В бесполезной тени палм, возлежа на шислонге, густое облако из плюхающегося нечто, нечто розово-жёлтого, ведёт знойную игру словами. Поднимается вверх оранжевая плазма со льдом, деликатно окольцованная стеклом. Потом опускается, поднимается, чуть уже дрожа, наполовину испарившись. Новая солома огромной курортной шляпы светит так ласково-ярко, неприметно, но приятно. Это соткано из допра, связанного снапами на палях Оверни. Это соткано из тончайших солнечных нитей. Вино так тяготит, вы не находите?.. Тень состояла в заговоре со светилом, она постоянно стремилась покинуть это место. Чудесно, великолепие заливает глаза таким ультрамариновым равномерным полотном в золотой раме. Нагрелись даже латунные аксессуары, а фужеры целый час в простаивающем холоде... Можно наблюдать с развязной, дурманной вальяжностью, как квадрат, - менее светлое пятно на мраморе, - лениво отплывает в сторону, пьяный. Je suis... Ах, невозможно сказать никаким другим языком, если не знаешь français, о том, что происходит, происходило, произойдёт. Струя звёздного бриллианта льёт стаканы на ультрамарин. Ах, хочется français, но желание тонет, и можно только поприветствовать, попросить прощения, объясниться в любви, попрощаться... Заново закрываются глаза, чуть подведённые тенью шляпы, снова закрываются, опять и опять. Ресницы пели наркотическую. Розовые оплака пили тяготящее, тяжёлое, оплакивали лёгкое малодушие и слабую волю. Но несерьёзно, кôкетливо... и кружились зонты, прозрачные, шёлковые, сшитые из шатров европейского цирка где-то в Неаполе... небрежно, чистыми взмахами игл. Ткани не держат тень, она снова уходит, заряд света плавяще
глаза
режет...
Сушит вскипячённый бассейн.
Ни кем не тревожимый песок сонно
уходит,
усыпается, осыпаемый недвижимым временем. Послеполуденные часы гнут спины или, не найдя чем занять медитирующих, снова давят на веки, итак тяжёлые, обгоревшие в вековом зное. Забыли веер, или лучше прошептать - опахало в руке серебристого арапа, но уже не так важно, как появилась задумчивая фантазия. Терраса, тишина, кôктейли. О да, музыка, всплеск диссонãнсов, острых нюãнсов. Откуда-то прилетело флуоресцентное эпистоло, и ничего не видно, буквы сожгла сияющая синь. Зелёный кружок светила над головами, уже калёная мысль тихо и выпукло вздулась пузырём, не поддавшись зуззению насекомого, которое инсибило где-то у дремлющего уха. Может, ещё?.. Уже так много, так грузно, так непôэтично. Лирикой можно облить эту релаксацию, лирика тонко, роскошно журчит в той стороне... там, аликуби, туда, туда, к востоку, к шафрановому горизонту.
Была Laetitia с утра, держала на тонких руках свою историю, прочитала:
И горизонт
несуществующих лесов
прекрасных
уходит к смогу.
Жёлтым маслом
размажу солнце,
размажу солнце
В апельсиновый нектар.
На горизонте
несуществующих ривьер
отбеленные хлором облака
рожают в поту жар.
И день, как переспелый виноград,
к закату обещался лопнуть,
к закату обещался лопнуть,
разлившись плавленым асфальтом ртути.
И горизонт.
У неё очень маленькие руки и такие, такие массивные, такие массивные кристаллы ювелирии. Сказала: джёэлириа, элириа, элита. Волосы, залитые скользким хрусталём, очень дорого. Металлы оседают в зрачках и также плавятся океаном, про... пролог... непонятно, почему именно эта часть. Она же пацифист, зачем ей этот берег, такой негогеновский, скорее... лучше... стёрлась фамилия из запущенной истомой памяти. Некогда сон при словах о вернисаже... слова были заклинанием... присовокуплялся с безыдейной природой возлежащего естества, но давно, давно это было. Алессандро там, на своём севере - где такая страна? Убого при его позиции. Всё говорит о небрежном восприятии или о чистом супрематизме, а сам со спокойствием прекрасноокой, в торжестве ликующей императрицы возлежит в наивно-гротескном гиперреализме. Негативы литер постепенно, отсчитывая километры по бумаге, слагают мифическую апологию счастья: среди льдов, прикованный цепями к ампиру невской набережной, полунапудренный инеем замороженных в июле чаек, он пригубил мужского достоинства. Иначе бы, и вульгарнее бы, проще - так необходима ясность. Бред туманного альбиноса, мораль обвеянного тайными дуновениями русского... Миловидные палмы, розовое легато... Очень, очень деликатно, очень мягко, без изводящей... без изводящего самобичевания. Он искал, он встретил, он нашёл. Плавающая радость расползается в клубничном муссе лица, в пене вариаций: руанский образ утром, руанский образ в полдень... другой полдень, под опахалом, при платиновом арапе, принце эфиопских дюн. Только адамãнты опять льются, как несколько секунд назад, на кафедральную лазурь высокого эфира или на волосы Laetitia, гипнотизирующей в душащем транквиллиуме дома своё понимание Алессандро. Моментальное восприятие фантома, появившегося, отошедшего, не оставившего свою бесплотность на вторую линию лета. Огненное либидо в заторможенной центрифуге, вращавшей однородные пласты из чистейшего эроса... Неосознанно, разумеется, но не прекрасно ли? Если захотите, то сможете вспомнить... вплоть до сантиментов и ангельского восхищения орхидеями. Это не трудно, это действует жара, это зовущая контрастность портика, ослепляюще-белого, - самостоятельные доминанты чуть оголённого мира. Чуть оголённый... Чуть оголённая... Почти непредставимо, сетчатое декôльте строгой княгини из Вадуца. Она уже не с нами, она на уровне субстанций, в бытии. В идеале, если переберёте колоду прибывавших на эту полосу берега ирреальных тел, то профиль милого Алессандро должен проступить и даже открыть очи. Комнатный, нежный, пушистый, лёгкий - переливание искристых эпитетов, и всё к нему, к жемчужным его словам о супрематизме и восприятии чувственного. Сколь долго и разлагающе могла виться... мог виться разговор о загадочных тэрминах, о их классическом приложении к практической стороне существования? Можно было просто отрешённо наблюдать, как неразгаданный друг выдувал из униженного вакуума слова - так стекольщик своим дыханием заставляет жидкую материю принимать законченные формы ваз.
Если отбросить эмоции, то сомкнутость зажатой кипарисами, аркадой и солнцем террасы начинает неумолимо раздвигаться, образуя (но это, естественно, фантазия) трёхмерное пространство, помноженное на спектр чудесных пейзажей. Вот отсюда, со склона, с террасы, с шезлонга, с математической точностью глаз отделяет элементы рельефа друг от друга, а интеллект даёт имена. Так, море - ни что иное, как каменная тарелка, конечно, огромная тарелка, залитая подкрашенной водой. Линия гор вдали прекратила своё безмятежное существование и заново отрисовалась рукой Брака: зелёные и голубые конусы, пластик и эмаль. Видимо, итальянский русский обладает этим даром и умеет им профессионально... то есть любит до самозабвения создавать в себе бога, чтобы с проворством и ловкостью двигать целые части планеты и именовать их по-новому. Возможно, он всего лишь волшебник, банально, но Laetitia вкладывает слишком много смысла. Она экзальтирована, она - женщина.
С запада летит возбуждающее марево. Предметы и их силуэты продолжают трепыхаться в наспех всклокоченном воздухе, теряя чёткие границы. Только в такие минуты начинаешь осознавать утилитарную нагруженность творчества каталонского гения, пользовавшегося реальными образами с натуры, жонглировавшего ими в пределах рационального. Вот и галереи великих мастурбаторов - они пробегают печальными кучками на своих гипертрофированных атрофиях мышц по едкой ленте песчаной отмели. Или не они... плохо видно, поглощено больше вязкого ингибитора, чем требовалось по теории. Чувства моллюска, выброшенного на приморский абсорбент: злость и обидная бессмысленность борьбы. Знакомая нога, отвязавшийся протез, завершает начатое некогда движение и повисает мимолётной визией, красной глиняной дугой, на зрительском экране. Уже нет - открытый обзор. Посмотрите - всё действительно пребывает в трёхмерном реале. Забавно, психически-неуравновешанное заблуждение. Впрочем, нечто подобное у кого-то уже было, не стоит задерживать своё внимание на галлюцинациях, позаимствованных у структуралистов. Это не спасёт от нудной, рутинной задачи понимать цели блоков печатных знаков - слов и предложений. Письмо является офертой. Можно цитировать скромный литературный шедевр, в центре сюжета которого - фантасмагория благосклонной судьбы, ниспославшей размытым воспоминаниям радость электрического укола. Подобными выражениями он определяет совокупность плотских наслаждений... Затопленный сознанием абсолютности добра, он не пытается спастись от напора горячего фонтана и свято верит в бесконечность излития. Пусть будет сверкать его правда.
Когда тем летом Алессандро встретил синкретическое божество, наполовину из Франции, наполовину из Германии, чудаковатого эльзасца, не ступавшего на землю императора Лотаря, то не мог набраться вдохновения и сотворить подобное послание. Юб... Юбер? Юбер был излишне приземлён, но пытался хлопать крыльями, крыльями африканских бегунов саванны... Голова забита деталями. А теперь, говорится в письме, Алессандро изловил птицу-поэта, чтобы вместе с ним изумляться орхидеям и обманывать звёзды. Charmant, chouette... О, драгоценная речь русских аристократов, пришедшая в момент истинного смакования прелестями пришедших вестей. Хочется сказать больше, например - embûche, lubie, bonbon, ange, décharge... Даже не важно, что обозначено и обозначено ли вообще что-то этими созвучиями; главное - сказать, и тогда только вторая проблема возникает - как. Может, ответить Алессандро: Chi trova un amico, trova un tesoro... Мешаются языки.
Лагуна восхищается прибрежными холмами. Пучок заботящих размышлений о целях ненавязчиво отъехал в сторону, на размытый задний план. Браво, маэстро, линия развития не прервана, и всё также жара закрывает плотной стеной обнажённое спокойствие от мелкого дробления спешащего далёка. Пожалуй, обволакивающая отупением бездвижность сможет похитить и энергию переплавки металлов из глаз Laetitia, и нервозность её маленьких ручек, чернь её маленького платья, даже излишества бегущего пульса целиком вовлекутся в гладь подобного транса. Словом, присутствует сожаление, что её нет здесь, на террасе. Именно на террасе, именно на террасе - уже чётче проступают контуры, балюстрада легко угадывается за пеленой вибрирующего воздуха. Опираясь на костыли ассоциаций, зрение пытается определить время по цвету неба. Невозможно: апельсиновый сгусток медленно впитывается, втирается в грязную синюю простыню. Перед тем, как день пропадёт зря, наступит режим объёмных звуков (эффект "звук вокруг"), а в носу запершит. Уходя от горизонтов, пароход протрубит, и это будет нôктюрн, приветствие холоду и прощание с солнцем. Сухие гранитные руки соберут шезлонг, скатают покрывала, прикажут расторопной девице унести стаканы и убрать зонты. Вот он - миг возвращения разума. Шляпа отлетела немного неловким кругом и неожиданно уселась на белый диван в гостиной, решив, что ей можно после столь жаркого дня, напрягшего каждую ленточку и соломинку, отдышаться в изящно инкрустированной каплями прохлады комнате.
...и послушать, о чём напевает вернувшаяся после дневного шопинга из Неаполя Laetitia: "...жели так заметно, что... Ах, письмо от Алессандро! Так хорошо, очень хорошо... О чём же он написал? Он упоминал меня?.. Что? Встретил когó? Когó? Какого поэта? И...?"
Молчит, молчит, пока в глазах серебро сменяется на уран. "Я больше не вернусь в Россию".