Лучезаров опять встретился с ней и она согласилась позировать ему на пленере. Середина лета, солнце разгоняет облака и веселит душу. Погрузились в машину и поехали искать место, которе они приметили ещё пару лет тому назад. Нашли без особого труда, оставили машину на обочине и пошли вверх по склону. Он тащил треножник, сумку с камерой и кассеты к ней, заряженные обратимой плёнкой. Она была налегке, даже без трусов и лифчика, чтобы не оставлять следов на теле и не ждать час-полтора, пока красные следы не сойдут с белой кожи.
Склон был уставлен могучими буками, между ними не было подлеска или кустарника, только глыбы камней. Деревья стояли редко, было светло и далеко видно по сторонам. В этой части Европы человек уничтожил почти всех комаров, и они не грызли натурщиц Лучезарова, не оставляли красных чесоточных прыщей, которые все, с документальной точностью, воспроизводила плёнка Кодак или Фуджи.
Крутой подъём привёл их к отвесному обрыву в каменный, глубокий карьер. На дне его стояли игрушечные машины, экскаватор, передвижной домик для рабочих. Самих рабочих не было видно. Забота о человеческой жизни и страх юридической ответственности оградили провал столбиками с натянутой проволокой, правда без электричества, как в случае с лошадьми и коровами.
В этот раз он собирался снимать с использованием уклонов камеры - правило Шаймпфлуга, - резкость от ногтя на большом пальце ноги до волос на макушке. Поставил треножник, привинтил камеру, закрылся чёрной, а сверху она белая, тряпкой и стал настраивать резкость на место, где должна лечь модель. Она не любила тратить время попусту, да и позировать не любила, и углубилась в роман Достоевского "Братья Карамазовы". Читала стоя, чтобы не оставлять красных вмятин от камней, веток и земли на сверкающем белизной заду и ляжках. Отгородившись от мира покрывалом, он разглядывал этот же мир, но перевёрнутым вверх ногами, на матовом стекле камеры. Объектив "Шнайдер" чётко рисовал каждый камушек, травинку, листик, иголку от росшей рядом сосны. Лучезаров настроил резкость, оставалось только растянуть мех на выпуклость модели от земли, как свет начал меркнуть. Не облака - тучи закрыли солнце, подул ветер, стало прохладно. На руку приручилась капля, другая, заморосил дождь.
В спешке, ворча на Зевса, он стал разрушать построенную гармонию и резкость. Завернул деревянную, с кожаным мехом, японскую камеру в полиэтиленовый мешок, спрятал в фотосумку. Модель сочувственно, с лёгким испугом, поглядывала на Лучезарова, боясь его ярости. Он же забавлялся игрой в выдержку, уравновешенность и спокойствие под ударами стихии. Лучезаров сам по себе стихия!
Дождь даже не замочил землю. Он стал укладывать модель и искать нужную позу. Чёрное платье, с дурацким узором на груди, подчёркивало легкоранимую белизну её тела. Под руководством Лучезарова она сгибала то одну, то другую ногу, закидывала руки за голову - показывая тёмные волосы подмышек. Присев, он разглядывал композицию с высоты камеры. В радвиге ног - волосы, больше ничего не видно. Идея фотографии стала куда-то смещаться, другое желание мгновенно охватило его. Лучезаров прилёг рядом, - она всё ещё читала книгу, - положил руку на лобок под платьем. Географическое местоположение её клитора не было для него тайной и он легко надавил на него пальцем. Она немного напряглясь, отложила увесистый том, спросила - а как же работа. Наплевать, дождь виноват, всё испортил, я хочу тебя, хочу чтобы ты кончила. Всё это он говорил уже зарывшись в её промежность. Этот знакомый вкус, иногда солоноватый, чаще - стерильный. Её клитор торчал и наслаждался между его губами, под его языком. Левая рука держала её грудь, сосок. Сосок нужно было легонько вращать, потягивать вверх, снова вращать. Кончила она и в этот раз. Напряглась, вытянулась, анус сжался, лоно истекала влагой, она застонала и произнесла, повторяя, её обычное слово...
Отвалившись в сторону Лучезаров отдыхал. Она больше не читала Достоевского. Он что-то говорил о том, что такие дни запоминаются на всю жизнь, она согласилась. Помнит ли теперь?
День был потерян. Снова стал накрапывать дождь, зря он ворчал на Зевса. Они стали собираться домой. Он осмотрел землю вокруг - не оставил ли тросик, лупу или уровень на земле. Всё было чисто. Она поднялась и пошла вперёд, чуть колыхнулся зад под чёрным, маскирующим форму платьем. Он обнял её сзади. Его член, через джинсы и трусы, воткнулся в её мякоть. Он мял её грудь и клитор одновременно. Ждать нельзя - можно было взорваться. Поставил её лицом к дереву, согнулась, раздвинула ноги, закинул платье на спину, спустил джинсы с трусами. Легко, плавно и полностью вошёл в неё. Белый зад, без единого пятнышка несовершенства, ритмически плющился под ударами его бёдер. Она крепко упиралась в могучий ствол бука, но тот даже не вздрогнул. Лучезарову захотелось узнать, что думает дерево о любви двух человек стоящих на его корнях, но крона была высоко. Подступал взрыв, он уже летел бикфордовым огнём по спинному хребту в мозг. Дерево вылетело из сознания, он видел только розовую дырочку попки, которая опять сжималась и разжималась в оргазме. Мозг взорвался, семя прыгнуло в её тёплую, влажную темноту. Это и есть счастье!
Она никогда не подмывалась после него, а хранила его семя с гормонами в себе, считала его полезным для здоровья. Спираль надёжно закрывала путь любопытным живчикам. Теперь она со спокойной совестью одевает трусы выуженные из хаоса своей сумки, а он орошает корни дерева золотистой струёй. Кора темнеет под потоком мочи, а Лучезарову хочется столкнуть модель в глубокий карьер, но он сдерживается.
В этот день он с ней ни разу не поругался, а задуманные слайды так никогда и не осуществились.