В лето семь тысяч семьдесят седьмое от сотворения мира собрал царь Иван Васильевич своих воевод, дабы отчеты те дали, как блюли службу государеву, врагов Руси били, границы стерегли. Чтобы наградить мужей достойных, да наказать тех, кто дело ратное не разумеет. Среди прочих были там и три брата Гвоздевы-Ростовские, Иван, Михаил да Осип, сыновья князя Фёдора Дмитриевича Гвоздя Приимкова-Ростовского. Потомки Рюрика в двадцать втором колене, но захудалые настолько, что выше дворян московских не подымались. Впрочем, полковыми воеводами, головами кто передового, а кто и большого полка они были.
Царь пребывал в хорошем расположении духа. Подходил к воеводам, иного мог и по плечу хлопнуть, и приказать кубок поднести. Пока никто не был подвергнут опале, казалось, что сегодня все уйдут, кто с наградой, кто с новым назначением.
У князя Осипа Гвоздева-Ростовского Иван Васильевич спросил, с чего на него бил челом сын боярский Роман Алферьев, второй воевода передового полка.
- Так что пришлось повелеть мне быть вам с ним без мест, - произнес царь, - А теперь не знаю, верно ли поступил. И кого мне из вам набольшим воеводой отметить? Что скажешь, князь Осип? Слышал я, что Роман, Васильев сын, хоть и хоробрый, да воинской науки толком не ведает.
- Это Роман то хоробрый, - провоцируемый царским тоном ответил воевода, - Да он… - и он отпустил одну из соленых шуточек, которыми славился едва ли не на всю Москву.
Государь залился смехом:
- Ну-ка повтори, что ты сказал! – посмотрел он на князя, - Говоришь Ромка Алферьев хвастал литвинов одним срамным удом испугать, а как их увидал, так и бежал с голым гузном?! Повеселил, брат Осип, ой повеселил. И в правду остёр на язык, не зря Гвоздём прозван. Порадовал меня, - и неожиданно закончил, - Ну так быть тебе скоморохом!
И тут же царские рынды подбежали к Осипу Федоровичу, сорвали с головы расшитую бисером тафью, отстегнули пояс, на котором обычно висела сабля, снятая по случаю приглашения в царевы палаты. Водрузили на макушку цветастый колпак с серебряными бубенчиками. Всунули в руки дудку.
Несчастный воевода побледнел, из глаз потекли слезы. Но помня, что в подобной ситуации случилось с князем Репниным-Оболенским, возражать не осмелился. Посчитал, что лучше быть шутом богомерзким, но живым.
- Жалую тебе кубок с романеей со своего стола, - продолжал тем временем царь. – За смирение твоё прими кошель полный серебра. А ещё кафтан красный, золотом расшитый. И деревеньку на прокорм. Будешь у меня шутовским головою. Ты, говорят, в шахматы знатно играешь? Приходи с утра, сразимся…
Так и кончился воевода князь Осип Федорович Гвоздев-Ростовский и стал скоморох Осип Гвоздь. Не довели его до добра острый язык да любовь к соленым шуткам. Теперь вместо шелома носить колпак с ослиными ушами да бубенцами, вместо сабли – дудку да погремушку. И не радует, что в ближнем царском кругу очутился, денег получил, доход постоянный. Иная награда куда хуже наказания.
А ведь мог бы дальше быть воеводою передового полка, выслужиться, княжеское происхождение, никак потомок Рюрика, позволяло надеяться и на боярскую шапку. С братьями Иваном, Михайлой да Борисом, поддерживая друг друга, надеялся Осип выйти в большие люди. И думать не думал, гадать не гадал, что уготовила ему судьба-злодейка да государь Иван Васильевич.
Неизвестно, впрочем, каким бы вышел из Осипа воевода, судя по братьям – не столь успешный, подобных у царя, надо сказать, полным-полно. Но шут получился отменный. Смело говорил Ивану Васильевичу, если то затевал что-то не ладное, едва ли не единственный осмеливался обыгрывать государя в шахматы. Шептались при дворе, мол, Осип дело говорит, да вообще голова, даром что скоморох. Отпускал не только матерные шутки, но и мог остроумно ответить, рассказать притчу, истолковать что угодно.
Не боялся ни про князя Черкасского, брата недавно помершей царицы Марии, ни про самого Малюту говорить, что трупами от них смердит да смерть за ними ходит. Михайло Темрюкович на это неизменно начинал ругаться по-кабардински, да хвататься за висевший на поясе кинжал. Не легко было вытравить царскому шурину из себя горца Салтанкул-мурзу, о чем Осип тоже пошутить не забывал. Ну а всесильный Григорий Лукьянович только улыбался в густые рыжие усы на философски замечал, что на всякого гвоздя у него молоток-то отыщется. Но разговорами и ограничивалось, всерьез обидеть царского любимца никто не смел.
Не гнушался Осип давать советы простому люду московскому да ходатайствовать за него перед властями. И даже ничего за это не брал, ни шкурки беличьей, ни монеты, ни пирога или блина. А вот с дворян московских да сыновей боярских случалось стрясти кошели, а то и перстни с каменьями.
Боярам да князьям не кланялся. От иных сам поклона требовал. И свою погремушку носил таким видом, словно это посох или скипетр. Колпак же сидел на его голове, словно шапка Мономаха на царской.
В царские выезды следовал впереди процессии на огромном черном быке, в расшитом золотом кафтане, запевая песню, которую подхватывали стрелецкие сотни.
На всех царских пирах да приемах размещался у ног Ивана Васильевича, веселил окружающих, при этом никого не унижал, в отличие от прочих многочисленных шутов.
И послы заморские, и ученые греки, и грамотные бояре, и даже сам митрополит Кирилл, находили Осипа интересным собеседником. А государь вся Руси настолько привык к шуту, что порой требовал стелить тому на сундуке в своих покоях, сыгранным же партиям в шахматы да разговорам и счету не было. Истины ради следует сказать, что сражались они на равных, Осип не думал поддаваться, радовался выигрышу, печалился, когда удача была на его стороне. Впрочем, что не только с царем Гвоздь проводил время за доской, совершенствовался в мастерстве. Последнее время он чаще выигрывал, но не замечал, что недоволен Иван Васильевич.
Казалось, пусть и шутом, но сложилась жизнь у Осипа Федоровича. Жалует царь то кошелем с деньгами, то кафтаном или шубой, то кубком. Братья Михаил да Иван продолжали служить воеводами, первый в Калуге большим полком командовал, второй по крымским вестям. Жаль, младший брат Борис умер.
Но иногда перед сном, вычитывая вечернее правило, плакал царский шут перед иконами, то жалуясь Богу и всем святым его на судьбу, то ругая свой несдержанный язык, то призывая Господа вразумить царя-мучителя, а его, Осипа, избавить от напасти…
Так прошел год…
Довелось как-то государю принимать на пиру заморских послов. Иван Васильевич, выпив изрядно, сел на своего любимого конька, рассуждая, что среди прочих государей равны ему только римский кесарь да турецкий султан. И даже шах персидский ниже. А уж прочие короли да дюки с курфюстрами стоят куда ниже. И вообще, такой род, как у него ещё надо поискать, ведь берет он начало от самого Августа кесаря.
- Об этом извещал я и короля шведского, и короля польского, и сестру нашу, англицкую королеву Елизавету. Вот королева твоя вежество знает, - государь кивнул английскому послу и велел передать ему кубок, - А другим бы следует также… А что ты хохочешь, любезный Осип? Словно я скоморох, а не ты.
- Брешешь ты, государь. – отвечал на это шут. – Род твой знатный, от Рюрика идет. Да только Август кесарь здесь никаким боком не лежал. Мне то ли не знать, когда сам Рюрика потомок?! Доводилось новгородские летописи почитывать, когда головой в походе на литвинов был. Из варягов Рюрик пришел, с острова Буян. Родней ему были конунги свейские да данские, может и князья прусов и бродичей, но никак не римляне.
Царь кивнул слугам, а потом велел шуту подойти к столу. Осип ожидал оплеухи, ну тумака. Но неожиданно был облит кипящими щами из принесенного котла. С воплями ошпаренный Гвоздь отскочил в сторону.
- Да ты пес смердящий, мерзкий прыщ, - поднялся на ноги захмелевший Иван Васильевич, - побрезговал моими царскими щами! Охаял руку, тебя кормившую. Не захотел царских щей, так отведай царского ножа!
Государь метнул в шута нож. Дальше произошло неожиданное. Осип поймал летящий в него царев «гостинец» за рукоять да метнул обратно. Да так ловко, что угодил прямо в горло. Иван Васильевич захрипел, зашатался и упал. Кровь захлестала фонтаном.
- Убил! – раздался шум за столом.
Первым опомнился князь Черкасский. С утробным криком, перейдя на кабардинский, он налетел на несчастного Осипа сбил с ног, начал наносить удары кулаками, потом стал душить.
- Погоди, князь Михайло, - потянул его за руку боярин Никита Романов, брат Анастасии, первой жены царя Ивана, - Эдак убьешь вора раньше времени, а его ещё на дыбе подвесить надо и допросить с пристрастием. Кто надоумил злодея Оську на цареубийство надо выяснить, кто был в сговоре преступном. Тут для Григория Лукьяновича работа найдется. Мы с тобой к государю Ивану Ивановичу да царевичу Федору Ивановичу пойдем, известим о смерти их батюшки.
Осипа схватили рынды и увели. Следом удалился Малюта да пара его ближних людей. Потом и все остальные покинули трапезную…
Стоя на коленях в красном углу, молился, давясь слезами тринадцатилетний Фёдор. Со злым лицом ходил по горнице шестнадцатилетний Иван, осознавая, что теперь он – государь вся Руси. С недоверием глядели друг на друга царские шурья…
Никакого признания от Осипа не получили. Как ни били кнутом, да не прижигали железными прутьями, не тянули на дыбе, он твердил, что все получилось случайно. Вовсе не хотел он убивать государя Ивана Васильевича, не иначе бес попутал. Сам, де, не понял, почему запустил в ответ летящий в него нож. Ничего не могли сказать и доставленные в пыточную братья Гвоздя, князья Михаил с Иваном. Впрочем, Малюта нашел кому развязать язык, кто не выдержал пыток да оговорил интересующих Скуратова.
Вслед за царскими похоронами последовали казни. Практически все князья Ростовские – и Гвоздевы, и Бахтеяровы, и Приимковы лишились жизни. Досталось и Колычевым, родичам ранее убитого Малютой митрополита Филиппа. Да и прочих недругов да завистников своих Малюта отправил кого на плаху, кого на виселицу, кого на кол.
Потом на Москве тихонько, с оглядкой, говорили, что Гвоздь остёр не только на язык оказался и Иван Васильевич это на своем горле ощутил.