В Шамбурге, пригороде Чикаго, на перекрестке улиц Golf и Plum Grove стоит
ресторан Greek Village Taverna.
Приземестое его здание, возвышенное однако пригорком, заявляет о своей
этнической принадлежности белой барельефной колонадой на небесно голубой
задней стене, росписями на других стенах, стелой с окошечком, но особенно -
надстройками на крутой черепичной крыше, представляющими собой макет
убегающего ввысь горного селения.
Был ранний вечер очень мягкой, длинной, типичной для Чикаго осени, когда на
стоянку перед рестораном с рано зажженными фонарями у низкого входа въехала,
уткнулась носом в плоско стриженный куст, уже не новая Camry.
Из машины вышло двое: мужчина и женщина.
Забежав вперед, чтобы открыть дверь ресторана перед своей спутницей, Эмиль
закинул голову, задержав взгляд на необычной крыше и подумал, что именно в этом предсумеречном свете, и при особенном, именно вечернем состоянии чувств
макет на крыше воспринимается очень реально и нет никакого труда
вообразить, что там сейчас засветятся окна и зовуще запахнет дымком из труб.
Пропустив Эмму вперед, он скользнул взглядом сверху вниз по её фигуре.
Кто она? - Он знал не много. Знал только, что она сравнительно недавняя
эмигрантка откуда-то с Украины. Еврейка. Развелась там, уехав со взрослой
дочерью. Сказали ему и то, что к новому замужеству её толкает больше усердие
благожелателей, чем собственное стремление. В телефонном разговоре
медлительность её речи с явным отпечатком украинского не понравилась Эмилю,
но он подавил в себе эту первую реакцию и договорился о встрече.
Уже повесив трубку, как бы в оправдание своему решению он вспомнил, как
ребенком, привезенный матерью из Ленинграда к родне в деревню под Киевом, он
был разбужен в первое утро громкими голосами двух хохлушек у него под окном. И заслушался тогда мелодией незнакомого говора.
Они заняли столик в углу на возвышении в зале, выполненном в форме дворика,
крытого виноградом по деревянной решетке, за белой стеной дома с балконом
и стали ждать официанта и осматриваться.
Занятие это было тем удобно, что позволяло незаметно приступить к
разглядыванию друг друга.
Эмиль был уже не молод - ему было за шестьдесят. Он был вдовцом, еще не
свыкшимся с одиночеством. И именно одиночество оказалось преодолеть труднее,
чем боль утраты, - его он ощущал как реальность, - не утрату: жена не занимала
большого места в его жизни уже давно. Она оказалась в ней случайно,
в тот период, когда женщина стала важным компонентом его бытия.
Это произошло с ним уже в зрелые годы.Как большинство городских мальчиков он долго мучился неудовлетворенным половым стремлением. Зато, дорвавшись до женщины, открыв её для себя, он уже никак не мог насытится богатством этого открытия, разнообразием его физического и эмоционального содержания.
В результате он женился поздно и неудачно: эмоциональное содержание отношений с очень молодой девушкой состояло в любовании её свежестью и безысскуственностью; оно быстро исчезло, расстворившись в повседневном быту, и тогда обнаружилась, стала очевидной, духовная пропасть.
Кроме того, после родов бесследно исчезла мирившая его с простотой жены её
девичья кротость. Однако, была привычка, и она наверно держала бы их вместе,
если бы у неё не обнаружился и с молнионосной скоростью не развился рак...
Остался сын в колледже и серая пустота полного одиночества - дома.
Сейчас маленький столик отделял Эмиля от женщины... Конечно он был рад
тому, что наконец решился выйти из оцепенения, что он не в пустом доме перед
плитой и телевизором с новостьями о людских несчастьях, что он - в уютной
атмосфере и с ним - женщина...Но в глубине души от этого последнего обстоятельства он ждал большего. Он ждал волнения, столь памятного ему с тех лет и столь желанному. Однако, волнения не было.
Подошел немолодой, серьезного вида официант в белой рубашке апаш, в черных
брюках и желетке, в белом переднике. В руках с расстегнутыми и подвернутыми
рукавами замер блокнотик и занесенный над ним карандаш.
- Добрый вечер! Что будете пить?
- Ох, мы не посмотрели... Есть что-то именно греческое?
- Конечно. Красное? - Тогда рекомендую Boutari Naoussa.
Когда официант отошел, она спросила, глядя не прямо на него, а как-то по
касательной, мимо:
- Вы еврей?
- Да. Это важно для Вас?
- Да нет! Я, хоть и еврейка, но это совсем не важно для меня. Просто... Почему
греческий ресторан и обязательно греческое вино?
- Ах, вот что! Да... сам не знаю... Кстати, сегодня первый день Хануки. Давайте
считать, что мы с Вами празднуем в греческом ресторане нашу победу над ними
две тысячи двести лет тому назад.
Они сдержанно посмеялись и она предположила:
- Я знаю - почему.
- Да?
- Вы любите кино?
- Очень.
- Вы, наверное, смотрели "My Big Fat Greek Wedding"!
- Ха-ха! Да, действительно смотрел. Правда - прелесть?
- Да. Я смотрела два раза: сначала сама, потом - с дочкой. Это сейчас чуть ли не
самый популярный фильм.
- Между прочим, это не первый победоносный греческий фильм. Помните - ещё
в Союзе фильм "Сиртаки"?
- Ннет... этот не помню.
Принесли теплый домашний хлеб, оливковое масло и вино. Они чокнулись "за
знакомство" и отхлебнули тёмно-красную терпкую жидкость.
Опять молчали. Она внимательно читала выполненную греческим шрифтом
надпись на стене. Он осматривал потолок и незаметно косился на её лицо.
Задержал взгляд на локоне, упавшем на лоб, с тайной надеждой, что шевельнется
симпатия. - Этого не произошло, но тут он обратил внимание на её необычный
профиль.
"Мне пожалуй нравится её плавная линия лба и носа почти без впадины -
как у египтянки на папирусе. Хочется повторить её остро отточенным
карандашом... Но хочу ли я провести по ней пальцем?"
Снова подошел официант и они заказали куринное пюре с рисом и лимоном и
тушеную баранину с пастой. А на закуску - Saganaki - козий сыр, который подаётся на шипящей сковородке, обливается брэнди, и прямо перед столиком поджигается, а потом гасится выжатым на огонь лимоном.
Теперь Эмиль тоже прочитал надпись на стене. Она говорила, что душой и
сердцем греческих деревень, возникших в 4000 ВС, был и остается до сегодняшнего дня - стол, "за которым оживает душа, льётся беседа, празднуется
жизнь". Он заметил, что теперь она приглядывается к нему и повернулся к ней,
положив локти на стол, и заговорил:
- Хорошие слова. Правда? И все-таки не хорошо, что мы не отмечаем Хануку.
Давайте хоть поговорим о ней! Вы знаете суть? - Нет? Но знаете, что это связано с
греками? - Тоже нет?! Рассказать? Хорошо. Был такой период в истории Иудеи,
когда, будучи под греками в период их расцвета, евреи очень подружились с ними.
А Александра Македонского удостоили таким уважением, что до сих пор называют
детей его именем. Дааа! (В ответ на её поднятые брови) - Не знали? Ну вот, а когда
то, что назвали "элинизацией" стала насильственной, - евреи взбунтовались;
дрались как львы и победили греков... которые к тому времени начали засыпать...Спят они и до сих пор..., а чем-то всё-таки сегодня взяли верх над нами...
И вот мы не зажгли ханукальную свечу, а сидим тут у греков в гостях и ...
эпикурействуем.
Он засмеялся и, посмотрел ей в глаза, призывая присоединиться. Она улыбалась,
но с явным усилием. Ещё рассказывая, несмотря на некоторую даже увлечённость
своим рассказом, он явственно понимал, что тут нужен совсем другой разговор -
какой-нибудь обязательно обоюдный, более поверхностный и более ...
обволакивающий. Но он был не способен придумать такой разговор. Было
очевидно, что у него просто нет интереса к женщине, сидящей перед ним.. Что
убранство ресторана занимает его более. Но еще более сознанием его стало овладевать одно воспоминание из далекой юности - "южный эпизод", вдруг воскресший в помяти утром, когда, листая телефонную книгу, он наткнулся на греческий ресторан почти рядом с его домом.
Он, конечно не мог сказать ей об этом. И, вообще, сюда он должен был прийти один ...
Но он был уже не один. И он должен дать приглашенной им женщине возможность почувствовать себя удобно и раскрыться.
- Извините,- сказал он, сделав движение рукой в направлении её руки, которая
лежала на скатерти, пропустив ножку бокала между безымянным и средним
пальцами. На безымянном пальце со свежим маникюром плотно сидело толстое
обручальное кольцо.
"Что же она его не сняла, идя на свидание?" - мелькнуло у него в мозгу.
- Извините, - повторил он, так и не дотянувшись до её руки, - история - это
наверно скучно,... хотя ... вообщем-то ведь она - форма памяти. А память важна
для нас. Только история - это, так сказать, групповая память народов. Она -
действительно холодна. И для многих - скучна.
А вот как насчет нашей тёплой, индивидуальной памяти? Вы помните своё дество?
Вопрос застал её врасплох и всё же она оживилась:
- Да, да, лучше о детстве. Честно говоря, я не очень хорошо знаю историю ... что
касается Греции ... не была "в греческом зале" (хорошо, искренно рассмеялась). Но
детство своё конечно помню. Все наверно помнят детство - ведь это самая
счастливая пора ...
И она начала вспоминать эпизоды из той, с трудом поднимавшейся после войны
и эвакуации жизни, которые детская память цепко сохранила как "счастливые".
Разговаривая, Эмма не смотрела в глаза, а водила взглядом вокруг: то ли
стеснялась его, то ли стеснялась наивности своего рассказа и не желала показать,
что придает ему значение.
Однако, когда Эмиль тоже отворачивался, она сразу замечала это, резко
взглядывала на него, всё-таки боясь потерять.
Пользуясь той свободой, которую она предоставила ему как слушателю, Эмиль
ел и, рассеянно слушая то, что она говорила теперь кажется о детстве её дочери, думал: "Вот ведь как ты увлеклась, когда заговорила о прошлом. Эмоционально оно для тебя живее настоящего. Вот тебе верный знак старения! И то же - этот греческий ресторан - плач немощного старца по ушедшей молодости. Когда стареет индивидум, нация, исчезает порыв, и уже не пожар энтузиазма торопит на встречу с днем, а тепло воспоминаний поддерживает в холоде ночи...Хотя... это не очень приложимо ко мне: у меня ещё в детстве память о прошлом лете была острой до боли. И вообще, воспоминания всю жизнь, как змеи, тихо шурша ползут за мной - и бьют ядом, улучшив момент".
Только сейчас Эмиль прислушался к тихой музыке, которая текла откуда-то
сверху. Она звучала не заунывно, но со стесненным, сдерживаемым до поры
чувством. Ритм не быстрый, но очень четкий. Так заставляют вышагивать лошадь
на выездке, подкалывая её под бок шпорой и туго натягивая узду.
Он посмотрел на Эмму и понял, что она уже давно ест молча.
"Что же мне с ней делать, - подумал он, - отвезти домой?"
В этот момент она, поймав его взгляд, отложила вилку, подняла голову и,
впервые за весь вечер доверчиво посмотрев ему прямо в глаза, сыто и благодарно
вздохнула.
- Хотите будем пить кофе у меня? - вырвалось у него в ответ на эту
неожиданную теплую простоту.
У выходной двери их ждала хозяйка ресторана, - стройная немолодая женщина в
строгом чёрном костюме, черной кофточке с высоким воротником, который был
пьедисталом для её гордой, всё ещё красивой головы.
- Good night, - произнесла она низким голосом с хрипотцой, - голосом "роковой"
или просто много курящей женщины.
- К а л и н и к т а, - ответил ей Эмиль.
Он ждал весь вечер этот момент, чтобы произнести "спокойной ночи" по-гречески и был вознагражден радостным удивлением хозяйки.
- Кали никта, - с удовольствием повторила она им вслед.
"Кали никта", - звучало у него в ушах и сидело в мозгу, когда они садились в
машину. Два чувства сейчас боролись в Эмили: пусть слабая, но всё же тяга к
Эмме, неожиданно появившаяся в конце ужина и настойчивая тяга к спокойному
ночному одиночеству.
- Будете показывать мне спальню? - неожиданно прозвучал вопрос, едва они
пристегнулись.
Эмиль оторопел. Его рука застыла на ключе зажигания. Да. Это его вина: нужно
было приглашать в кафе. Он забыл, что ресторан - по русской традиции
предполагает пошлость. Но неужели она уже обвыклась в этой пошлости - в этой
примитивной стратегии сближения? Как резко, однако, она срезала угол! ...
- Почему Вы так решили, - только и нашелся он и, повернув ключ, обрадовался,
что требовавшая замены выхлопная труба затарахтела и победоносно заглушила её
голос. Она что-то говорила еще: видно, уловив его реакцию, пыталась исправить
положение. Но Эмилю уже было всё равно. Он только с опаской поглядывал на её
большие руки, двигавшиеся с большой амплитудой вблизи рулевого колеса.
От робко теплившейся утром надежды, от робко поднявшихся было мужских
чувств не осталось и следа.
За его столом в его доме сидел чужой и абсолютно не нужный этому дому человек.
"Какой длинный день! А ведь еще надо везти её домой", - думал он, стоя над
жезвой, глядя на всплывшие молотые зерна, образовавшие влажную, темную
корочку, потом начавшую подсыхать, светлеть...
Отвезя Эмму домой сразу после кофепития, прошедшего в воцарившемся
отчуждении, Эмиль гнал машину по скоростной трассе. Было уже за полночь. Он
открыл все окна: по бокам и в крыше, позволив чёрному воздуху бесчинствовать в
салоне и в волосах на голове. На душе было тревожно, темно и привычно: сам с
собой. Вот теперь можно всё додумать - и лишь в первую минуту мысль
задержалась на ней:
"Она наверно ложится сейчас спать с горькой мыслью, что утратила женскую
притягательность. А её притягательность тут не причем. Что-то произошло со
мной.- Наверно просто достиг той черты, за которой потребность в покое пересиливает потребность в активности. Какой ужас!... Стоп. Почему - "ужас"? Не я ли когда-то восхищенно впитывал слова Экклизиаста, о том, что есть время ласкать и есть время - уклоняться от ласк"?... Да, но тогда я не мог представить себе время уклоняться... Ну пусть оно придет, но только тогда, когда эмоциональная память ослабеет и немочи физические заслонят, вытеснят тревоги духовные - только не раньше, когда чувства живы... Хотя...паника по поводу отсутствия чувств - это тоже чувство! Когда и оно уснет, - вот будет покоя! А ведь как я не любил само это слово! Оно всегда вызывало во мне внутренний протест, - даже пожелание "спокойной ночи!". Это пожелание злило меня ещё в детстве как несправедливый приговор к отлучению, молчанию, изоляции. Я вообще не любил спать, в юности нашел сну определение: "смерть в рассрочку". Ведь говорят ещё хуже: "Покойной ночи!"...Нет не перешел я ещё эту черту - годы взяли только первый рубеж: ослабили инстинкт стремления к женщине... Большая это потеря или малая? Пусть этот инстинкт дан нам для размножения, но сколько счастья и мук человек научился извлекать из него!..."
Кто-то рядом зло рявкнул сиреной, обгоняя машину Эмиля, и, выйдя из
оцепенения, он понял, что уже давно управляет машиной автоматически и
бессознательно часто меняет полосы движения. На пустынной ночной трассе этому
ничто не мешает. Зато, когда колеса пересекают стыки бетонных полос с залитыми
в них светоотражающими блоками, подвеска машины отвечает быстрым двойным
перестуком. Этот перестук очень сродни звуку, отстукиваемому по стыкам рельс
колёсами поездов, которые мчали когда-то Эмиля по просторам России.
О, как легко оказалось отступить перед наплывом прошлого под этот перестук!
Оно, по существу, присутствовало за передним планом сознания в течение всего
этого дня, было значительнее того настоящего,что было в этом дне и только ждало
момент, чтобы заменить собою его. И вот сейчас дождалось и ласково обняло
Эмиля далёкой ночью на берегу Геленжикской бухты а, вглядевшись, он сразу
увидел ту местную гречанку в странном на юге среди курортников длинном
чёрном платье, которое, однако, было таким лёгким, что, казалось, вот-вот улетит с
неё и обнажит... О, нет! Он не даст этому воспоминанию проплыть одним отпечатком. Лучше, оставив его до поры, взяться за начало ниточки и, не спеша, размотать весь клубок.
............. .................
Было это в начале пятидесятых. Жизнь в стране была ещё довольно убога после
войны, но многое из довоенной "роскоши" уже возродилось. Уже существовали на
Черноморском побережье санатории и Дома отдыха и Эмиль, тогда студент,
видит себя в поезде Ленинград-Краснодар с путёвкой в Дом отдыха в Геленджике.
Картины поезда, медленно, с частыми остановками двигающегося на юг, картины
базаров на станциях - готовы были задержать на себе память, но он не дал им :