Джоши С.Т. : другие произведения.

Лавкрафт: жизнь, глава 22

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Удивительное дело, ГФЛ даже в фандомных разборках успел поучаствовать. Также в программе - Лавкрафт и женщины, Лавкрафт и Барлоу, немного о Дерлете, "Тварь на пороге", "За гранью времен"... на этом Джоши Лавкрафта почти официально хоронит.

Г.Ф. Лавкрафт: Жизнь

С.Т. Джоши

по изданию Necronomicon Press, 1996

22. моим собственным почерком (1933-35)

   Дом - квадратное деревянное строение периода 1800 [гг.]... Прекрасный колониальный дверной проем похож на мой воплотившийся в жизнь экслибрис, хотя и чуть более позднего периода - с боковыми окнами & наддверным орнаментом вместо веерообразного окна. Позади живописный, совсем деревенский садик, расположенный чуть выше фасада дома. Верхняя квартира, которую мы сняли, состоит из 5 комнат, не считая уголка для ванны & кухоньки на первом (2-м) этаже плюс 2 чердачных чуланов - один из которых настолько притягателен, что я не против заполучить его в качестве дополнительного логова! Мое жилье - большая студия & маленькая смежная спальня - на южной стороне, с рабочим столом под западным окном, откуда открывается великолепный вид на распростертые городские крыши внизу & таинственные закаты, что пламенеют над ними. Внутри все столь же очаровательно, как и снаружи - колониальные очаги, каминные полки & горки для посуды, крутая георгианская лестница, широкие половицы, старомодные шпингалеты, мелкие стеклышки в окнах, шестипанельные двери, флигель с полом на другом уровне (3 ступеньки вниз), причудливая чердачная лестница & т.д. - все точь-в-точь как старинных домах, превращенных в музеи. Восхищенно любовавшийся подобным всю свою жизнью, мне кажется чем-то волшебным & сказочным опыт реального проживания в таком [доме]... Я по-прежнему почти жду, что появится музейный охранник & выгонит меня в 5 часов, перед закрытием!
  
   Подобные пассажи можно найти практически в каждом письме из написанных Лавкрафтом в тот период; они подтверждают его потрясающее везение (хотя переезд был продиктован исключительно экономическими причинами - и после того, как Лавкрафт начал чувствовать себя совсем как дома в доме N10 на Барнс-стрит, прожив в нем семь лет) - он очутился в доме в колониальном стиле, о чем всегда страстно мечтал. Даже его родной дом, N454 на Энджелл-стрит, не был колониальным, хотя, конечно же, оставался дорог его сердцу по иным причинам.
   Лавкрафт также дает план двух своих комнат. Этот набросок вместе с двумя фотографиями, сделанными Р.Х Барлоу вскоре после смерти Лавкрафта, позволяет нам очень неплохо представить последнюю квартиру Лавкрафта - во всяком случае, примерно, так как не сохранилось ни одной фотографии спальни. Набросок может показаться слегка перегруженным вещами, однако Лавкрафт неизменно предпочитал, чтобы вокруг него было как можно больше предметов знакомой обстановки, даже если это нарушало абстрактные правила устройства интерьеров.
   За садиком позади дома N66 на Колледж-стрит находился пансион, где столовалась Энни (обычно две трапезы в день); Лавкрафт питался там иногда, но в целом предпочитал либо ходить в дешевые закусочные в центре, либо готовить собственные скромные блюда из консервов и продуктов, купленных в кулинарии и в гастрономах вроде Weybosset Food Basket (до сих пор работает).
   Одной из самых привлекательных черт нового места был сарай возле пансиона, чья плоская крыша явно слыла чудесным местом для солнечных ванн у окрестных кошек. Довольно скоро Лавкрафт завел с этими кошками дружбу. Так как тогда дом стоял на территории братства университета Брауна, Лавкрафт окрестил эту компанию кошачьих "Kappa Alpha Tau" (К.А.Т)., что по его утверждению означало Kompson Ailouron Taxis (Изящных Кошек Компания). Наблюдение за ними доставляло Лавкрафту большое удовольствие - и некоторую сердечную боль, со временем.
   За несколько месяцев до переезда в дом N66 на Колледж-стрит, где-то 11 марта, Лавкрафт предпринял поездку в Хартфорд (Коннектикут) - ради того, что в одном письме было названо "изысканиями, которые один клиент проводил в тамошней библиотеке". И снова Лавкрафт уклоничив, и снова причина была связана с его бывшей женой; и это был последний раз, когда они с Соней лично встретились друг с другом. По возвращении из Европы Соня посетила пригороды Хартфорда, Фармингтон и Уэзерсфилд; она была столь очарована здешними колониальными памятниками, что написала Лавкрафту, предложив ему присоединиться к ней. Он согласился, проводя там полные сутки.
   Тем же вечером, прежде чем расстаться ночь, Соня спросила: "Говард, разве вы не поцелуете меня на сон грядущий?" Лавкрафт ответил: "Нет, лучше не стоит". На следующее утро они отправились осматривать Хартфорд, а вечером, когда прощались друг с другом, Соня уже не просила ее поцеловать. Они никогда больше не виделись и, насколько я могу судить, не переписывались.
  
  
  
   Жизнь в новом доме N66 на Колледж-стрит буквально началась не с той ноги - 14 июня Энни, спеша открыть кому-то дверь, упала с лестницы и сломала лодыжку. Она провела четыре недели в гипсе в больнице Род-Айленда, а, вернувшись домой 5 июля, по сути оказалась прикована к постели - и ей требовалась сиделка; гипс был снят 3 августа, но даже осенью Энни по-прежнему требовались костыли. Похоже, она толком не оправилась от травмы до следующей весны. Все это никак не улучшало общее финансовое положение, и в момент отчаяния Лавкрафт бросает неосторожное замечание, что "финансовая нагрузка в сложившейся ситуации совершенно для нас разорительна!"
   Бывали, правда, и приятные моменты. 30 июня неугомонный Э. Гоффман Прайс нанес Лавкрафту визит (четырехдневный) в ходе своей автомобильной поездки по стране на "Форде" 1928 г. выпуска, который Лавкрафт окрестил "Джаггернаутом". Этот удобный автомобиль позволил Лавкрафту посетить те части родного штата, где он прежде не бывал, - в частности, так называемую Территорию Наррагансетов или Южное Графство, сельскую местность на западной и южной стороне залива Наррагансет, где в колониальный период существовали настоящие плантации, похожие на южные.
   В некоторых развлечениях принимал участие Гарри Бробст. Среди них было полуночное собрание на кладбище Св. Иоанна и дегустация индийского карри, приготовленного Прайсом, - первый раз, когда Лавкрафт попробовал это блюдо. На протяжении месяцев они вдвоем в письмах обсуждали правильный рецепт этого блюда, а, когда пришло время реально его готовить, повели себя как безумные ученые, стряпающие некое несказанное, зловещее варево. Бробст, однако, сделал бестактность, принеся упаковку пива. Прайс в своей биографии утверждает, что к тому времени пиво стало легальным, однако в действительности этого не произойдет до конца года; правда, отмена 18-й поправки была неизбежна, и никто не боялся полиции. Однако Лавкрафт, похоже, никогда раньше не видел такого количества алкоголя. Давайте дадим слово Прайсу:
  
   "И что", - спросил он с любопытством ученого, - "вы собираетесь сделать с таким его количеством?"
   "Выпить", - сказал Бробст. - "Всего по три бутылки на каждого".
   Я никогда не забуду взгляда ГФЛ, полного недоверия... И он наблюдал за нами с нескрываемым любопытством и легкой тревогой, пока мы распивали свои три бутылки на каждого. Я уверен, что он сделал в своем дневнике подробную запись, ­чтобы увековечить этот странный для него трюк.
  
   Еще один занятный случай произошел, когда Лавкрафт, поддавшись безжалостной настойчивости Прайса, отвел его в знаменитый ресторан морепродуктов в Потуксете полакомиться моллюсками. Прайс знал об отвращении Лавкрафта к дарам моря и должен был предугадать его реакцию: "Пока вы пожираете эту богом проклятую дрянь, я перейду через улицу и съем сэндвич. Пожалуйста, извините меня". Ниже Прайс говорит, что подобные ругательства приберегались для "особо торжественных случаев".
   Фрэнк Лонг и его родители снова взяли Лавкрафта с собой на выходные в Онсет в конце июля, а Джеймс Ф. Мортон гостил у него с 31 июля до 2 августа. Энергия была потрачена на долгие сельские прогулки и морскую поездку в Ньюпорт, где они вдвоем посидели на скалах, на которых за два столетия до того посиживал Джордж Беркли [философ-спиритуалист XVIII века - прим.переводчика].
   Третье и последнее путешествие Лавкрафта в Квебек случилось в начале сентября, когда Энни сделала Лавкрафту запоздалый подарок на день рождения, на неделю освободив его от ухода за ней. Накануне отъезда он посетил Кука в Бостоне (2 сентября), а затем втиснул, сколько смог, в следующие четыре дня, заново осмотрев все достопримечательности, с которыми познакомился во время двух предыдущих визитов. Лавкрафт также сумел на день заглянуть в Монреаль, который нашел привлекательным, пускай и полностью современным.
  
  
  
   В конце лета 1933 г. Сэмюэль Лавмен говорил о рассказах Лавкрафта с редактором издательства "Alfred A. Knopf", Алленом Дж. Уллманом, показав последнему "Сны в Ведьмином доме". 1 августа Уллман написал Лавкрафту, прося прислать еще несколько рассказов, и 3-го числа Лавкрафт послали ему семь произведений: "Картину в доме", "Музыка Эриха Цанна", "Крыс в стенах", "Загадочный дом на туманном утесе", "Фотомодель Пикмена", "Сияние извне" и "Ужас Данвича". Уллман, кажется, был весьма впечатлен присланным и (очевидно, через Лавмена) выразил желание увидеть что-нибудь еще - "все, что я или другие в прошлом сочли бы хорошим". В результате Лавкрафт послал Уллману еще восемнадцать рассказов - практически все, от чего он на тот момент не отрекся.
   Как бы я в целом не сочувствовал неприрекаемо некоммерческой позиции Лавкрафта, мне трудно сдержать сильное желание отвесить ему пинок за письмо, которым он сопроводил отправку Уллману этих восемнадцати работ. На протяжении всего письма Лавкрафт непрерывно охаивает собственную работу; видимо, это казалось ему приличествующей джентльмену скромностью, но Уллман, вероятно, счел это недостатком уверенности в качестве своих работ. Неважно, что Лавкрафт, возможно, прав в некоторых своих оценках; если он всерьез пытался продать коллекцию своих рассказов одному из самых престижных издательств Нью-Йорка, ему не следовало заявлять, что у "Склепа" - "деревянный стиль"; что "Храм" - "ничего примечательного"; что у "Изгоя" - "довольно напыщенный стиль & неживая кульминация"; что "Зов Ктулху" - "не так уж плох"; и так далее и тому подобное. По некой необъяснимой причине (может быть, потому что они не были опубликованы) Лавкрафт не послал Уллману "Хребты Безумия" и "Тень над Иннсмутом", две самые сильные свои работы.
   Едва ли удивительно, что Уллман в итоге забраковал присланное, ввергнув Лавкрафта в раунд самоуничижения. И все-таки в данном случае вину не следует полностью возлагать на отсутствии у Лавкрафта коммерческой хватки. Уллман поинтересовался у Фарнсуорта Райта, сможет ли он пристроить 1000 экземпляров будущего сборника рассказов Лавкрафта через "Weird Tales"; Райт ответил, что не может гарантировать его продажу, и Уллман сразу же отверг рассказы. Райт, без сомнения, повел себя чересчур осторожно, хотя, возможно, к этому имело некоторое отношение сомнительное финансовое положение самого журнала, связанное с Депрессией. Райт осложнил дело, провокационно объявив в декабрьском номере 1933 г., что "Мы надеемся скоро сделать важное объявление, касающееся рассказов Лавкрафта" - замечание, которое Лавкрафт был вынужден объяснять своим многочисленным корреспондентам, увидевшим его.
   В ситуации с Кнопфом Лавкрафт, вероятно, оказался ближе всего к публикации своей книги мейнстримовым издателем. Случились это, остаток его карьеры - если не сказать больше: вся последующая история американской мистической литературы - мог сложиться совсем иначе. Но после этой, четвертой по счету, неудачной попытки издать свою книгу (после неудач с "Weird Tales", Putnam's и "Vanguard") последние четыре года жизни Лавкрафта были заполнены сомнениями, неуверенностью в себе и унынием по поводу своей работы, пока он окончательно не убедил себя, что потерпел полную неудачу как писатель. Чувствительность Лавкрафта к неудачам была прискорбным недостатком его натуры и, вероятно, лишила нас произведений, которые так и не вышли из-под его пера.
  
  
  
   В сентябре 1933 г. начал выходить "The Fantasy Fan". Это, строго говоря, первый "фан"-журнал в мире мистической/фантастической литературы, который положил начало очень богатой, сложной и довольно буйной традиции - по-прежнему процветающей и по сей день - "фанской" активность в этой сфере. Слово "фан" - сокращение от "фанатик" - начало обретать актуальность в Америке конца XIX века как термин, обозначающий поклонников спортивных команд, позже перенесенный на преданных сторонников любого хобби или вида деятельности­. С самого начала оно ассоциировалось с некритичным отношением, незрелостью и, возможно, низменностью объекта "фанатения". Подобные коннотации, в чем-то несправедливые, возможно, не следует полностью отвергать. Существуют ведь фаны фэнтези, но но никак не фаны Бетховена.
   Не в моих скромных силах объяснить, почему именно фэнтези, ужасы и научная фантастика привлекли целые легионы поклонников, которым было недостаточно просто читать и собирать произведения, но требовалось еще и писать о них и их авторах, а также издавать - часто со значительными затратами - журнальчики и книги, посвященные данной теме. Подобной сети поклонников нет, скажем, у детективов или вестернов - даже при том, что первый из этих жанров, определенно, имеет куда большее поклонников, чем мистика. Эту фанскую деятельность не стоит огульно презирать: многие из нынешних ведущих критиков, специализирующихся на фантастике и мистике, вышли из царства фандома и по-прежнему сохраняют с ним связь. Возможно, самый доброжелательный взгляд на фандом - как на учебный полигон, который позволяет молодым авторам и критикам (большинство людей становятся фанами в юном возрасте) оттачивать свои умения и навыки; но он же навлек на себя вполне заслуженное презрение, так как слишком многие его участники так никогда и не поднимаются выше по сути ученического уровня.
   "The Fantasy Fan" редактировался Чарльзом Д. Хорнигом (р. 1916 г.) родом из Элизабета (Нью-Джерси), которому к моменту старта журнала едва исполнилось семнадцать. Столь прославленный, этот журнал все время своего существования работал в убыток: у него был ничтожно малый тираж - всего 60 подписчиков, а каждый выпуск, вероятно, не превышал 300 экземпляров - и невзирая на то, что печатался он типографски (наборщиком и типографом был юный Конрад Рупперт), в наше время выглядит очень грубым и дилетантским. Но он немедленно привлек внимание всего мира мистической фантастики - не только фанов, но и ведущих авторов. Лавкрафт увидел в нем шанс пристроить (разумеется, без оплаты) свои столь часто отклоняемые рассказы, чтобы таким образом получить в свое распоряжение несколько печатных экземпляров и спасти собственные рукописи от износа. Он убедил Кларка Эштона Смита, Роберта Э. Говарда и даже сурового "профи" Огюста Дерлета послать туда свои произведения, и их появление в "The Fantasy Fan" превратило журнал в ценный предмет для коллекционеров, идущий по высокой цене. Редко можно увидеть полный набор из восемнадцати ежемесячных номеров.
   Но "The Fantasy Fan" не состоял полностью из благотворительных пожертвований "звезд" мистики; вместо того, он позволял начинающим авторам свободно выражать себя в коротких статьях и рассказах. Р.Х. Барлоу опубликовал в этом журнале девять набросков из своих "Летописей Джиннов"; у таких "фанов" как Дуэйн У. Римель, Ф. Ли Болдуин и другие, которые позже напрямую свяжутся с Лавкрафтом, были статьи или собственные колонки в первых выпусках.
   Хорниг, однако, совершил одну серьезную ошибку, учредив в самом первом номере колонку читательских писем под названием "Точка кипения", для которой специально отбирались самые спорные и дискуссионные мнения. Первая же колонка стала перчаткой, брошенной грозным Форрестом Дж Аккерманом (р. 1916 г.; среднее "Дж" [J] не значит ничего, так как после него нет точки), уже тогда широко известного активиста фандома. Он раскритиковал публикацию "Dweller in Martian Depths" Кларка Эштона Смита в мартовском номере "Wonder Stories" 1933 г.: "Wonder Stories" был "прототипичным" журналом НФ, и с точки зрения Аккермана страшному рассказу Смита в данном журнале было совершенно не место. Ограничься Аккерман в своей критике этим пунктом, он бы не настолько подставил себя под удар; но он зашел слишком далеко, усомниашись в достоинствах рассказа.
   Для Лавкрафта и других сторонников Смита это было уже чересчур. Во-первых, рассказ Смита назывался "The Dweller in the Gulf"; во-вторых, его финал был умышленно изменен - и не в лучшую сторону - редакцией "Wonder Stories". "The Dweller in the Gulf", возможно, и не бессмертный шедевр литературы, но чисто по литературным качествам он был неизмеримо лучше большинства того, что появлялось на страницах журнала.
   Следующие несколько номеров "The Fantasy Fan" содержали крайне горячие письма Лавкрафта, Барлоу и многих других, осыпающие Аккермана бранью, Смита, сдержанно защищающего себя, Аккермана, бьющего в ответ, и так далее, и так далее. Никому не удалось одержать верх в этих дебатах (если их можно так назвать); возможно, лучше всего выразился Роберт Нельсон, когда в ноябрьском номере 1933 г. заявил, что "полемика Аккермана-Смита приобретает все черты безумной комедии". К февралю 1934 г. Хорниг наконец решил, что "Точка кипения" сослужила свое - она породила слишком много вражды, чтобы быть полезной. И все же злые, оскорбительные перебранки такого рода вошли в фандоме в традицию и продолжаются по сей день.
   Хорниг принял более мудрое решение, когда принял предложение Лавкрафта подготовить для него новый журнальный вариант "Сверхъестественного ужаса в литературе". Лавкрафт, очевидно, переделал эссе одномоментно, а не по кускам в процессе публикации (октябрь 1933 - февраль 1935 гг.); на самом деле, он, похоже, просто послал Хорнигу экземпляр "The Recluse", снабженный пометками и дополненный отдельными отпечатанными (или даже рукописными) листами с перечислением основных дополнений. Это подтверждается характером переделок: не считая редких исправлений оборотов, в текст практически не внесено никаких изменений, кроме следующих дополнений:
  
   Глава VI: небольшой абзац о Г.Г. Эверсе и часть заключительного абзаца (о Големе Майринка);
   Глава VIII: часть, начинающаяся с обсуждения "Dead Valley" Крэма, - до рассказов Эдварда Лукаса Уайта; последний абзац, о Кларке Эштоне Смите, расширен;
   Глава IX: абзац о Бьюкене, большая части длинного абзаца о "странном рассказе" и длинная секция o Ходжсоне.
  
   Среди них секция о Ходжсоне была добавлена отдельно, в августе 1934 г., а секция о Големе - переделана после апреля 1935 г., когда Лавкрафт (чей комментарий был основан на экранной версии) реально прочитал роман и со смущением отметил его колоссальные отличия от фильма.
   Публикаций в "The Fantasy Fan" шли очень медленно, поскольку журнал мог поставить в номер лишь малую часть текста; когда журнал прекратил выходить в феврале 1935 г., публикация дошла только до середины Главы VIII. Оставшиеся два года своей жизни Лавкрафт тщетно искал какого-нибудь фана-издателя, чтобы продолжить выпуск. Полностью исправленный текст "Сверхъестественного ужаса в литературе" не увидит свет вплоть до сборника "The Outsider and Others" (1939).
  
  
  
   Другим человеком, который учреждал - или пытался учреждать - различные журналы, двусмысленно колебавшиеся между фанским и полупрофессиональным уровнями, был Уильям Л. Кроуфорд (1911-1984), с которым Лавкрафт познакомился осенью 1933 г. Лавкрафт с определенным добродушным злорадством подтрунивал над нехваткой у Кроуфорда культурного лоска, именуя его Деревенщиной [Hill-Billy] - видимо, намек как на место жительства Кроуфорда в Эверетте, штат Пенсильвания (Аллеганские горы), так и на его невозмутимую к высоколобой литературе. Но у Кроуфорда были добрые намерения. Первоначально он планировал издавать "неплатящий" фантастический журнал под названием "Unusual Stories", но ­немедленно столкнулся с трудностями, хотя и взял для журнала "Целефаис" и "Карающий рок над Сарнатом" Лавкрафта. К началу 1934 г. он задумал издавать второй журнал, "Marvel Tales", - то ли в комплект к "Unusual Stories", то ли как замену ему. "Целефаис" появился в первом номере (май 1934 г.) "Marvel Tales", а "Карающий рок над Сарнатом" наконец увидел свет в номере за март-апрель 1935 г. Две номера "Unusual Stories" вышли-таки в 1935 г. (предваренные сомнительным "пробным выпуском" весной 1934 г.), но в них не было вещей Лавкрафта.
   Неуклюжие старания Кроуфорда заслуживают благодарности хотя бы за один положительный результат. Осенью 1933 г. он попросил Лавкрафта сочинить для "Unusual Stories" автобиографию из 900 слов - видимо, как первую в серии. Лавкрафту было крайне трудно ужать всю свою жизнь и воззрения до 900 слов, так что 23 ноября он написал длинную версию (примерно из 3000 слов) и как-то сумел урезать ее до требуемого размера. Сокращенная версия, ныне утраченная, так и не вышла; но Лавкрафт удачно послал более длинную версию Барлоу для хранения, и именно так до нас дошла вещь, озаглавленная "Некоторые замечания о небытие" [Some Notes on a Nonentity].
   В ней нет ничего, чего бы Лавкрафт уже не сказал где-то еще - по крайней мере, в письмах; но это особенно удачный и лаконичный рассказ о его жизни и в конце - о его взглядах на природу и назначение мистической литературы. Некоторые странности - например, отсутствие любых упоминаний о его браке - я уже отмечал; но, не считая этого, "Некоторые замечания о небытие" - документ, замечательно проливающий свет - не столько на факты (которые мы можем в изобилии отыскать в других местах), сколько на собственные представления Лавкрафта о своем характере и развитии. Кроме того, это само по себе изящное эссе - возможно, лучшее среди написанных Лавкрафтом (возможно, за исключением "Котов и собак"). Однако оно не было опубликовано до 1943 г. и впридачу - в искаженном виде.
   Лавкрафт неумолимо затягило обратно, в мир чистого самиздата, а также в фанскую деятельность. Одним его начинанием стала статья "Некоторые голландские следы в Новой Англии", которую он написал то ли летом, то ли осенью 1933 г. Точную дату установить сложно, так как эта вещь - всего 1500 слов длиной - стала источником месяцев мелочных пререканий между Лавкрафтом и Уилфредом Б. Тальманом, который, собственно, и заказал ее для "De Halve Maen", журнала Голландского Общества, где работал редактором. Тальман сообщает в своей биографии, что "прежде, чем рукопись удовлетворила нас обоих, перепалка в письмах по поводу орфографии, пунктуации и исторических фактов разрослась до размеров книги"; перепалка была - со стороны Тальмана - спровоцирована деспотичными предложениями Лавкрафта по правке "Двух черных бутылочек" семь лет назад. Это поразительное признание говорит отнюдь не в пользу Тальмана: неужели он прождал почти десять лет, чтобы сполна отплатить Лавкрафту за работу, которая фактически положила начало карьере (пускай скоротечной и ничем не примечательной) Тальмана в бульварной литературе? Давайте прости его: Лавкрафту было приятно появиться в "De Halve Maen" - один из тех редких случаев, когда он опубликовался не в любительском, фанском или бульварном журнале. Саму статью - о голландских колониальных следах в различных глухих уголках Род-Айленда - можно назвать разве что компетентной.
  
  
  
   Переделка "Сверхъестественного ужаса в литературе" по времени совпал с интесивным перечитыванием и осмыслением мистической классики в попытке реанимировать то, что Лавкрафт считал своими слабеющими творческими силами. Неудачи по-прежнему остро задевали его, и он начинало казаться, что он исписался. Наверное, ему требовалась передышка, подобная той, что была в 1908-17 гг.; или, возможно, новое критическое прочтение классиков жанра могло придать ему новые силы. Как бы то ни было, результатом стало несколько любопытных документов.
   Можно точно узнать, что именно Лавкрафт прочел, заглянув в памятную тетрадку, подобие тетради для записей, озаглавленную "Сюжеты мистических историй". Здесь мы находим аналитические описания сюжетов По, Мейчена, Блэквуда, де ла Мара, М.Р. Джеймса, Дансени, Э.Ф. Бенсона, Роберта У. Чэмберса, Джона Бьюкена, Леонарда Клайна ("The Dark Chamber") и ряда меньших работ. Куда более интересны - с академической точки зрения - такие вещи как "Заметки о сочинении мистической литературы", "Типы мистических историй" и "Список некоторых базовых подспудных ужасов, успешно используемых в мистической литературе" (последнее весьма точно соответствует пересказам сюжетов в "Сюжетах мистических историй"), которые, при всей непритязательности, представляют собой одни из самых наводящих на размышления теоретических работ по литературе ужасов среди написанных. "Заметки о сочинении мистической литературы" (которые существуют в нескольких вариантах; видимо, самый полный текст - тот, что был издан посмертно в "Amateur Correspondent" за май-июнь 1937 г.) - каноническая декларация Лавкрафта о его собственных целях и задачах при сочинении мистики, а также схематическое описание того, как он пишет собственные произведения. Главное украшение этой последней части - идея о подготовке двух синопсисов: один должен давать план произведения в хронологической последовательности, другой - в порядке его изложения в тексте. Естественно, они могут сильно различаться и степень их различия, несомненно, признак структурной сложности произведения.
   И все же эти изыскания, кажется, не сильно помогли Лавкрафту в ближайшей перспективе, так как первый реальный рассказ, написанный им в то время, - "Тварь на пороге" [The Thing on Doorstep], которая торопливо набрасывалась карандашом с 21 до 24 августа 1933 г., - подобно "Снам в Ведьмином доме", одна из наихудших его поздних вещей.
   Рассказ, повествуемый от первого лица Дэниэлем Аптоном, знакомит нас с юным другом Аптона, Эдвардом Дерби, который с детства выказывал примечательную эстетическую чувствительность ко всему странному и необычному, невзирая на чрезмерную опеку родителей. Дерби часто навещает Аптона, используя характерный стук - три удара и еще два после интервала - чтобы известить о своем приходе. Позднее Дерби посещает Мискатоникский университет и становится известным в узких кругах фантастом и поэтом. В тридцать восемь лет он встречает Азенат Уэйт, молодую студентку университета, о которой рассказывают странные вещи: что у нее феноменальные гипнотические способности, заставляющие людей ненадолго ощутить, что они находятся в ее теле и глядят сами на себя. Еще более странные вещи рассказывают об ее отце, Эфраиме Уэйте, который умер при очень странных обстоятельствах. Против воли своего отца Дерби женится на Азенат - одной из иннсмутских Уэйтов - поселяется в Археме. Кажется, они увлекаются некими заумными и потенциально опасными оккультными опытами. Кроме того, люди замечают странные перемены в них обоих: обычно Азенат выглядит чрезвычайно волевой и решительной, а Эдвард - вялым и слабовольным, но время от времени его видят за рулем автомобиля Азенат (при том, что раньше он не умел водить) с решительным, почти демоническим выражение на лице; и наоборот - Азенат замечают в окне, выглядящей непривычно кроткой и подавленной. Однажды Аптон получает звонок из Мэна: Дерби там, в безумном состоянии, и Аптону приходится отправляться за ним, так как Дерби внезапно снова утрачивает способность водить машину. По дороге домой Дерби рассказывает Аптону дикую историю о том, что Азенат изгоняет его из собственного тела, затем намекает, что Азенат - на самом деле, Эфраим, который вытеснил разум своей дочери, оставив его собственном умирающем теле. Внезапно бессвязная болтовня Дерби обрывается, будто "отключась с почти механическим щелчком". Дерби сам садится за руль и просит Аптона не обращать внимания на то, что он только что наговорил.
   Несколько месяцев спустя Дерби снова навещает Аптона. Он находится в крайне возбужденном состоянии, утверждает, что Азенат бросила и он будет требовать развода. В Рождество того же года Дерби окончательно сдает. Он выкрикивает: "Мой мозг! Мой мозг! Боже, Дэн - это тащит - оттуда - стучится - впивается - эта чертовка - даже теперь - Эфраим..." Его помещают в психиатрическую лечебницу, где он не показывает признаков выздоровления, пока внезапно в один прекрасный день ему не становится лучше; но к удивлению и даже тайному ужасу Аптона Дерби теперь непрерывно находится в том необычно "энергичном" состоянии, в котором он был во время поездки из Мэна. В еще большее замешательство Аптона приводит внезапный телефонный звонок. Он не может разобрать, что говорит звонящий - его голос звучит как "буль... буль..." - но немного позже кто-то стучит в его дверь, используя знакомый сигнал Дерби. Существо - "мерзкая, чахлая пародия" на человека - наряжена в одно из старых пальто Дерби, которое ему явно слишком велико. Оно вручает Аптону записку, которая все объясняет: Дерби убил Азенат, чтобы спастись от ее влияния и в целом от ее попыток поменяться с ним телами; но смерть не положила конец ситуации, ибо разуму Азенат/Эфраима покинул свое тело, вошел в тело Дерби, а разум Дерби зашвырнул в разлагающийся труп Азенат, закопанный в подвале их дома. Последним усилием воли Дерби (в теле Азенат) поднялся из неглубокой могилы и, не сумев поговорить с Аптоном ним по телефону, принес ему это послание. Аптон тотчас отправляется в сумасшедший дом и стреляет в тварь, которая находится в теле Эдварда Дерби; этот рассказ - его признание и попытка самооправдания.
   У "Твари на пороге" много недостатков: во-первых, очевидность основного замысла и полное отсутствие тонкости в его реализации; во-вторых, плохой стиль, перегруженный (как и в "Снах в Ведьмином доме") гиперболами, избитыми идиомами и нудным многословием; и, в-третьих, полное отсутствие космической перспективы, невзирая на неоднократное упоминание слова "космический" ("некий проклятый, предельно мерзостный фокус неведомых и пагубных космических сил"). История явно написана под влиянием "The Shadowy Thing" Г.Б. Дрейка (1928 г.) - дурно написанного, но странно привлекательного романа о человеке, который обладал аномальными способностями к гипнозу и переносу разума. Запись N158 в рабочей тетради увековечивает зачаток сюжета: "У человека есть жуткий приятель-волшебник, который обретает власть над ним. Убивает его ради защиты своей души - замуровывает тело в старом подвале - НО - мертвый волшебник (который говорил странные вещи о душе, цепляющейся за тело) меняется с ним телами... оставляя его сознание запертым в трупе в подвале". Это не точный пересказ сюжета "The Shadowy Thing", а, скорее, его творческая экстраполяция. В романе Дрейка некто Эйвери Бут действительно проявляет способности, напоминающие гипнотические, - вплоть до того, что он может вытеснить разум или личность другого человека из тела и занять его. Бут проделывает это несколько раз на протяжении романа и в финальном эпизоде восстает из мертвых (он был погибает в сражении в Первую мировую войну), чтобы занять тело своего друга - солдата, который сам был страшно покалечен в бою. Лавкрафт улучшил сюжет, введя в него идею обмена разумами: у Дрейка не объясняется, что происходит с изгнанным разумом, побежденным разумом Бута, зато у Лавкрафта предусмотрен строгий обмен, когда изгнанный разум занимает тело своего победителя. Затем Лавкрафт добавляет еще один сюжетный поворот - что произойдет, если тело захватчика будет убито, а обездоленный разум - заперт в нем. Таким образом, оказывается, что в "Твари на пороге" действуют два сверхъествественных феномена: во-первых, обмен разумами в исполнении Эфраима/Азенат Уэйтов; во-вторых, способность Эдварда Дерби вдохнуть своего рода отвратительное подобие жизни в мертвое тело Азенат - лишь силой собственного разума. (Совершенно неудивительно, что у сексуально зажатого Лавкрафта ровным счетом ничего не говорится о потенциально интригующей смене пола, подразумеваемой всеми этими обменами).
   Знаменательное различие между рассказом и наметками сюжета, записанными в рабочей тетради, - то, что "приятель-волшебник" стал женой; именно в этом пункте - и только в нем - история обретает некоторый интерес, хотя бы с точки зрения биографа. Некоторые моменты жизни Эдварда Дерби явно в искаженном виде отражают брак самого Лавкрафта; тоже самое касается некоторых аспектов его детства. Однако в образе юного Эдварда Дерби есть некоторые отклонения, на которые стоит обратить внимание. Дерби был "феноменальным юным вундеркиндом, подобного которому мне больше не доводилось встречать": стал бы Лавкрафт писать такое о персонаже, которого срисовал с самого себя? Это кажется невероятным, учитывая его всегдашнюю скромность; и это наводит меня на мысль, что Дерби - сводный портрет нескольких человек. Задумаемся над этой характеристикой Альфреда Гальпина: "Интеллектуально он совсем как я, за исключением диплома. Образованием он бесконечно меня превосходит"; в другом месте он характеризует Гальпина - которому было всего семнадцать, когда Лавкрафт познакомился с ним в 1918 г. - как "самый блестящий, четкий, холодный как сталь интеллект, с которым мне доводилось сталкиваться". Однако в отличие от Дерби Гальпин никогда не писал "стихов мрачного, прихотливого, почти болезненного склада"; не издавал и книги "Азатот и другие ужасы" в возрасте восемнадцати лет. Но разве Кларк Эштон Смит не прославился как юное дарование, опубликовав "The Star-Treader and Other Poems" в 1912 г., когда ему было девятнадцать? И разве не Смит был близким другом Джорджа Стерлинга, который - точь-в-точь как Джастин Джеффри в рассказе - умер в 1926 г. (Стерлинг покончил с собой, Джеффри погиб при невыясненных обстоятельствах)?
   Но если юность и молодость Дерби - сводный портрет нескольких близких товарищей Лавкрафта, описание его брака с Азенат Уэйт слишком явно напоминает некоторые стороны брака Лавкрафта с Соней, чтобы это оспаривать. В первую очередь бесспорно, что более волевым членом в этой паре была Соня; определенно, исключительно благодаря ее предприимчивости этот брак вообще состоялся, а Лавкрафт уехал из Провиденса, чтобы поселиться в Нью-Йорке. Один раз Фрэнк Белкнэп Лонг сказал мне, что Соня была "властной" женщиной - описание, прекрасно подходящее Азенат Уэйт. Возражения отца Дерби по поводу Азенат - а особенно желания Дерби жениться на ней - могут смутно вторить безмолвным возражениям тетушек Лавкрафта против его брака с Соней.
   Но не считая этих автобиографических моментов, "Тварь на пороге" сыра, банальна, лишена тонкости исполнения или глубине замысла и скверно написана. Одна из немногих памятных сцен - жуткий и отвратительный финал, когда Эдвард - который, будучи заперт в разлагающемся трупе Азенат, выказывает больше воли и решимости, чем когда-либо в собственном теле - пытается связаться с Аптоном по телефону и, обнаружив, что полусгнившее тело неспособно связно говорить, пишет и приносит Аптону записку - прежде чем прямо на его пороге распасться, обратясь в "полужидкий кошмар". В известном смысле, эта история - повторение "Случая Чарльза Декстера Варда", хотя в повести не происходит реального обмена разумами; но попытка Азенат (в теле Дерби) выдать себя за Эдварда - в точности аналогична попыткам Джозефа Карвена убедить всех, что он Чарльз Декстер Вард. В данном случае, однако, нельзя сказать, что Лавкрафт улучшил прототип.
   Год 1933, кажется, выдался особенно трудным для Лавкрафта как для писателя. Он явно пытался запечатлеть на бумаге различные идеи, настоятельно требовавшие выражения, но, похоже, у него ничего не получалось. В это время могли быть написаны, по крайней мере, еще два произведения; одно из них - отрывок, озаглавленный (Р.Х. Барлоу) "Книга" [The Book]. Точная дата его написания неизвестна, но в письме от октября 1933 г. Лавкрафт говорит следующее: "У меня своего рода творческий застой - меня мерзает отвращение к большей части своих старых работ & сомнения насчет методов усовершенствования. В последние недели я проделал великое множество экспериментов с различными стилями & ракурсами, но уничтожил большинство [курсив мой] результатов". Если "Книга" была одной из написанных тогда вещей, ее вполне можно квалифицировать как часть эксперимента; ибо она выглядит ничем иным как попыткой превратить "Грибы с Юггота" в прозу. Первые три сонета цикла действительно образуют связный нарратив; а тот факт, что отрывок после этой точки проваливается в неубедительную неопределенность, может неявно подтверждать, в цикле сонетов нет никакой "целостности" - по крайней мере, не на уровне сюжета.
   Другой вещью, вероятно, написанной в 1933 г., является "Служитель зла" [The Evil Clergyman]. Это не более чем пересказ сна из письма к Бернарду Остину Дуайеру. Дуайер сделал выдержку из письма и дал ей название - "Грешной священник" [The Wicked Clergyman]; впервые она была опубликована в "Weird Tales" (апрель 1939 г.) и переименована в "Служителя зла" Дерлетом. В письме к Кларку Эштону Смиту от 22 октября 1933 г. Лавкрафт замечает, что "Несколько месяцев назад мне приснился сон о злом священнике в мансарде, полной запретных книг", так что, вполне вероятно, сон был пересказан в письме к Дуайеру в то же время или ранее; датировка Дерлетом этой вещи 1937 годом полностью безосновательна.
  
  
  
   Лавкрафт постепенно становился центром все более сложной сети поклонников и авторов, заинтересованных в мистике и фантастике; и в последние четыре года своей жизни он привлечет к себе громадное число молодых людей (главным образом, юношей), которые взирали на него, как на живую легенду. Я уже упоминал, что Р.Х. Барлоу вошел в соприкосновение с Лавкрафтом в 1931 г. в возрасте тринадцати лет; теперь рядом с ним оказались и другие подростки.
   Самым многообещающим из них - или, скорее, тем, кто, в конце концов, больше всего достиг - был Роберт Блох (1917-1994), впервые написавший Лавкрафту весной 1933 г. Блоху, уроженцу Чикаго, но в то время жителю Милуоки, недавно исполнилось шестнадцать; он читал "Weird Tales" с 1927 г. До конца жизни Блох оставался признателен Лавкрафту за длинный ответ на свое почтительное письмо и за четыре года последующей переписки.
   Еще в самом первом письме Лавкрафт спросил своего юного корреспондента, писал ли тот какую-нибудь мистику и, если да, не может ли он увидеть что-нибудь. Блох принял предложение, в конце апреля выслав Лавкрафту две короткие вещицы. Реакция Лавкрафта на эти юношеские работы (которые, наряду со многими другими, посланными Блохом Лавкрафту, не сохранились) типична: одновременно с похвалой он дает полезный совет, основанный на долгих годах критического и писательского опыта:
  
   Критик мог бы пожаловаться, что краска наложена слишком густо - слишком много явного нагнетания ужаса в противоположность тонкому, вкрадчивому намеку на потаенный ужас, который в действительности и поднимает страх до высочайшей точки. Со временем вы, вероятно, станете менее склонны нагромождать груды страшных слов (моя собственная былая & с трудом побежденная привычка), но, скорее, будет подыскивать те несколько слов, которые благодаря правильному расположению в тексте & глубокой ассоциативной мощи окажутся более жуткими, чем любой шквал чудовищных прилагательных, зловещих существительных & богохульных глаголов.
  
   Эту литанию Лавкрафт станет повторять в течение, по крайней мере, еще года. Совет окупился скорее, чем мог вообразить кто-то из корреспондентов, ибо всего год спустя, в июле 1934 г., Блох впервые пристроил свой рассказ в "Weird Tales". После этого Блох быстро стал здесь постоянным автором и - хотя это главным образом происходило после смерти Лавкрафта - расширил свою деятельность на сферы детектива и научной фантастики.
   Ф. Ли Болдуин (1913-1987) вошел в контакт с Лавкрафтом осенью 1933 г.; он желал переиздать "Сияние извне" в виде брошюры тиражом 200 экземпляров по цене 25 центов. Хотя Лавкрафт и подготовился для Болдуина слегка переработанный текст, это предприятие стало очередной надеждой на издание работ Лавкрафта в виде книги, которой не суждено было осуществиться. Однако их переписка продолжалась еще на протяжении двух лет - пока Болдуин не потерял интерес к мистике. Лавкрафт заинтересовался Болдуином, поскольку что тот был уроженцем Льюистона (Айдахо) и был знаком с районом Снейк-ривер, где дед Лавкрафта, Уиппл Филлипс, работал в 1890-х годах. В 1933 г. Болдуин находился в Эйсотине, в западной части штата Вашингтон.
   Как ни странно, в начале 1934 г. Лавкрафт самостоятельно познакомился с другим жителем Эйсотина, Дуэйном У. Римелем; вскоре после этого он познакомил с Римелем и Болдуина. Переписка Римеля (род. 1915) с Лавкрафтом продолжится до самой смерти последнего; он станет станет настолько близким другом (и неофициальным литературным клиентом) Лавкрафта, насколько позволило их проживание на противоположных концах страны. Римель, подобно Блоху, был подающим надежды автором, но даже под опекой Лавкрафта не превратился в полноценного профессионала; ему удасться опубликовать несколько произведений в профессиональных журналах (два - в "Weird Tales") и еще несколько - в любительских и полупрофессиональных журналах, но это и все. После смерти Лавкрафта он писал вестерны и другую халтуру (включая "мягкую" порнографию) под разными псевдонимами.
   Ричард Ф. Сирайт (1902-1975), который начал переписываться с Лавкрафтом в конце лета 1933 г., конечно, не был подростком-поклонником; более того, он успел опубликовать в одном из первых номеров "Weird Tales" совместный рассказ ("The Brain in the Jar", ноябрь 1924 г.). Уроженец Мичигана, Сирайт много лет проработал на телеграфе. В начале 1930-х гг. он решил вернуться к литературе и написал ряд рассказов и стихотворений; он хотел, чтобы Лавкрафт их вычитал и помог пристроить в профессиональное издание. Лавкрафт счел, что не может помочь Сирайту литературно ("редкие недостатки [его рассказов] - вопрос, скорее, тематики, нежели техники"), но поощрил его переделать свои работы в менее традиционном ключе. Сирайт попытался последовать совету Лавкрафта и сумел-таки пристроить часть рассказов в "Wonder Stories" и другие научно-фантастические журналы, хотя многое и осталось неопубликованным.
   Один рассказ (он обнаруживается в "Weird Tales" за март 1935 г.), "Запечатанный бочонок" [The Sealed Cask], заслуживает некоторого внимания - не сам по себе, так как он в лучшем случае посредственен, а из-за косвенной причастности к ней Лавкрафта. Лавкрафт, прочитав рассказ в январе 1934 г., заметил: "я... полагаю, что это безусловно лучшая вещь из написанных вами". Нет никаких свидетельств того, что Лавкрафт приложил руку собственно к его тексту. Некоторые полагали, что Лавкрафту приналежит эпиграф (не напечатанный в "Weird Tales"), но и этому утверждению нет никаких подтверждений. Эпиграф и его предполагаемый источник (Эльтдаунские Черепки) - явно работа Сирайта; Лавкрафт признавал, что только одно слово в тексте эпиграфа было изменено им. Разумеется, позднее Лавкрафт упоминал Эльтдаунские Черепки, как еще одно из множества вместилищ тайных знаний в своих Мифах, однако сами Черепки - явно выдумка Сирайта.
   Герман К. Кениг (1893-1959), как и Сирайт, был уже далеко не подростком, когда впервые написал Лавкрафту осенью 1933 г. Служащий Лаборатории тестирования электроприборов в Нью-Йорке, Кениг владел внушительной коллекцией редких книг; он спросил Лавкрафте о "Некрономиконе" и о том, как его можно достать. Лавкрафт избавил Кенига от иллюзий по поводу реальности этой книги, однако на этом их отношения не прекратились. На протяжении следующих лет Кениг одолжит Лавкрафту изрядное количество фантастических книг, которые сильно повлияют на последнего.
   Хелен В. Салли (род. 1905 г.) встретилась с Лавкрафтом до того, как начала переписываться с ним. Дочь Женевьевы K. Салли, замужней дамы из Оберна (Калифорния), с которой Кларк Эштон Смит, видимо, поддерживал долгосрочные романтические отношения, Салли летом 1933 г. решила осмотреть Восточное побережье, и Смит убедил ее навестить Лавкрафта в Провиденсе. Она так и поступила, прибыв в город в ранних числах июля и с его помощью осмотрев все достопримечательности не только в Провиденсе, но и в Ньюпорте, Ньюберипорте и других местах. Пока Салли гостила у Лавкрафта, он оплачивал все ее расходы - питание, поездки, проживание в пансионе (через улицу от дома N66 на Колледж-стрит); вряд ли она догадывалась, каким тяжким бременем это оказалось для его и без того рискованного финансового положения. Как-то раз вечером Лавкрафт отвел ее в один из своих любимых уголков, неприметное кладбище при Епископальной церкви Св.Иоанна:
  
   Было темно, и он принялся рассказывать замогильным тоном странные, жутковатые истории и, несмотря на то, что я - очень прозаичный человек, что-то в его поведении, темноте и странном потустороннем свете, который, казалось, парил над могильными камнями, настолько взвинтило меня, что я бросилась прочь с кладбища с одной только мыслью, что мне надо выбраться на улицу до того, как он (либо что-то еще) схватит меня. Я добралась до уличного фонаря дрожащей, задыхающейся и почти в слезах, а у него на лице было очень странное выражение, почти триумфа. Не было сказано ни слова.
  
   Что за галантный кавалер! Стоит отметить, что Салли была исключительно привлекательной женщиной. Когда Салли, погостив у Лавкрафта, отправилась в Нью-Йорк, она свела с ума все тамошнее мистическое сообщество: Лавкрафт сухо сообщает, что ему пришлось удерживать разошедшихся Фрэнка Лонга и Дональда Уондри от дуэли.
   Со своей стороны Лавкрафт относился к Салли с добродушием заботливого дядюшки, посылая ей длинные письма о своих поездках и о морали и нравственности младшего поколения; ее так раздражала его церемонность, что она потребовала, чтобы он обращался к "Хелен", а не "мисс Салли", на что он ответил застенчиво: "Определенно, я не заядлый поклонник прозвищ!" Чуть позже я подробнее расскажу о содержании этих писем.
  
  
  
   Тем временем, некоторые старые знакомые Лавкрафта достигли литературного или коммерческого успеха в области бульварной литературы - именно тогда, когда его собственное творчество переживало спад из-за неспособности прспособиться к коммерческим стандартам. Фрэнк Белкнэп Лонг, Кларк Эштон Смит и Дональд Уондри с легкостью совершили переход от мистической к научной фантастике и к началу 1930-х гг. все ужжке штамповали истории для "Astounding", "Wonder Stories" и других бульварных изданий. (Правда, Смиту пришлось издать брошюру с шестью отклоненными вещами - "Двойная тень и другие фантазии" - за свой собственный счет летом 1933 г.)
   Однако Уондри работал над более серьезным проектом - фантастическим романом, первоначально озаглавленным "Мертвые титаны пробуждаются" [Dead Titans Waken], который Лавкрафт прочел в рукописи в начале 1932 г. Лавкрафт счел роман сильной работой - особенно кульминационную сцену подземного кошмара, но счел, что более ранние части требуют пересмотра. Но Уондри была нестерпима мысль о том, чтобы перепечатывать романа так скоро после его завершения; вместо этого, он принялся рассылал его издателям, которые один за другим его отклоняли. Наконец, он был издан, в слегка измененной форме, в 1948 г. как "Сеть острова Пасхи" [The Web of Easter Island].
   Огюст Дерлет с середины 1920-х гг. стал чем-то вроде постоянной принадлежности "Weird Tales", публикуя коротенькие макабрические истории. Но, подобно двуликому Янусу, он кропал эту халтуру левой рукой, тогда как правой рукой и забесплатно писал краеведческие и психологические очерки для небольших журнальчиков - с, как минимум, 1929 г. Именно этими работами - начиная с романа, первоначально озаглавленного "Ранние годы", что позже, после многих переделок, трансформировалось в "Вечер весной" [The Evening in Spring] (1941) - Дерлет надеялся создать себе репутацию в мейнстриме; на недолгое время, как раз перед и отчасти после смерти Лавкрафта, ему это удалось.
   Первой серьезной работой Дерлета, изданной в книжной форме, был "Place of Hawks" (1935), цикл из четырех связанных повестей об обитателях округа Сэк-Прэери в Висконсине, поведанных юным Стивеном Грендоном (один из псевдонимов Дерлета), который в обществе своего дедушки-доктора наблюдает за окружающим миром. "Place of Hawks" - пронзительная книга, достойная того, чтобы сделать автору имя в мире литературного мейнстрима. "Вечер весной" был провозглашен ценным вкладом в американскую литературу, а Дерлет - заслуживающим внимания молодым романистом (ему было всего тридцать два года, когда вышел роман); но по мнению большинства читателей и критиков Дерлет стал не реализовавшейся надеждой, и после Второй мировой войны его репутация безнадежно испортилась.
  
  
  
   Коллеги Лавкрафта не просто широко публиковались в бульварных изданиях; они явно писали под влиянием Лавкрафта, закладывая фундамент для разрастания того, что стали называть "Мифами Ктулху". После смерти Лавкрафта именно Огюст Дерлет, с некоторым фанатизмом, возглавит это движение; но на данный момент лидерство, скорее, принадлежало Смиту, Говарду и Уондри с Блохом.
   В смысле добросовестной имитации стиля и манеры Лавкрафта примером в тот период мог служить Уондри, правда, не без существенных "добавок" к общей мифологии. Такие рассказы как "Древесные люди М'Бва" [The Tree-Men of M'Bwa] ("Weird Tales", февраль 1932 г.), "Создатели ведьм" [The Witch-Makers] ("Argosy", 2 мая 1936 г.) и "Хрустальная пуля" [The Crystal Bullet] ("Weird Tales", март 1941 г.) - откровенные переделки идей Лавкрафта, пусть даже в них мало ссылок на книги, топонимы или существ из Мифов.
   Блох - возможно, самый интересный случай. Многие его рассказы середины 1930-х гг. выглядят настолько насыщенными влиянием Лавкрафта, что некоторые отсылки к его наставника могли быть неосознанными. Но при всем содействии Блоху (в 1933-35 гг. Лавкрафт без устали читал одну вещь Блоха за другой, снабжая каждую доскональными комментариями) Лавкрафт, кажется, мало занимался реальными лиотбработками вещей последнего. Если что-нибудь из сохранившихся работ Блоха и можно рассматривать, как переработанную или соавторскую, - это "Слуги Сатаны", написанные в феврале 1935 г. Блох сообщает, что рассказ вернулся от Лавкрафта "снабженный обильными примечаниями и исправлениями вместе с длинным и обстоятельным списком предложений по переработке"; далее он пишет, что многие из дополнений Лавкрафта сейчас практически необнаружимы, так как они крайне органично сочетались с его собственным стилем. И все же неудивительно, что первоначальная версия рассказа была отклонена Фарнсуортом Райтом из "Weird Tales"; его комментарий, приведенный Блохом - "что структура сюжета была слишком слабой для настолько затянутого повествования", - совершенно точная оценка этой чрезмерно длинной и неубедительной истории.
   "Слуги Сатаны" изначально были посвящены Лавкрафту, и после отказа Блох убедил Лавкрафта совместно поработать над его переделкой; но, какие бы дополнения и исправления он в нее не внес, от полноценного соавторства Лавкрафт уклонился. Однако у него было, что сказать, по поводу исторической достоверности в этом рассказе о Новой Англии семнадцатого столетия; были у него и предложения относительно темпа повествования. Блох, очевидно, внес-таки кое-какие изменения в рассказ в 1949 г. - ради его публикации в сборнике "Кое-что о кошках", однако он по-прежнему страдает от излишней многословности и довольно комичного финала: набожный пуританин, очутившись перед толпой дьяволопоклонников в маленьком городке в Мэне, побеждает их всех, буквально избивая их Библией! Все-таки неплохо, что "Слуги Сатаны" пылились в столе Блоха, пока не были возрождены как чисто литературный курьез.
  
  
  
   Интересна реакция Лавкрафта на легкий успех (если публикацию в подобных журналах можно назвать успехом) товарищей и коллег. В начале 1934 г. он дал прогноз того, как его товарищам будет житься в мире большой литературы:
  
   Из всех авторов W.T. лишь немногие, вероятно, прорвутся в реальную литературу. Дерлет - хотя и не с помощью мистики. Возможно, Смит. Уондри & Лонг - вполне вероятно. У Говарда есть шанс - хотя ему лучше заняться традиционным техасским материалом. Прайс мог бы, но не думаю, что будет, поскольку коммерческое сочинительство "получило" его.
  
   Этот последний комментарий знаменателен, поскольку именно с типичнейшим литературным поденщиком Прайсом Лавкрафт вел одни из самых жгучих своих дебатов о ценности (если таковая имеется) бульварной литературы и об ее связи с настоящей литературой. При чтении их переписки быстро складывается впечатление, что каждый говорит исключительно в пику другому: у обоих такие большие трудности с благожелательным приятием чужой позиции, что одни и те же аргументы повторяются раз за разом. Возможно, было бы несправедливо озвучивать только сторону Лавкрафта, так как Прайс сумел-таки убедительно аргументировать свою позицию, основанную на тех предсылках, что сочинительство - это бизнес, которым он занялся, чтобы прокормить себя в период депрессии, когда ему оказалось слишком трудно найти какой-то иной источник дохода; и что все-таки бывает возможно вдохнуть хоть немного истинной литературной искры - или хотя бы немного индивидуальности и искренности - в работу, которая, тем не менее, по сути своей шаблонна и стереотипна. Эта позиция - учитывая философское и эстетическое развитие Лавкрафта, от идеала литературы, как изящного развлечения, восемнадцатого столетия через декадентскую стадию до финального периода "космической местечковости" - была для Лавкрафта достойна анафемы; не по высокоинтеллектуальным причинам, а потому что она была для него глубоко и лично оскорбительна и противоречила к его собственным авторским устремлениям: "Мое отношение... основано на откровенной неприязни к профессиональному сочинительству, как занятию, достойному людей, жаждущих достичь реального литературного самовыражения. Я думаю, что будущим литераторам следует искать оплачиваемую работу за пределами литературы и ее фальшивого полусвета и беречь свое творчество от коммерческих целей". Негодование Лавкрафта кристально ясно; но, как подачку Прайсу, он несколько более сдержанно, хотя, возможно, и с неосознанным сарказмом, добавляет: "Что же касается бизнеса по снабжению искусственной писаниной по рецептам различных коммерческих СМИ, воскормляющих стадо - это достаточно честная торговлей, хотя, по моему мнению, более приличествующая умелым ремесленникам, не испытывающим реальных позывов к самовыражению, нежели людям, у которых реально есть, что сказать".
   Конечно, едва ли есть сомнения, что Лавкрафт прав. Никто из обитателей мира бульварных журналов, не считая самого Лавкрафт, не стал серьезной литературной фигурой.
   С намного большим энтузиазмом Лавкрафт относился к художественному оформлению бульварных изданий, особенно "Weird Tales"; откровенно говоря, для него оно, в целом, было даже хуже беллетристики, если такое возможно. У него находились-таки добрые слова для некоторых ранних иллюстраторов "Weird Tales" - таких как Дж. Аллен Ст.-Джон и особенно Хью Ренкин. Позднее, когда Маргарет Брендедж взялась за свои знаменитые рисунки нагих женщин (их наиболее деликатные части всегда были удобно прикрыты завитками дыма или с помощью иных уловок), его отвращение переросло в простую покорную усталость. И все-таки он ни в коем случае не был ханжой вроде некоторых своих корреспондентов, которые по моральным соображениям неистово протестовали против таких обложек:
  
   Об обложках WT - они действительно слишком банальны, чтобы злиться. Не будь на них совершенно неуместного и нерепрезентативного "ню", на них, вероятно, очутилось бы нечто в равной степени неуклюжее и банальное, пусть даже менее неуместное...Я ничего не имею против наготы в искусстве - по сути, человеческая фигура - столь же достойный объект для изображения, как и любой другой вид красоты в окружающем мире. Но я не вижу, какое чертово отношение неодетые дамы миссис Брендедж имеют к мистической литературе!
  
   Подобные цитаты должна помочь рассеять нелепый миф, что Лавкрафт обычно отрывал обложки "Weird Tales", поскольку его то ли оскорбляла, то ли смущала нагота на обложках; хотя ради бесспорного доказательства ложности этого мифа достаточно свериться с принадлежавшей ему полной подшивкой журнала, в целости и сохранности хранящейся в библиотеке Джона Хея при университете Брауна.
   Но Лавкрафт никогда не прекращал искать развлечения в новых фантастических работах. Он продолжал читать рассказы в "Weird Tales" - со своего рода мрачной решимостью найти новые достойные образчики, хотя и со все большим раздражением отзывался об их недостатках. "Кто-то должен пролистывать дешевые журнальчики, отыскивая зачатки историй, погубленные примитивной обработкой, затем получать разрешение авторов и действительно писать эти истории". Но благодаря новому знакомому - Х.К. Кенигу - Лавкрафта ждала одна из величайших неожиданностей последних лет его жизни: летом 1934 г. он открыл для себя забытое творчество Уильяма Хоупа Ходжсона.
   Ходжсон (1877-1918) издал четыре романа и множество рассказов прежде, чем погибнуть в Бельгии во время Первой мировой. Лавкрафт уже был знаком со сборником связанных между собой рассказов, "Carnacki, the Ghost-Finder" (1913), бесстрастной имитацией историй Элджернона Блэквуда про "детектива-медиума" Джона Сайленса, но оказался совершенно неготов к бесконечно превосходящему их, хотя тоже не лишенному изъянов, великолепию "The Boats of the "Glen Carrig"" (1907), "The House on the Borderland" (1908), "The Ghost Pirates" (1909) и "The Night Land" (1912). Первый и третий роман - сильные вещи о морском кошмаре; второй - вероятно, самая законченная работа Ходжсона, почти невыносимо мощный свод земных и космических ужасов; а последний роман - колоссальная эпическая фантазия о далеком будущем, когда угасло солнце. Лавкрафт немедленно подготовил заметку о Ходжсоне, чтобы вставить в девятую главу серийной публикации "Сверхъестественного ужаса в литературе" в "Fantasy Fan"; но впервые вставка появилась лишь как отдельная статья "Странные работы Уильяма Хоупа Ходжсона" ("Phantagraph", февраль 1937 г.), а затем в "Сверхъестественном ужасе в литературе" в сборнике "The Outsider and Others" (1939). Лавкрафт и Кениг, похоже, совместно несут ответственность за воскрешение творчества Ходжсона; возможно, чуть большая заслуга принадлежит Кенигу, который позднее объединился с Огюстом Дерлетом в деле переиздания романов и рассказов Ходжсона.
   Послерождественский сезон 1933-34 гг. снова застает Лавкрафта в Нью-Йорке, и на сей раз он сумел повидаться с необычно большим числом знакомых, старых и новых. Оставив Провиденс в ночь Рождества, он добрался до дома Лонгов (дом N230 на Западной 97-й улице, Манхэттен) в 9.30 утра 26-го числа. В тот же день Сэм Лавмен ошеломил Лавкрафта, подарив ему настоящий египетский ушебти (погребальную статуэтку) почти в фут высотой. В предыдущем году Лавмен тоже подарил Лавкрафту два музейных экспоната.
   С этого момента началась светская жизнь. 27-го числа Лавкрафт встретился с Десмондом Холлом, помощником редактора журнала "Astounding Stories", воскрешенного Street & Smith. Затем он отправился на квартиру к Дональда Уондри на Горацио-стрит, где встретил не только Дональда, но и его младшего брата Говарда (1909-1956), чьи великолепные фантастические рисунки привели его в восторг. Лавкрафт мог и не заметить иллюстраций Говарда Уондри к "Темной Одиссее" Дональда (1931 г.); но увидив его работы в подлиннике, был, естественно, ошеломлен. Лавкрафту хватило смелости сказать о Говарде: "определенно, он бесконечно талантливее всей остальной [нашей] шайки. Я поражен чистейшей гениальностью & зрелостью [рисунков]. Когда имя Уондри наконец прославится, это, вероятно, произойдет благодаря этому брату, а не Дональду". Фрэнка Лонг преувеличенно провозгласил, что Говард Уондри - больший художник, чем Дюрер. Возможно, он был и не настолько хорош, но он действительно был один из первых фантастических художников двадцатого столетия, и его работы заслуживают большей известности. Впоследствии он также написал небольшое число мистических, научно-фантастических и детективных рассказов.
   31-го числа Лавкрафт провожает старый год в квартире Сэмюэля Лавмена на Бруклин-Хайтс, заодно возобновляя свое знакомство с матерью Харта Крейна, с которой он познакомился в Кливленде в 1922 г. Крейн, разумеется, покончил с собой еще в 1932 г. Очевидно, именно тогда - если Лавмену можно верить на слово - сосед Лавмена по комнате Патрик Мак-Грэт потихоньку подсунул Лавкрафту выпивку, заставив того болтать еще более оживленно, чем обычно. Лавкрафт ни о чем таком не упоминает; но можно предположить, что кто-то, настолько чувствительный­ к алкоголю (сам его запах был для него омерзителен), обнаружил бы подмену. Я, скорее, склонен сомневаться в этом анекдоте, сколь он не занимателен.
   Кульминацией визита стало 8-го января, когда у Лавкрафта состоялся обед с A. Мерритом в "Players Club" в Грэмерси-парке. Счет, разумеется, оплачивал Меррит. Лавкрафт сообщает: "Он приветлив & очарователен - полный, рыжеватый мужчина среднего возраста - & подлинный гений мистики. Он все знает о моей работе & крайне ободряюще хвалит ее". Лавкрафт, конечно же, чтил Меррита с тех самых пор, как прочел "The Moon Pool" в "All-Story" за 22 июня 1918 г.; и судя по его переписке, он был прекрасно знаком со всеми изданными на тот момент вещами Меррита.
   Замечание о восхищении Меррита работами самого Лавкрафта интересно­ тем, что совсем недавно Меррит воздал Лавкрафту должное в своеобразной стилизации - романе "Обитатели миража" [Dwellers in the Mirage], выходившем в "Argosy" с 23 до 25 февраля 1932 г. и чуть позднее, в 1932 г., изданном книгой. Кхалк'ру-Кракен, осьминоподобное существо из пустыни Гоби - явный поклон Ктулху Лавкрафта, хотя во всем остальном роман полон традиционной любовной романтики, самого несимпатичного Лавкрафту сорта. Еще в марте 1932 г. Р.Х. Барлоу одалживал Лавкрафту, по меньшей мере, некоторые главы "Обитателей миража", но Лавкрафт, похоже, так и не заметил заимствований у себя.
  
  
  
   Лавкрафт вернулся домой в Провиденс, чтобы пережить одну из самых горьких зим в своей жизни: в феврале температура опустилась до -17 ®, самой низкой отметки, когда-либо до того зафиксированной метеобюро. Где-то в начале­ года он услышал о женщине по имени Дороти C. Уолтер (1889-1967), уроженки Вермонта, которая проводила зиму в Провиденсе. Ее приятель, У. Пол Кук, убедил ее разыскать Лавкрафта, но она постеснялась заявиться прямо на порог дома N66 на Колледж-стрит, так что она послала довольно дразнящее письмо, прося нанести ей визит; письмо она закончила: "думаю, что я воспользуюсь привилегией принцессы разгневаться, если Вы не пожелаете прийти".
   Истинный джентльмен Лавкрафт едва ли мог отказаться от подобного приглашения, особенно сделанного женщиной. Но когда наступил день визита, он вынужден был отказаться из-за сильного мороза. По телефону он многословно извинялся перед Уолтер и умолял позволить ему прийти на другой день: "Будьте так добры, скажите, что я еще могу прийти - пожалуйста, не сердитесь - но для меня просто слишком холодно, чтобы выходить!" Уолтер великодушно согласилась, и Лавкрафт пришел несколько дней спустя. Их встреча - в компании тети Уолтер и довольно бойкой экономки, Маргариты - была довольно невинной: темами разговора были Вермонт, колониальные древности Провиденса и погода. Лавкрафт тщетно пытался заинтересовать дам мистикой. У Уолтер, похоже, не было даже намека на романтичный интерес к Лавкрафту; она никогда не встретится с ним снова, но сочтет три часа, проведенные в его обществе достаточно занятными, чтобы двадцать пять лет спустя написать воспоминания о встрече. Она также написала чудесное эссе, "Лавкрафт и Бенефит-стрит", вскоре после смерти Лавкрафта.
   Еще одной женщиной, с которой Лавкрафт вошел в контакт, была Маргарет Сильвестер. Сильвестер (род. 1918) не было и шестнадцати лет, когда она списалась с Лавкрафтом через "Weird Tales", прося объяснить происхождение и значение слова Walpurgisnacht (с которым она, вероятно, столкнулась в "Снах в Ведьмином доме"). Обнаружено всего несколько писем Лавкрафта к ней, хотя их переписка продолжалась вплоть до его смерти. Сильвестер, со своей стороны, помнила о своей дружбе с Лавкрафтом; уже после замужества и превращения в Маргарет Ронан она напишет вступление к школьному изданию рассказов Лавкрафта ("The Shadow over Innsmouth and Other Stories of Horror" [1971]).
   Остаток зимы и начало весны 1934 г. прошли без особых происшествий, пока в середине марта Р.Х. Барлоу не сделал важное сообщение: он пригласил Лавкрафта погостить в их семейном доме в Де-Лэнде (Флорида). Лавкрафт, чья последняя поездка во Флориду (и ее бодрящую жару) состоялась в 1931 г., был исключительно рад принять приглашение, и единственным препятствием были деньги. Он точно замечает: "Все зависит от того, смогу ли я собрать определенные суммы, причитающиеся мне, до времени отбытия - ибо я не смею запускать руки в деньги, отложенные на домашние расходы. Если я это сделаю, моя тетушка - вполне заслуженно - устроит мне ад!" Фраза "собрать определенные суммы", похоже, относится к чекам за литобработку, хотя неясно, к каким. В марте 1933 г. он говорил о работе над чужим романом объемом в 80 000 слов - определенно, хотелось бы знать, что это был за роман и был ли он когда-либо издан.
   Во всяком случае, деньги, похоже, все-таки появились, поскольку в середине апреля Лавкрафт уже четко строит планы отправиться на юг. И все же он мрачно отмечает, что "никогда раньше не планировал столь долгого путешествия за столь маленькие деньги": поездка на автобусе из Провиденса до Де-Лэнда и обратно обошлась в 36.00 $, и у Лавкрафта осталось всего порядка 30.00 $ на все прочие дорожные расходы. Разумеется, ему пришлось хотя бы на неделю заглянуть в Нью-Йорк (где он остановился у Фрэнка Лонга); и он не смог отправиться во Флориду, не побывав сперва в Чарлстоне.
   Путешествие началось 17 апреля, когда Лавкрафт сел на автобус до Нью-Йорка. Неясно, как именно он провел там пять дней, но, скорее всего, это был обычный раунд встреч со старыми друзьями. К раннему утру 24-го числа, после полутора дней в автобусе, он очутился в Чарлстоне и провел там почти неделю, в конце концов, сев на автобус до Де-Лэнда, идущий через Саванну и Джексонвилл. Он сошел с автобуса в Де-Лэнде лишь 2 мая, после полудня.
   Хотя почтовым адресом Барлоу значился Де-Лэнд, их семья в действительности жила в добрых восемнадцати милях к юго-западу от этого города - возле того, что сейчас является шоссе State Road 11; дом - чье местонахождение я так и не определил - вероятно, был ближе к Кассии, чем к Де-Лэнду. На участке было озеро, а ближайший сосед проживал в трех милях от дома. Барлоу сообщает, что утром до приезда Лавкрафта успел заехать на своем пикапе за кое-какой мебелью для гостевой комнаты, а затем отправился на автобусную станцию встречать Лавкрафта. Его первое впечатление от Лавкрафта любопытно: "Он без остановки говорил приятным, но несколько резким голосом, и оказался гладкокожим человеком с лицом, мало отличающимся от лица Данте. Его волосы были короткими и редеюще седыми".
   Нам немногое известно о том, что Лавкрафт действительно делал за более чем шесть недель, которые провел в компании Барлоу. Сам Барлоу к тому времени стал, возможно, самым его близким другом и, определенно, одним из самых его частых и интимных корреспондентов - гораздо более близким, чем Дерлет, Уондри или Говард; при полном отсутствии писем к Барлоу нам остается восстанавливать подробности визита по переписке со множеством других корреспондентов, по мемуарам Барлоу "The Wind That Is in the Grass" (1944), а также по уникальному документу - тогдашним запискам Барлоу о визите, впервые опубликованным в урезанном виде в 1959 г. как "Журнал Барлоу" и полностью - в 1992 г.
   Следует принять во внимание, что Барлоу в то время едва исполнилось шестнадцать. Лавкрафт, похоже, не подозревал об этом, пока не встретил Барлоу в плоти, после чего и осознал, что начал переписываться с Барлоу, когда последнему было тринадцать. Записки Барлоу, естественно, несколько бессистемны и не всегда глубоки. Разумеется, в них есть всякого рода пренебрежительные комментарии, которые Лавкрафт отпускал по поводу собственных работ ("Боюсь, что "Пес" - дохлая собака"; ""Белый корабль" утонул") наряду с более уместными замечаниями о генезисе некоторых его вещей. Встречаются и непривычно ехидные критические замечания по поводу знакомых - то, что Лавкрафт, видимо, позволял себе с глазу на глаз, но никогда - в переписке. А еще есть совершенно бесценный рассказ Барлоу о походе в компании Лавкрафта и наемного работника Чарльза Б. Джонстона за ягодами на другую сторону мелкого ручья. На обратном пути Лавкрафт отстал, но заявил, что знает, где Барлоу перебросил через ручей самодельный мостик. Но что-то явно пошло не так, и Лавкрафт вернулся в дом Барлоу насквозь промокшим - и потеряв большую часть ягод. Он еще и извинялся перед матерью Барлоу за то, чтобы потерял ягоды!
   В поздней биографии Барлоу мы находим его субъективный рассказ о визите Лавкрафта:
  
   Мы плавали по озеру на лодке и играли с кошками, либо вместе с кошками гуляли на шоссе­, пока невероятное солнце садилось среди сосен и кипарисов...Главным образом, мы говорили - в основном, о фантастических рассказах, которые он писал и которые я пытался писать. За завтраком он рассказывал нам о своих снах...
   ...Наши беседы были полны небрежных упоминаний об упырях и кошмарных склепах на поверхностях странных звезд, и Лавкрафт сплетал атмосферу зловещих иллюзий вокруг каждого случайного звука с обочины, пока мы гуляли в компании трех моих котов, одного из которых он окрестил Альфредом Э. Кнопфом. А иногда его удавалось упросить почитать вслух его собственные истории - неизменно со зловещими интонациями и паузами в надлежащих местах. Особенно ему нравилось читать с выговором восемнадцатого века, с sarvant вместо "servant" (слуга) и mi вместо "my" (мой).
  
   В этой части Флориды было не так много примет старины, но Лавкрафту с Барлоу удавалось-таки добраться до испанского сахарного завода в Де-Леон-Спрингс, построенного до 1763 г., - и до достопримечательностей соседней Нью-Смирны, включавших францисканскую миссию, построенную в 1696 г. В начале июня Лавкрафт побывал в Сильвер-Спрингс, примерно в 45 милях к северо-западу от Де-Лэнда. Он отчаянно надеялся попасть в Гавану, но ему просто не хватало на это денег.
   Разумеется, Барлоу кормили и обеспечивали его жильем за свой счет - и были настолько гостеприимны, что категорически противились любому намеку, что он уедет. Несомненно, родители Барлоу понимали, что их сын и Лавкрафт, вопреки почти тридцатилетней разнице в возрасте, стали настоящими друзьями. Возможно, Барлоу был одинок - его брат Уэйн был намного старше (он родился в 1908 г.) и находился в армии, а не рядом, чтобы помочь его взрослению. Барлоу, конечно, занимал себя всякого рода литературными, художественными и издательскими проектами. Одним из его тогдашних замыслов был выпуск больших, 11x14 дюймов, репродукций художественных работ Говарда Уондри, однако Дональд безапелляционно забраковал план - возможно, потому что у него были собственные идеи (кстати, никогда не реализовавшиеся) насчет публикации работ брата.
   Другой проект Барлоу, имеющий более прямое отношение к Лавкрафту, также закончился разочарованием. Начиная с 1928 г., отпечатанные У. Полом Куком страницы "Заброшенного дома" перебрасывались туда-сюда как теннисные мячики по причине скверного нервного и финансового состояния Кука. Барлоу впервые узнал об этом мертворожденном предприятии в начале 1933 г., а в феврале он предложил забрать непереплетенные страницы и заняться их распространением. Сперва Лавкрафт отнесся к идее с энтузиазмом и озвучил ее Куку, который в принципе согласился; но затем, в апреле, Кук был вынужден застенчиво отказаться, поскольку вспомнил, что уже пообещал передать отпечатанный материал для распространения Уолтеру Дж. Коутсу (редактору "Driftwind"). На этом дело застопорилось почти на год. Когда стало очевидно, что Коутс не собирается ничего предпринимать, Лавкрафт снова обратился к Барлоу, чтобы узнать, по-прежнему ли тот заинтересован в проекте. Барлоу был.
   Где-то в конце зимы 1933 г. или в начале весны 1934 г. Барлоу получил 115 из 300 копий, отпечатанных Куком. Какое-то время считалось, что это было все, что уцелело, однако в мае 1935 г. Кук обнаружил еще 150 копий и отослал их Барлоу. (Таким образом, без вести пропавшими остается всего 35 листов - они могли быть розданы в 1928 г., потеряны или повреждены). Но сам Барлоу - захваченный настоящим вихрем деятельности - мало что сделал для их реального распространения. Хотя к тому времени он заделался искусным переплетчиком, в 1934-35 гг. он переплел всего штук восемь экземпляров: один - в настоящую кожу - для Лавкрафта, а семь других - в жесткий картон. У некоторых экземпляров на обороте титульного листа, как ни странно, стояла пометка "Copyright 1935 by R. H. Barlow"! Барлоу, видимо, смог раздать еще 40 экземпляров в непереплетенном виде - главным образом, друзьям и знакомым Лавкрафта. В конце 1935 г. Сэмюэль Лавмен предложил Барлоу попробовать распространять печатные листы через его книжный магазин, но Барлоу по какой-то причине не удосужился списаться с Лавменом по этому вопросу. Лавкрафт выказывал заметное раздражение медленностью Барлоу во всей этой ситуации - окончательно свыкнувшись с мыслью, что его первая "книга" стала полным крахом.
   В своей биографии Барлоу отмечает, что он с Лавкрафтом работали над различными писательскими проектами; но из этого материала уцелело относительно немногое. Есть два стихотворения, озаглавленных соответственно "За Зимбабве" [Beyond Zimbabwe] и "Белый слон" [The White Elephant], а вместе названных "Bouts Rimes", для которых Барлоу придумал рифмы, а Лавкрафт, руководствуясь ими, сочинял собственно стихи.
   Один литературный проект действительно реализовался - мистификация, известная как "Битва, что завершила столетие" [The Battle That Ended the Century]. Создателем этого фельетона явно был Барлоу - сохранились подготовленные им машинописные копии (одна со множеством чернильных пометок, сделанных Лавкрафтом). Смысл был в том, чтобы упомянуть как можно больше взаимных знакомых обоих авторов в шуточном тексте, якобы рапортующем о поединке тяжеловесов между Бобом-Два Ружья, Ужасом Равнин (Робертом Э. Говардом) и Сногсшибательным Берни, Диким Волком Западного Шокана (Бернардом Остином Дуайером). Упомянуто было более тридцати человек. Барлоу изначально использовал подлинные имена, но Лавкрафт счел, что это не слишком интересно, и придумал для них пародийные или каламбурные прозвища: например, Фрэнк Чаймслип Шорт [Frank Chimesleep Short] вместо Фрэнк Белкнэп Лонг. Сам Лавкрафт стал Хорс-Пауэром Хэйтартом [Horse-Power Hateart]. Некоторые из этих пародийных имен были правильно идентифицированы лишь недавно. Все это - симпатичная и вполне безвредная забава; единственная реальная колкость - замечание, касающееся докучливого Форреста Дж Аккермана: "Тем временем, повелитель соседнего королевства, Эффджей Аккаминский (также известный самому себе как критик-любитель), выражал неистовое раздражение техникой противоборствующих сторон, не забывая одновременно торговать вразнос фотографиями борцов (с собой на переднем плане) за пять центов за штуку". (Аккерман действительно в то время приторговывал своими фотографиями).
   Естественно, шутку следовало пустить в народ - но таким образом, чтобы авторство не стало сразу же очевидно. План, насколько я могу его реконструировать, был таким: Барлоу должен был распечатать текст на мимеографе (копии представляют собой два длинных листа 8 Ґ x 14 дюймов, с текстом только на одной стороне каждого), а затем разослать копии по почте из какого-то места, которое нельзя было связать ни с ним, ни с Лавкрафтом. К середине июня, видимо, было готово 50 размноженных копий; их послали в Вашингтон (округ Колумбия), откуда они были разосланы (возможно, Элизабет Толдридж, общей знакомой и Лавкрафта, и Барлоу, но не связанной с кругом фантастов). Это, кажется, произошло прямо перед тем, как Лавкрафт наконец оставил Де-Лэнд и отправился на север, так что к тому времени, как Лавкрафт достиг Вашингтона, текст уже был на руках у его товарищей.
   Причастность Лавкрафта и Барлоу к "Битве, что завершила столетие", разумеется, не вызывала вопросов - даже при том, что они оба (особенно Лавкрафт) публично всегда отрицали свое авторство. Они обсуждают реакцию знакомых на текст забавно заговорщическим тоном:
  
   Обрати внимание на подпись - Чаймеслип Шорт - судя по нему наш розыгрыш удался & он [Лонг], как минимум, считает, что я видел эту вещицу. Не забудь, что если ты ничего не знаешь о ней, ты должен счесть это [подпись] просто его причудой - & что если ты все-таки видел рассылку, то решил, что она не заслуживает внимания. В своем ответе я проигнорировал намек.
  
   21 июня Лавкрафт отправился в Сент-Огастин, оставшись там до 28-го числа. Затем он провел два дня в Чарлстоне, один в Ричмонде, один в Фредериксберге, два в Вашингтоне (где разыскал Элизабет Толдридж) и один - в Филадельфии. Когда он добрался до Нью-Йорка, то обнаружил, что Лонги вот-вот должны отправиться в Эсбери-парк и Оушен-гроув, морские курорты в Нью-Джерси, и увязался за ними, проведя там уикэнд. Домой он наконец возвратился 10 июля, спустя почти три месяца после отъезда.
   Но поездки в этом году ни в коем случае не были закончены. 4 августа мы находим Лавкрафта и Джеймса Ф. Мортона в Баттонвудсе, Род-Айленд (район в городе Уорик); это была часть трехдневной поездки последнего в поисках своих генеалогических корней. 23 августа Лавкрафт встретился в Бостоне с Куком и Эдвардом Х. Коулом; на следующий день Лавкрафт в компании Кука отправился в Салем, а позже встретился в Лоренсе с Трайаутом Смитом; на следующий день Коул отвез Лавкрафта к Марбльхед.
   Но все это оказалось просто разминкой перед поездкой на сравнительно короткое расстояние, давшей мощный творческий стимул. Остров Нантакет лежал всего в 90 милях от порога дома Лавкрафта (шесть часов на автобусе и пароме), но он никогда не бывал здесь до самого конца августа 1934 г. Вот какой мир ожившей старины ждал его:
  
   Целые сплетения мощеных улиц с только колониальными домами по обеим сторонам - узкие, окаймленные садиками переулки - древние колокольни - живописный портовый район - все, что только мог пожелать любитель старины!... Я осмотрел старые здания, ветряную мельницу 1746 г., Музей Ист. Об., музей китобоев и т.д. - и прошел каждый дюйм старинных улочек и переулков пешком.
  
   Но во время своего недельного (31 августа - 6 сентября) пребывания здесь Лавкрафт не только ходил пешком: впервые со времени детства он оседлал велосипед, чтобы побывать за пределами городской черты Нантакета. "Это было крайне весело после стольких лет - все это так живо напоминало мне юность, что мне казалось, что я должен поторопиться домой к открытию школы на Хоуп-ст.!" Лавкрафт жалел, что социальные условности неодобрительно смотрели на взрослых, разъезжающих на велосипедах по респектабельным городам вроде Провиденса.
   Вероятно, примерно тогда же было написано краткое описание Лавкрафтом Нантакета, "Неизвестный город в океане"; оно появилось в любительском журнале Честера П. Брэдли "Perspective Review" зимой 1934 г. Вещь явно не в числе его выдающихся путевых заметок - в некоторых письмах того периода об этой поездке рассказано куда более увлекательно.
  
  
  
   Вернувшись домой, Лавкрафт обнаружил, что легион кошек, прозванный Каппа Альфа Тау, по-прежнему процветает. В августе он даже придумал для него своего рода гимн или боевую песню. Но трагедия не замедлила себя ждать. Котенок, прозванный Лавкрафтом Сэмом Перкинсом, родившийся только в июне 1934 г., был найден в кустах мертвым 10 сентября. Лавкрафт немедленно написал на его смерть элегию "Маленький Сэм Перкинс":
  

The ancient garden seems tonight

A deeper gloom to bear,

As if some silent shadow's blight

Were hov'ring in the air.

With hidden griefs the grasses sway,

Unable quite to word them

- Remembering from yesterday

The little paws that stirr'd them.

  
   Оставались, конечно, и другие кошки, живые и здоровые. И, разумеется, Лавкрафт всегда был рад позабавиться выходками кошек своих приятелей: Симетой [Simaetha], древним матриархом Кларка Эштона Смита; ордой кошек Р.Х. Барлоу, включавшей Муравьиного Льва, Рослого, Коротышку, Кира и Дария (двух персов, естественно), Альфреда А. Кнопфа и т.д [Doodlebug, High, Low, Cyrus, Darius, Alfred A. Knopf]; белоснежного Крома Дуэйна У. Римеля; и, самого занятного, Нимрода, дикого кота, который однажды в начале 1935 г. обнаружился на пороге Э. Хоффмана Прайса и поселился у последнего, жадно пожирая бобы и сырое мясо, сражаясь с окрестными псами, раскапывая и поедая гоферов и пропадая, по крайней мере, дважды, прежде чем окончательно пропасть в никуда где-то в 1936 г. Айлурофилия процветла в кругу друзей Лавкрафта.
  
  
  
   Р.Х. Барлоу и Роберт Блох были не единственными подростками, заваливающими Лавкрафта своими детскими, хотя и многообещающими сочинениями; еще одним, кто так делал, почти с самого начала своего знакомства с Лавкрафтом, был Дуэйн У. Римель. Римелю сперва требовалось проштудировать классику мистической литературы, и с этой целью Лавкрафт одалживал ему основные книги из собственной библиотеки, которые Римель не мог достать в своем маленьком и отдаленном городке в штате Вашингтон. С самого начала Лавкрафт предупреждал Римеля не брать издаваемое в дешевых журналах за образец, и Римель, как мог, старался следовать этому благородному совету. В мае 1934 г., будучи во Флориде, Лавкрафт увидел его рассказ, озаглавленный "Дерево на холме", где "попробовал слегка усилить финал". По какой-то причине рассказ долго не публиковался, увидев свет только в фан-журнале "Polaris" за сентябрь 1940 г.
   "Дерево на холме" [The Tree on the Hill] - довольно запутанная история, герой которой попадает в странное место (возможно, на другой планете), не может отыскать его снова, но в итоге ухиряется сфотографировать. В нем явно видна рука Лавкрафта; из трех частей рассказа заключительная - а также цитата из вымышленной книги, "Хроник Ната" Рудольфа Йерглера - определенно, принадлежит Лавкрафту. Некоторые полагали, что большая часть второй части также реально написана Лавкрафтом, но это неразрешимый вопрос, к которому можно подходить, лишь основываясь на внутреннем ощущении, так как рукопись рассказа не сохранилась. Неясно и то, было ли название "Хроники Ната" выдумано Лавкрафтом или Римелем.
   Римель также пытался писать стихи. Летом 1934 г. он послал Лавкрафту первый сонет будущего цикла, первоначально озаглавленного "Сны Йида" и позднее переименованного Лавкрафтом в "Сны Йита". Есть рукописное свидетельство, что Лавкрафт, а возможно и Кларк Эштон Смит, вычитывали этот цикл из десяти сонетов, который выйдет двумя частями в "Fantasy Fan" (июль и сентябрь 1934 г.) Примерно тогда же Лавкрафт уверенно заявил, что "Римель мало-помалу учится на своих ошибках"; но за одним примечательным исключением его последующие литературные работы немного стоят.
   Римель попадает в один из двух классов литературных клиентов, на которых Лавкрафт был готов работать бесплатно: "настоящие новички, которым нужно дать старт" и "некоторые старики или инвалиды, которые трогательно нуждаются в небольшом одобрении - эти, даже если я признаю их неспособными к исправлению". Даже в профессиональной ревизионной работе Лавкрафт придерживался причудливой разновидности альтруизма:
  
   Когда я возился с детсадовской кашкой и чужими слабоумными бреднями, я, пускай микроскопически, вносил самую малую толику порядка, логичности, руководства и понятности в нечто, чья неандертальская нелепость уже была предрешена. Моя работа, сколь не постыдна она была, по крайней мере, двигалась в верном направлении - делая то, что было предельно аморфным и бредовым, хотя бы на мельчайший пустяк чуть менее близким к состоянию простейшего.
  
   Еще больше бесплатной работы свалилось на плечах Лавкрафта в это время, главным образом для НАЛП. В итоге Лавкрафт написал, по меньшей мере, часть колонок Бюро Критики в "Национальном Любителе" [National Amateur] для следующих выпусков: декабрь 1931 г., декабрь 1932 г., март, июнь и декабрь 1933 г, июнь, сентябрь и декабрь 1934 г., март, июнь и декабрь 1935 г. Эти статьи в целом похожи на старые колонки "Отдела Публичной Критики" для "United Amateur" 1914-19 гг., но намного короче и отражают разительные перемены в эстетических вкусах Лавкрафта, которые явно произошли за этот промежуток.
   Еще одна задача, внезапно свалившаяся Лавкрафту на плечи, была поставлена смертью (8 июня 1934 г.) Эдит Минитер. Хотя Лавкрафт не встречался с Минитер с 1928 г., он всегда сохранял уважение к ней и не желал, чтобы ее роль как самиздатовца, писателя-романиста и специалиста по фольклору была забыта. 10 сентября он пишет бескрылую элегию "Эдит Минитер" (опубликована в "Tryout" в номере - очевидно, серьезно запоздавшем - датированном августом 1934 г.), затем, 16 октября - намного более существенные воспоминания в прозе, "Эдит Минитер - оценки и воспоминания". Подобно "Некоторым замечаниям о небытие", это одно из лучших среди своих поздних эссе; оно включает столько же ценной информации о нем самом, сколько и о предполагаемом предмете обсуждения. Именно оттуда мы узнаем о старой пародии Минитер на Лавкрафта, "Фалько Оссифракус м-ра Гудгила"; упоминаются также ее рассказы о козодоях и других легендах района Уилбрема, которые Лавкрафт включил в "Ужас Данвича". Это теплые, сердечные воспоминания, обнаруживающие всю душевную широту, которая расцвела в нем в поздние годы. Эссе, однако, увидело свет только после его смерти - в любительском журнале Хаймана Брэдофски "Californian", весной 1938 г.
   Вскоре после смерти Минитер Лавкрафта наметили на роль редактор планируемого памятного тома, посвященного Минитер, который должен был выпустить У. Пол Кук (который, очевидно, сделал попытку - как оказалось, тщетную - вернуться в издательское дело). Хотя в течение следующего года Лавкрафт бессистемно собирал воспоминания и заметки о ней, а также сопровождал Кука на встречах со знакомыми Минитер в Бостоне в ноябре 1934 г., книга так никогда и не вышла.
   В июле Лавкрафт пишет эссе "Дома и святыни По" для "Californian" Хаймана Брэдофски. Брэдофски (род. 1906) быстро стал одной из важнейших фигур в НАЛП середины 1930-х гг.; ибо, хотя сам он как автор был ничем не примечателен, его "Californian" предоставлял беспрецедентно много места для размещения произведений и статьей. В течение следующих нескольких лет Брэдофски то и дело выпрашивал у Лавкрафта вещи существенной длины; в данном случае он хотел статью на 2000 слов для зимнего номера 1934 г. Лавкрафт решил написать обо всех известных местах жительства По в Америке, но статья вышла чересчур механистичной и схематичной, чтобы быть эффективной.
   Другое эссе, которое увидело свет в "Californian" Брэдофски (зимний номер 1935 г.), - "Некоторые заметки о межпланетной фантастике"; оно было сочинено где-то в июле 1934 г. для одного из журналов Уильяма Л. Кроуфорда, правда, подобно "Некоторым замечаниям о небытие", так в нем и не появлялось. В этом эссе Лавкрафт воспроизводит целые абзацы из "Заметок о сочинении мистической литературы" и по большому счету не видит для научной фантастики светлых перспектив в будущем - если только у авторов не произойдут серьезные перемены в мировоззрении:
  
   Фальшь, консерватизм, пошлость, надуманность, лживые эмоции и инфантильное сумасбродство победоносно торжествуют в этом перенаселенным жанре, так что мало что из его продукции, кроме редчайших случаев, может претендовать на статус действительно взрослого произведения. И глядя на эту непроходящую лживость и суетность, многие задаются вопросом, сможет ли когда-нибудь хоть какая-то подлинная литература вырасти из подобной никчемности.
  
   Свое низкое мнение Лавкрафт явно вынес из спорадического чтения фантастических журнальчиков, однако он вовсе не считает, что "идея космического полета и иных миров по сути своей непригодна для литературных целей"; к таким идеям, однако, следует подходить с намного большей серьезностью и эмоциональной готовностью, чем делалось раньше. Что, по мнению Лавкрафта, было вопиюще необходимо, так это "адекватное ощущение чуда, адекватные эмоции у персонажей, реалистичность установок и дополнительных эпизодов, осторожность в подборе важнейших деталей и умышленное избегание... банальных искусственных персонажей и пресных схематичных событий и ситуаций" - чрезвычайно высокие требования для бульварных авторов, которые в большинстве своем не могли их исполнить. Лавкрафт, конечно, выделяет Г.Дж. Уэллса как одного из немногих титанов жанра научной фантастики (Верна он не относит к серьезным авторам, несмотря на свою детскую любовь к нему), а в конце эссе упоминает некоторые работы, вызвавшие его одобрение: "Войну миров" Уэллса, "Последних и первых людей" Олафа Стэплдона, "Станцию Х" Дж. Мак-Леода Уинсора (1919 г.; переиздана в "Amazing Stories" за июль, август и сентябрь 1926 г., где Лавкрафт явно ее и прочел), "Красный Мозг" Дональда Уондри и "лучшие работы Кларка Эштона Смита". На тот момент - и мы скоро это увидим, - Лавкрафт еще не прочел роман Стэплдона, но, очевидно, уже был наслышан о его литературных качествах.
   Трудно оценить влияние эссе Лавкрафта на последующее развитие этого жанра - тем паче, что изначально оно не было напечатано ни в научно-фантастическом, ни даже в мистическом журнале и, как следствие, не сразу достигло целевой аудитории. Научная фантастика, определенно, становится стала более серьезным художественным жанром, начиная с 1939 г., когда Джон У. Кэмбелл занимает пост редактора "Astounding"; но крайне сомнительно, что Лавкрафт как-то прямо повлиял на ведущих авторов того периода - Айзека Азимова, Роберта Э. Хайнлайна, А.Э. ван Вогта и других. Тем не менее, как станет очевидно, он сам использовал принципы, прописанные в этом эссе, в своих поздних "внеземных" работах.
   Позднее в том же году Лавкрафт написал еще одно эссе для публикации в самиздате, но и оно не было напечатано ни в одном любительском журнале; до недавнего времени оно вообще считалось утраченным. Морис У. Мо попросил Лавкрафта пожертвовать любую статью на выбор для любительского журнала, выпускаемого его учениками. Лавкрафт ощутил соблазн написать на тему римской архитектуры - или точнее влияния римской архитектуры в Соединенных Штатах. Эссе было закончено 11 декабря, и Лавкрафт отослал Мо оригинальную рукопись, не позаботясь перепечатать ее на машинке - занятие, о котором он не мог помышлять без ужаса и отвращения. Позднее он считал, что Мо потерял эссе, ибо оно так и не было опубликовано; однако дубликат его текст сохранился в расшифровке издательства Arkham House. Это не особо примечательная вещь - довольно схематичный рассказ о римской архитектуре и ее влиянии романский стиль, Ренессанс и возрожденную готическую архитектуру Европы, Англии и Америки. Лавкрафту, по-видимому, удавалось сохранить у себя вступительную часть, в который он энергично разносит модернистскую (а особенно функционалистскую) архитектуру; она была опубликована в 1935 г. как "Наследие или Модернизм: здравый смысл в искусстве".
  
  
  
   Рождество 1934 г. в доме N66 на Колледж-стрит оказалось непривычно праздничным. У Лавкрафта с Энни впервые за четверть века была елка, и Лавкрафт с простодушным наслаждением описывает ее убранство: "Все стродавние украшения, конечно же, давным-давно рассеялись, но я сделал новый & недорогой запас у моего старого друга Фрэнка Уинфильда Вулворта [т.е. в магазине "Вулворт" - прим. переводчика]. От конечного результата - с блестящей звездой, безделушками & мишурой, свисающей с веток словно испанский мох - определенно, глаз не оторвать!"
   Новогодний сезон 1934-35 гг. снова застает Лавкрафта в районе Нью-Йорка. Он оставил Провиденс поздним вечером 30-31 декабря - добравшись до станции едва живым из-за холода. Достигнув вокзала Пенсильвания в 7:00 утра 31-го числа, он прождал некоторое время прежде, чем отправиться к Лонгам, до которых добрался в 8:00. Р.Х. Барлоу как раз был в городе и заглянул к ним после полудня. 2 января произошла беспрецедентно большая встреча "шайки" - пятнадцать присутствующих. 3-го числа Лавкрафт, Барлоу и Лонг посетили "Лабораторию тестирования электроприборов", где работал Кениг - довольно причудливое, футуристическое место, где проходило тестирование различных электрических приборов. Лавкрафт вернулся домой ранним утром 8 января.
   В новогоднюю ночь Лавкрафт до 3:00 утра просидел с Барлоу, вычитывая его рассказ - "Пережившего человечество" [Till A' the Seas] ("Californian", лето 1935 г). Это довольно стандартная история о "последнем человеке", которая представляет интерес из-за сохранившейся машинописной копии с пометками Лавкрафта, сделанными ручкой, благодаря чему можно установить точную степень участия последнего. Лавкрафт не внес существенных структурных изменений - просто проделал ряд косметических правок стиля и слога; однако именно он написал большую часть финала, в частности - в частности, аккомпанемент космических рефлексий, под который последний человек на Земле наконец встречает свою ироническую смерть. Все это отменно шаблонно - но именно в то время Лавкрафт как раз вовсю сочинял нечто примерно на ту же тему, но гораздо более необычное.
  
  
  
   К осени 1934 г. Лавкрафт уже год, как не писал новых произведений. Его уверенность в собственных творческих силах явно находилась на самой низкой отметке. В декабре 1933 г. он пишет Кларку Эштону Смиту:
  
   Во всем, что я делаю, есть некая железобетонность, нелепость или всепобеждающая непродуманность, которая уничтожает смутный, но настойчивый образ, который был у меня в голове. Я приступаю к делу, пытаясь найти символы, выражающие определенный настрой, вызывающие определенный визуальный ряд..., но когда начинаю переносить что-то на бумагу, выбранные символы выглядят натянутыми, неуклюжими, наивными, преувеличенными & в высшей степени невыразительными. Я устраиваю дешевое, мелодраматичное кукольное представление, не проговаривая то, что я в первую очередь хотел бы сказать.
  
   В марте 1934 г. он бегло упоминает следующую идею:
  
   Сейчас я реально не работаю над каким-то текстом, однако планирую повестушку из аркхемского цикла - о том, что случилось, когда некто унаследовал странный старый дом на вершине Холма Француза [Frenchman's Hill] & поддался непреодолимому побуждению покопаться на неком странном, заброшенном кладбище на Холме Палача [Hangman's Hill] на другом конце города. В этой истории, вероятно, не будет ничего по-настоящему сверхъествественного - скорее, она будет чем-то вроде "Сияния извне"... сильно натянутая "сайентификация".
  
   Больше об этой истории ничего не было слышно. Она явно не была закончена и, возможно, даже не начата. Правда, в ходе подготовки к сочинению этого рассказа Лавкрафт сделал-таки карту Аркхема - одну из, вероятно, трех, сделанных им лично. Время шло, и товарищи Лавкрафта начали задаваться вопросом, выйдет ли из-под его пера когда-нибудь хоть какая-то новая история. В октябре Э. Хоффман Прайс уговаривал Лавкрафта написать новый рассказ о Рэндольфе Картере, но Лавкрафт отказался.
   Учитывая все сложности, с которыми Лавкрафт сталкивался при переносе своих идей на бумагу, ничего удивительного, что на следующее произведение, "За гранью времен" [The Shadow Out of Time], у него ушло более трех месяцев (с 10 ноября 1934 г. до 22 февраля 1935 г., судя по пометке на рукописном оригинале) - и потребовалось два, а, может, и три, черновика. Кроме того, генезис повести можно проследить еще, по меньшей мере, на четыре года в прошлое. Прежде чем рассмотреть мучительный процесс рождения повести, давайте составим некоторое представление о его сюжете.
   Натаниэль Уингейт Пизли, профессор Мискатоникского университета, 14 мая 1908 г. во время лекции по политической экономии внезапно теряет сознание. Придя в себя в больнице, он, похоже, страдает от амнезии, настолько серьезной, что она влияет даже на его речевые и двигательные навыки. С течением времени он повторно обучается использовать свое тело - и начинает проявлять поразительные умственные способности, далеко превышающие нормальные человеческие. Его жена, подсознательно ощущая, что что-то идет не так, подает на развод, и только один из его трех детей, Уингейт, продолжают поддерживать с отцом какие-то отношения. Следующие пять лет Пизли проводит в библиотеках по всему миру, читая весьма необычные книги, а также в экспедициях в различные загадочные царства. Наконец, 27 сентября 1913 г. он внезапно возвращается в свое прежнее состояние: когда он приходит в себя после нового обморока, он считает, что все еще читает лекцию по политэкономии в 1908 г.
   С того момента на Пизли обрушиваются сновидения все возрастающей причудливости. Ему кажется, что его разум помещен в тело инопланетного существа, похожего на десятифутовый морщинистый конус, тогда как разум этого существа занимает его собственное тело. Эти создания зовутся "Великой Расой", "ибо им одним покорилась тайна времени": они довели до совершенства технику обмена разумами с практически любой формой жизни во Вселенной из прошлого, настоящего или будущего. Колония Великой Расы на этой планете была основана в Австралии 150 000 000 лет назад; ранее их разумы занимали тела иной расы, но оставил их из-за некого неизбежного катаклизма; позже, когда существа в форме конуса погибли, они мигрировали в другие тела. Они собрали пространную библиотеку, состоящую из отчетов пленных разумов со всей Вселенной, и сам Пизли написал для архивов Великой Расы отчет о собственном времени.
   Пизли верит, что его сны о Великой Расе - всего-навсего плод его эзотерических штудий во время "амнезии"; но затем австралийский исследователь, найдя в психологических журналах некоторые статьи Пизли об его снах, сообщает ему в письме, что недавно были обнаружены некие древние руины, чрезвычайно похожие на его описания города Великой Расы. Пизли сопровождает этого исследователя, Роберта Б.Ф. Маккензи, в экспедиции­ в Большую Песчаную пустыню - и с ужасом обнаруживает, что у того, что он считал снами, вполне мог быть реальный источник. Однажды ночью он уходит из лагеря, чтобы осмотреться. Он петляет по ныне подземным коридорам города Великой Расы - все сильнее лишаясь присутствия духа, поскольку все встреченные места ему знакомы. Он знает, что единственный способ подтвердить, были ли его сны просто снами или же некой чудовищной реальностью, - отыскать тот отчет, что он написал для архива Великой Расы. После изнурительного спуска он попадает в нужное место, находит нужную запись и открывает ее:
  
   Ничей глаз не видел, ничья рука не касалась той книги со времен появления человека на этой планете. И все же, когда я на миг зажег над ней свой фонарь в этой ужасающей мегалитической бездне, я увидел, что странно окрашенные письмена на ломких, потемневших за миллионы лет целлюлозных страницах не были некими неведомыми иероглифами времен юности Земли. Нет, это были буквы знакомого нам алфавита, складывающиеся в английские слова языка и написанные моим собственным почерком.
  
   Но поскольку он теряет это доказательство во время безумного подъема на поверхность, он по-прежнему в силах утверждать, с назойливой рациональностью: "есть основания надеяться, что пережитое мной было полностью или частично галлюцинацией".
   Космический размах этой работы - сравнимый в этом отношении только с "Хребтами Безумия" - обеспечивает повести "За гранью времен" одно из высших мест среди работ Лавкрафта; а богатство деталей истории, биологии и культуры Великой Расы столь же убедительно, как и в "Хребты безумия", хотя, возможно, даже лучше интегрировано в повествование. И снова читателя захватывает безграничность пространства и времени; особенно ясно это прописано в чудесном отрывке, где Пизли встречается с другими пленниками Великой Расы:
  
   Там был разум с планеты, известной нам как Венера, которому суждено будет жить бессчетные эпохи спустя; и один с внешней луны Юпитера - из прошлого глубиной в шесть миллионов лет. Из земных обитателей некоторые принадлежали к крылатой, звездоглавой, полурастительной расе палеогенной Антарктики; один был из рептильного народа легендарной Валузии; трое - из числа покрытых мехом дочеловеческих гиперборейцев, почитавших Цаттогву; один - совершенно отвратительный чо-чо; двое - паукобразные обитатели последней эпохи Земли; пятеро - из числа жесткокрылых созданий, что придут на смену человечеству и однажды станут объектом массового переноса разумов Великой Расы, бегущей от некой ужасной опасности; было и несколько представителей различных ветвей человечества.
  
   Это упоминание "жесткокрылых созданий" (то есть, жуков) снова выдает затаенное чувство, которое мы уже наблюдали в других рассказах - презрение к человеческому самомнению. Позже Пизли добавляет горестное замечание: "я с дрожью думаю о тайнах, которые может скрыть прошлое, и трепещу перед угрозами, которые может принести будущее. То, на что намекали постчеловеческие существа, говоря о судьбе человечества, произвело на меня такой эффект, что я не в силах изложить это здесь".
   Именно Великая Раса становится подлинным центром повествования; настолько, что они - подобно Старцам в "Хребтах Безумия" - начинают походить на истинных "героев" произведения. Много говорится об их истории и цивилизации; хотя, в отличие от Старцев, они едва ли претерпели какой-то упадок с достигнутых потрясающих интеллектуальных и эстетических высот - возможно, потому что их целью был не столько захват территорий и образование колоний, сколько чисто интеллектуальная деятельность. Политические и утопические построения, выраженные в этом произведении, я рассмотрю ниже.
   Основной идеей повести, обменом разумами, мы обязаны, меньшей мере, трем источникам. Во-первых, это, конечно же, "The Shadowy Thing" Х.Б. Дрейка, чье влияние мы уже видели в "Твари на пороге". Во-вторых, малоизвестный роман Анри Биро "Lazarus" (1925), который имелся в библиотеке Лавкрафта и был прочтен в 1928 г. В этом романе мы видим человека по имени Жан Морин, который провел шестнадцать лет (с 1906 по 1922 г.) в больнице, страдая от затяжной амнезии; за это время у него возникла субличность (прозванная персоналом больницы Жерве), сильно отличающаяся от его обычного "я". Эта альтернативная личность появляется время от времени; однажды Жану кажется, что из зеркала на него глядит Жерве, позже он решает, что Жерве преследует его. Жан даже, подобно Пизли, предпринимает исследование случаев раздвоения личности в попытке разобраться с ситуацией. (Кстати сказать, мотив амнезии в "За гранью времен" имеет крайне любопытную связь с биографией автора. Амнезии Пизли продолжается с 1908 по 1913 г. - именно в то время сам Лавкрафт, вынужденный бросить школу, стал вести жизнь затворника. Возможно, он сам начал верить, что некая иная личность взяла в то время верх).
   Третье важное влияние - не литературная работа, но фильм, "Площадь Беркли" [Berkeley Square] (1933), который привел Лавкрафта в восторг; в нем изображен человек, чей разум каким-то образом перешел в тело его предка из XVIII века. Этот источник мог сыграть особенно важную роль, так как, похоже, он помог Лавкрафту понять, как тот может воплотить в текст свое давнее убеждение (высказанное в "Заметках о сочинении мистической литературы"), что "Конфликт со временем кажется мне самым мощной и плодотворной темой во всем человеческом творчестве".
   Лавкрафт впервые увидел "Площадь Беркли" в ноябре 1933 г., по рекомендации Дж. Вернона Ши, который уже тогда был горячим поклонником кинематографа - и останется таковым на всю жизнь. Сперва Лавкрафт был захвачен безукоризненной точностью, с которой была передана атмосфера XVIII столетия; однако позже, пересматривая фильм (он видел его в общей сложности четыре раза), он начал подмечать некоторые изъяны в сюжете. "Площадь Беркли" была основана на пьесе с тем же названием Джона Л. Болдерстона (1929) и была очень добросовестной ее адаптацией, так как Болдерстон сам участвовал в создании сценария. Он рассказывает историю Питера Стендиша, человека из начала ХХ века, который был столь очарован XVIII столетием - и в частности собственным предком и тезкой, - что каким-то образом буквально перенесся в прошлое (и в тело своего предка). Лавкрафт подметил две проблемы с реализацией этой идеи: (1) Где был разум или личность Питера Стендиша из XVIII века, пока Питер Стендиш из ХХ века занимал его тело? (2) Как мог дневник Питера из XVIII века быть частично написан в то время, когда Питер из ХХ века вроде бы занимал его тело? Такого рода путаница, похоже, неразрывно связана с любыми историями о путешествиях во времени, хотя в "За гранью времен", кажется, удалось-таки ее избежать.
   Еще два литературных влияния стоит отметить - только ради того, чтобы отвергнуть. Часто предполагалось, что "За гранью времен" - просто экстраполяция "Машины времени" Уэллса; в действительности эти работы имеют очень мало общего. Лавкрафт действительно прочел роман Уэллса в 1925 г., но мало что из него, похоже, было перенесено в повесть Лавкрафта. Так же предполагалось, что громадные промежутки времени, охваченные повестью, - результат влияния "Последних и первых людей" Олафа Стэплдона (1930), однако Лавкрафт прочтет этот роман не раньше августа 1935 г., месяцы спустя после окончания повести.
   Но было бы серьезной ошибкой предполагать, что "За гранью времен" - всего-навсего "сшивание вместе" упомянутых выше литературных и кинематографических работ. Они не произвели бы на Лавкрафта такого впечатления, если бы его собственные идеи долгие годы не развивались примерно в том же направлении. Как максимум, эти непохожие работы навели Лавкрафта на мысль, как он может воплотить свою концепцию; и в результате он воплотил ее в форме, куда более интеллектуально привлекательной и будоражащей воображение, нежели любая из ее предшественников.
   Пришло время обратиться к тем трудностям, с которыми сталкивался Лавкрафт при переносе квинтэссенции этой истории на бумагу. Ядро сюжета уже существовало еще в 1930 г., возникнув из дискуссии Лавкрафта с Кларком Эштоном Смитом по поводу правдоподобия историй о путешествиях во времени. Лавкрафт правильно замечает: "Слабость большинства рассказов этой тематики в том, что в них в летописях истории никак не отражаются необъяснимые события прошлого, вызванные попятными путешествиями во времени людей из настоящего и будущего". Уже тогда он задумал катастрофический финал: "Один ошеломляющий момент, который можно бы ввести в сюжет, - пускай современный человек обнаружить среди документов, выкопанных в неком доисторическом, ушедшем под землю городе, полуразложившийся папирус или пергамент, написанный на английском & его собственным почерком".
   К марту 1932 г. Лавкрафт уже продумывал основную идею обмена разумами, обрисовывая ее в общих чертах в другом письме к Смиту:
  
   У меня в голове крутится очень простая идея насчет времени, хотя я не знаю, когда вообще выкрою время ею заняться. Это идея о расе из доисторического Ломара, -возможно, даже до основания Олатоэ & во времена расцвета гиперборейского Коммориома, - которая постигла все искусства & науки, посылая вперед ментальные потоки и буквально вычерпывая разумы людей из грядущих эпох - так сказать, удя рыбу во времени. Время от времени они завладевают действительно сведующим человеком & "аннексируют" все его мысли. Как правило, они всего лишь на какое-то время вводят своих жертв в транс, однако изредка, когда они нуждаются в неких особых сведениях на постоянной основе, один из их числа жертвует собой ради расы & реально меняется телами с первой же подходящей жертвой, которую находит. В результате разум жертвы отправляется в 100 000 г. до н.э. - в тело гипнотизера, чтобы прожить в Ломаре всю оставшуюся жизнь, в то время как разум гипнотизера из давно ушедшей эпохи оживляет бренное тело уроженца современности.
  
   Этот абзац важно привести во всех подробностях, чтобы увидеть существенные изменения, внесенные в окончательный вариант, где разум Великой Расы редко остается в пленном теле на весь остаток жизни - только на несколько лет, после чего происходит обратное перемещение, а также продемонстрировать, что концепция обмена разумами из разных времен была разработана до того, как Лавкрафт увидел "Площадь Беркли", ту единственную вещь, которая предположительно могла на нее повлиять.
   Реально Лавкрафт начал писать "За гранью времен" в конце 1934 г. Он объявляет в ноябре: "Я туманно и иносказательно изложил эту историю на 16 страницах, но вышла ерунда. Жидкая и неубедительная, где кульминационное откровение было никак не оправдано мешаниной образов, предшествующих ему". На что могла походила эта шестнадцатистраничная версия - совершенно невозможно догадаться. Рассказ о Великой Расе в ней, должно быть, был крайне лаконичен - и именно это явно не устраивало Лавкрафта в первом варианте; поскольку он осознал, что вышеприведенный абзац - вовсе не не относящееся к делу, но на самом деле подлинное сердце истории. Немного неясно, что произошло затем: Читаем ли мы теперь вариант из второго черновика? В конце декабря он говорит, что "вторая версия" его "не удовлетворяет", так что неясно, закончил ли он ее - или уничтожил и начал писать все заново. Он мог сделать последнее, так как позднее, немалое спустя после окончания повести, он заявляет, что окончательный вариант - "сам по себе 3-я полная версия все той же истории". Невозможно выяснить, было ли этих полных версий две или все-таки три; но ясно, что эта повесть, в спешке и небрежно нацарапанная карандашом в маленькой записной книжке (позднее отданной Р.Х. Барлоу), была одной из самых трудных по генезису среди работ Лавкрафта. И все же это во многих смыслах высшая точка его литературной карьеры - и самый подходящий замковый камень для здания, возводимого им в течение двадцати лет - двадцати лет попыток перенести на бумагу то ощущение чуда и трепета, который он ощущал при мысли о безграничных просторах пространства и времени. Хотя Лавкрафт напишет еще один собственный рассказ и поработает над несколькими литературными обработками и соавторскими вещами, жизнь его, как писателя, закончилась - и закончилась подобающим образом - на повести "За гранью времен".
  
  
   Примечание: Перевод не преследует никаких коммерческих целей и делается непрофессионалом исключительно ради собственного удовольствия. Имеющиеся в тексте книги ссылки самого Джоши по большей части не приведены (пока). Все ссылки, помимо специально оговоренных, сделаны мною.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"