Клейтон Тим. Трафальгар, гл. 17-19

Annotation

Двести лет назад Наполеон Бонапарт господствовал в Европе и угрожал Британии вторжением. Ему противостоял Королевский флот и уже легендарный адмирал Горацио Нельсон.

21 октября 1805 года крупномасштабное морское сражение у берегов Испании решило вопрос о господстве на морях. Затем, в течение следующих дней и ночей, корабли и их измученные экипажи выдерживали шторм устрашающей ярости. Как писал кэптен Чарльз Тайлер своей жене Маргарет, «это был настоящий ураган».

Тим Клейтон, Фил Крейг ТРАФАЛЬГАР : главы 17 — 19

Осторожность хирурга Битти, сообщившего об этом повторяющемся приказе в своем подробном отчете о смерти Нельсона, стала его вкладом в ожесточенную и продолжительную полемику. В 1820-х годах, когда война с Наполеоном закончилась и писались о ней истории, споры о том, как велась битва, были сдержанными по сравнению с шумихой вокруг того, что произошло сразу после сражения.

Не может быть никаких сомнений в том, что Нельсон хотел, чтобы флот встал на якорь. Он подал сигнал «быть готовыми стать на якорь на закате дня» еще до начала сражения, чтобы капитаны знали его намерения и чтобы экипажи могли подготовить запасные якоря и канаты на случай повреждения основных. Корабли несли четыре больших якоря на полубаке: два на выступающих за борт кат-балках и два запасных. Когда сражение закончилось, одной из самых неотложных задач экипажа было отремонтировать или заменить поврежденные якорные канаты и кат-балки и закрепить неповрежденные якоря и канаты на кат-балках, откуда их можно было отдать сразу, как только адмирал подаст сигнал.

Было несколько веских причин для постановки на якорь. Во-первых, сражающиеся корабли дрейфовали все ближе к береговой линии, которая была печально известна своими опасными отмелями, и ветер дул в этом направлении, так что берег был с подветренной стороны. Любой моряк знал об опасностях подветренного берега. Во-вторых, хотя мы не знаем точно, ожидал ли весь флот ухудшения погоды, но зыбь от запада, которая беспокоила весь день, была известным признаком приближающегося шторма. Барометры на британских кораблях, по-видимому, вели себя так же, как барометр в Королевской обсерватории непосредственно к югу от Кадиса, записи о котором сохранились. Его показания повысились от данных, полученных в восемь утра к полученным в два часа дня 21 октября, так что, когда Нельсон отдал команду о готовности к постановке на якорь, его барометр показывал, что погода улучшается.

Но, возможно, его решение было вызвано не погодой. Последней и самой важной причиной постановки на якорь было проведение организационных мероприятий и ремонта боевых повреждений. Все захваченные вражеские корабли должны были быть осмотрены, большое количество иностранных моряков, особенно офицеров и унтер-офицеров, сняты с призов, а на их место поставлен компетентный британский персонал, также их боевые повреждения залатаны, чтобы сделать их пригодными к плаванию.

Были и аргументы против постановки на якорь. Если поврежденный британский флот со всеми его еще более поврежденными призами встанет на якорь в их нынешнем положении, а ветер с моря усилится, то существовала большая вероятность того, что они застрянут там все время, пока сохранится плохая погода. В заливе Кадис было легко попасть в ловушку, и якоря могли не выдержать. Чтобы выбраться, им требовалось несколько миль свободного пространства, чтобы обогнуть либо мыс Сент-Мэри далеко на севере, либо гораздо более близкий мыс Трафальгар на юге. К тому времени, когда Коллингвуд принял решение о постановке на якорь, стрелка барометра, вероятно, падала — стрелка в Королевской обсерватории Кадиса за ночь резко упала. В тот вечер, когда ветер все еще дул преимущественно западный и слабый, возможно, кораблям удалось бы обогнуть мели у мыса Трафальгар и уйти на юг, а затем на восток к Гибралтару прежде, чем установится непогода. Вскоре после смерти Нельсона капитан Блэквуд переправил Томаса Харди с «Виктори» на «Ройал-Суверен» для встречи с Коллингвудом. Там Харди, исполнявший обязанности адмирала, передал Коллингвуду полномочия, которые ему перешли от Нельсона, и рассказал ему, как Нельсон умер, и что его предсмертным желанием было, чтобы флот и призы были постановлены на якорь. Сообщается, что ответ Коллингвуда был: «Флот на якорь? Да это последнее, о чем мне следует думать».

Сторонники Коллингвуда утверждают, что он был лучшим моряком, чем Нельсон, и хороший, гордый моряк всегда неохотно отдавал якорь. Он пытался маневрировать у подветренного берега, умело управляя парусами, и вставал на якорь только в крайнем случае. Встать на якорь у подветренного берега — это был способ, который следовало избирать только тогда, когда все остальное терпело неудачу.

Коллингвуд приказал Блэквуду подать общий сигнал всем кораблям лечь круче к ветру правым галсом и взять выведенные из строя и захваченные корабли на буксир. Этот сигнал преследующим кораблям окончательно заставил замолчать орудия. Не имея мачт, «Ройял-Суверен» не мог подавать сигналы, поэтому незадолго до восемнадцати часов Коллингвуд перешел на «Эвриал» и поднял свой синий адмиральский флаг на его фок-мачте. «Эвриал» подал трос на «Ройял-Суверен» и взял сильно поврежденный корабль на буксир.

Коллингвуд приказал «Тандереру» взять «Санта-Анну» на буксир, а «Принцу» заняться «Сантисима-Тринидадом». К полуночи они оба были в пути. Адмирал увидел, что фрегат Томаса Кэйпела «Феба» уже ведет на буксире французский приз «Фугё», а «Наяда» — «Белайл». Он послал шлюпки «Эвриала» к ближайшим и наименее поврежденным кораблям, чтобы устно повторить его приказы капитанам следовать за адмиралом. Но с наступлением темноты только несколько его кораблей получили эти инструкции — так, «Нептун» получил их от «Пиккла» только в четыре утра следующего дня. Таким образом, возникла опасная путаница в приказах по флоту.

Коллингвуд никогда не объяснял своего решения и впоследствии делал все возможное, чтобы скрыть то, что он сделал что-то противоречивое. Возможно, он просто стремился уйти подальше от берега, что было вполне разумным инстинктом, особенно учитывая, что он понятия не имел, сколько судов может быть в состоянии эффективно стать на якорь. Но капитан Элиаб Харви, единственный капитан, который разговаривал с Коллингвудом в тот вечер, прямо заявил, что «в данный момент нашей целью было отправиться в Гибралтар», и, очевидно, полагал, что Коллингвуд надеялся обогнуть мыс этой же ночью.

На борту «Белайла» измученные люди испытывали эмоциональный подъем. «В этот радостный момент все задавали нетерпеливые вопросы и обменивались искренними поздравлениями», — писал Пол Николас. Команда крепила орудия, чтобы они не катались на качке, и занималась разборкой завалов и чисткой палуб. Лейтенант морской пехоты Джон Оуэн, штурман Уильям Хадсон с горсткой людей отправились на пинасе к «Аргонауте». Поднявшимся на борт британцам корабль показался покинутым: «Я не нашел ни одного живого человека на его палубе, — вспоминал Оуэн, — но, пробравшись по многочисленным трупам и беспорядочным обломкам дерева через квартердек, у двери кают-компании был встречен старшим офицером».

Педро Альбаррасин сдал свой меч, объяснив, что капитан Антонио Пареха был ранен, а команда укрылась внизу. Оуэн вернул меч Альбаррасина, потребовав от него сдаться капитану Харгуду на «Белайле», и оставил Хадсона ответственным за приз. Чуть позже «Полифем» взял «Аргонауту» на буксир и переправил к себе на борт еще нескольких испанских офицеров.

К тому времени, когда Оуэн вернулся на «Белайл» с испанским офицером, на корабле стал ясен весь масштаб их потерь. Два погибших лейтенанта, Эбенезер Гилл и Джон Вудин, «лежали рядом друг с другом в оружейной, приготовленные к отправке на глубину, — писал Пол Николас, — и здесь собрались многие, чтобы в последний раз взглянуть на своих ушедших друзей». Все остальные тела, раскиданные по всему кораблю, были выброшены за борт. За секунду до того, как выбросить одного матроса, обнаружилось, что он все еще дышал, и, по словам Николаса, «после недельного пребывания в госпитале пуля, попавшая в висок, вышла у него изо рта».

Верхняя палуба все еще представляла собой путаницу рангоута, парусов, канатов и обломков дерева: «Ничто не могло быть ужаснее, чем эта сцена, залитая кровью и усеянная искореженными останками, которая из-за множества деревянных обломков напоминала мастерскую плотника, покрытую запекшейся кровью». На орлопдеке вид был еще ужасней. Николас, как и другие, спустился вниз, чтобы справиться о своем друге, и был потрясен сценой массовой резни: «На длинном столе лежало несколько человек, с тревогой ожидавших своей очереди на осмотр хирургом, но в то же время страшившихся участи, которую он мог объявить. Одному пациенту делали ампутацию, и повсюду валялись страдальцы: их пронзительные вопли и предсмертные стоны эхом разносились по этому склепу скорби».

Офицеры были охвачены усталостью и депрессией. Некоторые оплакивали друзей; большинство были в той или иной степени ранены, и все были грязными. Их уныние усилилось, когда лейтенант с «Наяды» поднялся на борт и сообщил им о смерти Нельсона. «Белайл» был частью флота Нельсона в течение двух лет, а Харгуд был гостем на свадьбе Нельсона в 1787 году. Они с огорчением восприняли эту новость, и «даже испанский капитан присоединился к нашей скорби». Когда Харгуд заметил, что брюки Оуэна порваны и окровавлены, он послал за хирургом Уильямом Клаппертоном, который пришел, «воняя кокпитом», чтобы осмотреть рану Оуэна. У самого Харгуда был «обширный синяк, тянувшийся от горла почти до пояса, но он не хотел, чтобы его числили раненым».

Моряки «Ревенджа» убирали свои палубы с похожими эмоциями: «когда офицер или матрос встречались... они спрашивали о своих товарищах», — писал Уильям Робинсон. Был отдан приказ вынести из кокпита трупы тех, кто истек кровью в ожидании медицинской помощи или умер во время ампутации, и выбросить их за борт. Затем мужчинам дали по глотку рома каждому. Робинсон вспоминал, что «они очень нуждались в этом, потому что не ели и не пили с самого завтрака: теперь нам предстояла изрядная ночная работа; все наши реи, мачты и паруса были, к сожалению, повреждены, более того, все паруса пришлось удалить, поскольку они пришли в полную негодность; к следующему утру мы были частично снаряжены».

Дневная работа не закончилась с последними выстрелами из пушек, особенно на орлопдеках, где все еще усердно трудились хирурги всех наций. Форбс Макбин Чиверс с «Тоннанта» проводил ампутации при свете сальных свечей, которые держали санитары. Он наставлял их: «Если вы, глядя прямо в рану, увидите все, что я делаю, значит, светите правильно, и я буду видеть все идеально». На следующий день он обнаружил, что у него опалены брови. Он «описывал агонию, испытываемую сильными, мускулистыми моряками, получившими осколочные ранения (эти раны, как правило, гораздо более серьезные, чем те, которые наносятся пулями), как ужасную даже для хирурга».

Теоретически на британских 74-пушечниках по штату должен был быть хирург и два ассистента. На практике это случалось редко. У Чиверса был только один помощник в лице Роберта Эванса. Матросы-санитары выполняли неквалифицированную работу, и во время боя было принято, чтобы казначей и капеллан помогали ухаживать за ранеными. На «Тоннанте» не было капеллана, но казначей Джордж Бут и его стюард Мансел Рис, уроженец Кармартена, пользовались умелой помощью «очень властной и решительной женщины, жены унтер-офицера».

Мы не знаем, сколько других женщин помогали раненым. Джейн Тауншенд с «Дефайенса» позже претендовала на Трафальгарскую медаль; предположительно, она была женой Томаса Тауншенда, матроса 1 статьи из Грейт-Ярмута. Хотя ее присутствие во время сражения было хорошо засвидетельствовано, ей было отказано на том основании, что в тот день на флоте служило много других женщин, и они не собирались вручать медали им всем.

Французские и испанские корабли, как правило, были лучше укомплектованы медицинским персоналом. На «Монарке» были дипломированные терапевт, два хирурга и помощник хирурга, а также два капеллана. Позднее на «Левиафан» переправили в качестве пленных пятерых медиков со «Свифтсюра», что было штатной нормой для французского 74-пушечника: главного хирурга, двух его заместителей и двух ассистентов хирурга. Французские и испанские хирурги, в отличие от своих английских коллег, прошли формальную подготовку и получили квалификацию в хирургических школах, созданных на крупных военно-морских базах.

На корабле с тяжелыми потерями сцена в кокпите была ужасной, и сравнение со скотобойней было обычным делом: «Хирург и его помощник были перемазаны кровью с головы до ног. Они больше походили на мясников, чем на врачей... На эту работу было больно смотреть, хирург использовал свой нож и пилу на человеческой плоти и костях так же свободно, как мясник на бойне». Ампутация проводилась в основном там, где были раздроблены конечности и повреждены нервы и сосуды. Анестезии не было. Если пациенту повезет, то после операции он может получить немного опиума, чтобы притупить боль.

С места сражения сохранилось лишь несколько отчетов хирургов. Наиболее последовательным является отчет Уильяма Шовеллера, тридцатидвухлетнего хирурга «Левиафана». Он работал с помощью ассистента Пола Джонстона и помощника хирурга Маттио Каппони с Корфу. Шовеллер ампутировал правую руку Хью Бэймбриджа, двадцатитрехлетнего моряка, по плечо выше того места, где она была оторвана пушечным выстрелом. Затем он отрубил выше локтя левую руку популярному Томасу Мэйну, старшине баковых, после того как она была раздроблена картечью. Мэйн сказал своим товарищам по каюте, которые предложили помочь ему добраться до кокпита: «Спасибо вам, оставайтесь там, где вы есть; здесь от вас будет больше пользы», и спустился вниз один. Шовеллер, «который уважал его», предложил немедленно вылечить его, но моряк ответил: «Пожалуйста, не раньше, чем дойдет моя очередь», и стал ждать.

На руку Мэйна наложили жгут, обычно шелковый ремешок. Кожу растянули вверх по направлению к плечевому суставу. Мягкие ткани разрезали скальпелем. Затем острым ножом с круглым лезвием разрезали надкостницу — оболочку, обволакивающую кости, чтобы первоначальные движения пилы не раздробили ее. Кость пришлось разрезать повыше, чтобы помочь срастанию плоти над ней. Хирург начал пилить осторожно, затем быстро, как только у него появилась возможность. Квалифицированный врач мог выполнить всю процедуру всего за несколько минут. Томас Мейн пел «Rule Britannia»^[66], пока Шовеллер пилил. Затем наложили кровоостанавливающую повязку, чтобы закрыть кровеносные сосуды, рану перевязали и пациенту дали что-то выпить. На «Виктори» капеллан Александр Скотт подавал лимонад.

Но самые страшные раны на «Левиафане» были нанесены взрывом одного из 32-фунтовых орудий нижней палубы, когда казенная часть вылетела назад. Дэвид Моррис пострадал сильнее всех: «у него были сильные ожоги лица, шеи, груди и живота... Сильно повреждены оба глаза». Его накачали опиумом и терпентином. По меньшей мере еще четверо мужчин получили несколько меньшие ожоги от того же взрыва. Констапель «Виктори» Уильям Риверс, занимаясь наведением порядка в своем хозяйстве, обнаружил, что «морские пехотинцы лежали на баке мертвыми, прижав мушкеты к груди, как будто готовые к стрельбе; зрелище было шокирующим». После этого он пошел в кокпит, чтобы справиться о своем сыне, у которого нога была отпилена на четыре дюйма ниже колена. Семнадцатилетний мичман крикнул с другого конца палубы: «Я здесь, отец, со мной все в порядке; я всего лишь потерял ногу, и то ради благого дела». Когда в ту ночь собирали отпиленные конечности, чтобы выбросить их за борт, молодой Риверс «спросил мужчин, у них ли его нога, то они ответили, что не знают, и он пошутил: «Я так понимаю, старый кашевар собирался использовать ее как свежее мясо для раненых».

Когда около семи часов вечера солнце скрылось за облаками на горизонте, лейтенант Хамфри Сенхаус с «Конкерора», окидывая взглядом окружающее, задумался о «печальном примере мимолетности человеческого величия». Корабли двух лучших флотов, когда-либо выходивших в море, «которые всего несколько часов назад возвышались во всей своей гордыне над предназначенной им стихией», превратились в груды обломков, окружавших их. Лишенные мачт корабли «лежали, как бревна, на воде, поверхность которой была усеяна разнообразными обломками с поврежденных судов, и их остовы перемежались с оставшейся частью флота, находившейся тоже не в самом лучшем состоянии».

Несколько британских кораблей потеряли часть или все свои мачты, такелаж был сбит, и лишь немногие были в состоянии нести много парусов. Из двадцати семи кораблей флота четырнадцать имели довольно серьезные повреждения корпусов. Из призовых судов у восьми не было мачт, и среди остальных не было ни одного со всеми неповрежденными мачтами. Они получили также значительные повреждения ниже ватерлинии, а сотни находившихся на них людей были тяжело ранены.

В сгущающихся сумерках британские экипажи пытались сосчитать свои трофеи, но при таком количестве лишенных мачт кораблей было трудно на расстоянии отличить своего от врага. Фрегат «Феба» насчитал пятнадцать или шестнадцать. Коллингвуд насчитал всего девятнадцать кораблей, включая того, который взорвался. Фактически, не считая «Ашилля», их было семнадцать — восемь французов и девять испанцев. В течение следующих нескольких дней незнание того, какие корабли кем были захвачены, привело к путанице.

В последующие годы Сенхаус стал одним из самых ярых сторонников школы «мы должны были стать на якорь». «Невозможно понять, почему этого не было сделано», — писал он. По его мнению, вопрос заключался не в том, лучше ли бросить якорь у подветренного берега, чтобы переждать шторм. Причина постановки на якорь была гораздо более непосредственной и практичной: «В первую ночь большая трудность заключалась в том, чтобы освободить корпуса от разрушенного такелажа и взять их на буксир. При подобных обстоятельствах, вызванных нехваткой шлюпок и неисправным состоянием кораблей, было почти невозможно выполнить это под парусом. На якоре это можно было бы сделать с легкостью».

На якоре корабли можно было держать достаточно близко друг к другу и произвести ремонт до того, как предпринять попытку тронуться в путь. Можно было бы ликвидировать водотечность корпуса, откачать воду и привести все в порядок до наступления плохой погоды, которую они, вероятно, ожидали. Корабли, оставшиеся в приличном состоянии, могли бы помочь более потерпевшим и снабдить их всем, чего тем не хватало. На борт всех призов можно было бы посадить адекватные команды, достаточные для охраны пленных и управления кораблем на следующий день. Если бы их якоря держали, они оставались бы в течение первой ночи там, где были, в безопасности от прибрежных мелей. В случае дрейфа на якоре какое-нибудь близлежащее судно заметило бы попавшего в беду и оказало бы помощь.

«Если бы лорд Нельсон был жив, флот встал бы на якорь сразу же после сражения», — писал Сенхаус в другом месте. «Поскольку мы находились всего в пяти лигах от берега и на мелководье, где наши якоря надежно удерживали бы корабли, мы могли бы заняться установкой временных мачт и обеспечением призов; но этим пренебрегли. Взятие на буксир поврежденных кораблей заняло значительное время, и в течение этого времени все быстро дрейфовали в сторону подветренного берега».

Пока было еще достаточно светло, Блэквуд и Коллингвуд взяли пеленга на мыс Трафальгар и подсчитали, что он находится примерно в восьми милях к ост-зюйд-осту. Прикидки показали, что они находятся всего лишь в двух милях мористее ближайшей отмели, Лаха-де-Кониль, то есть слишком близко к берегу, чтобы чувствовать себя комфортно. Адмирал старался держать курс на юг, насколько это было возможно, к открытой воде подальше от мыса Трафальгар.

Когда корабли зажгли свои огни, Уильям Камби и его коллеги-офицеры с «Беллерофона» «заметили, что "Эвриал", на корабль которого, как мы знали, вице-адмирал Коллингвуд перенес свой флаг, нес огни главнокомандующего, а на борту «Виктори» не было соответствующих огней, из чего нами оставалось только сделать печальный вывод о том, что наш доблестный, наш любимый вождь, несравненный Нельсон, пал». Многие корабли не видели этого и в течение нескольких дней после сражения не знали, что Нельсон мертв.

Коллингвуд шел в бейдевинд правого галса всего с полчаса, когда внезапный шквал от зюйда обстенил паруса «Эвриала» и отбросил его назад, а затем крутая волна швырнула «Ройял-Суверен» на него. «В 19:36, застигнутый врасплох, — как записано в бортовом журнале "Эвриала", — "Ройял-Суверен" навалился на наш правый борт». Огромный трехпалубный корабль «снес грот- и крюйс-бом-стеньги, лишив нас реев и бом-брамселей. Были сильно порваны фок и грот и повреждена большая часть бегучего такелажа». Потеря стеньг и парусов ухудшила управляемость и ходовые качества фрегата, и его люди провели остаток ночи, пытаясь устранить повреждения. В добавок ко всему, помимо разрушения релингов спардека и четырехвесельного яла, «Ройял-Суверен» смел в воду подвесные койки с постельными принадлежностями, которые все еще были развешены вдоль бортов, в результате чего некоторым членам экипажа не на чем было спать.

Это столкновение положило конец всякой надежде Коллингвуда обогнуть мыс. К тому времени, когда они снова стали способны двигаться, они слишком далеко сдрейфовали под ветер, чтобы безопасно осуществить задуманное. В тот вечер Коллингвуд был очень одинок. Он оставил свою правую руку, лейтенанта Джеймса Клавелла, тяжело раненным и без сознания на «Ройял-Суверене». Он был сентиментальным человеком и любил Нельсона. Он был измотан сражением еще до того, как ответственность главнокомандующего тяжело легла на его поникшие плечи. Один из мичманов «Эвриала», Джозеф Мур, много лет спустя описал, как Коллингвуд часами простаивал на палубе, «время от времени теребя брючный пояс... его единственной пищей были несколько печений, яблоко и бокал вина каждые четыре часа». Ему никогда не давалось легко принимать решения. Отойдя от «Ройял-Суверена» он снова лег на правый галс, но в двадцать один час, получив замер глубины в двадцать три морских сажени, подал ночной сигнал «эскадре приготовиться к постановке на якорь». Историк Уильям Джеймс — ярый критик действий Коллингвуда в тот вечер, — который писал в 1823 году, опираясь на информацию от очевидцев, сухо отметил, что сигнал поступил «примерно на четыре часа позже».

Некоторым кораблям флота удалось держаться довольно близко к Коллингвуду. Ранним вечером «Агамемнон» взял на буксир «Колосса». «Темерер», буксируемый «Сириусом», также находился поблизости. Джон Конн, капитан «Дредноута», перед заходом солнца эффективно переправил призовую команду на «Сан-Хуан-Непомусено» и снял с него 160 офицеров и рядовых. Когда стемнело, он оставил испанский корабль на произвол судьбы и отправился вслед за адмиралом, чиня на ходу такелаж и грот-марса-рей. «Нептун» заменил несколько парусов на новые и также стал сопровождать адмирала. Даже некоторые призы были на ходу. Люди Ричарда Кинга на британском «Ахилле» выбросили за борт шестьдесят семь пустых бочек из носового трюма, освобождая место для тридцати восьми пленных с «Бервика», и отправился вслед за адмиралом, буксируя французский корабль.

Но большинство британских кораблей не смогло отойти, когда это сделал адмирал, либо из-за их собственных повреждений, либо из-за состояния призов и трудностей с их буксировкой. Команда «Дефенса» принялась очищать собственный корабль и свой приз «Сан-Ильдефонсо». Его раненый капитан Хосе де Варгас, доставленный на борт в качестве пленника, произвел впечатление на своих победителей тем, что хладнокровно прикурил сигару от тлеющего фитиля из бадьи, стоявшей рядом с орудием. Вскоре после прибытия призовой команды фок-мачта испанского корабля упала, оставив судно вообще без мачт. Мичман Томас Хаскиссон находился на борту испанца в течение всего вечера: он «обнаружил, что и верхняя, и нижняя палубы покрыты убитыми и ранеными». Они выбросили за борт, по оценкам Хаскиссона, более сотни трупов, а около двадцати двух часов с помощью своих шлюпок наконец взяли «Сан-Ильдефонсо» на буксир.

«Конкерор» получил приказ взять «Буцентавр» на буксир. В двадцать два тридцать капитан Израэль Пеллью отправил лейтенантов Ричарда Спира и Николаса Фишера с четырьмя мичманами, пятьюдесятью тремя матросами и двенадцатью морскими пехотинцами в качестве призовой команды. В течение часа они закрепили буксирный трос между кораблями и начали сбрасывать трупы за борт. Но трос лопнул, как только они поставили паруса, поэтому Пеллью решил лечь в дрейф и дождаться рассвета. Оба корабля дрейфовали к берегу, но «Буцентавр», лишенный мачт, дрейфовал быстрее.

Филип Дарем послал одного из лейтенантов «Дефайенса» с двадцатью матросами овладеть «Эглем», с которого сняли четырнадцать французских офицеров и восемьдесят семь рядовых. Еще сорок четыре члена экипажа «Эгля» были отправлены на борт «Британии», а адмирал лорд Нортеск усилил призовую команду на борту французского корабля лейтенантом и шестьюдесятью матросами. Среди вывезенных пленных были полковник Жакме и офицеры 67-го полка, а также лейтенант Луи Гюисье, который стал исполняющим обязанности капитана французского корабля. Лейтенант Асмус Классен и младший лейтенант Луи Танги настояли на том, чтобы остаться на «Эгле», для того, «чтобы оказать ту помощь, которая еще была в наших силах, нашим несчастным товарищам и раненым». Их капитан, Пьер Гурреж, которым они восхищались, был среди тяжелораненых.

На обоих кораблях британские экипажи принялись устранять повреждения такелажа. Капитан «Дефайенса» Филип Дарем, замерив глубину в пятнадцать морских саженей с песчаным грунтом, решил отдать правый якорь. Несмотря на то, что они вытравили полную длину каната, якорь не забрал. Было темно, Дарем занервничал и, «находясь вблизи Трафальгарской отмели, перерезал якорный канат и поставил паруса, из-за чего были потеряны якорь с канатом и буй с буйрепом». Находясь на ходу, он старался держаться поближе к своему призу, с которым всю ночь поддерживали связь с помощью рупора.

Второй лейтенант морской пехоты Томас Ривз (линейный корабль «Минотавр») поднялся на борт «Нептуно» с призовой командой из сорока восьми человек и вступил во владение. Одним из его команды был Уильям Торп, двадцатичетырехлетний ландсмен из Ковентри, который написал подробный отчет об этом деле. Они обезоружили плененных, положили под замок их огнестрельное оружие и приставили охрану к крюйт-камере. Когда призовая команда осмотрела судно, они «обнаружили, что оно очень дырявое», записал Уильям Торп, и, «не имея на борту аварийных пробок для заделки пробоин, послали на "Минотавр" за несколькими, получили шесть штук и приступили к заделке тех пробоин от выстрелов, которые казались наиболее опасными». Затем им пришлось освободить некоторых пленных и заставить их «работать у насоса, поскольку в это время в трюме было пять с половиной футов воды». В двадцать два часа «Минотавр» оказался на глубине всего в тринадцать морских саженей и просигналил, что находится на мелководье.

Капитан «Принца» Ричард Гриндалл отправил лейтенанта Уильяма Келли, подштурмана Питера Хэмбли и несколько человек принять командование «Сантисима-Тринидадом». Они произвели ремонт и приняли буксирную линию к двадцати трем часам. Как только ветер переменился, они двинулись на запад, прочь от берега. «Наша первая ночная работа на борту "Тринидада" заключалась в том, чтобы выбросить убитых за борт, количество которых составило 254 человека, и нескольких из 173 раненых, которые вскоре умерли». Сразу после сражения в трюме «Тринидада» было шестьдесят дюймов воды, а поскольку на борту было недостаточно британцев, чтобы взяться за эту работу, даже если бы они захотели, оставшиеся невредимыми испанцы всю ночь откачивали воду.

«Тоннант» совершил поворот через фордевинд и начал убирать обломки с палубы. Команда тиммермана починила один из катеров, на котором Фредерик Хоффман был отправлен на «Ройял-Суверен», чтобы сообщить о состоянии судна и запросить буксировку, поскольку у «Тоннанта» был разбит руль. «Спартиат» отремонтировал свой такелаж, отправил группу людей на «Альхесирас», затем попытался взять «Тоннант» на буксир, но окончательно преуспел только в десять часов следующего утра.

Эдуард Кодрингтон отправил шлюпку на «Энтрепид» за Луи Инферне и его одиннадцатилетним сыном, в результате чего Огюст Жикель остался старшим из невредимых французских офицеров на корабле. Первый лейтенант Кодрингтона Джон Крофт возглавил солидную призовую команду, которая была усилена людьми с «Аякса» и «Африки». С помощью Жикеля они начали выносить тяжелораненых с французского корабля, опуская их в шлюпки с помощью ящика, прикрепленного к вымбовкам, снятым с кабестана. Касс Холлидей, штурман «Ориона», сообщил, что они подошли под корму «Энтрепида» «с тросом, чтобы взять его на буксир, но тот конец соскочил с кнехтов». Согласно его рассказу, Жикель намеренно перерезал буксирный трос, предположительно надеясь сбежать. Наконец, очень поздно ночью «Аяксу» удалось подать буксир на «Энтрепид», и они начали движение.

Таким образом, большинство кораблей осталось недалеко от места сражения, в то время как несколько отплыли на юг вместе с Коллингвудом на «Эвриале» и оказались в ловушке мелей. Подав, наконец, в двадцать один час сигнал флоту приготовиться к постановке на якоря, адмирал снова изменил свое решение. Двадцать минут спустя замеры лотом показали глубину тринадцать саженей. Возможно, он опасался, что, отдав якорь и вытравив канат, некоторые корабли могут сдрейфовать на берег или скалы. В темноте, не зная точно, где он находится, за исключением того, что близко к опасности, он продолжал движение. Каждые несколько минут опытный лотовый, стоя на носовом руслене, бросал лот и, вытаскивая лотлинь из темной воды, громко докладывал показания. Цветные флагдуки и кожаные марки (зубчики/топорики) разметки лотлиня помогали ему определить глубину в темноте. Мелководье наводило на мысль, что они находились недалеко от песчаной отмели, известной тогда как Пласер-де-Арена (ныне Пласер-де-Мека). Но существовала и худшая возможность: они могли приближаться к зловещим скалам Бахо-Асейтейра, расположенным в четырех-пяти милях к вест-тен-норду от мыса Трафальгар. Согласно записной книжке штурмана «Наяды» Гарри Эндрюса, над самыми опасными из них уровень воды составлял всего пять футов, а буруны распространялись на двести ярдов от них. Попасть в этот район было бы губительно.

«Эвриал» медленно продвигался вперед, замеряя глубины, которые разнились от тринадцати до двадцати двух морских саженей. Коллингвуд все больше терял уверенность в том, где он находится, и боялся сесть на мель. Затем, около полуночи, ветер переменился на южный. К огромному облегчению Коллингвуда, ветер теперь относил его корабли на север, подальше от скал и отмелей, которые тянулись от мыса. Это также позволяло ему лечь на курс, ведущий мористее. В полночь он фонарями и выстрелом из пушки подал сигнал разворачиваться и ложиться на курс вест.

В архиве Бедфордской ратуши хранится небольшая коллекция документов, которые когда-то принадлежали капитану Генри Бейнтану. Вместе со скопированными им копиями боевых приказов Нельсона там находится черновой журнал «Левиафана» с подмоченными страницами, завернутый в промасленную парусину. Это вахтенный журнал, который действительно находился на борту корабля во время Трафальгарской битвы и последовавшего за ней шторма, с замечаниями, быстро сделанными рукой каждого сменяющего друг друга вахтенного офицера. Есть также такие книги, как «Трактат о практической навигации и мореходстве» Уильяма Никельсона, современное руководство, написанное опытным шкипером торгового флота и опубликованное в 1792 году, и «Морской атлас Испании» Висенте Тофиньо 1789 года, проект, над которым в молодости работал Дионисио Гальяно. Карты являются прекрасным продуктом эпохи Просвещения, сам их вид внушает уверенность в их точности. Бейнтан оставил письмо, аккуратно вложенное в этот том. Оно было отправлено ему 6 апреля 1804 года, как раз перед тем, как он покинул Англию, чтобы присоединиться к эскадре адмирала Нельсона в Средиземном море. Автор приложил акварельный набросок, показывающий, как Джервис и Нельсон блокировали Кадис в 1797 году, и отмечающий скалу, которая не была показана на картах, но была обнаружена, когда испанский корабль налетел на нее при попытке прорвать блокаду. Скала и пеленга с нее на известные ориентиры были тщательно скопированы Бейнтаном с этого наброска на карту подходов к Кадису Тофиньо. Это убедительно свидетельствует о том, что в 1804 и 1805 годах Бейнтан пользовался этим атласом в Средиземноморье.

Но был и другой документ, который тот же автор передал Бейнтану, полагая, что он может оказаться полезным, и который внезапно стал чрезвычайно актуальным ближе к полуночи 21 октября. Это было «Предостережение о штормовом ветре в заливе Кадис», являвшееся «копией меморандума, выданного флоту» во время предыдущей блокады Кадиса. Оно начиналось так: «Люди, несведущие в навигации на побережье между мысом Трафальгар и мысом Сент-Мэри, очень встревожены мыслью о шторме с юго-западного направления, и из-за отсутствия надлежащих знаний о том, как возникают эти штормы, у них часто возникают трудности». Затем шло предупреждение: «Шторму всегда предшествует южный ветер за шесть или восемь часов; и в то же время крупная зыбь приходит с запада». Только что произошло соединение южного ветра с западной зыбью, которое, согласно этому предостережению, было очень опасным знаком. Гарри Эндрюс, штурман фрегата «Наяда», переписал этот же меморандум в свою записную книжку, так что знание о нем, возможно, было широко распространено во флоте Коллингвуда. Тем, кто мог прочесть знаки, на которые указывал документ, примерно в час ночи 22 октября стало ясно, что надвигается юго-западный шторм и что у флота есть около семи часов, чтобы попытаться обеспечить свою безопасность.

Далее меморандум объяснял, что инстинкт неопытных капитанов толкал их на то, чтобы направиться на юг и попытаться пройти Гибралтарский пролив. Но при сильном юго-западном ветре это стало бы чрезвычайно затруднительным, и потребовалось бы около тридцати миль свободного пространства, чтобы обогнуть мыс Трафальгар. Мели вокруг него были опасными, пожалуй, самыми опасными в этом районе. Если бы вам удалось обогнуть мыс, вы все равно оказались бы незащищенными, на больших глубинах, которые невозможно измерить, и повергнутыми опасности из-за скал, простирающихся мористее мыса Тарифа. Лучшим маневром было бы направиться на север, воспользовавшись ранней фазой шторма, когда ветер дул от направления чуть западнее южного. Если вы двинетесь быстро и будете править как можно западнее, то, учитывая дрейф четыре румба, ваш реальный курс приведет вас в Айямонте или в Уэльву. В обоих районах регулярные замеры глубин позволят точно оценить расстояние до относительно безопасной береговой линии.

Этот совет не допускал мысли о том, что флот мог вступить в сражение за несколько часов до того, как получил предупреждение о надвигающемся шторме, также не учитывал проблему того, что плыть на северо-запад в темноте после такого сражения было равносильно приглашению призам попытаться скрыться в гавани Кадиса. Польза от такого совета для Коллингвуда в тот момент была ограниченной. Но ясно, что автор меморандума был категорически против тех действий, которые в настоящее время предпринимал флот, пытаясь продвинуться на юго-запад.

К концу сражения французы и испанцы потеряли восемнадцать кораблей, а королевский флот приобрел семнадцать призов. Если все пойдет хорошо, Коллингвуд отведет их в Гибралтар, а затем в Портсмут, вернувшись с флотом, значительно превосходящим тот, который они с Нельсоном ввели в бой. Это сулило дальнейшее изменение баланса сил в пользу Великобритании и значительный финансовый бонус для правительства: ремонт кораблей обычно обходился гораздо дешевле, чем их постройка с нуля.

Как для капитанов, так и для экипажей был еще один стимул удерживать призы на плаву: деньги, которые за них заплатят. Они представляли собой настоящее богатство для людей, которые их захватили, особенно для адмиралов и капитанов. Все капитаны, участвовавшие в сражении, имели право на равную долю в четверть от общего призового фонда, присужденного флоту. Капитанам морской пехоты, флотским лейтенантам и штурманам доставалась одна восьмая часть. Кондукторы, капелланы, хирурги, подштурмана и лейтенанты морской пехоты делили восьмую часть. Мичмана, унтер-офицеры, помощники хирурга и сержанты морской пехоты также делили восьмую часть, а четверть доставалась морским пехотинцам и матросам. Оставшаяся восьмая часть доставалась адмиралам, командующим кораблями в сражении. Расчет производился по всему флоту таким образом, чтобы все военнослужащие одного ранга получали одинаковую награду.

Во многих кают-компаниях свободные от службы офицеры и кондукторы подсчитывали свои вероятные призовые, и некоторые приводили правдоподобные оценки. Преподобный Джон Гринли, капеллан «Ревенджа», рассчитывал на 500 фунтов стерлингов, в то время как мичман Генри Уокер с «Беллерофона» рассчитал свою награду в 100 фунтов стерлингов. Как ни странно, соотношение между двумя суммами (которое было почти правильным) подразумевало, что они оценили семнадцать призов примерно одинаково — чуть меньше 1,5 миллионов фунтов стерлингов. По этим расчетам, доля капитана превышала бы 10 000 фунтов стерлингов, что было бы достаточно для покупки загородного поместья, а каждый матрос получил бы около 30 фунтов стерлингов, что ненамного меньше трехлетнего жалованья. Битва на Ниле, рекордная до сих пор для действий флота, принесла каждому матросу всего 7,18 фунтов стерлингов.

Однако даже самые оптимистично настроенные британские моряки скептически отнеслись к возможности доставки двух из захваченных кораблей в Портсмут. Корпуса и днища «Редутабля» и «Фугё» были испещрены пробоинами от попадания ядер. «Свифтшур» Уильяма Резерфорда взял «Редутабль» на буксир в двадцать один ноль ноль. Жан-Жак Люка писал: «Мы провели всю ту ночь у двух оставшихся работоспособными насосов, однако не смогли понизить уровень воды в трюме». Французы, которые были достаточно здоровыми для работы, присоединились к английской призовой команде в откачке воды, устранении течи, закупоривании иллюминаторов и попытках укрепить деревянными досками участки набора корпуса, которые, по-видимому, были готовы обрушиться. Люка писал и о «суматохе и ужасном беспорядке», а также описал сцену, которая напоминала ужасную готику: не было времени очистить корабль, поэтому плохо освещенные орудийные палубы оставались заваленными мертвыми телами. Люка заметил, что некоторые из его людей, особенно юные гардемарины и аспиранты, ходили вокруг, подбирая оружие и пряча его на нижней палубе. Они шепнули ему, что, если представится возможность, они вернут свой корабль.

Еще хуже обстояли дела на «Фугё», который буксировался фрегатом Томаса Кейпела «Феба». В двадцать часов фок-мачта упала за борт, оставив корабль совсем без мачт. В двадцать два он запросил помощи, сообщив, что тонет. Как бы ни работали водоотливные насосы, их производительности было недостаточно, чтобы ограничить поступление воды. В двадцать три шлюпки «Фебы» начали снимать людей с приза. Ни одна из шлюпок французского корабля не была пригодна для использования. Старший офицер «Фугё» Франсуа Базен сообщил, что, по слухам, британцы спасли около сорока французов, включая нескольких раненых. Предположительно, они также сняли большую часть призовой команды, хотя утром на борту все еще оставались несколько человек с «Темерера». В течение ночи ветер усиливался, а когда рассвело, он стал очень сильным. Волнение было настолько опасным, что маленькие шлюпки не могли приблизиться к кораблю. Из-за проливного дождя попытка переправить людей была оставлена. Пьер Серво, отвечавший за дисциплину на «Фугё», вспоминал, что «сцены ужаса на борту корабля в ту ночь были действительно самыми ужасными и внушающими страх, какие только может вызвать воображение». Корабль был лишен мачт, парусов, такелажа.

Коллингвуду на «Эвриале» дневной свет показал, что «Наяда» тащит на буксире «Беллайл», юго-западнее «Агамемнон» буксирует «Колосса», а еще сорок кораблей находятся между ним и берегом, растянувшись примерно на двадцать миль восточнее и северо-восточнее. Он понял, что его флот опасно рассеян. Ветер поднялся до пяти баллов и все время усиливался. За ночь барометр упал на два дюйма и продолжал падать. Теперь его первоочередной задачей было собрать свои корабли воедино.

«Эвриал» прекратил буксировку «Ройял-Суверена», и Коллингвуд приказал «Нептуну» взять его бывший флагман на буксир и повести флот на запад. В восемь утра, когда начался дождь, он направился обратно к берегу, чтобы собрать более отдаленные корабли, одновременно послав маленькую шхуну «Пикл» и куттер «Энтрепренант» оповестить всех, кого они встретят, следовать за «Нептуном». Он миновал «Принца», буксирующего «Сантисима-Тринидад», и «Тандерер» с «Санта-Анной». «Спартиат» пытался взять на буксир «Тоннант», «Дредноут» — «Свифтсюр», а «Британия» направлялась к «Бервику».

Вернувшись к месту сражения, Коллингвуд увидел, что многие корабли так и не начали движение со своими призами. Ночью их относило преимущественно западным ветром к берегу. Теперь, подкрепленный прибрежными течениями, ветер гнал корабли на север, обратно к Кадису, в то время как сильная западная зыбь все еще непрерывно подталкивала их на восток, к берегу. Кораблям, находившимся близко к берегу, угрожали скалистые отмели: севернее — вокруг Санкти-Петри, южнее — вокруг Трафальгара. К середине утра ветер усилился до шести баллов — «сильный ветер» по шкале Бофорта, — создавая большие волны с белыми гребнями и брызгами. Шел проливной дождь, и видимость все время ухудшалась. По мере усиления ветра в уравнение добавлялись новые опасности. Волны начали разбиваться о песчаные отмели в трех-четырех милях от мысов Рош и Конил, а также на Плас-де-Арена у Трафальгара, что сделало их гораздо более опасными, чем они были предыдущей ночью. Также быстрые, коварные приливо-отливные течения действовали на удалении до восьми миль от берега.

Во время одного из первых утренних шквалов «Сан-Августин» потерял все свои уже ослабленные мачты. При их падении погиб матрос 1-й статьи Джордж Ноулз из призовой команды «Левиафана» — первая из многих потерь после боя. Его товарищам удалось поставить «Сан-Августин» на якорь, чтобы корабль не дрейфовал дальше к скалам, после чего всеми силами возобновили откачку воды. «Левиафан» находился на страже рядом с ним, когда подошел Коллингвуд. «Конкерор» лег на ночь в дрейф рядом с «Буцентавром», и утром ему ненадолго удалось взять судно на буксир и медленно потащить его в сторону моря.

Приз Эдварда Кодрингтона, «Энтрепид», буксировался «Аяксом», поэтому в следующую субботу он писал: «Утром я подбежал к трем другим призам недалеко от Трафальгара и взял на буксир слабейшего, хуже всех укомплектованного экипажем, хотя собирался забрать другого». Худшим и слабейшим был линейный корабль «Багама» с призовой командой всего из четырех человек с «Беллерофона» под командованием лейтенанта Джорджа Сондерса. Ему удалось закрепить буксир из двух 8-дюймовых канатов.

Уменьшив парусность марселей на два рифа, чтобы обезопаситься от южных шквалов, «Феба» направилась к берегу и провела первую половину утра в безнадежных попытках взять на буксир полузатопленный остов «Фугё», прежде чем признать его потерянным, и затем предпринять столь же бесплодную попытку с «Эглем». В процессе этого она потеряла «целых три каната и 100 саженей линей». Волнение заставляло неустойчивые корабли дико крениться, и ранним утром «Эгль» потерял все свои мачты и дрейфовал на север вместе с тем, что осталось от «Фугё», в сопровождении «Дефайенса» Филипа Дарема. Там их поджидал остров Санкти-Петри с его скалистыми отмелями.

Момент, когда «Феба» покинула «Фугё» и направилась в сторону близлежащего «Эгля», стал моментом, когда профос Пьер Серво решил, что пришло время подумать о себе. Он выпрыгнул из орудийного порта нижней палубы и пробился сквозь бурное море к шлюпкам «Ориона». Перед полуднем вместе с семнадцатью другими сильными пловцами он был в безопасности в руках хирургов на орлопдеке корабля Эдуарда Кодрингтона.

Теперь Коллингвуд мог насчитать четырнадцать призов на буксире, все они направлялись на юго-запад к «Нептуну». В этот момент, к его облегчению, к флоту присоединился новый фрегат «Мельпомена» под командованием кэптена Роберта Оливера; тот немедленно получил приказ брать на буксир любой поврежденный корабль или приз. Оливер попытался подхватить «Сан-Хуан-Непомусено», но это было нелегким делом: уже дул очень крепкий ветер силой около восьми баллов, перемежаемый штормовыми порывами со скоростью ветра пятьдесят узлов.

Когда ветер усилился, желание сохранить призы вступило в противоречие с главным приоритетом всех моряков: необходимостью сохранить свои собственные корабли. Большинство моряков чувствовали сильную эмоциональную привязанность к своему кораблю, и это формировало объединяющую связь между капитаном, офицерами и командой. Трудно было судить о том, Насколько сильно можно подвергнуть опасности собственный корабль, чтобы сохранить захваченный приз — всегда было трудным решением.

Для командиров и членов призовых команд проблема была иной. Спасение приза и спасение их собственных жизней — это одно и то же, но захваченные суда обычно были сильнее повреждены, а ткже завалены убитыми и ранеными. В большинстве случаев британские призовые команды зависели от оставшихся в живых французских и испанских моряков в выполнении задач, требующих большого количества людей, таких как откачка воды, подъем якоря или лавирование корабля. Побежденных врагов нельзя было просто поместить под замок.

Небольшие призовые команды были уязвимы для нападения. Лейтенант Эдуард Томас, мичман Генри Уокер и восемь матросов с «Беллерофона», которые находились на «Монарке», и двенадцать человек с «Беллерофона» на «Багаме», должно быть, чувствовали себя особенно уязвимыми. Однако, в крайнем случае, у призовых команд был один выход: они могли вернуть корабль и дать своим бывшим пленникам возможность бежать в относительную безопасность Кадиса; если их не линчует разъяренная толпа, они смогли бы рассчитывать на обмен на кого-нибудь из многочисленных пленных испанцев.

Для побежденных и измученных испанских и французских экипажей перспективы были еще более мрачными. Устоявшийся принцип британского ведения войны на море гласил, что в долгосрочной перспективе лишение противника опытных моряков могло принести победу. Французы, по крайней мере, могли быть уверены, что им предстоит длительный период плена в Англии. Офицеры могли бы пережить это с относительным комфортом, но многие из солдат уже попробовали жизнь в британской тюрьме. Служа в революционном флоте, Огюст Жикель провел морозную зиму 1795 года на древнем, гниющем корабле, больше не пригодном для морской службы, пришвартованном у берега в качестве тюрьмы, охраняемом отбросами флота и отставными солдатами. Жикель был обязан своей жизнью французскому моряку, который сшил ему брюки; в противном случае он мог бы погибнуть от холода. Перед возвращением во Францию он потерял передний зуб и у него был сломан нос. Но даже британская тюрьма была предпочтительнее водной могилы.

Под проливным дождем капитан «Дефайенса» Филип Дарем поднялся на борт «Эгля». Осмотрев его, он решил, что ему не удастся отбуксировать его от берега. Самым правильным решением было вернуть судно его первоначальным офицерам и позволить им воспользоваться шансами на спасение. «Дефайенс» выслал шлюпки для эвакуации своей призовой команды.

Решение Дарема, по-видимому, было доведено до сведения Асмуса Классена (пятидесятилетнего голландского лейтенанта, старшего из остававшихся на борту французских офицеров) командиром призовой партии лейтенантом Джеймсом Пёрчесом. Классен позднее сообщал, что ему передали решение «оставить корабль французам после того, как его якорные канаты по приказу адмирала будут порезаны на куски». Повреждение корабельных канатов гарантировало невозможность постановки на якорь, что в ситуации с «Эглем» означало почти верную гибель на близлежащих скалах.

Если Коллингвуд и отдал такой приказ, то об этом нет никаких записей. Возможно, имело место недоразумение: или Классен солгал, или Дарем мог потребовать столь безжалостных действий от себя лично. Так или иначе, Асмус Классен «убедил командующего офицера не выполнять столь варварский приказ». Возможно, двадцатидвухлетний Пёрчес передумал, когда понял, что его вот-вот оставят на обреченном корабле. Бортовой журнал «Дефайенса» лаконично сообщает: «На борту были все, кроме лейтенанта Пёрчеса и двенадцати матросов, которых невозможно было снять с борта приза, не рискуя потерять "Дефайенс", поскольку они находились слишком близко к подветренному берегу. Подняли шлюпки и поставили паруса». За свою десятилетнюю флотскую карьеру Пёрчес уже однажды потерпел крушение — шесть лет назад, на Гудвиновских песчаных отмелях. По словам Асмуса Классена, на борту «Эгля» оставалось пятьдесят англичан, так что Дарем, должно быть, бросил также и людей с «Фебы» и «Британии».

Мористее, на «Альхесирасе», лейтенант Чарльз Беннетт с «Тоннанта» провел ночь, очищая палубу французского корабля от упавшего такелажа и рангоута. Пленных французов отправили вниз, и закрыли решетками сходные люки. Он несколько раз окликал проходившие неподалеку британские корабли с просьбой взять его на буксир, но ни один из них не захотел даже попытаться. Утром Беннетт начал каждые четверть часа стрелять из пушек, взывая о помощи, а пополудни проходящие мимо корабль и фрегат не откликнулись на его просьбу, вместо этого направившись, как отметил лейтенант Пьер Филибер, «к основной части их флота, который двигался на вест-норд-вест».

В два часа пополудни Коллингвуд отметил, что его кораблям не удается взять призы на буксир из-за «сильного волнения моря и свежего ветра», который теперь стал штормовым силой девять баллов и повернул на зюйд-вест, что является крайне опасным направлением для кораблей, находящихся так близко к берегу. Видимость значительно ухудшилась, так что он не мог осуществлять управление визуальными сигналами, и Коллингвуд развернул «Эвриал» и снова направил его на запад. К шестнадцати часам он догнал «Минотавра», у которого оборвался буксирный трос. Адмирал приказал ему держаться поближе к «Нептуно» и другим дрейфующим призам, а не присоединяться к основной части флота. Уильям Торп и другие моряки призовой команды на «Нептуно» начали очищать от обломков палубы с первыми лучами солнца. Они выбросили за борт бизань-мачту, фока-рей и грот-брам-стеньгу и срезали несколько болтающихся частей рангоута и снастей. «Минотавр» взял их на буксир в пятнадцать тридцать, но, по словам Торпа, «ветер продолжал усиливаться и достиг силы сильного шторма» и «вскоре после этого буксир лопнул». Вследствие этого они были «оставлены на милость волн, шторм продолжал угрожать кораблю крушением на подветренном берегу, принадлежащем врагу».

Чтобы оценить, в какой опасной ситуации находились люди, необходимо разобраться в некоторых технических особенностях мореплавания девятнадцатого века. Парусные суда с прямым вооружением не могли идти против ветра. Минимальный угол, под которым они обычно могли идти, составлял 67½® (6 румбов) от направления, с которого дул ветер. Им приходилось лавировать сначала одним галсом, а затем другим, чтобы в среднем двигаться в желаемом направлении. Давление ветра на корпус и рангоут заставляло судно «дрейфовать», то есть еще больше отклоняться от курса, которым оно пыталось следовать, и приближаться к берегу.

По мере усиления шторма экипажам приходилось находить тонкий баланс между постановкой достаточного количества парусов, чтобы вести судно подальше от берега, и уменьшением парусности, чтобы избежать повреждения рангоута. Сначала они избавились от более высоких парусов, которые оказывали наибольшее давление на мачты. В течение 22 октября корабли Коллингвуда опустили на палубу брам-стеньги и реи, затем взяли четыре рифа на марселях (то есть они были «полностью зарифлены»). Корабль, идущий в бейдевинд под полностью зарифленными марселями, не мог развить большой скорости и имел такой большой дрейф, что не мог увеличить расстояние от берега. Если ветер становился достаточно сильным, чтобы вынудить капитана еще больше уменьшить парусность, то корабль медленно, но верно приближался к нему. На большинстве поврежденных кораблей почти не было парусов, и их гораздо быстрее сносило к берегу.

Когда «Дефайенс» покинул «Эгль» и растворился во мраке на северо-западе, Асмус Классен подвел итоги своего нового положения. Его капитан, Пьер Гурреж, боролся за свою жизнь внизу под присмотром хирурга, но Классен был в море с тринадцати лет и двадцать лет прослужил в голландском флоте, прежде чем присоединиться к французскому в 1787 году. Он был офицером под началом Жюльена Космао-Кержульена в течение четырех лет и командовал несколькими небольшими судами, так что привык к такой ответственности. Пока солдаты стояли у насосов, Классен заставил своих матросов работать, поднимая запасные реи в качестве временных стеньг на обломках мачт и устанавливая на них брамселя. Пожилой тиммерман Луи Коломбель и мастер-конопатчик Пьер Мартине сразу после битвы неустанно трудились над устранением наиболее опасных пробоин и протечек.

Классен не говорит, помогали ли пятьдесят британцев на борту управлять кораблем или он держал их в плену, но его молчание наводит на мысль, что они присоединились к этой попытке сохранить свои жизни. В таких обстоятельствах был нужен каждый пригодный к работе человек. Классен взял курс на Кадис, который, по его расчетам, находился в двадцати одной миле к северу. Затем он опробовал свои импровизированные паруса. Волна и ветер сразу же оказались для них слишком сильными. Корабль не слушался руля, и Классен обнаружил, что его неумолимо несет к побережью. «В отчаянном положении, — писал Уильям Никельсон в своем "Трактате о практической навигации" (1792), — когда ветер и волнение, прижимающие корабль к подветренному берегу, настолько сильны, что он не может держаться подальше от берега с теми парусами, которые он в состоянии нести, единственным последним средством мореплавателя, дающим надежду на возможность спасения от гибели, является надежность его якорей и якорных канатов».

Классену удалось встать на якорь недалеко от Санкти-Петри, чуть более чем в трех милях от берега. Он находился в ужасно уязвимом положении, прямо на скалистом мелководье и слишком близко к суше, чтобы чувствовать себя комфортно, но поскольку Санкти-Петри был испанским форпостом, оставалась слабая надежда на получение помощи. Классен «подавал сигналы бедствия и провел самую критическую ночь из-за урагана и сильного волнения на море».

Отчаяние людей «Эгля» усиливалось при виде того, что происходило на их глазах при последнем свете дня. Они беспомощно наблюдали, как всего в шестистах ярдах от них полузатопленный остов «Фугё» волокло ветром по камням отмели Аксто-Афуэра. Чуть позже они увидели вдали, как он полностью разбился о зловещие скалы берега между Торе-Бермеха и устьем реки Санкти-Петри. «Фугё» был покинут большей частью призовой команды за несколько часов до катастрофы. Несмотря на отчаянные усилия испанских канонерок, базировавшихся в маленькой рыбацкой деревушке в устье реки, почти весь оставшийся на нем экипаж погиб. Позднее исполняющий обязанности капитана Франсуа Базен сообщал, что только около тридцати человек их них добрались до суши. С учетом тех, кого британцы взяли в плен, он предположил, что из 682 человек команды корабля выжило, возможно, 110 или 120 человек. Он не взял в расчет сорок семь человек, спасенных «Фебой» и «Орионом», и фактическое число выживших составило всего 165 человек. Двадцать четыре британских моряка с «Темерера» и один с «Фебы» также утонули при крушении «Фугё».

Мористее, также в затруднительном положении находился «Редутабль». Утром, когда ветер усилился, «Свифтшур» отправил свои шлюпки, чтобы снять капитана Жан-Жака Люка с его двадцатью офицерами и матросами, а затем послал призовую команду с лейтенантом Томасом Ридом во главе. «Редутабль» держался на плаву довольно хорошо до тех пор, пока вскоре после полдня, как вспоминал мичман Джордж Баркер, «из-за сильной качки у него не снесло фок-мачту — последнюю остававшуюся на борту».

Без паруса, который в определенной мере уменьшал размахи качки, «Редутабль» кренило ужасающе, и к семнадцати часам стало ясно, что призовая команда проигрывает битву с поступлением воды. Откачка была чрезвычайно тяжелой работой. На «Редутабле» было шесть насосов, все они находились на нижней палубе в районе грот-мачты, но четыре из них были повреждены в бою. Насосы забирали воду из льяльных колодцев и направляли ее к шпигатам. Насосы приводились в движение колесами, снабженными вымбовками — рукоятками, которые можно было удлинить, чтобы позволить двадцати или тридцати мужчинам работать с каждым насосом одновременно. Но, как объяснялось в одном британском руководстве, это была самая неудобная и наименее популярная работа на корабле: «Найдется немного офицеров, которые могли бы не знать, с какими трудностями приходится загонять людей на работу с насосами при значительном поступлении воды внутрь корпуса. Это напрягает поясницу, воздействует на мышечные части рук подобно сильным ревматическим болям и натирает ладони». На «Редутабле» люди поочередно работали двумя оставшимися насосами. Поскольку корабль определенно тонул, у них был действенный стимул работать, но, тем не менее, наступило изнеможение.

Приз-мастеру^[67] Томасу Риду стало ясно, что необходимо покинуть корабль, но из-за сильного волнения он не был уверен, смогут ли его соплаватели спасти его и его людей. Если помощь не прибудет, они все утонут. Он подал сигнал бедствия на «Свифтшур» и стал вглядываться сквозь проливной дождь, чтобы увидеть, что делает экипаж корабля. Реакция была мгновенной. Капитан Уильям Резерфорд и его люди спустили все шлюпки в бурные волны. Их было пять длиной от двадцати пяти до тридцати двух футов и небольшой восемнадцатифутовый ял.

С минимальным количеством гребцов они сражались с бурным морем, и пенные гребни волн окатывали их, а брызги ослепляли, в то время как британские моряки пытались приблизиться к возвышавшемуся над ними тонущему кораблю. Когда стало ясно, что корабль идет ко дну, французская команда вынесла своих раненых наверх и положила их на квартердек. Раненые, должно быть, поняли, что у них мало шансов: даже здоровым людям было трудно спуститься с борта корабля. Шлюпки «Свифтшура» отплыли обратно, увозя Томаса Рида и большинство моряков призовой команды, а также около сотни французов и несколько человек с «Темерера».

Уже почти стемнело, и Резерфорд решил, что слишком опасно вновь посылать шлюпки. Буксирный канат все еще был цел, и существовал небольшой шанс, что «Редутабль» продержится на плаву до утра, но никто по-настоящему в это не верил. «Что усугубляло ужасы этой ночи, — писал мичман Джордж Баркер, — так это наша неспособность спасти их всех, поскольку мы больше не могли подвергать опасности жизни наших людей в открытых шлюпках, отдавая их на милость бурного моря и неистового штормового ветра».

Лейтенант Томас Сайкс умолял разрешить ему совершить еще один заход. Неохотно Резерфорд отдал ему баркас — самую вместительную шлюпку, и тот отправился в темноту. Волнение настолько усилилось, что не было никакой возможности подойти вплотную к французскому кораблю. Но Сайкс заметил, что, когда гибнущий корабль кренился на подветренный борт, появлялась возможность «перетащить в шлюпку столько полузатонувших несчастных, сколько получалось». Он оставался в море так долго, что Резерфорд уверился в гибели баркаса. Томас Рид, который был приз-мастером, попросил разрешения вернуться к гибнущему судну и поискать баркас. Резерфорд дал Риду катер, и тот отправился к французскому судну. Когда он обнаружил, что Сайкс все еще пытается снять людей с «Редутабля», Рид присоединился к этим героическим усилиям. Они продолжали это делать, пока обе шлюпки не заполнились. В общей сложности они спасли еще девяносто семь человек.

К тому времени, когда они уходили, корма «Редутабля» почти полностью ушла под воду, и вскоре после девятнадцати он затонул. На его борту оставалось около 300 человек, а многие плавали поблизости, большинство из них были ранены. Поскольку ветер все усиливался, кэптен Резерфорд отказался снова посылать шлюпки в море в условиях, когда все они наверняка погибли бы. Джорджа Баркера преследовали голоса во время шторма: «Это была самая ужасная сцена, которую только можно себе представить, поскольку мы отчетливо слышали крики несчастных людей, которым мы больше не могли помочь».

Ближе к рассвету ветер стих до умеренного, хотя волнение оставалось проблемой. Но дневной свет не выявил ничего, кроме обломков. «Редутабль» исчез, и не было видно никаких признаков выживших. Затем, около девяти утра, впередсмотрящий крикнул, что он видит несколько импровизированных плотов с цепляющимися за них фигурами. Снова спустили на воду шлюпки, которые обошли вокруг, неутомимо вытаскивая из моря измученных людей. Они вернулись с пятьюдесятью четырьмя мужчинами и помогали им с прыгавших на волнах шлюпок взобраться по крутым бортам раскачивавшегося «Свифтшура»:

Фрэнсис Бофорт изобрел свою «Шкалу Бофорта» для измерения скорости ветра осенью 1805 года, в то самое время, когда разыгрался этот шторм. Выбирая оригинальные термины для обозначения различной силы ветра, Бофорт, лейтенант флота, «просто формализовал и принял термины, которые к тому времени вошли в обиход». В шканечных журналах тогда уже использовались почти все термины, которые использовал Бофорт, и в тех же значениях, которые придавал им Бофорт.

Количество парусов, поднятых кораблями, согласно записям в их шканечных журналах, соответствовало условиям сильного шторма силой от девяти до десяти баллов. Они опустили брам-стеньги и полностью зарифили марселя. Один или два корабля, например «Дефенс», пошли на шаг дальше и полностью убрали марселя, оставив только нижние паруса. Некоторые попадали в неблагополучное положение, вероятно, из-за сильных шквалов и внезапных, предательских изменений направления ветра, которые были характерны для этого шторма по мере его развития (поскольку он еще не достиг своего пика).

Во второй половине дня «Ахилл» потерял два катера, которые он буксировал за кормой. «Марс» потерял один из своих. «Аякс» с зарифленными парусами постоянно качал воду, команда тиммермана усердно работала над пробоинами и ремонтировала шлюпки для транспортировки пленных. «Белайл» также яростно откачивал воду. В середине дня «Левиафану» пришлось «срезать снасти фока и грота, чтобы спасти мачты».

Ближе к вечеру, когда лил проливной дождь, на «Марсе» лейтенант Уильям Хенна провел похоронную службу и «предал тело капитана Даффа морским глубинам». За церемонией наблюдали Пьер Вильнев, небольшая группа офицеров его штаба и молодой Норвич Дафф, сын погибшего капитана. На «Беллерофоне» Уильям Камби отслужил заупокойную службу над телами кэптена Джона Кука и штурмана Эдварда Овертона.

С наступлением темноты на «Принце» лопнул крюйсель. На «Дредноуте» сорвало фор-марсель, и в двадцать два тридцать он был сбит с курса так, что паруса обстенились, в результате чего он потерял катер. Грот-марсель «Нептуна» разодрало в клочья. Несмотря на все хваленое мастерство Коллингвуда в мореходстве, сам «Эвриал» обстенился во второй раз после сражения в двадцать три тридцать. Несмотря на зарифленные паруса, грот-стеньга «Марса» сломалась сразу после полуночи, в результате чего команда всю ночь пыталась расчистить образовавшиеся обломки в условиях бушующего шторма. У «Конкерора» были свои проблемы, поскольку он пытался оставаться рядом с «Буцентавром» вблизи берега. Когда лопнул грот-марсель, глубина была всего тринадцать морских саженей, что показывало близость к отмелям. Капитан Израэль Пеллью вспоминал, как «дрейфовали, гитовы и гордени порваны, а парус полоскался на ветру». Он обратился к офицерам, чтобы кто-нибудь из них повел моряков наверх, на яростно раскачивающуюся мачту в шестидесяти футах над палубой, и Хамфри Сенхаус был «единственным офицером, который добровольно пошел на рискованный шаг — поднялся наверх, чтобы срезать парус, и только этим способом мы спасли мачту». Но пока они боролись за спасение своего собственного корабля, они потеряли «Буцентавр» из вида.

«Конкерор» держался мористее в компании с «Дефайенсом» и находившимся неподалеку от них фрегатом «Феба», издалека наблюдая за «Буцентавром», который находился наветреннее от брошенного «Эгля» и потерпевшего крушение «Фугё» в районе Санкти-Петри. Французские корабли находились в реальной опасности, сильным шквалистым ветром при чрезвычайно бурном волнении их сносило на северо-восток к береговой линии.

Глядя с квартердека «Буцентавра» на северо-северо-восток, лейтенант Фулькран Фурнье, старший офицер из остававшихся невредимыми, подумал, что разглядел башню маяка Сан-Себастьян примерно в девяти милях от него, и скрытно взял на нее пеленг. Весь день команда «Буцентавра» вполголоса обсуждала возможность овладения своим кораблем, и к вечеру Фурнье понял, что они полны решимости действовать. Их было около пятисот против примерно восьмидесяти британских моряков и морпехов. Находясь так далеко от своих, британцы явно нервничали по поводу своих перспектив пережить эту ночь. Фурнье отправил сообщение раненому Матье Приньи, начальнику штаба Вильнева. Приньи согласился, что этим шансом стоило воспользоваться: «Обстоятельства нашего положения не терпели промедления, а возможность была благоприятной; мы воспользовались этим». Но он хотел сделать это без кровопролития.

Фурнье пригласил лейтенанта Ричарда Спира и второго лейтенанта морской пехоты Джона Николаса Фишера пройти с ним в тускло освещенную каюту Приньи. Качка была стремительной, и людям приходилось держаться за переборки и дверь каюты. Приньи, человек весьма обаятельный, предложил британским офицерам сдаться ему, чтобы все они могли попытаться уйти в Кадис, указав, что если они откажутся от его предложения, французы будут вынуждены вернуть корабль силой. После поспешного совещания Спир и Фишер согласились. Они, должно быть, поняли, что последнее, в чем они нуждались, — это дальнейший конфликт на поврежденном корабле в разгар шторма. Даже если призовая команда одержит верх, они не смогут в одиночку удержать на плаву «Буцентавр».

Британцы и их французские пленники, поменявшиеся местами, приступили к работе, расчистив от обломков обрубок фок-мачты и установив на нем один из парусов поменьше, и обнаружили, что могут заставить корабль двигаться в направлении Кадиса. К радости Фурнье, «Буцентавр» вскоре развил скорость почти в пять узлов при попутном ветре, но с наступлением ночи и в отсутствии видимых ориентиров, ему было не по себе. Он стрелял из пушки через равные промежутки времени, чтобы предупредить маяк Сан-Себастьян об их приближении, но был далеко не уверен, что испанцы зажгут огонь для того, что могло оказаться вражеским кораблем. В девятнадцать вечера на маяке засияло пламя, и они возликовали.

Но свет маяка Сан-Себастьяна был единственным, что они могли видеть: из-за проливного дождя ночь была непроглядно темной, и вскоре берег стал невидимым. Все они знали, что у входа в гавань Кадиса есть опасные скалы. На «Буцентавре» находились три испанских лоцмана для консультирования в вопросах прибрежного плавания, один из которых сказал Фулькрану Фурнье, что он шесть лет ловил рыбу в водах у берегов Кадиса, и пообещал безопасно провести судно мимо рифа Бахо-лас-Пуэркас. Фурнье не мог отказаться от его помощи: «Поэтому он встал у руля».

В условиях бушующего шторма, в кромешной темноте, добраться до якорной стоянки Кадиса было нелегко. Миновав скалы у Санкти-Петри, впереди у мореплавателей была относительно чистая вода почти до самого Кадиса. На карте Кадис выглядит как голова дракона. Длинный перешеек полуострова тянется на север к скалистому острову, на котором расположен город, а от него в сторону моря зияют две скалистые пасти, словно готовые поглотить неосторожного мореплавателя. На кончике более мощной нижней челюсти возвышается башня маяка Сан-Себастьян. Позади него форты Сан-Себастьян и Санта-Каталина охраняют вход в бухту, которая расположена севернее города. Идущим с юга кораблям приходится проходить мимо маяка, обходя его на достаточном расстоянии, потому что скалы простираются далеко за его пределы, затем следовать далее на север, подальше от рифа Бахо-лас-Пуэркас, первой из нескольких опасных скалистых отмелей у входа в залив. Самый безопасный глубоководный канал находится между скалами Диаманте и Галера дальше к северу. Все эти скалы «безобидно» скрываются под водой во время прилива, но во время отлива обнажаются их зазубренные грязно-коричневые очертания, окруженные белой пеной бурунов.

Был почти отлив, и многие из самых опасных скал обнажились, но никто на «Буцентавре» не мог ни увидеть, ни даже услышать их во время шторма. В кромешной темноте этой отвратительной ночи с проливным дождем свет маяка Сан-Себастьян казался гораздо дальше, чем это было бы в хорошую погоду, поэтому рыбак-лоцман «Буцентавра» просчитался и повернул на юго-восток на несколько сотен ярдов раньше положенного срока.

В двадцать пятнадцать Фурнье «почувствовал очень сильный толчок, от которого повредилось крепление пера руля и унесло две доски обшивки корпуса в районе 24-фунтовой батареи». Они оказались слишком близко к городу и врезались в скалу у форта Санта-Каталина. Замеры лотом показали, что они находятся на глубине семи с половиной морских саженей (сорок футов), поэтому они отдали два якоря и отрезали перо руля, потому что оно билось о корпус и могло его повредить.

Бурное море постоянно ударяло корабль о скалы, но, к счастью, уровень моря почти уже не понижался, и в двадцать один тридцать начался прилив. «Мы работали всю ночь, — сообщал Приньи, — выбрасывая за борт бочки с пресной водой, провизию, дрова, запасной рангоут, а также шлюпки, которые были так изрешечены, что в любом случае они были бесполезны — то есть все, что могло облегчить судно». Они продолжали стрелять из пушки, подавая этим сигнал бедствия.

Около двух часов ночи 23 октября с «Эндомтабля» — одного из французских кораблей, спасшихся после сражения, — прибыла небольшая шлюпка узнать, в чем их проблема. Они отправили ее обратно с просьбой предоставить баркас, якорь, несколько канатов и как можно больше других шлюпок. Фурнье считал, что, если бы шлюпка с другим якорем успела подойти во время достаточного уровня прилива, то он еще мог бы сохранить судно. Но ни одной шлюпки не появилось, а в три часа снова начался отлив. Если помощь не прибудет в ближайшее время, днище корабля наверняка будет разбито.

«Буцентавр» и «Эгль» были не единственными кораблями, которые 22 октября направились в Кадис. Два помощника покойного адмирала Магона, Вольдемар де ла Бретоньер и Пьер Филибер, с наветренного борта «Альхесираса» наблюдали, как «Дефайенс», «Феба» и «Конкерор» удалялись от «"Буцентавра" и другого корабля, которого нам не удалось опознать», к британскому флоту, находившемуся уже за пределами видимости. Они убедились, что никто из призовой команды «Тоннанта» за ними не наблюдает, затем скрытно взяли пеленг на маяк Кадиса. Как и Фулькран Фурнье ранее, они увидели возможность сбежать, как только стемнеет.

У Беннета было недостаточно людей, чтобы установить мачты и паруса и охранять 650 здоровых французов, и он решил освободить экипаж «Альхесираса», чтобы они могли установить брам-стеньги на обрубках мачт. Это «было сделано довольно быстро, наша команда помогала французам; и как только был установлен брамсель в качестве фока, корабль стал слушаться руля, и мы отошли от мелководья».

В семнадцать тридцать французские офицеры тайно встретились «и единогласно решили, что, как только наступит ночь, мы должны вернуть себе корабль». В девтнадцать часов они пригласили Беннета и капитана морской пехоты Артура Болла присоединиться к ним в капитанском салоне, где секретарь адмирала Магона Пьер Франсуа Фейе, который лучше всех говорил по-английски,

Теперь командование взял на себя Вольдемар де ла Бретоньер. Это был красивый двадцатидевятилетний парень, родившийся на Мартинике в Вест-Индии, но он не был новичком ни в качестве бойца, ни в качестве моряка. Впервые он сражался с британцами еще мальчишкой и командовал маленькой лодкой в арьергарде, когда бывшие чернокожие рабы сожгли Кап-Франсуа в Сан-Доминго. Он помогал эвакуировать спасающихся гражданских лиц на стоявший на рейде французский флот (Уильям Харгуд, ныне капитан «Белайла», в то время военнопленный, был одним из тех, кого спасли). Позже он был младшим лейтенантом на знаменитом фрегате «Ла-Форт», который в составе эскадры фрегатов под командованием Магона отбил два английских 74-пушечников, а затем «терроризировал вест-индские воды».

Примерно к девятнадцати тридцати де ла Бретоньер и его офицеры восстановили порядок и спокойствие на корабле, заперли разоруженную призовую команду в зале заседаний, а их офицеров — в отдельной каюте. Сохранившиеся отчеты доброжелательны по отношению к экипажам обоих кораблей, но, учитывая то, что известно о других кораблях, офицерам, возможно, пришлось подавлять панику и пьянство, особенно среди солдат, которые никогда раньше не были в море.

Затем «Альхесирас», перешедший под французское командование, направился по ветру в Кадис, подняв на обрубках мачт два брамселя. Они работали над установкой третьего на обрубке бизань-мачты, когда несколько пушек оборвали крепления и начали кататься по палубе. Это представляло большую опасность для корабля, так как пушки были достаточно тяжелыми, чтобы пробить борта. Они привелись к ветру и легли в дрейф. Пока их закрепляли, воспользовались этой паузой, чтобы прикрепить канат к единственному оставшемуся у них становому якорю.

В двадцать три ноль-ноль они снова тронулись в путь, приближаясь осторожно, опасаясь налететь на скалу. На «Альхесирасе» не было испанского лоцмана, поэтому они воспользовались советами надежного плутонгового по имени Легрис, который несколько раз входил в гавань Кадиса в своей прошлой жизни в качестве торгового моряка. Они приблизились к Кадису в темноте, напрягая зрение под дождем и ветром в поисках скал или признаков суши. Им повезло больше, чем «Буцентавру», и в два часа ночи они отдали якорь в бухте Кадис к северо-востоку от маяка Сан-Себастьян.

Изменение направления ветра на южное, которое унесло Катберта Коллингвуда с Трафальгарской отмели в ночь сражения, помешало остаткам Объединенного флота войти в залив Кадис. Если бы продолжался слабый западный бриз, то уцелевшие французские и испанские корабли Антонио де Эсканьо добрались бы в безопасную бухту. Но южный шквалистый ветер, который усилился в полночь, сделал проход мимо скал у входа в гавань опасным в темноте, поэтому одиннадцать кораблей, их фрегаты и бриги встали на якорь за пределами гавани недалеко от Роты. С первыми лучами солнца 22 октября, хотя шквалы становились все более частыми и свирепыми, они, по крайней мере, могли видеть, где находятся скалы. Корабли медленно продвигались к укрытию в бухте, оставив снаружи дозор в составе двух фрегатов и «Героя».

Согласно испанскому сообщению, в девять часов утра Эсканьо созвал четырех старших капитанов на военный совет на борту «Принца Астуриского». Совет решил, что все исправные корабли должны будут выйти в море, когда погода улучшится, в надежде спасти как можно больше своих товарищей. Испанские капитаны, знавшие эти воды, рассудили, что, поскольку ветер сейчас дует прямо на Кадис, британцам будет трудно удержать контроль над своими призами, и некоторые из них могут быть отбиты. Однако во время совещания усилился ветер, что исключило любую возможность немедленного приведения плана в исполнение. Даже в бухте волнение было настолько бурным, что небольшим шлюпкам грозила опасность затопления, и четверка капитанов не могла даже вернуться на свои корабли.

Изменение направления ветра на южное, которое унесло Катберта Коллингвуда с Трафальгарской отмели в ночь сражения, помешало остаткам Объединенного флота войти в залив Кадис. Если бы продолжался слабый западный бриз, то уцелевшие французские и испанские корабли Антонио де Эсканьо смогли бы добраться бы в безопасную бухту. Но южный шквалистый ветер, который усилился в полночь, сделал проход мимо скал у входа в гавань опасным в темноте, поэтому одиннадцать кораблей, их фрегаты и бриги встали на якорь за пределами гавани недалеко от Роты. С первыми лучами солнца 22 октября, хотя шквалы становились все более частыми и свирепыми, они, по крайней мере, могли видеть, где находятся скалы. Корабли медленно продвигались к укрытию в бухте, оставив снаружи дозор в составе двух фрегатов и линейного корабля «Герой».

Согласно испанскому сообщению, в девять часов утра Эсканьо созвал четырех старших капитанов на военный совет на борту «Принца Астурийского». Совет решил, что все исправные корабли должны будут выйти в море, когда погода улучшится, в надежде спасти как можно больше своих товарищей. Испанские капитаны, знавшие эти воды, рассудили, что, поскольку ветер сейчас дует прямо на Кадис, британцам будет трудно удержать контроль над своими призами, и некоторые из них могут быть отбиты. Однако во время совещания усилился ветер, что исключило любую возможность немедленного приведения плана в исполнение. Даже в бухте волнение было настолько бурным, что небольшим шлюпкам грозила опасность затопления, и четверка капитанов не могла даже вернуться на свои корабли.

В то утро Антонио Алькала Гальяно с дурным предчувствием отправился на поиски вестей о своем отце. Погода отражала его меланхолию. Горизонт был затянут черными тучами, и бурные волны разбивались о гранит морской набережной. Ветер свирепыми порывами проносился по узким улочкам Кадиса, а дождь хлестал по лицам сотен встревоженных людей, беспокоящихся о судьбах отцов, мужей и братьев. Ко времени завтрака было 63® по Фаренгейту, заметно прохладнее, чем днем ранее, но все еще довольно тепло. Гальяно поспешил к Аламеде, откуда открывался широкий вид на вход в бухту, а также на Роту и Пуэрто-Санта-Марию.

Он был потрясен, увидев горстку кораблей, потрепанных ветром и бурными волнами, которые стояли у входа в бухту — на ненадежной, к сожалению, якорной стоянке. Даже издалека было видно, что они получили серьезные повреждения. Гальяно пытался выяснить, что случилось с «Багамой» — кораблем его отца, но никто не знал ничего конкретного. Люди говорили, что там было грандиозное сражение, что испанские и французские корабли сильно пострадали, но что и британские были в таком же плачевном состоянии. «Ходили даже слухи, что мы одержали победу».

Зрители постепенно распознавали корабли, но «Багамы» среди них не было. Толпа устремлялась к молу всякий раз, когда на берег высаживали раненых. Но это случалось редко, потому что при таком волнении небольшим лодкам было опасно приближаться к кораблям с высокими бортами, тем более что они стояли на якоре на большом расстоянии от гавани. При всей своей тревоге за родных и близких, жители Кадиса сделали все, что могли, для немногих раненых, доставленных на берег: знатные семьи города расставили на молу слуг с инструкциями доставлять раненых в их дома. Гальяно убедился, что достоверных новостей нет и получить их невозможно. Он прекратил свои, казалось бы, бесполезные расспросы и отправился домой. После того, как он обсудил ситуацию со своей тетей, они решили запереть дом, оставить его в руках доверенного слуги и вернуться в Чиклану, где оставалась его мать.

Вскоре они обнаружили, что все кареты в городе были реквизированы губернатором для перевозки раненых с набережной в Королевский госпиталь или другое жилое помещение. «Я поспешил к генералу маркизу Солане, чтобы попросить пропуск на маленькую коляску, в которой мы с тетей могли бы отправиться туда, где моя мать, должно быть, сейчас терзается болью и сомнениями. Также я хотел у него, определенно лучше информированного о происходящем, выяснить, знает ли он что-нибудь о «Багаме», предмете моего нескрываемого интереса». Генерал дал ему пропуск. Солана хотел быть полезным и сочувствовал Антонио, но он тоже ничего не знал о «Багаме». Он лишь немного узнал о кораблях, которые заходили в порт. Это было поражение, а не победа, о которой ходили слухи; но это было все, что он знал наверняка. В такую погоду связь с кораблями была практически невозможна, и никаких сообщений от отдельных капитанов не поступало.

Антонио с тетей отправились в путь, «избиваемые ветром и постоянным ливнем, а небо было таким же печальным и пасмурным, как и наше настроение». Потребовалось много часов, чтобы преодолеть несколько миль, отделяющих Кадис от Чикланы, и когда они прибыли, уже наступала ночь. «Моя убитая горем мать уже знала о битве, но не о ее результате, а мы мало что могли добавить к тому, что она знала».

Французские и испанские корабли в бухте Кадис спустили стеньги и реи и приготовились к встрече шторма. Вскоре после полудня промокшие от дождя толпы людей, заполнявшие набережную Кадиса, едва смогли разглядеть, как бизань-мачту и грот-мачту смело с борта «Сан-Леандро» сильным шквалом с юго-юго-запада. Огромные волны, «как это бывает в Кадисе во время сильных штормов, разбивались о морскую набережную с ужасающим грохотом, забрызгивая пеной близлежащие места». Море, казалось, было намерено снести все постройки вблизи берега. Через два часа после этого два фрегата и линейный корабль «Герой», которые оставались в дозоре на внешнем рейде, сорвало с якорей.

«Настала ночь, кромешная темнота с дождем, с юга дул очень сильный ветер», — гласила запись в журнале «Принца Астурийского». Они слышали выстрелы пушек с приближавшегося «Буцентавра», но не видели его; они догадывались, что эти выстрелы были сигналами бедствия, но ничего не могли поделать. Жюльен Космао-Кержульен объяснял в своем отчете, что все шлюпки «Плютона» были разнесены на куски, но даже неповрежденные шлюпки подверглись бы большому риску, попытайся они помочь «Буцентавру» в темноте вблизи скал. В это время сам адмирал Эсканьо был занят бедствием собственного корабля. В двадцать ноль-ноль, после сильного накренения, «Принц Астурийский» потерял грот-мачту, и сразу вслед за ней последовала бизань-мачта.

Рассвет 23 октября был почти безветренным, дул легчайший северо-западный ветер, хотя небо было затянуто тучами, а горизонт выглядел зловеще темным и шквалистым. Дождь все еще шел, но видимость улучшилась, и это принесло сюрпризы со всех сторон. Экипаж «Альхесираса» с тревогой понял, что они встали на якорь слишком близко к скалам Диаманте и все еще подвержены опасности. Экипаж «Принца Астурийского» не ожидал увидеть ни «Альхесираса», ни «Буцентавра», которые, к их ужасу, бились о скалы недалеко от форта Санта-Каталина на мысе Кадис.

На борту «Буцентавра» лейтенант Фулкран Фурнье потерял надежду спасти свой корабль. Он начал касаться грунта через два часа после начала отлива. Несколько небольших шлюпок пришли предложить помощь, а из больших только один баркас с «Нэптюна». С первыми лучами солнца морская вода хлынула в трюм через пробоины в корпусе. К полудню вода достигла орлопдека. Большая часть британской призовой команды была переведена на один из фрегатов, где, вопреки пропаганде, опубликованной вскоре после этого в газете «Гибралтар Кроникл», с ними хорошо обращались. Шлюпки «Эндомтабля» приняли многих других, в том числе нескольких британцев. В тринадцать тридцать, когда с борта гибнущего корабля был снят последний член экипажа, Приньи и исполняющий обязанности капитана Фурнье покинули судно. Позднее днем разрушенный корпус скрылся под водой, хотя обрубки мачт оставались видны.

Другие корабли, находившиеся в бухте, пытались помочь «Альхесирасу». «Сан-Хусто» и «Эндомтабль» предложили отбуксировать судно подальше от скалы. Но из-за повреждения кабестана морякам «Альхесираса» потребовалось слишком много времени, чтобы поднять якорь, и к тому времени оба эти корабля были заняты другими задачами. Все утро и весь день Вольдемар де ла Бретоньер подавал сигналы бедствия с «Альхесираса», но только ранним вечером испанское судно из Кадиса доставило стоп-анкер, канат и лоцмана. Несколько кораблей также прислали небольшие шлюпки, но «Альхесирасу» требовался баркас со становым якорем или фрегат, чтобы взять его на буксир.

Утром в среду, 23 октября, дозорный на башне Тавира подтвердил, что ожидания Эсканьо действительно сбывались. По собственной ли воле или по капризу ветра и течения, призы ускользали от победителей. «Нептуно», и чуть позади него «Санта-Анна» были ближе всего к порту, менее чем в шести милях к юго-западу. Также близко, но западнее, находился «Багама». Антонио Алькала Гальяно ясно увидел бы корабль своего отца, если бы не вернулся в Чиклану. Это были три самых различимых корабля. На башне вскоре опознали «Сан-Хуан-Непомусено», а также сообщали о французском судне, терпящем бедствие южнее в непосредственной близости от берега. Оно запрашивало помощь, которую было невозможно оказать из-за штормовой погоды. Дозорный предположил, что это был «Фугё», но тот уже был разбит вдребезги, так что единственным, кого он мог видеть, был «Эгль». «Сан-Августин», «Монарка», «Аргонаута» и «Свифтсюр» также отделились от британских кораблей сопровождения и дрейфовали в направлении Кадиса. По большей части британские корабли не теряли полностью контакта и отслеживали свои призы с расстояния одной-двух миль, находясь мористее.

Таким образом появился шанс осуществить смелый план — отбить захваченные британцами корабли, — который старшие капитаны флота разработали накануне. В шесть тридцать командиры, собравшиеся для проведения совета, вернулись на свои корабли. Старый ирландец, командовавший «Райо», бригадир Энрике Макдоннелл и старший французский офицер, дивизионный командир Жюльен Космао-Кержульен, подняли брейд-вымпелы и приказали остальным кораблям готовиться к выходу.

В своем рапорте Космао взял на себя единоличную ответственность за вылазку. В его отчете не упоминается военный совет. Возможно, что он говорил правду, а журнал «Принца Астурийского» лгал. Но участие в вылазке Макдоннелла, испанского офицера такого же ранга, придает правдоподобность версии событий Эсканьо. Кто бы ни был ответственен за эту смелую и предприимчивую инициативу, разбитые корабли Объединенного флота приготовились возобновить бой. Ведомые Космао и Макдоннеллом линейные корабли «Плютон», «Нэптюн», «Герой», «Райо», «Сан-Хусто» и «Св. Франциск Ассизский» вышли в море вместе с фрегатами и посыльным судном. С «Плютоном» во главе они взяли курс на север. В это же время «Принц Астурийский» и «Сан-Леандро» были отбуксированы во внутреннюю гавань и встали на якорь в относительной безопасности недалеко от форта в Пунталесе.

Эта неожиданная вылазка застала британцев совершенно врасплох. Тремя парами кораблей, подвергавшимися наибольшей опасности, были «Минотавр», который подходил к «Нептуно», чтобы снова взять его на буксир, «Тандерер», который уже установил контакт с «Санта-Анной», и «Орион», который взял «Багаму» несколько севернее. «Минотавр» поднял тревогу, хотя в его бортовом журнале не указано, когда – вероятно, в десять двадцать, когда Генри Бейнтан на «Левиафане» отрепетовал Коллингвуду сигнал, переданный кораблем с северо-востока, о том, что враг выходит из порта.

Коллингвуд отреагировал на донесение с заметной задержкой. Его первым утренним приказом флоту было сосредоточиться и ложиться на курс, ведущий подальше от земли. Первоначально он, возможно, не поверил новостям или недооценил опасность. Сигнальный журнал «Левиафана» показывает, что в двенадцать десять «Эвриал» подал общий сигнал готовиться к бою и к постановке на якорь со шпрингом. Если это окажется необходимым, он намеревался встать на якорь перед боем на оборонительных позициях, защищая призы. Шпринги — тросы, прикрепленные к якорному канату, — позволяли стоящим на якоре судам поворачиваться бортом к любой опасности, возникающей перед ними.

Сорок минут спустя, в ответ на сигнал от «Фебы», Коллингвуд, наконец, начал организовывать движение основных сил флота на север, буксируя за собой призы и поврежденные корабли. Он освободил «Нептуна», приказав «Марсу» взять на себя заботу о «Ройял-Суверене». «Британия», «Дефенс», «Дредноут» и «Левиафан» были аналогичным образом освобождены от забот о призах, чтобы быть готовыми справиться с угрозой, исходящей из Кадиса. Пока это происходило, адмирал Вильнёв и его небольшая свита переместились с «Марса» на «Нептун». Все это заняло значительное время, и только в пятнадцать часов им было приказано следовать под всеми парусами на север. В шестнадцать сорок пять Коллингвуд повторил сигнал приготовиться к бою и встать на якорь со шпрингом.

Наиболее уязвимые призы находились в плачевном состоянии. Предыдущей ночью в полночь напор ветра взял верх над поврежденной грот-мачтой «Нептуно», которая рухнула на корму, проломив ее и большую каюту под ней. Именно здесь были заперты испанские офицеры, а казначей Диего де Сото был раздавлен во сне. Один из моряков «Минотавра» тоже был убит. Квартердек также был сильно поврежден, поэтому Уильям Торп и остальная команда британского приза приступили к работе по укреплению сломанных бимсов, чтобы убедиться, что палубы не обрушатся на них сверху. Теперь они безнадежно дрейфовали, не зная, где они могут находиться, пока, по словам Торпа, «около трех часов дня не увидели свет Кадисского маяка, который теперь был близко с подветренной стороны, а глубина была всего 18 морских саженей». Должно быть, это был шок. Они бросили якорь и встали на ночлег к юго-востоку от Кадиса. Утром вахтенный, вглядывавшийся сквозь туманную морось, увидел эскадру из пяти линейных кораблей, трех фрегатов и брига. Ему не потребовалось много времени, чтобы определить корабли как враждебные. «Находясь в таком положении, мы ожидали помощи от нашего собственного флота, но тщетно», — вспоминал Уильям Торп. Капитан «Минотавра» Чарльз Мэнсфилд был неподалеку, но он решил проявить благоразумие и ретировался.

Морось превратилась в пелену проливного дождя, сквозь которую они смутно различали приближающегося врага. Призовая команда на «Нептуно» отчаянно пыталась поставить импровизированные паруса на остатках мачт. Торп писал, что они «прикрепили один запасной рей к обрубку грот-мачты, и другой - к фок-мачте, установили на каждом из них по брамселю». Вскоре после полудня они увидели вдалеке приближавшиеся британские корабли при усиливающемся ветре в их пользу, но враг был ближе, и его фрегаты быстроходны. Они обрубили якорный канат и «направились навстречу нашему флоту под всеми парусами, какие только могли поставить, но враг быстро настигал нас со стороны Кадиса». Они приготовили ретирадные орудия — длинные пушки, расположенные в капитанской каюте и направленные назад, в сторону преследователя, — и открыли пороховой погреб. Это было слишком для испанцев, которые, по-видимому, все еще работали на помпах. Они решили вмешаться. «Пленные, наблюдавшие за этим, восстали против наших людей и отбили корабль», — докладывал Торп. Сопротивления было мало. Испанцы превосходили призовую команду числом десять к одному. По мнению Торпа, «сопротивляться было бы безумием; небольшое сопротивление оказали несколько человек, которым удалось спастись только чудом». Так как Каэтано Вальдес все еще находился без сознания на попечении хирурга, один из младших лейтенантов принял командование. Он развернул корабль и направился в сторону Кадиса.

Лейтенант Стокэм (командир «Тандерера») находился немного дальше от наступающей вражеской эскадры, но он посчитал, что не сможет спастись вместе с сильно поврежденной и неуправляемой «Санта-Анной». Поэтому он снял своих людей с приза, оставил ценное, но сильно поврежденное испанское трехпалубное судно его бывшим офицерам и ретировался прежде, чем корабли, выходящие из Кадиса, смогли бы захватить его.

Эдвард Кодрингтон был круче: его «Орион» добрался до «Багамы» ранним утром, но с трудом сдвинул ее с места, потому что ветра было мало, а волна то и дело сбивала корабли с курса. Примерно в половине десятого «при штиле, сильном волнении и сильном дожде мы были вынуждены отдать якорь в нескольких милях от Кадиса, чтобы не сдрейфовать еще ближе», — писал Кодрингтон. В одиннадцать часов он увидел, что враг выходит из гавани. Поскольку на «Багаме» была всего горстка британцев, пленные испанцы наверняка одолели бы их и вернули судно, если бы дело дошло до драки, поэтому в двенадцать часов он отрубил якорный канат и двинулся на север со своим призом на буксире. Внимательно оценив ситуацию, он решил, что ему удастся удрать.

Кодрингтона преследовал и обстреливал испанский фрегат, но он все еще был уверен, что сумеет спастись вместе с «Багамой»: «Они вернули себе один двухдечный корабль, который был предоставлен самому себе, а также трехдечную «Санта-Анну», которую перед этим вел на буксире «Тандерер»; но хотя я находился значительно подветреннее «Тандерера» и довольно близко к неприятелю, а один из его фрегатов находился тогда на расстоянии выстрела от меня, я упорно продолжал удерживать приз на буксире». Если он сможет миновать мыс Рота, рассуждал Кодрингтон, то, даже если ему придется бросить «Багаму», она будет отнесена ветром скорее к берегам Португалии, чем Испании. «Меня воодушевляла мысль, что, если бы они напали на меня, они не смогли бы вернуться в Кадис и рискнули бы вступить в бой с частью нашего флота, который нависал над ними с наветренной стороны».

«Багама» все еще находилась в руках британцев, но двух призов они лишились, в результате чего общее число потерянных достигло шести, четыре из них освободились и два погибли. Однако капитаны Коллингвуда предприняли некоторые успешные меры для обеспечения охраны других потенциальных беглецов. «Левиафан» подобрал «Сан-Августина» в десять утра и передал его «Беллерофону» в шестнадцать часов, чтобы быть свободным для возможного боя. «Дредноут» и «Феба» позаботились о «Свифтсюре». Фрегат «Мельпомена» взял на буксир «Сан-Хуан-Непомусено». Шканечный журнал «Ахилла» сообщает, что он взяла «Монарку» на буксир до полудня, но, похоже, никто на борту «Монарки» этого не заметил, и, возможно, записи в шканечном журнале «Ахилла» за 23 октября в значительной степени вымышлены. По словам Генри Уокера, одного из призовой команды на «Монарке», судно продолжало дрейфовать или стояло на якоре в бедственном положении. «Конкерор» отошел от «Буцентавра» предыдущим днем. В журнале Пеллью указано, что он провел утро, пытаясь взять «приз» на буксир (конкретно «Буцентавр» не назван), и что он бросил его, когда противник выступил из Кадиса достаточно большими силами. Неясно, подобрался ли «Конкерор» когда-либо достаточно близко, чтобы опознать «приз». Возможно, он принял «Эгль» за «Буцентавр».

Лейтенант Асмус Классен, исполняющий обязанности капитана «Эгля», сообщил, что на рассвете подошли два британских корабля, чтобы отбуксировать его от берега, но он не хотел, чтобы его спасали они. Единственным выходом было двигаться дальше к берегу, притворяясь, что дрейфуешь по течению и вот-вот погибнешь, рискуя на самом деле напороться на камни. Существовал небольшой шанс, что он сможет пробраться между скалистыми отмелями Хуан-Вела и Хаксто-Афуэра в трех милях мористее острова Санкти-Петри. Если это получится, то он, возможно, сможет отдать якорь в полоске воды шириной с милю между отмелями и устрашающими скалами, которые простираются по обе стороны замка на острове. Современных яхтсменов предупреждают, чтобы они и не мечтали приблизиться к Санкти Петри, когда волны разбиваются о прибрежные пляжи. Песчаные отмели постоянно смещаются, ставя в тупик даже местных ловцов тунца, но Классен полагал, что у него нет другого выбора, кроме как попытаться найти внутренний канал. Британцы будут убеждены, что он сел на мель, и не осмелятся последовать за ним. Он перерубил якорный канат и «направился среди бурунов к берегу, двигаясь по ветру, и, к счастью, обнаружил внутри песчаное дно, где я отдал последний, поврежденный в сражении якорь на глубине восьми морских саженей». Невероятно, но «Эгль» выжил. Теперь они стали соблазнительно близки к своим потенциальным спасителям на Санкти-Петри, но все еще находились в серьезной опасности. Люди на борту, как французы, так и британцы, должно быть, возносили молитвы за этот символ надежды — их последний якорь, уже поврежденный в бою.

К тому времени, когда основная часть флота Коллингвуда оказалась в пределах видимости французских и испанских кораблей, вышедших из Кадиса, корабли Космао уже направлялись домой. Короткий период умеренной погоды, в который они вышли, не продлился долго, и ветер становился все более шквалистым и опасным. Французский фрегат «Гермиона» взял «Нептуно» на буксир и привел его к устью залива, «где тот оказался среди других выведенных из строя кораблей», — вспоминал Уильям Торп. Теперь он был испанским пленником и, вероятно, работал по очереди на насосах. «Санта-Анна» также была отбуксирована в бухту.

Все испанские и французские корабли вернулись в бухту, за исключением «Райо», потому что воздействие разгневанной стихии оказалось непосильным для его некомпетентной команды — она пыталась отремонтировать сильно поврежденную грот-мачту. При усиливавшем юго-юго-восточном ветре они не могли вернуться в гавань. По словам Энрике Макдоннелла, немногие из его матросов осмеливались подняться на реи, чтобы зарифить паруса, даже когда повторяющийся скрип мачт говорил о том, что они сломаются, если ничего не предпринять. «Они не были людьми для такой работы», — сообщил он впоследствии. В конце концов, в двадцать два часа рухнула грот-стеньга, за ней вскоре последовали бизань- и грот-мачта. При падении бизань-мачта раздавила румпель, так что корабль потерял управление. «Райо» встал на якорь в восемнадцати милях от Кадиса, мористее Роты. Другие корабли благополучно вернулись, но «Плютон» добрался в порт с трудом. Он набирал много воды и находился «в тонущем состоянии».

Погода в ту ночь была хуже, чем что-либо виденное до сих пор. Суда, находившиеся в бухте, сообщали, что это был настоящий шторм с повторяющимися одиннадцатибалльными шквалами с юго-запада. С шестнадцати часов снова начался сильный ливень, который продолжался проливными дождями до утра. Установилась очень пасмурная и туманная погода с плохой видимостью, которую моряки терпеть не могли, особенно когда они знали, что поблизости есть опасности, которых следует избегать.

Фрегаты, возвращавшиеся с вылазки, прошли мимо «Альхесираса», даже не обратив внимания на шлюпку, которую де ла Бретоньер выслал с просьбой о помощи. С наступлением отлива на французском корабле, стоявшем на якоре в опасной близости от скал Диаманте, усилились опасения. Около двадцати двух часов случилось неизбежное, и корабль стал биться о грунт, но, «к счастью, ветер переменился на восточный сильным шквалом, который заставил нас дрейфовать с отданным якорем таким образом, что мы обогнули отмель Диаманте и отошли подальше от скал». Канат стоп-анкера лопнул, и они напряженно ждали рывка, когда их единственный якорь натянется до упора. Якорный канат терся о каменистый грунт, но выдержал. Они снова облегченно вздохнули. Затем в темноте показался другой корабль, волочащий за собой якорь, сильно накренившийся и потерявший управление. Если бы он врезался в «Альхесирас», их якорный канат наверняка бы оборвался и их бы вынесло на берег. Но они не столкнулись, хотя их реи почти соприкосались.

Погода становилась все хуже и хуже, «Альхесирас» мотало на якоре, и наконец он сильно ударился о грунт банки Галера. Отлив еще не достиг самого низкого уровня, поэтому команда с головой ушла в работу по облегчению кормовой части корабля, выбросив за борт четыре 18-фунтовых орудия, а также весь перемещаемый балласт, ядра и другие тяжелые предметы. Они вскрыли бочки с водой на самых кормовых ярусах и откачали воду. Это была отчаянная работа в ужасающих условиях, когда днище корабля зловеще скрежетало о скалы. Затем начался прилив. К их радости, корабль всплыл, и плотники сообщили, что воды поступает не больше, чем было до этого инцидента.

Теперь вопрос заключался в том, выдержит ли канат до рассвета. Так оно и случилось. Ветер стих около шести, а к восьми погода улучшилась еще больше, хотя море было очень неспокойным. С рассветом несколько шлюпок достигли «Альхесираса». Затем де ла Бретоньер и Филибер поняли, как им повезло. «Св. Франциска Ассизского» и недавно отбитого «Нептуно» ночью сорвало с якорей и выбросило на мель.

В три часа ночи, писал Уильям Торп, «Нептуно» «сорвало с якоря, и, поскольку канат для другого якоря не был приготовлен к использованию, его выбросило на скалы. Неразбериха на борту была неописуема, в темноте было не разобрать, на какую часть побережья нас выбросило». Они ожидали, что корабль в любой момент может развалиться на куски. Испанцы, сначала воодушевленные надеждой на благополучный исход, были «естественно разочарованы и проявляли все признаки отчаяния». Торп с презрением относился к недисциплинированности иностранной команды, которая «носилась в диком беспорядке и не предпринимала ни малейших усилий, чтобы спастись от угрожавшей им опасности».

По словам Торпа, именно британцы «наладили связь с берегом спасательными концами — один с кат-балки, один с бушприта и еще один с фок–мачты, — с помощью которых часть людей благополучно выбралась на берег». Другие, в основном испанцы, если верить их рассказам, были «заняты постройкой плота для более быстрой высадки, а также для переправки людей, не желающих рисковать собой, перебираясь на тросах». Когда плот был сколочен, двадцать человек отважились подняться на него и благополучно добрались до берега. Но прибой так сильно прижал плот к берегу, что вернуть его к кораблю не представлялось возможным:

Судя по его рассказу, Торп покинул «Нептуно» на этом плоту. Добравшись до илистого берега, «мы закрепили конец троса на берегу, и, поскольку другой уже был закреплен на корабле, люди перетащили плот назад, где на него сели 28 человек, из них все благополучно добрались до берега». Плот снова подтянули к кораблю, и на него взобрались еще двадцать восемь человек. Это перемещение было не столь удачным. Четверо испанцев были смыты прибоем и погибли, а плот, сильно поврежденный, выбросило на берег среди скал. Тем не менее, люди, оставшиеся на корабле, вытащили его обратно. «Но судьба распорядилась так, что все, кто остался на борту, должны были погибнуть. Груженый плот оттолкнули от борта корабля, но, прежде чем достичь берега, он перевернулся, и все души утонули. Больше не было предпринято никаких попыток спасти тех несчастных, которые остались на борту. Все погибли».

Торпа и его товарищей из команды «Минотавра» отправили в Пуэрто-Санта-Мария, «примерно в 4 милях от форта Святого Мартина, где произошло крушение». Он не видел последующих событий на месте трагедии, и выживших могло быть больше, чем он предполагал. В официальном отчете Каэтано Вальдеса утверждалось, что «в последующие дни мы усердно трудились над изготовлением плотов, и люди воспользовались ими, и, как я понимаю, утонуло всего двадцать человек; в конце, с помощью рыбацких лодок я покинул корабль вместе с моим старшим офицером, который был опасно ранен, и остальными ранеными моряками и офицерами».

По словам Антонио Алькала Гальяно (впоследствии близкого соратника и друга Вальдеса), Вальдес был без сознания, когда «Нептуно» выбросило на скалы. Он был обязан своим выживанием молодому гардемарину, который с несколькими матросами храбро вернулся на лодке, чтобы забрать его, когда они поняли, что их раненого капитана не сняли с корабля. Они отвезли его в дом подруги, которая ухаживала за ним, пока он не выздоровел.

К утру «Аргонавт» и «Эндомтабль» оказались в трудном положении в устье бухты. «Сан-Хусто», лишенный бизань- и грот-мачт, «Монтаньес» - бизань-мачты, лишенная всех мачт «Санта-Анна» стояли на ненадежных якорях в устье порта. Таким образом, любой наступательной мощи, которой мог обладать Объединенный флот, пришел конец. Все их корабли теперь были либо разбиты, либо настолько серьезно повреждены, что рисковать ими снова было нельзя.

Вылазка Космао стала настоящим триумфом Объединенного флота. Они отбили два важных испанских корабля, но за ночь потеряли больше кораблей, чем приобрели за день. Трудно сказать, были бы дела у этих испанских кораблей лучше, если бы они не вышли в море, за исключением случая с «Райо», которым явно рисковали во второй раз скорее из соображений чести, чем прагматизма. Остальные были выброшены на мель в бухте, и это могло произойти в любом случае. С другой стороны, корабли, возможно, пережили бы шторм лучше, если бы все они, как «Принц Астурийский» и «Сан-Леандро», отошли вглубь залива. Но успех вылазки нельзя было измерить кораблями. Его истинное достижение заключалось в том, как оно подействовало на адмирала Коллингвуда, который понятия не имел, насколько малочисленны, насколько потрепаны и насколько непригодны к плаванию были оставшиеся вражеские корабли. Он был совершенно выбит из колеи смелостью врага и опасался, что в любой момент они могут снова выйти в море с большими силами, чтобы захватить обратно еще несколько своих кораблей.

67
Приз-мастер — офицер, командир призовой команды, назначенный временным капитаном захваченного судна.

68
По шкале Бофорта: умеренный ветер — 4 балла; свежий ветер — 5 баллов; сильный ветер — 6 баллов; очень крепкий ветер — 8 баллов; шторм — 9 баллов.

Клейтон Тим : другие произведения.

Трафальгар, гл. 17-19

Трафальгар. Часть III, гл. 17-19

Annotation

Тим Клейтон, Фил Крейг ТРАФАЛЬГАР : главы 17 — 19

ЧАСТЬ III
ШТОРМ

Глава 17
Опасности подветренного берега

Глава 18
Последняя надежда на спасение

Глава 19
Вылазка Космао

Оставить комментарий © Copyright Клейтон Тим (перевод: Старый Шкипер) (ancient-skipper@yandex.ru) Размещен: 30/11/2024, изменен: 30/11/2024. 128k. Статистика. Статья: История, Переводы Трафальгар: Люди, Сражение, Шторм Иллюстрации/приложения: 20 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:

Клейтон Тим : другие произведения.

Трафальгар, гл. 17-19

Трафальгар. Часть III, гл. 17-19

Annotation

Тим Клейтон, Фил Крейг ТРАФАЛЬГАР : главы 17 — 19

ЧАСТЬ III ШТОРМ

Глава 17 Опасности подветренного берега

Глава 18 Последняя надежда на спасение

Глава 19 Вылазка Космао

ЧАСТЬ III
ШТОРМ

Глава 17
Опасности подветренного берега

Глава 18
Последняя надежда на спасение

Глава 19
Вылазка Космао