Слова Вадимовы сына Валентинова, доцента в Калике.
Намедни зрел вещий и жуткий сон: по первости будто в окно гляжу, а к нам в подъезд дюжие мужики гробешник коричневый волокут. И понял, что наш сосед снизу, Дед Пердед, помер. А он мне всё с лезвиями немецкими докучал, которые ему дочь из Неметчины присыла, всё купить их предлагал. Я не покупал, а он злобился. А я тако мыслил: а ну, как дед Пердед помрёт, и, грешным делом, зачнёт призраком бестелесным вверх и вниз по лестнице нашей крутой горькими ночами бродить, и лезвиями угрожать? И чревовещать загробным гласом, с утробными подвываниями " - Возьми лезвия, ирод!"
А тут, в моём сне, как раз и несут к нам в дом его домовину. И вот, начинаю мыслить: а как они гроб развернут на нашей немецкой филистерской лестнице-то? ведь тесно. Яко же здесь на чужбине нам, русским людям, ни развернуться, ни пёрднуть и ни вздохнуть, ни померть по людски не можно.
А далее мне снится мой прежний начальник из града Балашова, Самсон. И он, будто бы, стал уже суровым схимонахом, и приемлет заново меня в монастырскую службу. И пишу я ему бумажки всяческие, челобитные, окаянные, покаянные и зело конструктивные.
Вот он принял обратно грешного мя в свой монастырь, и выхожу я, с ликующим воплем, на волю. Глядь, а кругом не град Балашов, а самый, что ни на есть, град Мурманск! всё утонуло в сугробах, и мороз лютый! Напротив меня здание, над входом в кое начертано: "Городские бани", и адский пар оттель повсеместно прёт и клубится. А я набираю горстями снег, и ем этот снег, и не могу им насытиться, и восклицаю неистово: "Так вот он каков, вкус Мурманска!".
Но вдруг я проснулся в Калике, и кругом, как обычно, немецкие дома в виде гробов, уныние, тлен и зловоние. И вопию в пустоту: " - За што?!"
И глас из пустоты ответствует мне: " - Человеку, который истинно пуст пред лицем пустоты, она дает мудрость и знание и радость; а озабоченному бытием дает заботу собирать и копить иллюзии, чтобы в миг смерти излить всё накопленное обратно в пустоту. И это - суета и томление духа.