Тебя еще нет дома. Как и следовало ожидать. Я же не предупредил. Просто сегодня вечером чувствую себя таким одиноким и выпотрошенным, что меньше всего на свете тянет домой - в мою промозглую, одинокую конуру.
Отпустил последнего клиента и позвонил тебе. Как в студенческие времена. Позвонил просто так - с мыслью малость посидеть и чуточку выпить. И слегка постебаться над собой, тобой и всем, что нас радует и заколдабливает в этом мире.
К телефону подошла она. Тебя, мол, нету еще. Будешь после восьми или чуть позже.
Солнце склонялось к половине восьмого. Я задымил, запер контору и пошел. Пошел пешком к тебе. По Вальдемаровской, через мост Брасы, мимо Лесного кладбища... Не раз я так гулял в молодости - бабьим летом, вечерами... Мильены миль, так сказать... Наслаждался слегка пожелтевшими листьями и сонным покоем рижского предместья. Вот уже несколько лет пытаюсь с пользой тратить драгоценное время, не предаваясь ностальгическим грезам, воздерживаясь от романтичеких влечений и пытаясь увильнуть от студенческой лени у стаканчика, но этот вечер и так списан из жизни, списан для тебя, и прогулка органично вписывается в вечернюю программу.
Не важно, который был час, когда я подошел к твоей калитке. Вошел и позвонил в дверь. Твой щен, подросший со времени моего последнего визита, не хотел меня признавать. Заливался руганью и лез в драку. Я пристыдил заблудшее животное, напомнив, как меня зовут и что я очень хороший: он заткнулся и разрешил почесать себя за ухом.
Открыла она. В переднике, тапках, с подвернутыми рукавами и растрепанной прической. Жена при исполнении служебных обязанностей. Будь я мужчиной, смутился бы: предупредить вроде бы полагалось. Но я же мужнин друг - существо бесполое.
- Привет!
- А, это ты! - на ее лице расцвела детская улыбка. - Заходи. Он будет с минуты на минуту.
- А, черт! Не успеем! - я не брезгнул привычной фразой из своих постоянных запасов для друзьих жен. - Ну, прими хоть это. - Очень кстати я прихватил на дорогу из вазы белую розочку, которую тут же вручил.
- Как мило! - она воспитанно понюхала цветок и продолжала игру. - Ты такой деловой, совсем времени на личную жизнь не хватает, да?
В ее голосе - крупица кокетства и значительная доля материнского всепрощения. Как у взрослого, который потакает ребячьим шалостям.
Я протопал в коридор и сбросил обувь.
- Слушай, тебе шлепанцы дать? - она спохватилась.
- Ну дай уж, коли не жалко. А то, боже упаси, прилипну к вашему паркету своими чистенькими холостяцкими носочками...
Она порылась в тумбочке и вытащила пару тапок.
- Садись и жди. Мне тут нужно еще стирку закончить, - и исчезла в дебрях санузла.
Я вошел в гостиную. Дочурка, как всегда пробубнив что-то в ответ на мое приветствие, юркнула на веранду. Младший детеныш ползал кругами по россыпям погремушек, пялил глаза, пускал слюни и время от времени радостно повизгивал. Растет, как бамбук.
- Ну и растун же он у тебя! - я охнул с непритворной завистью. В прошлый раз поросенок еще пищал в деревянной клетке.
Вот так вот сижу тут минут десять уже, корчу рожи, играю пальцами и забавляюсь с малышом, который строго следит за мной, но время от времени расплывается в блаженной улыбке. Сижу, грущу и жду. Душа горит!
Хлопает дверь. Должно быть, ты. Слышу, как твоя жена выходит из ванной.
- Ты чего так поздно?
- Да так. Задержавшись. А таперича пришедши. А у тебя, вижу, гость!
- Ага! - она дразняще парирует. - И мы тут без тебя не скучали!
Ты выглядываешь из-за косяка.
- Еще бы! Ну и рожа! С такой не соскучишься, - в голосе слышится удовлетворение. Ты явно рад поводу посидеть и потрепаться в будний вечер.
- Я тут мигом закончу и дам вам покушать, - она говорит и исчезает.
- Пойдем курнем малость, пока ужин зреет? - я встаю, приоткрываю дипломат и показываю горлышко. Вермут.
Ты извлекаешь из шкафа фужеры, я раскупориваю бутылку, разливаю, и мы выходим на крыльцо. Сидим и дымим.
- Ну, - говорю. - Кайся, лишенец!
- Не гневись, батюшка!
- Кайся, кайся! Знаю я вас, молодых...
Ты корчишь улыбочку, чуть потупив взор, и выдерживаешь артистическую паузу:
- Побойся бога! Я старый, больной человек. Одной ногой в могиле. Тут рехнуться можно - дела, командировки, иногда беру халтуры на дом. У жены - дом, сад, мальки-злодеи. Тоже заездилась. В воскресенье рванули как-то ненароком в деревню, а вобщем-то... - ты отмахиваешься.
- А ряшка-то лоснится, - я раздуваю щеки.
- У утопленников тоже. И синеет. Нет, конечно набегает кое-что. А долго ли так протянешь? Мы тут наметились на лето слегка смотаться на все четыре стороны. Так основательно - на месяц. Дом, детей, собаку эту страшную спихнем мамаше, и покатили... Вот, единственная радость осталась... - твой взгляд застывает на опустевшем бокале.
- Так что ж... - я хватаюсь за бутылку.
- Медлить нельзя!
Приняли.
- Хоро-о-ош, - ты встряхиваешься. - Докладывай, твоя очередь!
- Это что же, так-таки и докладывать?
- Ну что ты, впервые замужем? - ты стискиваешь зубы и сжимаешь кулаки. - Как жизнь половая?
Я поперхиваюсь. Ты хлопаешь мне по спине и хохочешь надрываясь. И ты давненько не сиживал так на крыльце, блаженно погрузившись в собственную тупость.
- Какая жизнь! Я уж и забыл, как женщины выглядят. Весь день на работе, по вечерам долбаю немецкий: тут светит в одну совместную контору юристом затесаться... По выходным - на участке. К зиме дом под крышу подвести должен. Пашу, как зверь. А что касается половой жизни, тут надо держать себя в руках, - я многозначительно развожу ладони.
Хихикаем до упаду. Семейные остроты. Хорошо нам в своей тарелке. В последнее время как-то приходится изо дня в день разговаривать с кем-то о чем-то. Будто речь - какое-то средство коммуникации. Вот и вызревает потребность приволочься к тебе и поговорить о нечём. Для души. И вспомнить, что дар речи - это игрушка.
Распахивается дверь:
- Господа! К столу!
*
Сидим, чавкаем, треплемся. Но не так, как на крыльце. Нас уже трое. Разговоры больше клонят к делам и быту. Ты взял пухлые папки с какими-то деловыми бумагами. Время от времени что-то спрашиваешь, и я с умным лицом консультирую. Хоть какой-нибудь толк от меня.
- И ты так запросто веришь всему, что он несет? - она, прищурившись, спрашивает тебя. Она сегодня в ударе. Кокетничает.
- Мм-м... Да-а, - ты мурлыкаешь про себя. Не понятно, дошел ли вообще до тебя ее вопрос.
Всем телом овладает теплый хмель и чарующая лень. Хорошо так посидеть не напрягаясь. Неохота думать о делах. Язык невольно настраивается на легкий флирт. Вот и твоя жена рядом. Не женщина, что ли?
- Послушай, рябчик! - я обращаюсь к ней. - Ну, на кой лад он тебе, это тупое, равнодушное животное?
Это о тебе. А ты и глазом не моргнул, весь в своих таблицах.
- Это точно! - она радостно поддакивает. - Что ни вечер, роется, как крот, в своих бумагах. По-моему, он вообще в жене не нуждается.
- Я ведь заранее предлагал: вышла бы за меня. - Это не ложь. Такой упрек, должно быть, любая от меня слыхала. - Я же неправдоподобно внимателен.
- А я что, спорю? - она тяжело вздыхает и поднимает глаза на тебя. - Но помнишь, он тогда не таким был. - Она весело пихает тебя в бок. - Эй! Правда же, не таким!
Ты замороченно смотришь на нас.
- Что? А-а! Не таким, разумеется. Где уж там! Молод был, бестолков, - ты поднимаешь стакан, привлекая и нас к делу этому, а потом снова погружаешься в бумаги... Понимаю. Хочешь быстрее разделаться с ними, чтоб потом, не дергаясь, расслабиться со мною. А ей-то тоже хочется. Ты весь день на людях, а у нее - сплошные дети, сад, варенья, огурчики...
- Скажу тебе по секрету, - это я опять к ней, - пусть работает! Нам-то что! Мы свое уже отработали. Выпьем же с миром!
- О чем речь! - она отвечает и косится на тебя. - Больно нужен!
Встаю и снимаю гитару со шкафа.
- Ну что, сбацать что-нибудь?
- Почему бы и нет? - она улыбается.
Это просто. Вино, усталость, душещипательная песенка. Знаю, что ей нравится. Чудесно. В ее глазах чуть набегают слезы, в уголках рта на миг задерживается мимолетная улыбка. Велико дело - растравить душу женщине. Еще бы! Похоже, я и сам расчувствовался.
Но не ты. Твое усердие навевает на меня тоску. Собственно, я так же вкалываю. Когда надо. Но сейчас мне хотелось бы от тебя чего-то другого.
И ей хотелось бы.
- Что дальше? Что барышня закажет?
- Не знаю, - она улыбается мне в глаза. - Что-нибудь милое.
Когда ты в последний раз пел именно ей? Наверное, давно. Как кто-либо другой.
- Мадам, - я качаю бровями и таращу глаза, чтобы стало ясно, что это уж сплошнейший бред. - Допиваем вермут и - в путь.
- Как - в путь?
- Просто. Нас ждет дорога. Ко мне домой. Разве не понятно... Начнем с песенок... А он нам ни к чему!
- Он? - она вздрагивает с отвращением и продолжает комедию. - Да ну его...
Тут резко изменяется ее тон и выражение лица. Она касается тебя и говорит:
- Понял? Ты нам не нужен!
- Во те новость! - брякаешь ты.
- Мы покидаем тебя! - сообщает она с вызовом и всем своим естеством ожидает запрета.
- Кидайте, милые мои, кидайте на здоровье, - ты бормочешь, как между прочим, собирая бумаги в кучу. Тут твой взгляд возвращается к нам: - Ну, чего задумались, про винцо забыли?
Ты решительно разливаешь. Бутылка подходит к концу.
- Кто же это забыл! - я хрюкаю. - Сейчас одолеем и тронемся. Ты всем наскучил досконально.
- Вот так! - она подхватывает и прижимается к тебе. - Я сегодня вечером в гости еду. Потому, что не нужна тебе.
В ее голосе недвусмысленно звучит "милый, я никуда не поеду, нужна ведь я тебе, правда?".
Сейчас нельзя позволить тебе наговорить лишнего.
- Слышь, хозяин! Спой-ка для души! - я протягиваю через стол гитару.
- Да пошел... - ты отмахиваешься. Петь - это уж самое крайнее, что тебе предлагать.
- Ну почему? Спой же! - она трясет твой локоть. Помочь бы ей, и через полминуты уломали бы тебя.
- Короче, не выпендривайся! - говорю. - Даешь что нибудь душераздирающее! Скажем, "ах вернисаж, мучитель наш!"
Я знаю, что она любит эту вещь. Ты свирепеешь. Явись, где угодно, везде от тебя требуют вернисаж да муки. Это все решает. Она сразу "да, да," ты отнекивашься, и я начинаю осознанно и планомерно приближаться к цели. Похоже, до сих пор никто другой не принимает всерьез, что она поедет со мной. Но ты отказал ей в заветном желании. Сейчас она заупрямится.
- Тогда ты спой! - она обращается ко мне.
- Просьба гостьи - закон, - я, как-то невольно опередив события, ощутил вдруг приступ гостеприимства. Но про вернисаж все же петь не буду. Играть на том, что она почитает в тебе, - это уж слишком. Я сам знаю, что во мне ценится.
Пересев напротив, смотрю ей в глаза и пою страстный романс: "Ты чужая, ты жена чужая, и не быть тебе со мной". Это достаточно несерьезно, чтобы незаметно создать настроение. Настроить создание.
С вермутом покончено. Ты вытаскиваешь из шкафа чудом уцелевшее с прошлого года домашнее вино.
- Ну что ж, забулдыга! - хлопаю тебе по плечу. - Опрокинем это и... - я многозначительно гляжу на нее.
- И поехали! - она говорит тебе вызывающе, не так, как до сих пор.
- Не новость, - ты отмахиваешься. - Достали. Не остроумно.
В том-то и дело. Естественно - не остроумно. Неужели не видно, что это уже давно перевалило за шутку! А она? Понимает? Может быть, не хочет понять? Спешу на помощь. С того момента, когда ты окажешь первое сопротивление, считай - все пропало. Ты не должен его оказать. Давай, не пойми до самого конца! А тогда уже поздно будет отступиться.
- По правде говоря, и так ясно, что никуда ты не уедешь, - я задумчиво произношу то ли про себя, то ли обращаясь к ней, и устало провожу по струнам:
- Может быть, махнем в кабак?
Бессмыслица. Уж дальше некуда.
- Не тянет больше, - ты зеваешь. - Лениво.
- Ну, а если жена сегодня гулять собралась. Ты же не против?
- Боже упаси! Мне-то что! - ты довольно хмыкаешь. Это все ерничанье.
- Слыхала? Не пора ли собираться!
- И куда ж это мы собрамшись, зайчонок мой? - твой голос звучит слегка уныло. Чувствуется, что вся эта болтовня у тебя уже вот где сидит.
- А я о чем? - подначиваю я ее. - Он ни на секунду не поверил, что мы не шуты гороховые. Вот, оставайся - и он уже никогда в жизни тебя всерьез не примет!
- А я разве не серьезно? - она восклицает. Видно, женское терпение подходит к концу. И впрямь - сколько можно напрашиваться на желанный запрет! - Тебе спать пора, а мне - развлекаться. Так я пошла?
Последний вопрос уже не вопрос. Это ультиматум. Запрети же!
Пора вмешаться.
- Послушай, повелительница моя, о чем ты спрашиваешь: он же вообще не понял, что мы куда-то направляемся!
- Не веришь, значит? - она еще колеблется.
- э-э... - ты неопределенно размахиваешь рукой. Надоели тебе эти дурацкие игры. Не веришь - спору нет.
И она не верит. Это отражают ее смущенные глаза, неуверенно косясь на меня. И я отвергающе отмахиваюсь.
- И вправду, хватит. Никто не верит, и сама ты не хуже других соображаешь, что не для тебя все это. - Мой голос звучит разочарованно. - Не бывало у тебя склонности к этаким шуточкам, и не будет.
- Вот оно что! - она топнула ножкой. - Ты, значит, дурака валял? Приглашал меня, зная, что я не соглашусь?
- Я? - пытаюсь вместить в своем взгляде все доступное мне возмущение. - Полагаю, что я именно тот в этом узком кругу присутствующих, искренность которого в данный момент обсуждению не подлежит.
- Вот, значит, ты какой, - она встает. - А я - не в счет!
- Как только двинемся, так и поверю. Но, по правде говоря...
- Я! Пошла! Собираться! - последние слова, скорее, тебе адресованы. Глаза блестят и щеки горят от вина и решительности.
- Ну, иди... За руку держать, что ли? - это ты дурака свалял. Разбил девичьи мечты. Не оправдал ожиданий. Или... Кто знает. Похоже, и ее наконец увлекло маленькое приключение, еще полминуты назад отнесенное на счет моего остроумия. А ведь в любой жене таится женщина.
Она исчезает в ванной и пускает воду. Мы невольно переходим на шепот. Ты врубаешь магнитофон. Прячу лицо за маской целомудренного изумления, как бы почувствовав, что невинная шутка перерастает в быль, и выхожу из окопа. Пора наступать.
- Эй! Ты действительно веришь, что она может запросто взять и уехать?
- Поди разбери, - ты пожимаешь плечами. - Похоже на то...
- Я же просто загнал ее в тупик, вот и все. Она до последнего дожидалась твоего запрета.
- А я что, Цербер? Катитесь к черту и торчите хоть до утра!
- Ты хорошо подумал? Пойми же: одно твое слово, и она останется,
- Н-ну... Мне-то что... Но вот вы, - ты вдруг расплылся в улыбке, - вы же с тоски подохнете. Чем займетесь-то?
- Как - чем? - я еще понижаю голос, как заговорщик (она выходит из ванной и удаляется в спальню). - Что ночью делают... Вдвоем... Не знаешь, что ли?
- Откуда? - в твоих глазах отеческая укоризна.
- Скажи, ты имеешь что-нибудь против?
- Я? - ты - настоящий ты. - Да ради бога! Успехов тебе! Ей бы перемена только на пользу пошла. Но дохлый номер, понимаешь? Не светит! - ты беспомощно двигаешь пальцами, не находя нужный жест, чтоб показать мне, безумцу, до чего ж мимо кассы мои чаяния. - Ну... Брось ты это... Выкинь из головы! Бестолку. Отсос Петрович - и все. Крепость непробиваема.
- Тем лучше. Выходит, у меня на руках твоя лицензия, если уж там что, не дай бог...
- Да бог с тобой! Лицензия, патент, техпаспорт... Что еще? Руководство по эксплуатации?
- Думаю, не понадобится.
Ведь действительно - несерьезно. Или я и вправду засомневался?
- Ну что, карета подана? - она стоит в дверях. Светлое демисезонное пальто, подчеркивающее ее осиную талию, прическа подправлена, сдержанно подкрашено лицо. Она резко изменилась. Я никогда ранее не пытался оценивать ее, как мужчина. Двое детей не испортили по-детски хрупкую фигуру и юношеские черты лица. Помолодела лет на пять. Студентка студенткой.
Наступил решающий момент. Ошибиться нельзя - ни на йоту.
- Тронулись! - я встаю. - Жди жену к рассвету!
Она проникновенно уставилась на тебя. Надеется. Но ты же не подведешь, правда?
- Уходя уходите! - ты даешь отцовский завет на дорожку. - Хотелось бы знать, чем вы там, бедняжки Джонни, время убьете.
- Какая разница! Налагаю на себя обет вернуть твою девицу целой и невредимой.
- Вперед, орлы! - ты зачитываешь приговор. И некуда ей деться. Она опускается в кресло и вытягивает ноги.
- Я готова. Если б только нашелся, кто меня обул...
Ее ноги... Непонятный жест. Боюсь, что и для нее самой. Она, что же, полагает, что это противно - обуть ее? Или просто не знает, что это может быть и заманчиво?
- Множество кавалеров вертятся в простынях, бессонными ночами грезя о таком шансе, - я делаю мушкетерский поклон, опускаюсь на одно колено и натягиваю сапог, избегая прикосновения к тонкому чулку. Я опасаюсь почувствовать ее.
На пороге ты целуешь ее в щеку.
- Доброй ночи! И не делайте глупостей. Спите спокойно. Можно обнявшись.
*
- Может быть, все-таки вернуться? - ты все еще раздумываешь, подходя к калитке.
- Умным такое действие не назовешь, - я авторитетно поясняю: - Ты бы просто зря потеряла время. Твой уход и так никого не встревожил.
- Вот именно. Скажи откровенно: а почему он меня отпустил? - ты сжимаешь мне локоть, который я подал, выходя на улицу.
- Ну, например... А почему нет? Как ты это себе представляешь?
- Да, но...
- Никаких "но"! Мне поручено тебя развлекать. Этим я и займусь. И мне не простят, если не оправдаю доверия.
Такси долго ждать не приходится. Тем лучше. Долго таскаясь по улицам, ты бы протрезвела и снова начала бы колебаться. Кобеляться.
Вот мы и дома. Поднимаемся на четвертый этаж (тихонько, ибо ты остерегаешься встретить кого-нибудь, словно маркиза знатная). Отпираю дверь, и мы юркаем в прихожую.
В комнате открыто окно. Довольно прохладно.
- Располагайся! - я указываю на диван и забираю твое пальто. Ты присаживаешься на самый краешек, будто заскочила на минутку.
Врубаю проигрыватель и завожу Дассена. Знаю, что ты любишь. Закрываю окно, включаю электрокамин и удаляюсь на кухню.
Пять минут спустя являюсь с подносом. Кофе, ликер "Мокка", сигареты "Mщку", печенья... Все, как у людей. В комнате уже стало милее. Сакраментально бормочет Дассен. Камин бросает теплые, алые отблески. Ты улыбаешься. Добрая примета. Главное - не позволить тебе думать.
- Так значит - за знакомство! - я поднимаю стаканчик. - Мы такие герои Ремарка. Только что встретились в ресторане... Потом зашли ко мне - утомленному жизнью холостяку.
- И дальше тоже все по Ремарку? - ты вновь стала кокетливой.
- Ты подразумеваешь неизлечимую болезнь и смерть в конце? - я улыбаюсь, не сомневаясь, что совсем не то у тебя на уме: - Нет уж. Дальше сами придумаем.
Пригубив бокал, ты поджимаешь ноги на диване и укрываешь их подушкой. Затыкаю Дассена и хватаюсь за гитару.
- Я весь целиком в твоем распоряжении, - заявляю я с полной ответственностью. Должно же тебе нравиться, что кто-то хоть на миг твой. И не только он.
Задумчиво перебираю струны. Ты закуриваешь длинную, коричневую сигарету. Слыхал я, что случается такое, но видеть не приходилось. Пока вроде приступ бурных страстей нам не угрожает, зато хорошо посидим - это уж точно.
Время течет спокойно и мило. Говорим о нем. Было бы лучше не трогать его, ибо мысли о нем тебя беспокоят. Ты мучаешь себя в предчувствии завтрашнего утра и пребываешь в недоумении: как это он так спокойно пустил тебя ночью со мной. Ну и рассуждает женщина! Я, конечно, не Брюс Ли, но все же нормальный человек женщину ночью в Межапарке спокойнее пустил бы со мной, чем без меня.
Ты твердо решила явиться домой с самого раннего утра. Пока он на работу не ушел. По-твоему, иначе он и на работу может не пойти, и что тогда будет! Сплошной кошмар, до чего ж можно человека не знать! Самое большое, что тебе угрожает - это его шуточки.
Ты ломаешь голову: действительно ли он спит? Рябчик! Мой друг дрыхнет, как сурок. Так и не пойму, кто же из нас с ним живет!
Тебе было бы лучше о нем не думать. Но нельзя то, что нельзя. Вот я и говорю нарочно о нем, постепенно переводя беседу на тебя.
Тобой овладевает ночное откровение. Ты рассказываешь, как много всего тебе в жизни не хватает. Нет, не о нем речь, конечно. Это было бы наипротивнейшее, что мы могли бы обсуждать. Тебе просто не хватает... Мало ли, чего. О нем только хорошее. Но с тоской. Ты так и не простила, что он тебя не удержал.
До чего ж вы рабские существа!
Хочется спрятать тебя за пазуху и не отдавать никому. Я сбросил маску Арлекино, сопровождающую меня всю жизнь. И ты уже не по-матерински всепростительна к шаловливому ловеласу, как до сих пор. Ты дитя, тоскующее по теплу. Но я воздерживаюсь излучать его. Мы сидим на диване - каждый у своей стены.
Болтаю о том, что хотел бы детей, да второй половиной судьба не наделила. Бывает, и меня преследует приступы откровенности.
Ты умеешь находить слова утешения. Ты мила. Никогда не пожалею об этой ночи, о знакомстве с тобой. Хорошо, и все. Целомудренная романтика влечет больше, чем оргии.
Ты не допиваешь. И мне, значит, лучше не увлекаться.
- А что у меня завтра дома будет... - ты совершенно не кстати возвращаешься к этой бесплодной теме.
- Ничего не будет. Я собственной персоной в семь часов доставлю тебя домой.
- Ты сам меня отведешь?
- Ага. И вместе позавтракаем.
Тебе явно стало легче, хоть ты и пытаешься это скрыть.
- Ладно. Впрочем, я вздремлю. Споешь еще что-нибудь?
А как же! У меня и права голоса нету. Голос имеется, а прав - нема. Я же здесь главный виновник.
Напеваю под тихие переборы. Ты берешь подушку, сворачиваешься котеночком и погружаешься в сон. Ноги твои упираются мне в бок. Я встаю и возвращаю Дассена. Ты приподнимаешь голову и непонимающе моргаешь.
- Давай-ка, сделаем так, - я беру подушку и кладу на колени. - Ложись!
Я ничего не поясняю. И нечего объяснять. Вот, спроси "зачем?", - я и останусь в дураках.
Ты не спрашиваешь. Поворачиваешься, устраиваешься поудобнее и закрываешь глаза. Звучит музыка. Я опускаю веки, будто задремал, и медленно кручу твои волосы вокруг пальцев. Ты молчишь. Ты до такой степени молчишь, что я буквально слышу твое молчание. Точно, как в детстве, когда случалось - засыпаешь у телевизора, и мать начинает легонько щекотать спину. В этот момент детское самолюбие и стремление к независимости борятся с желанием продлить приятный момент и боязнью, что мать может перестать ласкать тебя. Уж и спина занемеет, а не двинешься.
Мои пальцы замысловато кружатся по твоему лбу, вискам, изредка и щекам. Ты дремлешь. На самом деле, ты дремлешь крепче, чем на самом деле. Чем смелее мои пальцы, тем глубже твой сон.
- Чем это ты занимаешься? - твой голос очень сонный. Столь сонный, каким и должен быть голос, не понимающий, чем это я занимаюсь.
- Как бы успокаиваю тебя...
- У тебя хорошо получается...
Есть! Уж никто другой так не сказал бы. Только ты, безупречно прожившая в браке шесть лет. Без всякого намерения - просто сказала, что чувствовала. Может быть, до этого я ни на что и не рассчитывал. Ну, а сейчас...
Ареал деятельности моих пальцев никоим образом не расширяется. Настоящий уровень ты одобрила, и нечего соваться в неведомые пространства. Но и зевать не обязательно. Коже надоедает, если ее долго тормошить в одном и том же месте.
Я ласкаю твои щеки. Легко, легонько. Чуть заметно. Щеки, подбородок, губы... Только губы... Другая рука мягко гладит волосы, чуть отвлекая внимание.
Губы твои сухие и мягкие. Они поддаются под моими скользящими пальцами. И они скользят. Скользят вокруг. Вот уже скользят по. И наконец проскальзывают между. Губы просыпаются. Они зовут. Они горячи и страстны. Во мне все кипит. Спина невольно изгибается, и наши дыхательные пути замыкаются в единый цикл. Дышать нам незачем.
Ты слегка пахнешь духами. Твое дыхание неощутимо. И правильно. Дыхание не должно ощущаться, дыхание должно сливаться.
Мы распластались на диване. Я возбужден и нетерпелив. Обычно я сознательно медлю, дразняще медлю до того, как внезапно обрушусь на женщину грозой. Но не сейчас. Лишь бы не позволить тебе рассуждать. И себе.
Твои руки рвут мою рубашку, рвачи этакие. И мои не лишены рвения. Я боюсь задерживаться у пуговиц блузки. Поднимаю ее вверх. Твое хрупкое тело беззащитно, как у ребенка - тронь, и сломаешь. Лежа на спине, девчоночья грудь почти исчезает, а на нежную кожу живота косое пламя свечи бросает шелковистый отблеск. Тонкий бархат кожи, как у плюшевого медвежонка. Мои ребра вот-вот треснут от распирающей меня животной жажды обнять тебя, защитить, на руках носить и умереть за тебя - от этой первобытной страсти, которой самец отличается от вибратора. Я алчно целую твое тело ниже и ниже, прикрывая блузкой то, что уже поцеловал, чтобы ты не замерзла. Рука шелестя скользит по горячему капрону, который покрывает твои пьянящие ноги. Давно не обожал никого так, как тебя в этот миг.
Подбородок упирается в пояс юбки. Приехали.
Взяв себя в руки, возвращаюсь и снова припадаю к твоим губам. Ни слова, прошу тебя!
Лежим обнявшись. Я привел тебя в относительный порядок.
- Вот не думала, что ты такой нежный... - ты шепчешь мне на ухо. Улыбаюсь. Ты тоже не знаешь, что нежны те мужчины, кои болтают пакости и в поездке загород мочатся, не удосужившись отойти в сторону больше, чем на три шага. Нежные, видите ли, взахлеб глаголят о любви при лунном свете. Вот, вы и жутко удивляетесь, когда такой взгромоздится, урча, как морская свинка, справит свои потребности, а потом повернется спиной и - храпеть.
Нажимаю пальцем на кончик твоего носа.
- У тебя нос пищит... - шепчу. Ты смеешься и всматриваешься мне в глаза.
- А у тебя? Не пищит?
- Попробуй!
Ты дотрагиваешься до моего носа. Я сжимаю губы, пищу и удивляюсь:
- Ой! И у меня пищит.
- Но только, если нажимаю я!
Снова обнимаю тебя. Крепко-крепко.
Блаженное ничегонеделание. Мы молчим. Говорят наши руки.
- Что я делаю? - ты шепчешь. - Скажи прямо: что это такое? Зачем я так поступаю?
- Это ничего. Совершенно ничего. Шуточка, милая такая, в будний вечер.
- Ты и в правду так считаешь?
- Я не считаю. Я знаю.
- А как же он?
- А что он? По твоему, он нас чем-то обидел?
Шучу. Мы не были бы друзьями с рождения Христова, если бы обижали друг друга.
- Послушай! Вот уже сколько лет ты целиком принадлежишь ему. И так будет всегда. И сейчас.
Хорошо звучит. Убедительно. Если уж тебе не ясно, что никто никому не принадлежит, то не мне же прямо здесь лекцию читать.
- Но...
Я прижимаю палец к твоим губам.
- Никаких "но". Только "и". Все большие "но" оказываются маленькими "и".
Замысловато получилось. По-разному можно понять. Или просто не понять. Не всегда уж так сразу возмешь и сформулируешь мысль.
Бедняжка Джонни! Ты все еще по-детски терзаешься сомнениями. Мне тебя до боли жалко. Хочется уберечь тебя от всего.
Я сажусь, прижимаю тебя к себе и целую. Ты страстно хватаешь мои губы. Руки оказываются у меня под рубашкой.
На этот раз я завлекающе сдержан. Знаю, что ничего не будет. Именно поэтому не спешу доводить до конца. До конца, которому так и не бывать концом. Но ты не умеешь медленно. Ты засасываешь меня в пекло бушующей страсти. В этот бурлящий поток, запрещенный для тебя тобой же. Не мною, не матушкой природой, не...
И он не запретил.
Твое полуобнаженное тело заставляет дрожать воздух, извиваясь, будто водоросль. Пламя свечи колеблется.
Рубашка уже давно сорвана с меня, но кожаный пояс не поддается под нетерпеливыми рывками твоих рук. Я уже насладился твоим лицом, плечами, грудью, талией... Дальше - ткань. Спешно отстегиваю крючок. Серая юбка, простые, серые колготки, узенькая, белая кружевная занавеска...
Смеешься ты, или плачешь? Никак не пойму. Но это светло и звонко.
Ты чиста и благовонна. Я и не сомневался.
Твой голос доносится откуда-то сверху. Быть может, даже из мира иного.
- Нет... Не надо... Прошу тебя... Не могу...
Слышишь ли ты себя сейчас? Может и нет. Но я слышу.
Я пью тебя словно воду из родника. Я маленький сластена, и ты течешь, как мед, по моим губам. Это невинно и прелестно. Куда гаже смотрится мужчина в борьбе со своими штанами... Пояс, пуговицы, узкие брючины... Драные трусы...
Не катит.
- Иди ко мне... Нет, не надо... Прошу...
О чем ты просишь? Сама хоть знаешь?
Я поднимаюсь и снова целую тебя в губы... Ты постепенно успокаиваешься. Твоя обнаженная плоть - искусство в чистом виде. А я - солдат во время утренней зарядки: вспотевший, волосатый, в парусиновых штанах...
- Закуришь?
- Нет, - ты мотаешь головой, не открывая глаз.
- Тогда кофе?
- Тогда кофе...
Встаю, аккуратно складываю твою одежду на край дивана и беру рубашку.
- Пошел готовить, - я направляюсь к двери и деловито бросаю: - А ты сиди и жди, как поросенок. Договорились?
- М-м? - твои глаза закрыты.
- Эй! - я снова тормошу тебя. Ты поднимаешь веки, улыбаешься и наконец заявляешь:
- Да бог с тобой! Чай! И выметайся!
Когда я возвращаюсь с чаем, ты уже сидишь одетая и улыбаешься.