные темы, решил вернуться к ЧП и разобраться в его причинах. Но главные областные пожарные, так же как и сменившиеся руководители УС ЗапАЭС, были не очень словоохотливы. Выяснив, что Анатолий Кочерга живет в Москве и работает заместителем министра энергетики, загорелся идеей встретиться с ним, взять информацию, что называется, из первых рук. Звоню в министерство, секретарша соединяет с замминистра. Он не помнит меня, но интересуется целью звонка.
- Хочу расспросить о пожаре, прошло шесть лет... - говорю прямо, но Кочерга вежливо перебивает, заявляя, что на эту тему говорить отказывается. Чувствуя, что он может положить трубку, прошу разрешения встретиться и поговорить вообще о развитии энергетики.
- Приезжайте, если хотите. Но учтите, о пожаре я не буду разговаривать, - сухо и твердо повторяет мой собеседник.
Телефонный разговор меня не расстроил, помня всегдашнюю доброжелательность этого человека, был уверен, что при личной встрече сумею расположить его и все выяснить. Главное, не задеть самолюбия бывшего главного инженера, не задавать лобовых вопросов, типа "кто виноват"?
В августе 1991-го (за пару дней до ГКЧП и путча), оказавшись в Москве, позвонил опять в министерство, напомнил о себе, и договорился о встрече.
Открыв дверь руководящего кабинета, сразу увидел, как изменился Кочерга внешне: похудел, постарел, а главное - голубые глаза утратили прежнюю яркую голубизну.
- Здравствуйте, Анатолий Васильевич! Рад вас видеть, вы совсем не изменились. Узнали меня? - начал я подстилать соломку.
- Да, узнал. Пришли таки? Ну, слушаю.
- Анатолий Васильевич, все-таки хотелось бы узнать, что случилось тогда с первым реактором...
- Я же предупреждал, что об этом разговаривать не стану, - Кочерга мгновенно стал жестким. Таким я его не знал, хоть и помнил, каким мог быть суровым и твердым на оперативных совещаниях нынешний замминистра. Тщательно подбирая слова, я попытался порассуждать о том, что сегодня другое время, что люди хотят знать правду, но Кочерга, выдержав полуминутную паузу, сказал со страшной интонацией в голосе:
- Немедленно убирайтесь. Я не хочу вас видеть, идите на...
Истинная интеллигентность неистребима. Он хоть и послал меня, но на "вы". А если серьезно, то я долго ругал себя, что довел сдержанного и воспитанного человека до срыва. Не хотел Кочерга делиться со мной воспоминаниями о пожаре, видать, слишком больно это для него было. Я же бесцеремонно лез в его душу. Эта история послужила важным уроком, больше подобного нахрапа, даже во имя самой "гвоздевой" темы, не позволяю себе.