Мой труп нашли только под вечер. Это дало мне возможность почти целый день лежать и думать о Вечном. Я смотрел, как я лежу на влажной земле, среди столетних сосен, и это было так прекрасно, что я очень жалел, что мне не суждено будет запечатлеть это на фотопленку. Коричневая земля под моей головой окрасилась алым и бурым, и, Боги, как же это было прекрасно.
Вечером местный парнишка-грибник возвращался с промысла с полным лукошком белых грибов. В спускающихся сумерках он не заметил моего тела, но уловил в лесном воздухе вязкий запах крови. Он решил, что это зверь попался в медвежий капкан и склонился надо мной. Но капкана не было, и зверя не было, а был лишь я. Грибник от ужаса выронил лукошко и оно глухо стукнуло дном по моей щеке. Грибы разлетелись в стороны, а парнишка, не помня себя от ужаса, понесся в село.
Прибежали мужики и местный поселковый милиционер (по сути, такой же деревенский мужик, но в серой форме и с пистолетом на боку (патронов районное управление уже долгие годы не видело, и этот милиционер так, видно, и ни разу не выстрелит из своего табельного оружия)). Прибежали, начали причитать и разбираться. Эксперт из района приехал только с утра, а потому милиционер назначил у моего тела добровольное дежурство. Мужики, не дураки ж в самом деле, послали того грибника-неудачника за самогоном , а закуски вокруг моей головы валялось немеряно. Они развели костер в десяти метрах от меня (ближе милиционер не разрешил), и начали жарить грибы. Как не возмущался милиционер ("Как так можно, это место преступления, а не лесная опушка вам, блин!"), а закусывать чем-то надо было, а потому он замолчал и, вместо того, чтобы вернуться в поселок, отоспаться и встречать эксперта, он остался сидеть на вывернутом с корнем дереве в десяти метрах от меня.
Мальчонка возвратился вскорости с лукошком с пятью литровыми бутылями самогона и некоторым количеством снеди. Похвалив и прогнав ребёнка, выпили по первой.
Пока мужики разливали и распивали, я, лёжа на влажной земле, покрывался росой. На меня с интересом смотрели местные лесные насекомые. Дождевые черви ползали под моей сырой одеждой, муравьи копошились у меня в волосах, и жуки от них не отставали. Всё дети природы, но смотреть, как они обживают твое тело было тяжко, хотелось его куда-то унести, сберечь от осквернения. Ведь не знаю, чем я заслужил такую смерть - в лесу, в одиночестве, - но это еще не повод объявлять мое бренное тело частью этого зачарованного места. Но некому было мне помочь. Мужики пили, и даже не уже не смотрели косо на меня, они смотрели в тлеющее пламя костра и не ровными голосами травили байки, в которые ни кто из них ни на минуту даже не пытался поверить.
А муравьям стало очень интересно, что таиться в глубине моего уха. И тогда я не выдержал, и встал. Кряхтя, затрясся всем телом, потом напряг руки и приподнялся на них, тряся всклокоченной головой и издавая гортанные нечленораздельные звуки. Я вставал, а с меня сыпалась градом труха, земля и насекомые. Встряхнув еще раз головой, я, чуть покачиваясь и подволакивая ногу, направился на свет костра. Я подошел сзади спящего милиционера и рыкнул. Мужики подняли глаза и увидели в сполохах огня мое зеленоватое лицо.
--
Ты чё, Леший, да? - оживился один из мужиков, - ну что, садись, откушай с нами, Лесной Хозяин.
Я промычал в ответ что-то нечленораздельное и сел на бревно у костра, а один из мужиков протянул мне початую бутыль. Я приложился к горлу и стал с жадностью пить.
--
Мужи-и-ик! - восхищенно протянул один из мужиков.
Допив, я выпустил бутыль из рук, и она упала мне на ногу. Сидящий рядом со мной мужик наклонился и, подняв ее, стал недоверчиво разглядывать. Затем, перевернув кверху дном, констатировал:
--
Пустая.
А потом, уже под утро, они затянули грустную песню, а я им подвывал, как мог.
Костер прогорел, и все мужики уснули. Я долго задумчиво смотрел в угли, а потом встал, и заковылял в чащу.