Аннотация: еще одна часть текста, время действия - апрель 1827 года
*
г. Петрозаводск Олонецкой губернии
3 апреля 1827 г., Пасха.
- ...положено Вашему высокоблагородию(1) представиться, - и вежливо поклонился.
Хотя это все, конечно, лукавство: Федор Николаевич господина вице-губернатора знал прекрасно и мог надеяться, что и тот его не забыл. Но оно дело - знать, другое же - вот так, без приглашения, подойти с приветствием. Как-то оно...неудобно могло бы получиться. Да, Борис Иванович, если только не переменился совершенно, различным светским условностям значения почти не придавал, но тут-то - положение-то какое! Нет, даже не в том дело, что господин вице-губернатор Олонецкой губернии и советник губернского правления в данный момент чинно стояли на Пасхальной службе. Просто бывают такие старые знакомства, что лучше бы про них позабыть, не вспоминать, а проходя мимо - только молча кланяться. Да и то - так, чтобы никто не заметил. Собственно, Федор Николаевич таким знакомством себя и почитал, однако же, дернул черт... прямо на службе, до чего ж некстати! Стой теперь, как последний дурак, жди, что Его высокоблагородие сделает вид, что тебя впервые видит и страшно занято пением очередного Тропаря(2)!
- Что же представляться, Федор Николаевич? Уж, кажется, мы знакомы, - Борис Иванович тоже поклонился, прищурился, будто плохо видел: - Впрочем, может быть, об том лучше позабыть? А то ведь - судите сами, от моей фамилии до сих пор люди вздрагивают, может, и не стоит вам этакое старое знакомство возобновлять, а?
- Вздрагивают? - зачем-то переспросил Федор Николаевич. Хотя, конечно же, мог бы и догадаться. Все-таки фамилия редкая, приметная - сложно не запомнить!
- Бывают такие трепетные натуры! - Борис Иванович усмехнулся, не забыл сделать положенный поклон и снова глянул на собеседника: - Верите ли, все бумаги теперь полным именем подписываю - а это два лишних слова! Но - что делать? Ведь пугаются - а после, верно, думают по пословице, что брат брата стоит.
- Так уж и стоит? - вопрос получился, конечно, на грани допустимого. Голосом, правда, постарался смягчить, но все равно вышло как-то... двусмысленно. Что возможно между старыми знакомцами, то между людьми сторонними уже никак не пристойно. А вот ведь... опять - кто дернул?
- Да уж так, - Его высокоблагородие чуть покривил губы и смерил собеседника ледяным насмешливым взглядом. Будто разом все про старого своего знакомого понял, как говорится, взвесил его - и нашел легковесным. Теперь вот, пожалуй, отвернется - и хорошо, если попрощаться соизволит! Но, верно, плоховато бывший полковник Федор Глинка(3) знал действительного вице-губернатора Олонецкой губернии Бориса Пестеля(4). Тот одним прощанием не ограничился:
- Но Вы не тревожьтесь, Федор Николаевич. Павлу я брат, а Вам - даже не непосредственный начальник. Вряд ли нам часто придется видеться.
Да, в этом Борис ничуть не переменился. Что же, тогда можно и Федору Николаевичу признаться.
- Как же мне не тревожиться, Борис Иванович? Вы-то Павлу - брат, а я - и улыбнулся, не сдержавшись: - подельник.
Борис, уже приготовившийся отвернуться, замер, блеснул глазами.
- Ах, вот как? - и тоже заулыбался. Хищная была улыбка и, пожалуй, шальная. Как у азартного человека, которому предложили что-то на пари: - Ну, тогда другое дело, тогда уж позвольте Вас в гости пригласить, благо праздники. А там и поговорим толком - если не против. Как, Федор Николаевич, Вы не против?
- Ничуть, и душевно рад приглашению, - Глинка поклонился - а, подняв голову, встретил беспокойный взгляд незнакомой молодой женщины. Та стояла подле Бориса и, кажется, уже какое-то время прислушивалась к разговору. Так слушать и так беспокоиться могут только жены - и верно, Борис Иванович, обернувшись, протянул женщине руку:
- Софи, познакомься, это господин Глинка, я тебе рассказывал о нем - полковник и литератор. Федор Николаевич, моя жена Софи, Софья Николаевна, - и добавил, опять улыбнувшись: - урожденная княжна Трубецкая, между прочим.
- Счастлив знакомству, - Федор Николаевич поцеловал теплые пальцы урожденной княжны. Не сдержавшись, сказал: - Хорошая у Вас фамилия! - и тут же устыдился своей вольности. Но, кажется, супруга Бориса была ему под стать - приподняла тонкую бровь и небрежно осведомилась:
- Какая именно, девичья или нынешняя?
- Даже не знаю, что и сказать, мадам! - и вправду, одна лучше другой! Смешней было бы, окажись Софи в девичестве княжной Оболенской или, не дай Бог, Рылеевой, хотя эти никакие не князья.
- Ничего страшного. Я слышала, Борис пригласил Вас в гости, так что у Вас есть время подумать, господин полковник и литератор.
"Да, Борис сделал прекрасный выбор!", - подумал Федор Николаевич. Софья Николаевна с каждой фразой нравилась ему все больше.
- Обещаю подумать, мадам. Только вот, - развел руками, - полковник я бывший, нынче переведен в службу гражданскую.
- А литератор? Надеюсь, литератор вы не бывший?
- Софи, бывших литераторов не бывает, это призвание неизменно, как боевая рана, - ответил за Глинку Борис Иванович. Кивнул в сторону солеи и алтаря, сказал, понизив голос: - Пожалуй, сейчас не время будет для беседы. Но мы Вас ждем, Федор Николаевич. Завтра Вам удобно будет?
- Вполне, и благодарю за приглашение. Буду непременно, - поклонился, простился - и отошел в сторону.
А то ведь - служба, все-таки, Литургия, хоть немного, но сосредоточиться должно.
*
г. Петрозаводск Олонецкой губернии
4 апреля 1827 г., Святая неделя.
Его высокоблагородие господин вице-губернатор жил в недавно перестроенном доме, но кошки уже обжили оба крыльца и черную лестницу. Федор Николаевич поневоле задержался, когда меховое население дома по очереди подходило к гостю общаться. Кошки в Петрозаводске обладали достоинством африканских львов -- недаром львы на крыльце губернаторского дома были так похожи на кошек. Из почти десятка котов два -- черный и черный с белой грудью -- похоже, имели предписание от полиции, по крайней мере, надзирать за перемещением коллежского советника Глинки они взялись старательно и с соблюдением всех правил. Довели до парадной двери квартиры Бориса Ивановича, после чего черный остался у порога, а черно-белый поднялся на один лестничный пролет -- и затаился. Звери, верно, столовались за казенный счет, потому как еды не просили, не ластились и не уходили. "Знают дело!" - восхитился Глинка -- и позвонил у двери.
Колокольчик откликнулся где-то далеко, будто не в прихожей. Но дверь тут же открыли, молодой человек очень олонецкой наружности спросил:
- Как прикажете доложить? - но, узнав имя, докладывать не пошел, а сделал приглашающий жест: - Пожалуйте! - верно, Его высокоблагородие господина Глинку ждал с нетерпением.
...Софья Николаевна теперь глядела на бывшего полковника куда благосклоннее. Этот гость не представлял опасности для ее мужа - впрочем, таких людей ей еще не попадалось - и не собирался доставлять ему неприятности. А кроме того, оказался превосходным собеседником, правда, говорил он чуть-чуть старомодно, но это было даже мило. Этакий дядюшка, времен Екатерины вельможа, ему, пожалуй, лучше подошел бы парик и камзол, а не фрак и бакенбарды. Но при том - вполне современная насмешливая легкость разговора... Впрочем, кажется, уже и не такая современная? Кажется, сейчас люди стали говорить куда осторожнее...
- Софья Николаевна, голубушка, уж постарайтесь уговорить супруга Вашего, чтобы непременно свозил Вас на здешние озера. Их тут множество, какие поближе, какие - дальше, и есть еще одно, как по мне - так самое удивительное озеро в здешнем краю. Нет, - предупредил вопрос: - Не Онежское. Да я Вам скажу, что Онегу тут озером и не зовут, морем величают и по справедливости. А то, про которое я говорить начал - оно, правда, далековато будет, но увидеть его стоит. Озеро то называют - Святое, говорят, сам царь Петр Алексеевич его так назвал, потому что от какого-то недуга на тамошнем острове вылечился. Так ли, нет ли, но места эти вправду благодатные. Сосны, Софья Николаевна, в самое небо!.. - Федор Николаевич мечтательно прикрыл глаза.
- А Вы сами были там? На Святом озере? - Софья Николаевна приподняла брови, готовясь услышать занимательный рассказ о путешествии. Но господин Глинка только вздохнул:
- Верите ли - не довелось! Все от людей слышал, я ведь здесь тоже не всю жизнь, напротив...
- Ну, если дорога дальняя, ни я, ни тем более Софи никуда не доберемся! - рассмеялся Борис. - Мы больше домоседы, а уж теперь-то - в особенности!
- Теперь? - Глинка попытался поймать взгляд господина вице-губернатора, но тот ускользал, как верткий малек. Ой, вряд ли Борис Иванович ждал прибавления в семействе. И тогда - что же? причина ясна? Пожалуй. Но уточнить все равно стоит: - От чего же такая перемена... теперь?
- Да работы много, Федор Николаевич! Ведь только-только в должность вступил... как в омут какой-то, право слово! - Борис улыбался, разводил руками, всем своим видом выказывая глубокую озабоченность службой. Глинка, разумеется, ни на миг этому не поверил, хотя и признал, что изображать младший брат умел куда лучше старшего. Беседу о тонкостях службы в губернском управлении мужчины вели еще с четверть часа - и довольно азартно, так что Софья Николаевна оставила их вдвоем даже и с сожалением, уж больно весело и язвительно отзывались ее муж и их гость о петрозаводских и столичных чиновниках. Но - как ни жаль...
- Беседуйте, господа, а я, пожалуй, пойду к себе. Борис, не забудь пригласить господина Глинку отужинать с нами, - улыбнулась - и ускользнула. Так - правильно. Потому что есть темы, которые не станешь обсуждать при даме, с которой всего день назад познакомился. К тому же, это была просьба Бориса, а для него можно было и пожертвовать удовольствием от чужой беседы.
- ...просто прелесть... Когда я вижу столь счастливые союзы, то начинаю сомневаться в своей неспособности к семейной жизни, - Федор Николаевич отвернулся, наконец, от двери, за которой скрылась мадам Пестель, и посмотрел на Бориса: - Вы ведь не только про службу поговорить хотели, Борис?... можно ли мне так Вас...
- Да Бога ради, - отмахнулся Его высокоблагородие, отметая разом все служебные и статусные различия. - Как угодно, так и называйте, что мы, как чужие... Что же до того, о чем я хотел поговорить... - побарабанил пальцами по колену, спросил: - Курите? - указал на столик подле окна: - Прошу, там и табак, и трубки, и что угодно, только возьмите сами, мне вставать долго.
- Ах, да, я забыл, - и ведь не лукавил, в самом деле забыл, что Борис - калека. Как-то... не бросалось в глаза его увечье.
Пока Глинка ходил за курительными принадлежностями, Борис Иванович размышлял, стоит ли начинать заведомо тяжелый и, возможно, опасный разговор, или оставить его до иных времен. Ничего не решил, не успел: бывший полковник устроился в кресле напротив и без лишних слов начал:
- Если Вы меня про брата Вашего расспросить хотите, то скажу сразу: видел я его на следствии всего только раз один, не больше. Слышать-то многое слышал, но видел - только раз.
Зачем-то он этот раз еще и голосом выделил. Зачем? Впрочем, для начала надо предупредить гостя вот о чем:
- Да, все так, именно про него и хочу. И тоже кое-что скажу Вам, Теодор, сразу. Брата я знаю, может быть, не слишком хорошо, но достаточно, чтобы не поверить в половину тех вздорных обвинений, которые ему приписали. Это первое, а второе... - отвернулся, прикусил губу, задумался. И до того напомнил Федору Глинке своего старшего брата, что даже в груди заныло. Похож, вправду! Ну, ростом, пожалуй, повыше, полнее - это от сытой семейной жизни, не иначе. Павел - тот совсем невысокий был и легкий, как цирковой наездник... только почему же - был? Жив же, слава Богу, а ведь не надеялись уже...
- Да, второе, - вскинулся Борис. - Я спросить Вас хочу, потому что не понимаю просто, вот... как можно было на все это согласиться? Ну, как - когда на деле обвинения все, если не полная ложь, то ложь наполовину! - Выставил перед собой ладони: - Нет-нет, я брата не оправдываю, он достаточно сделал, чтобы пойти под суд... Но - казнь? Нет, это... я не верю. Да, я знаю, Поль - натура страстная, горячая, при том - организатор очень хороший, толковый, умница... Но как ему пользоваться какой-то там неограниченной властью, с его-то добрым сердечком? Мог он на себя чужую вину взять, а? как думаете?
Как он - думал? А думал, что либо он плохо знал Павла, либо Борис ошибался-таки в своем старшем брате. Ну, или человек на самом деле всегда больше того, что в нем видят. Но это-то все - идеи отвлеченные, а Борис Иванович спрашивал вещи определенные! И - до того страшные, что уж лучше бы и не знать их вовсе. Может, пусть и не знает?
- Может, и чужую мог, да, говорят - кого-то вот так он собой прикрыл, другое дело, что многих, уж простите, Борис, но - ведь и подвел он многих, это я точно слышал... - И добавил то, чего говорить не собирался: - Да не только слышал, а тем самым и был, кого Павел Иванович вольно или невольно под подозрение, или что похуже, подвел. Это я еще легко отделался, а, говорят, были и другие.
Борис не ответил, смотрел в пол. Семейное это у них, что ли?
- Подвел? - спросил дрогнувшим голосом. - Зачем же? - и скривил губу: - Что, жить хотел? А теперь его за это - как изверга почитают, так? Я ведь много, что слышу, Теодор, и сочувствие слышу, и насмешку тоже... и обвинения против Павла - столько, что может и на новеллу хватить, одна беда - новелла эта тоже будет сплошным враньем... - вздохнул, поднял голову: - Вот, Теодор, какое у меня нелепое положение: в то, что знаю, я не могу поверить, а того, во что поверил бы -- знать не знаю.
Да уж, положение у младшего брата было -- не позавидуешь. Федор Николаевич, впрочем, мог бы ему рассказать то, во что поневоле поверишь, не захочешь -- а поверишь, забыть не сможешь! Он -- не забыл, хотя, право слово, очень хотел, поначалу особенно. Да, но, опять же, нужно ли про то -- рассказывать?
А, может быть, все куда проще?
- И во что Вы поверить готовы, Борис? В то, что брат Ваш ни при чем?
Борис хмыкнул, покачал головой:
- Ох, нет. Что Вы! Павел ни при чем быть не может, не такого склада человек. А вот в то, что он успел, за то время, пока я его не видал, превратиться в этакого... жуткого диктатора, или как еще? в чудовище, которого хлебом не корми, а дай кого-нибудь извести... - рассмеялся горько: - Вы не представляете, сколько и чего я наслушался. И так и не понял, кто тот человек, про кого все эти страшные байки? - Последнее слово сказал по-русски, французского тут не хватило.
Федор Николаевич только плечами пожал. Сам-то он из Петербурга в июне уехал... то есть -- как уехал, выслали его, да проследили, чтобы до Петрозаводска никуда он, поднадзорный, не сворачивал. Но вот за письмами уже уследить сложнее было, а Глинке писали немало. И о том, чем следствие закончилось, и о приговорах, и о том даже, что на самом деле крылось за монаршим великодушием. Вяземский Петр Андреевич(5), знакомец по литературным кругам, тот подробнейший разбор заключения следственного Комитета для "олонецкого узника" сделал и с такими предосторожностями переслал, что письмо от конца июля прибыло в Петрозаводск чуть ли не в октябре месяце! Толковый разбор был, нельзя не признать, хотя новостей, разумеется, уже не содержал никаких. Ну, да не в новостях суть, а вот байки, как выразился Борис Иванович, господин Вяземский перечислял если не все, то главные -- и, кажется, точно так же изумлялся. Правда, Петру Андреевичу изумляться проще, чем даже Глинке, он никого толком не знал и уж точно, что никому родственником не был.
- Скажите, - попросил тем временем Борис Иванович, - Вы ведь Поля видели позже меня, не так ли?
Глинка кивнул:
- Да, пожалуй, позже. Апреля десятого дня прошлого года... - усмехнулся: - Уж скоро год будет тому нашему свиданию...
Странно он это сказал. Что же за свидание такое, о котором говорят чуть ли не с дрожью в голосе? Может быть...
- И что же, он так страшно переменился?
- Переменился, - подтвердил Федор Николаевич, невольно отводя взгляд, - но чудовищем не стал, уверяю Вас.
- Ах, да что меня-то уверять, вот бы судей тех уверить, да главного обвинителя! - Борис махнул рукой безнадежно: - Впрочем, пустое это все, пустое... Вы расскажите сами лучше, а то я все вопросы задаю вместо того, чтобы ответы послушать. Расскажите.
- Да что же мне рассказывать, Борис Иванович? - растерялся литератор. - Вы и не спрашивали ничего почти, что же мне отвечать?
- А, да? - улыбнулся разом смущенно и насмешливо. - А вот... как он переменился. И, -- вскинул брови, заговорил резко, не давая Глинке вставить ни слова: - И вот чего еще я не понял и не понимаю до сих пор -- как оно шло, самое это следствие? Как? К примеру, есть некий донос, верно?
Глинка кивнул. Да, были доносы -- и больше одного, много больше. Но если бы ими следствие и ограничилось!
- Прекрасно. Без доносов просто нельзя, но... Но зачем же признавать? Ведь здесь только слово против слова, зачем? Не понимаю...
- Доносы -- они не все сплошь лживы, вот, в чем беда, Борис Иванович. Да и одними доносами Комитет не ограничивался. А признаешь часть, которую счел правдой -- тут же в тебя вцепятся и остальное тоже вытрясут.
- Будто уж! - не поверил Борис. - И как же это они -- вытрясут? Государыня Екатерина, если я не путаю, запретила дворян пытать, так что тут мы -- вполне в безопасности, можно до конца отпираться!
- А вот тут Вы ошибаетесь, - вздохнул Глинка. - Вот тут-то все мы здорово ошиблись.
- Как так? - Борис откинулся на спинку кресла, сощурился: - Вы, собственно, о чем же? Да нет, Вы не молчите, пожалуйста, раз уж сказали, так и договаривайте!
Поднялся рывком из кресла, прошел, сильно хромая, к столику с трубками, долго перебирал их -- не видя, что же берет. Федор Николаевич только раз один покосился на хозяина дома, вздохнул -- и предоставил Борису сохранять лицо тем способом, какой ему показался возможным. Тем более, так и ему самому легче было говорить:
- Я и не отпираюсь, Борис Иванович, и тайны бы, пожалуй, не делал, да только, знаете... Будь я до конца уверен, боюсь, что не смолчал бы... И наверняка опять попал бы в какую-нибудь крепость, из которой уже так просто не вышел бы. Но -- повторю: будь я до конца уверен. А так, понимаете... да, своими глазами я видел... но -- следы, понимаете? Ведь когда допрос ведут с пристрастием,так следы-то поневоле остаются. Но -- повторю: только их. Ну, следы, то есть. Правда, как еще человеку такую рану получить, я представления не имею, уж больно однозначно та рана выглядит...
- Слушайте, Теодор, - попросил, не оборачиваясь, Борис, - давайте условимся: Вы сейчас мне прямо называете имя человека, которого Вы в таком виде видели, а после можете говорить любыми околичностями, мне уж все равно будет.
Что же... правильно, конечно же. Догадываться всякий волен, но точно знать только один свидетель и может, вот Борис Иванович того свидетеля и спросил. Чтобы, стало быть, самому себя не мучить - другому предоставил. Ну, ладно, что уж тут:
- Собственно, кого... Да Вы ведь поняли, Борис Иванович. Вот... Павла Ивановича как раз и видел. И так тут...
Понять - одно, узнать - совсем другое. Борис выронил трубку, пошатнулся, вцепился в столешницу обеими руками. Ну, как, получил ответ, зачем он все признавал? Хорош ответ, а? Исчерпывающий?
- Фед... Федор Николаевич, а... Ошибкой это быть не... не может? - спросил зачем-то по-русски, будто так господин Глинка вопрос понял бы точнее. Да нет, чушь, все чушь, просто - так сказалось. И... и все, спросил - и спросил. Вот бы только ответа дождаться...
- Не утешу я Вас, Борис Иванович, - вздохнул, прикусил губу и впервые остро пожалел о том, что полез к господину Пестелю с нелепым своим представлением. Зачем - чтобы, в конце концов, поделиться с ним своей новостью? Да, уж такой перемены в родном брате Борис не ждал, не предполагал даже! - Может, конечно, случайность, а все же, - эх, да что ж он все мямлит, будто Пестелю легче от этого! Хватит уже хвост рубить по кускам, начал - так давай разом: - Штука такая есть, специально для честных признаний. Обруч железный с винтами. На голову надевают - вот, как веночек, - голос дернулся, Глинка зажмурился, пытаясь отогнать ставшее зримым воспоминание. Не вышло, взгляд словно провалился в прошлое, то, что и год назад едва умещалось в сознании, осталось по-прежнему невыносимым. А ведь надо - договорить! - Да, вот... так. А потом спрашивают, да винты подкручивают и до того доводят, что, как в старину говорили, человек в изумление впадает. - Не выдержал, глянул на Бориса, хотел понять, может, довольно уже? Но тот так и стоял лицом к окну, а по спине мало, что поймешь! Ладно, надо... до конца уже... - То есть, боль, говорят, дикая, да Вы сами представить можете, как это - когда кости давят. Обруч тот, он изнутри - я такой однажды видел, в руки брал, так вот - изнутри он не литой, а как желоб, края бывают еще острые... - Видел, в руки брал - в частной коллекции подобных "штук", австриец один собирал, тот еще оригинал. Бог ему судья, тому коллекционеру, только и пользы от него, что Федор Николаевич после след узнать смог. - Собственно, что? да, след от него двойной, в две полосы вдавленные, а ежели крепко винты закрутить, то и до крови прорезать можно, а, говорят, что и вовсе голову раздавить, вот, как яйцо, к примеру. Такой-то след, и до крови как раз, я на лбу брата Вашего и видел - ровно десятого апреля, как очную ставку нам дали. И, признаюсь, с перепугу сам едва не признал сразу и все, одно удержало: ни себя б я так не спас, ни Павла.
И умолк, потому как - что еще тут скажешь?
- Все? - выдохнул, не оборачиваясь, Борис.
- Истинно так, - подтвердил Глинка и тут же продолжил: - Мне еще что странным показалось, Борис, ведь Поль - у него же великолепная память всегда была, мы его за энциклопедию почитали, а тут... Половины не помнил, места путал, даже времени года назвать не смог, хотя, казалось бы, петербургские встречи наши в двадцатом году(6) только в феврале, ну, в марте быть могли, дальше уж все разъехались. А он - не вспомнил. И заговаривался, знаете, так... начнет фразу и запнется, словно забыл. Я, признаюсь, напугался тогда, как мальчишка... да нет, вру я, что - напугался, я в ужасе был! Будто жил себе, жил в девятнадцатом веке, а оказалось - никакой он не девятнадцатый, а шестнадцатый какой-нибудь, и кругом меня первозданная дикость татарская, опричнина, если не хуже что. Как развели нас, потому что оба мы при своем остались, и я, и Павел Иванович, как уж у него твердости хватило? так вот, как развели, я в нумере своем казематном - как впервые молился, вот, что страх делает... Потом пытался еще письменно разъяснения дать, мол, так и так, неверно говорит господин полковник, запамятовал он все, его ж самого в том двадцатом годе в Петербурге не было! Врал, конечно, а что делать было? Иного способа я не видел, да и как тут было что-то увидеть, сами посудите? - глаза закрою и одно только вижу: полосы эти кровавые чуть не с палец толщиной... Жутко делается. И мысль еще такая подленькая вертится, мол, радуйся, что не с тобой такое, радуйся...
- Радовались? - спросил, не обернувшись, Борис. Без всякой издевки спросил, просто - и от того вышло так страшно, что невольно хотелось деться куда-нибудь, лишь бы не отвечать.
- Что ж... и радовался, - Глинка сощурил глаза: - А что, найдете того, кто б не обрадовался? Разве что Вы сами, да братья Ваши, а кроме - так ни одного, ручаюсь, - перевел дух, усмехнулся криво: - Что ж, Борис Иванович, от дома теперь мне откажете?
- Чушь несете, - отрезал Борис. И вдруг попросил почти жалобно: - Теодор, помогите мне дойти, а то я, боюсь, так тут и останусь...
1 Согласно Табели о рангах, это обращение к чиновникам восьмого, седьмого и шестого классов (чины: коллежский асессор, надворный советник, коллежский советник; аналогичные военные звания: майор, подполковник, полковник ). "Ваше превосходительство" было обращением к чиновникам четвертого и третьего классов (действительный статский советник и тайный советник соответственно; аналогичные военные - генерал-майор и генерал-лейтенант) (ист. Википедия)
3 Глинка Федор Николаевич, полковник, после переведен в штатскую службу. Бывшим полковник стал за участие в Союзе Спасения и Союзе Благоденствия, за предоставление квартиры под заседание Коренного совета в 1820 году, за знакомство с многими участниками Северного и Южного общества. Был арестован 30.12.1825, освобожден в тот же день ("Ты чист, чист!" - фраза Николая I приведена полковником Глинкой в записке на имя Комитета), после арестован вторично 11.3.1826 г., заключен в Петропавловскую крепость. Высочайше повелено (15.6.1826) освободить, переведя в гражданскую службу с чином коллежского советника в Петрозаводск под надзор полиции. (авт. Ист.: Декабристы, биографический справочник, ВД, т. XX)
4 Борис Иванович Пестель - второй сын Ивана Борисовича и Елизаветы Ивановны, младший брат Павла. Из-за какой-то болезни или травмы, полученной в детском возрасте, лишился ноги и вынужден был избрать для себя гражданскую службу. Служил в министерстве финансов у Е. Ф. Канкрина, многократно был вице-губернатором различных губерний. Осенью (чуть ли не в ноябре месяце) 1825 года женился на Софье Трубецкой, дальней родственнице князя Сергея Петровича. (авт., ист.: Н.С.)
5 Пётр Андреевич Вяземский (12 (23 июля) 1792, Москва, Россия -- 10 (22 ноября) 1878, Баден-Баден, Германия) -- князь, русский поэт, литературный критик, историк, переводчик, публицист, мемуарист, государственный деятель. Сооснователь и первый председатель Русского исторического общества (1866), действительный член Академии Российской (1839), ординарный член Императорской Санкт-Петербургской Академии наук (1841). Отец историка литературы и археографа Павла Вяземского. Близкий друг и постоянный корреспондент А. С. Пушкина; "их переписка -- сокровищница остроумия, тонкой критики и хорошего русского языка" (Д. С. Мирский). В 1821-1828 гг. Вяземский находился в опале, под тайным надзором, и жил преимущественно в Москве ("терем казарменного типа" в Вознесенском переулке, принадлежавший ему в 1821-1844 гг.) и подмосковном имении Остафьево. Не будучи сторонником декабристов, воспринял разгром восстания 14 декабря 1825 г. как личную трагедию и резко осудил казнь пятерых участников восстания, трех из которых знал лично. (ист.: Википедия) Кроме прочего, Петр Вяземский был другом детства Павла (ист. Н.С., переписка)
6 Речь идет о том же самом заседании Коренной думы Союза Благоденствия,в 1820-м году, по поводу которого была очная ставка с Никитой Муравьевым. (а кроме него - еще с Федором Глинкой, неким Семеновым, которого по итогам очной ставки расковали и Сергеем Муравьевым-Апостолом, который, впрочем, не доводя до собственно очной ставки, подтвердил показания Павла о сути того заседания) (авт.)