На подоконниках съёмных квартир нет цветов. А на грязных даже с виду окнах нет и других символов оседлости: ни тюля кокетливого, ни хранительниц-штор, ни ревнивых гардин... Правда, какие-никакие занавески таки имеются - случайное тряпьё, чья задача просто затенять комнату. В которой, как правило, обитает не один и даже не двое мужчин - а им всякие такие тонкости до звезды: нужны лишь стены и потолок, под укрытием которых можно восстановить силы для нового рабочего дня - и всё.

  Случается селиться на съёмных квартирах и женщинам, но и они не спешат обрастать уютным барахлишком: не за тем приехали. Да и потом, как знать - вдруг прямо нынче же придётся снова отправляться в путь? Тогда лучше быть налегке.

  Но стоит только сменить статус, обзавестись нужными документами и собственным жильём, как тут же всё и появляется - и тюль, и гардины, и пресловутый фикус в не менее пресловутой кадке. Правда, случись что, ими же в первую очередь и пожертвуют...

  - Свято место не в силах пустовать, - подаёт голос неистребимый словно таракан родной мой оптимист, - городу, как и любому живому существу, не хочется терять кровь - людей. Вот и тянет он всеядно и властно в жерло своей воронки всё новые и новые жизни.

  Москва из этого правила ничуть не исключение - а потому и переселяются в неё в последние годы целыми аулами. Как когда-то переселялись местечками, деревнями...

  И вообще, думаю, не так уж ошибся тот, кто сказал, что движение - это жизнь. Ещё бы! Ведь только шныряя туда-сюда-вверх-вниз по пространству и времени, становясь от того умнее и сильнее, неуловим ты для охотника, для его стрелы, пули, капкана... или в какой там ещё облик облачается рок? А если оброс жирком или лаврами, забронзовел или стал суперстар - что ж, не жалуйся тогда на меч карателя с белоснежными крыльями, ножницы Атропос или беспощадность революций.

  Должно быть, верно и другое - пока длится бытие, возможны любые перемены. Среди прочего - к тому, что почитается за лучшую долю. Вот и кочуют люди в точном соответствии с известным присловьем... Не от сладкой же жизни сваливают в миграцию, в эмиграцию и уж тем более в иммиграцию?

  - Да, да, - задумчиво тянет из тёмного угла комнаты философ, - люди подобны семенам, стараются пустить корни в подходящих условиях. Но в отличие от семян, могут выбирать: одни ищут эти условия, другие сами их для себя создают.

  Гляжу из окна на родимый мой мегаполис, на заметно приукрашенную столицу моей родины и думаю о тех, благодаря чьим усилиям город стал таким. Кто возводит новостройки и ремонтирует рынок вторичного жилья, кто сажает цветы и латает асфальтом дороги, красит ограды и чистит улицы? Кто торгует миллионами услуг и мелочей, становящихся необходимыми по мановению рекламы? Кто обустраивает весь наш комфортненький внутримкадовский мирок так трудолюбиво и старательно, что у его аборигенов создаётся стойкая иллюзия благополучия всеобщего?

  - Всё те же кочевники, - горестно восклицает неистребимый, как и оптимист, пессимист, - набиваются по десятку человек, и хорошо, если в съёмные квартиры! Питаются у братьев своих на рынке и одеваются когда в секонд-хендах, а когда - в провонявших злой химией магазинах дешёвой одежды.

  Почему они всем этим заняты? Что заставило их сорваться с насиженных предками мест, насыщая собой столицу великой страны?

  Думаю, та же беда, из-за которой к середине девяностых почти обескровела моя Москва.

  

  ***

  

  В ранней юности мне не нравилось ходить на кладбище, но потом - привыкла. За двадцать лет ещё и не к такому привыкнуть можно. Привыкла к тишине и покою Кунцевского, приноровилась к тесноте и толкотне Ваганькова, уже не мёрзну на строгой, как геометрия, Хованке. Перестала я быть чуждой этим местам - и чем старше становлюсь, тем яснее понимаю, почему.

  С надгробий смотрят уже не так, как мерещилось то пылкой сорвиголове - нет в лицах ни запредельности, ни печали. Теперь видится мне в них лишь спокойная просьба: "Помни о жизни". Помню... хоть и не всегда. Случается торопить время - а ведь грех? Спохватываюсь потом - да поздно, поздно. Время уходит, и если не поставить на нём никакой меты, то безвозвратно.

  Из всего когда-то многолюдья, певучего и бурливого, что гуляло друг у друга на свадьбах и рождениях, на Новые года и пасхи, в Москве у меня теперь только восемь родных человек. Остальные - или в земле или далеко. А свято место не хочет пустовать, оно о жизни помнит отменно и не собирается умирать...

  Знаю, знаю - не вчера началось то, о чём я тут призадумалась, и не завтра закончится.

  Пессимист уныло отвечает, что уже и сейчас понятно - если чем и умудрилось разбогатеть за минувшие века человечество, так это бедами, старательно причинёнными друг другу. И что-то как-то оснований для иных сценариев в будущем не заметно. Непреклонный оптимист (в том числе и справедливости ради) тут же возражает, твёрдо: на каждую печаль находится и утешение душам скорбящим.

  - Правда, - выдыхает вместе с сигаретным дымом философ, - столь странное порою, что и не поймёшь сразу: да полноте, в самом деле, оно ли?

  Оно, оно: перемелется всё - и мука будет. А где мука - там и хлеб. Мука - слёзы наши, хлеб - то, что оставим детям и детям их детей.

  Шефлера с подоконника кивает мне всеми листьями, а вот и шторы встрепенулись, шелестят что-то жизнеутверждающее. Случайность? Вряд ли. К тому же, дураков тут вроде как нет - кто ж хочет, чтобы им первым, случись что, жертвовали...

  И я понимаю их всех более, чем хорошо.

  А потому не стану ещё и о том, что за выстраданное мозолями и потом, зубами вырванное у судьбы утешение можно почесть и свою могилу в той же земле, которая дала жизнь. Просто полью цветы, распахну шторы и настежь раскрою окно навстречу вечернему ветру, первым звёздам, необъятному миру и родному, до смерти любимому городу.