Джоши С.Т. : другие произведения.

Лавкрафт: жизнь, глава 19

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ужас Данвича, Курган, Шепчущий во тьме.

Г.Ф. Лавкрафт: Жизнь

С.Т. Джоши

по изданию Necronomicon Press, 1996

19. наддверные окна и георгианские колокольни (1928-30)

   Лавкрафт прибыл в Нью-Йорк не позднее 24 апреля. В своих воспоминаниях Соня пишет: "Позднее той же весной (1928 года) я пригласила Говарда приехать в гости еще раз. Он охотно согласился, но в гости - и только. Но для меня даже такая крупица его близости была лучше, чем ничего". Явно она все еще чувствовала немалую привязанность к Лавкрафту; но знала, что его не удастся убедить провести больше пары недель в городе, который он ненавидел, и в ситуации (семейная жизнь), которая явно его тяготила после двух лет возобновленной холостяцкой жизни.
   Насколько "охотно" Лавкрафт принял это приглашение, мы уже видели в письме к Зилии Бишоп; с другими новыми друзьями по переписке (большинству из них он даже не упоминал, что состоит в браке) он более сдержан и осмотрителен. Дерлету он пишет: "...Прямо сейчас я на чужой земле - обстоятельства вынудили меня приехать в район Н.Й. на изрядный срок. Я не в восторге от пребывания здесь, так как ненавижу Н.Й. хуже отравы..." Со своим старым приятелем Мортоном он чуть более экспансивен: "Жене была вынуждена поселиться здесь на какое-то время по делам бизнеса и сочла, что по-честному мне надо заехать ненадолго. Не найдя никакой находчивой отговорки и желая избежать домашней гражданской войны, я изобразил пацифиста... и вот я здесь".
   Упомянутый "бизнес" - это попытка Сони открыть шляпный магазин в Бруклине (в доме N368, Восточная 17-ая улица, в квартале прямо по соседству с тем, в котором она проживала). Это здание, похоже, не сохранилось, и больше нет даже адреса с таким номером, не считая небольшого гаража (по соседству с нынешним домом N370 на Восточной 17-ая улице) на его месте. Многоквартирный дом, однако, все еще стоит, и квартира Сони (на третьем этаже, под номером 9) показалась Лавкрафту довольно комфортабельной. Готовка Сони не претерпела никаких катастрофических изменений ни в своем качестве, ни в количестве.
   Соня вложила 1000 долларов собственных денег в создание магазина, который официально открылся в субботу, 28-го числа. Она напряженно работала, обеспечивая магазин шляпными коробками и тканями и приводя его в порядок, чтобы привлечь покупателей. Лавкрафт при случае помогал Соне "на посылках", включая один раз, когда как-то ночью он надписывал адреса на конвертах с 11.30 вечера до 3.30 утра.
   Но давайте не будем обманываться: Лавкрафт ни в коем случае не вернулся к брачным отношениям больше, чем было необходимо. Соня довольно язвительно пишет: "Но пока он гостил у меня, все, что я видела от Говарда, была пара часов ранним утром, когда он возвращался со своих загулов с Мортоном, Лавменом, Лонгом, Кляйнером, либо с кем-то из них или всеми. И так продолжалось все лето". Действительно, так все и было; и его "загулы" начались почти сразу же, как только он очутился в городе. 24 апреля он вместе с Соней ходил за покупками, но после этого в одиночку отправился прогуляться в Проспект-парк, откуда направился по новому адресу Фрэнка Лонга, в дом N230 на Западной 97-ой улице (дом N823 на Вест-Энд-авеню был снесен, чтобы дать место новому зданию, сейчас под номером 825). В Бруклин он вернулся только поужинать с Соней, после чего немедленно отправился в гости к Сэмюелю Лавмену - сперва в его книжный магазин на 59-й улице в Манхеттене, а затем в его дом на Коламбия-Хайтс. Домой он вернулся не раньше 4 часов утра.
   27 апреля было днем рождения Лонга, так что родители Лонга отправились с ним в поездку вдоль реки Гудзон до озера Махопак; Лавкрафт сопровождал их и нашел дикий, холмистый пейзаж вдохновляющим. В последующих поездках вместе с Лонгами (в мае) он добирался на севере до самого Пикскилла, а на востоке - до Стамфорда и Риджфильда в Коннектикуте. Один раз они посетили Вест-Пойнт и стали свидетелями торжественного построения. Лавкрафт также совершил и немало одиночных вылазок на местность - в Грейвсенд (по-видимому, район, ныне называемый Бенсонхерст), Флэтлендс и Новый Утрехт (восточнее и западнее Бенсонхерста соответственно).
   Естественно, были и сборища "шайки" - хотя Лавкрафт отмечает с некоторым удивлением и беспокойством, что компания "почти растаяла". Он явно был ее объединяющей силой в 1924-26 годах. После одной такой встречи (2 мая) Джордж Керк позвал Лавкрафта и Эверетта Мак-Нила проводить его домой, где его новая жена Люсиль - ожидавшая такого продолжения встречи, - приготовила чай, крекеры и сыр. Лавкрафт опять не вернулся домой до 4 утра.
   12 мая Лавкрафт навестил Джеймса Ф. Мортона в Патерсоне. Музейное здание производило очень благоприятное впечатление, целый этаж наверху был отведен Мортону под зал минералов. Хотя Лавкрафт добрался до дома лишь поздно вечером, на другое утро он все же сумел подняться достаточно рано, чтобы отправиться с Соней в Брин-Моур-Парк, район в Йонкерсе, где они в 1924 г. приобрели земельный участок под застройку.
   В четверг, 24 мая, Лавкрафт поднялся неслыханно рано - в 4 часа утра, чтобы встретиться Тальманом в Хобокене, сев на поезд в 6.15 до Спринг-Вэлли, что в округе Роклэнд, на границе с Нью-Джерси. Тальман проживал вне городской черты в усадьбе, построенной в 1905 г. его отцом. Лавкрафт нашел и сельскую местность, и старинные фермы (выстроенные между 1690 и 1800 гг.) совершенно очаровательными и взял на себя труд отметить их архитектурные отличия от аналогичных зданий в Новой Англии. Чтение и опыт сделали его серьезным экспертом по колониальной американской архитектуре. В тот же день они с Тальманом отправились в деревушку Таппан, где в 1780 г. был осужден и повешен майор Джон Андрэ - молодой британский офицер, который в сговоре с которым был Бенедикт Арнольд, замышлявший сдачу Вест-Пойнта.
   Тальман отвез Лавкрафта на западный берег Гудзона, в Найэк, где Лавкрафт сел на паром до Тэрритауна на восточном берегу. Оттуда он, естественно, на автобусе отправился в Сонную Лощину, высоко оценив местную церковь 1685 года и лесистую лощину неподалеку от нее. Он пешком вернулся в Тэрритаун и добрался до поместья Вашингтона Ирвинга, но то было в частном владении и закрыто для посетителей. Паром от Гастингса-на-Гудзоне доставил его обратно в Нью-Йорк.
   29-го числа Лавкрафт встретился со своим новым литературным клиентом Зилией Бишоп, для которой кое-какую работу делал и Лонг.
   Следующие дни были посвящены одинокими прогулкам поближе к дому - Астория и Илмхерст (в Куинсе), Флашинг (тогда еще отдельный населенный пункт) и другие места. Вместе с Соней он посетил несколько городков на Стейтен-Айленде 3 июня - и то же самое проделал вместе с Лонгом 6 июня. Однако на следующий день он неожиданно получил приглашение Вреста Ортона, что решающе повлияло на его планы. Он собирался навестить Бернарда Остина Дуайера в Уэст-Шокане, затем отправится на юг - возможно, на неделю в Филадельфию или Вашингтон; но Ортон - хотя и проживал в симпатичном Ривердэйле в Бронксе - восплылал отвращением к Нью-Йорку и собирался съехать на ферму под Брэттльборо (Вермонт), которую только что приобрел. Он настаивал, чтобы Лавкрафт отправился с ним, и того не пришлось долго убеждать.
   Время, проведенное Лавкрафтом в Нью-Йорке, не было полностью потрачено на развлечения. Помимо обычной ежедневной борьбы с горами корреспонденции у него была литературная работа - или, по крайней мере, ее перспектива. Лонг с Лавкрафтом решили объединиться и подготовили следующее объявление, появившееся в августовском номере "Weird Tales" за 1928 г.:
  
   ФРЭНК БЕЛКНЭП ЛОНГ Г. Ф. ЛАВКРАФТ
   Критические и консультативные услуги для прозаиков и поэтов; литературные обработки всех степеней интенсивности. Адрес: Фрэнк Б. Лонг-мл., 230 Западная 97-ая ул., Нью-Йорк, г. Нью-Йорк.
  
   Однако к концу года Лавкрафт скорбно сообщает, что "Белкнэп & я не извлекли большой прибыли из нашего лит. объявл." На самом деле, я не обнаружил ни одного нового клиента, привлеченного этим объявлением (которое, по-видимому, должно было привлекать авторов вроде Зилии Бишоп, желающих писать мистику).
   Одна необычная работа, сделанная Лавкрафтом примерно в то время, - это предисловие к книге путевых заметок "Old World Footprints" авторства состоятельной тетушки Фрэнка Лонга. Книга была напечатана в конце 1928 г. У. Полом Куком (несомненно, за счет миссис Симмс), и предисловие, подписанное "Фрэнк Белкнэп Лонг-мл., июнь 1928 г.", написано Лавкрафтом, который упоминает, что Лонг был слишком занят и не успел написать его к установленному Куком сроку.
   Какие выводы мы должны сделать из шести недель, проведенных Лавкрафтом в Нью-Йорке? По его рассказам становится ясно, что он вернулся к старой привычке тесно общаться с друзьями - и избегать общества жены, - которую приобрел чуть ли не сразу после своей свадьбы. При всей своей антипатии к Нью-Йорку, он, похоже, вполне неплохо проводил время, хотя ухватился за первый же шанс вернуться в Новую Англию. Нет упоминаний о том, как долго Лавкрафт обещал Соне пробыть с ней; судя по его письмам к Лилиан, дела в шляпном магазине поначалу шли совсем неплохо (Соня даже пришлось на время нанять помощницу на неполный рабочий день, чтобы справляться с заказами), но Соня мало говорит о нем в своих мемуарах, и я не знаю, как долго он оставался в бизнесе. Ее недовольство неспособностью Лавкрафта провести с ней хоть какое-то значительное время заметно в ее воспоминаниях и, по всей вероятности, выражалось ему лично; но, вероятно, это не произвело должного впечатления, так как он фактически вел себя как обычный гость, каковым он был когда-то в 1922 г. (правда, он предложил оплачивать свою долю расходов на еду). Если Соня и надеялась, что его приезд даст новый толчок их браку, ее ждало разочарование; ничего удивительного, что на следующий год она заставила Лавкрафта заняться процедурой развода.
  
  
  
   Первая встреча Лавкрафта с Вермонтом в 1927 г. лишь раззадорила его аппетит; на сей раз он провел в безыскусной и старомодной деревенской обстановке целые две недели и извлек из этого максимум. Ортон, конечно, приехал не один, но привез все свое семейство - жену, маленького сына, родителей и бабушку по матери, миссис Тичаут, восьмидесятилетнюю женщину, чьи воспоминания о былых днях очаровали Лавкрафта. Вся компания прибыла где-то 10 июня, и Лавкрафт остался с ними до 24-го числа.
   Упоительно читать о простых рутинных работах, которые выполнял Лавкрафт ("Я научился складывать костер & помогал соседским мальчишкам ловить отбившуюся от стада корову"), - несомненно, он смог ненадолго вообразить седовласым фермером. На ферме Ортона, действительно, было маловато современных удобств - никакого водопровода кроме свинцовой трубы, проложенной до источника, и никакого освещения кроме масляных ламп и свечей.
   Большую часть времени, однако, Лавкрафт отдавал одиноким исследовательским походам. 13-го числа он взобрался на гору Губернатора (1823 фута над уровнем моря), но к своему разочарованию обнаружил, что ее верхушка густо поросла лесом, закрывавшим вид на окрестности. На другой день он позвонил своему стаорму приятелю по самиздату Артуру Гудинафу, а затем пересек реку Коннектикут, чтобы в Нью-Гемпшире подняться на г. Вантастикет. 18-го числа он на автобусе посетил Дирфильд и Гринфильд в Массачусетсе.
   16-го числа Уолтер Дж. Коутс явился из Монпелье, проехав почти сотню миль, просто чтобы повидаться с Лавкрафтом. Они обсуждали литературу и философию до 3 часов утра, после чего Ортон с Лавкрафтом отправились на соседний холм, чтобы развести костер и встретить рассвет. Более важная встреча произошла на другой день, когда Лавкрафт, Ортон и Коутс отправились в дом Гудинафа в Брэттльборо для литературного собрания с участием местных авторов. Лавкрафт сообщает, что встреча была описана в "Brattleboro Reformer", но я не нашел этой статьи.
   Правда, другую вещь удалось обнаружить: статью о Лавкрафте Вреста Ортона, озаглавленную "Мистический автор среди нас", которую "Brattleboro Reformer" опубликовал 16 июня. Лавкрафт скромно описывает ее как "расхваливание", и так оно и есть; но в других смыслах это примечательно прозорливый и даже пророческий документ. Хотя Ортон в действительности мало интересовался мистикой, он пишет о популярности Лавкрафта в "Weird Tales", объясняет его философию странного (для этой цели беззастенчиво заимствуя из "Сверхъестественного ужаса в литературе") и в заключение сравнивает его с По:
  
   ...подобно По, он станет для писателей (у меня нет ни малейшего сомнения) образцом для подражания на долгие годы. Некоторые говорят, что, как мистический автор, он выше По... Этого я не знаю, но знаю, что его истории производят на меня впечатление написанных человеком, куда более заинтересованным в теме странного и потустороннего, нежели По... Я не скажу, что он лучший писатель, чем По, ибо в некоторых областях это не так. Но я скажу, что, как ученый и исследователь темы мистики со своей точки зрения и как автор, пишущий исключительно на эту тему, Г.Ф. Лавкрафт - величайший, кого эта страна когда-либо знала и, возможно, узнает.
  
   Эта статья появилась в колонке под названием "The Pendrifter", которую вел Чарльз Крейн. Лавкрафт встретился с Крейном 21-го числа, найдя его обаятельным и типичным янки из Вермонта.
   Другими местными жителями, с которыми познакомился Лавкрафт, были мальчики Ли, Чарли, Билл и Генри, - те самые соседи, которым он помогал ловить отбившуюся от стада корову. Днем 21-го числа Чарли отвел Лавкрафта к чудаковатому фермеру по имени Берт Г. Экли, художнику-самоучке и фотографу больших природных способностей. Лавкрафт был очарован этим "подлинным мастером на все руки", который, тем не менее, "сохраняет примитивность деревенского йомена".
   Вермонт стал для Лавкрафта потрясающим художественным стимулом. Он ощутил свою близость к старинному духу Новой Англии, что отличалась от более густонаселенных и осовремененных южных штатов, и таким образом добился той победы над временем, что одновременно была источником его любви к старине и его ощущения странного и мистического:
  
   Здесь жизнь идет тем же чередом, каким шла до Революции - те же пейзажи, ландшафт, здания, семьи, занятия & манера думать & говорить. Вечный цикл сева & жатвы, кормления & дойки, посадки & сенокоса здесь составляет становой хребет существования; & былые традиции простодушной Новой Англии правят всем - от молочного хозяйства до охоты на лис. Тот мир пасторальной Аркадии, чье слабое отражение мы видим в "Календаре Фермера", здесь насущная & живая действительность... поистине люди Вермонта - наши современные предки! Холмы & ручьи & древние вязы - фасады ферм, проглядывающие над поворотами дорог на гребнях холмов - белые колокольни в далеких долинах в сумерках - все эти прелестные реликты былых времен цветут с неслабеющей силой & выглядят способными пережить многие поколения будущего. Прожить среди этой концентрированной старомодности две недели, каждый божий день видя вокруг старинную обстановку комнат почтенного сельского дома с низкими потолками & бескрайние зеленые просторы засеянных полей, кручи, огороженные луга & загадочные далекие леса & долины, где журчат ручьи, - значит, достичь такого погружения к самым основам истинного нованглианства, что никакой рассказ о существовании в городе не может затмить или выхолостить его.
  
   23-го числа У. Пол Кук, который успел уже дважды побывать на ферме Ортона за время пребывания здесь Лавкрафта, приехал вместе с женой и провел на ферме ночь; на другой день он примерно на неделю отвез Лавкрафта в Атол. Здесь Лавкрафт не сделал ничего особо примечательного - только купил новый костюм за 17.50 долларов, встретился с Х. Уорнером Манном, сочинял письма в Филлипс-парке (когда не было дождя) и наблюдал, как "Заброшенный дом" печатается в офисе "Athol Transcript". Возможно, единственное интересное событие за время визита Лавкрафта в Атол произошло 28-го числа, когда Манн сводил его в живописную лесную теснину к юго-западу от города, которая называлась Медвежья Берлога.
   Но в пятницу, 29 июня, Лавкрафта ждал новый этап путешествия, столь же необычный, как и поездка в Вермонт; ибо Эдит Минитер, былая подруга по самиздату, практически потребовала, чтобы Лавкрафт навестил ее в Уилбреме (Массачусетс), где она проживала со своей кузиной, Эванор Биб. Он остался на восемь дней, очарованный огромным количеством старинных вещей, собранных Биб, семью котами и двумя собаками, которые заправляли в этом доме, а особенно - жутковатым местным фольклором, с которым его познакомила Минитер. В "Миссис Минитер - Оценки и Воспоминания" (1934) Лавкрафт пишет:
  
   Я увидел разрушенный, опустелый дом старого Рэндольфа Биба, где козодои собираются в ненормальных количествах, и узнал, что этих птиц деревенские боятся как злых психопомпов. Шепчутся, что они держатся возле домов, к которым приближается смерть, надеясь схватить душу усопшего, когда та отлетает. Если душа ускользает от них, они рассеиваются в тихой досаде; но подчас они поднимают дружный крик, возбужденное, торжествующее стрекотание, что заставляет свидетелей побледнеть и забормотать - с той шикающей, проникнутой благоговением высокопарностью, которую только янки из глухомани способны напустить на себя - "Они его сцапали!"
  
   А однажды ночью случился великолепный танец светлячков: "Они скакали на лугах & под жуткими старыми дубами на повороте дороги. Они буйно плясали в болотистой низине & устраивали ведьмовские шабаши под сучковатыми, древними деревьями сада". В этой поездке, определенно, сочеталось архаичное, деревенское и мистическое!
   Наконец, 7 июля Лавкрафт приготовился к путешествию на юг. Он добрался до Нью-Йорка 9-го числа (через Спрингфилд, Гринфилд и Олбани), остановившись здесь только для того, чтобы поменять чемоданы (он одолжил у Сони 35-долларовый саквояж ради поездки в Вермонт и Массачусетс, но теперь вернулся к своему 99-центовому чемодану из папье-маше). В ночь с 10 на 11 июля он сел на 1.30-часовой поезд в Филадельфию, покинув этот город уже в полдень, чтобы отправиться в Балтимор. Хотя большая часть Балтимора была совершенно викторианской, он нашел одну трогательную достопримечательность: "Но для меня завершающей точкой в Балтиморе стал потрепанный памятник в уголке вестминстерского пресвитерианского кладбища, которое давно захватили трущобы. Он - возле высокой стены, и плакучая ива склонилась над ним. Меланхолия окружает его, и черные крылья осеняют его в ночи - ибо это могила Эдгара Аллана По". С тех пор положение вещей не слишком изменилось.
   Лавкрафт собирался отправиться из Балтимора прямо в Вашингтон, но колониальные древности Аннаполиса оказались роковым соблазном, - и они не разочаровали. Здесь он провел всего один день (12 июля), но осмотрел большую часть города - морскую академию, старое здание Собрания Штата (1772-74), колледж Св. Иоанна и множество колониальных домов. Тем же вечером Лавкрафт отбыл в Вашингтон, проведя в нем следующие три дня. Он опять посетил Александрию, увидел Маунт-Вернон (дом Джорджа Вашингтона) и старинный Джорджтаун и съездил в Фоллз-Черч, маленький городок в Виргинии.
   И здесь еще одно искушение оказалось неодолимо притягательным - экскурсия в Бесконечные Пещеры в Нью-Маркете (Виргиния). Это было в добрых четырех часах езды на автобусе от Вашингтона, но поездка стоила так дешево ($2.50), что Лавкрафт не мог устоять. С детства читая о пещерах, он счел, что нельзя отказываться от шанса действительно побывать в одной из них. Как и вся остальная поездка, этот момент не стал разочарованием:
  
   Пока глубина уступала место глубине, галерея - галерее, а полость - полости, я чувствовал, что переношусь в самые странные области ночной фантазии. Гротескные лики косились и скалились со всех сторон, а непрерывно понижающийся уровень извещал меня о громадной глубине, которой я достиг. Беглый взгляд на темные дали за пределами кругов света - на отвесные обрывы, падающие на неисчислимую глубину в неведомые пропасти, или на галереи, манящие в сторону, к тайнам, еще неохваченным человеческим взором, - приблизили мою душу к ужасным и смутным границам материального мира и вызвали в воображении смутные мысли о неуловимых и нечестивых измерениях, чьи бесформенные обитатели вечно таятся близь пределов видимого мира пяти человеческих чувств. Погребенные эпохи - ушедшие цивилизации - подземные вселенные и нежданные виды существ, что наводняют незримые бездны - все это проносится в воображении, реально очутившимся лицом к лицу с присутствием беззвучной и нескончаемой ночи. ("Заметки о некоторых частях Америки").
  
   Остаток путешествия был скучнее. Поездка на автобусе до Филадельфии, затем другая - до Нью-Йорка. Лавкрафт надеялся на неторопливое возвращение домой, но в Нью-Йорке его ждало письмо от Энни Гэмвелл, сообщающее, что Лилиан слегла с прострелом (люмбаго), так что ему пришлось срочно садиться на поезд до дома. Он отсутствовал почти три месяца.
  
  
  
   Вскоре по возвращении в Провиденс Лавкрафт написал длинный отчет о своих весенних путешествиях, "Заметки о некоторых частях Америки" [Observations on Several Parts of America]. Это был первый в ряду многословных "отчетов о путешествиях" [травелогов] - среди них "Путешествия по провинциям Америки" (1929), "Отчет о Чарльстоне" (1930) и "Описание города Квебека" (1930-31), и он в числе лучших. Это безупречная передача стиля восемнадцатого столетия, несравненная по искусности, с которой впечатления от поездки, история и личные ремарки сплетены в единое гладко текущее повествование.
   Некоторые практичные люди проливали горькие слезы над тем, как Лавкрафт "разбазаривал" свое время на сочинение многословных путевых заметок, которые писались без малейшего расчета на публикацию и - как в случае двух последних документов, упоминаемых выше, - даже без надежды, что их увидит кто-то еще кроме автора. Это один из многих случаев, когда позднейшие комментаторы пытались прожить жизнь Лавкрафта за него. Единственное "назначение" этих вещей - доставить удовольствие Лавкрафту и его друзьям, и этого достаточно. "Заметки" и "Путешествия", напечатанные на машинке один интервал, - по сути, открытые письма; первое написано для Мориса У. Мо, хотя, несомненно, обошло и других близких друзей Лавкрафта. Несомненно, что за подробностями своих путешествий он обращался к своим дневникам того периода и, возможно, к письмам к Лилиан; исторические отступления могли быть взяты из путеводителей и книг по истории края, равно как и из личных исследований. Публикация путевых заметок Лавкрафта была бы очень желанным делом.
  
  
  
   Лавкрафт сумел-таки написать что-то помимо писем и путевых заметок - в начале августа он пишет "Ужас Данвича" [The Dunwich Horror]. Это, несомненно, один из самых популярных его рассказов, хотя я не могу не указать на серьезные изъяны в его плане, исполнении и стиле. Сюжет хорошо известен. В убогом местечке под названием Данвич на "севере центрального Массачусетса" живет горстка захолустных фермеров. Одно семейство, Уотли, вызывало особые подозрения и нарекания после рождения (на Сретение 1913 года) Уилбура Уотли, отпрыска матери-альбиноски и неведомого отца. Отец Лавинии, Старик Уотли, вскоре после рождения Уилбура изрек зловещее пророчество: "однажды вы, ребята, услышите, как дитё Лавинии прокричит имя своего папаши с верхушки Дозорного Холма!"
   Уилбур растет ненормально быстро и к тринадцати годам достигает почти семифутового роста. Он столь же рано созревает интеллектуально, обучаясь по старым книгам из собрания Старика Уотли. В 1924 г. Старик Уотли умирает, но перед смертью успевает прохрипеть своему внуку указание - свериться со "страницей 751 полного издания" некой книги, чтобы "открыть врата к Йог-Сототу". Два года спустя бесследно пропадает Лавиния. Зимой 1927 г. Уилбур впервые покидает Данвич, чтобы свериться с латинским изданием "Некрономикона" в библиотеке Мискатоникского университета; но когда он просит одолжить книгу на ночь, старый библиотекарь Генри Армитэйдж отказывает ему. Он пытается проделать то же в Гарварде, но и там его ждет категорический отказ. Тогда в конце весны 1928 г. Уилбур проникает в библиотеку, чтобы украсть "Некрономикон", но становится жертвой сторожевой собаки.
   Тем временем, начинают твориться странные вещи. Некое чудовищное существо, которое Уотли, видимо, выращивали в своем доме, лишивших всех кормильцев, вырывается на свободу. Оно опустошает поселок, ломая дома с такой легкостью, словно они сложены из спичек. Вдобавок оно полностью невидимо, и его присутствие выдают лишь громадные отпечатки. Существо скрывается в лощине, известной как Медвежья Берлога, затем выбирается из нее и причиняет ужасные разрушения. Между тем, Армитэйдж расшифровывает закодированный дневник Уилбура и, наконец, узнает об истинном положении вещей:
  
   Его дичайший бред был воистину очень причудливым, включая неистовые призывы уничтожить нечто в заколоченном фермерском доме и фантастические упоминания какого-то плана истребления всей человеческой расы и всей животной и растительной жизни на Земле некой кошмарной древней расой существ из иного измерения. Он кричал, что мир в опасности, поскольку Древние Существа хотят омертвить его и утащить прочь из солнечной системы и материального космоса на какую-то иную грань или фазу бытия, откуда он однажды выпал миллиарды эпох тому назад.
  
   Но Армитэйдж знает, как это остановить, и вместе с двумя коллегами идет на вершину небольшого холма, глядящего на Дозорный Холм, куда направляется монстр. Они вооружены заклинанием, способным послать тварь обратно в то измерение, откуда она пришла, а также распылителем, содержащим порошок, который на мгновение сделает ее видимой. Естественно, и заклинание, и порошок срабатывают, и существо оказывается громадным, клейким чудовищем со щупальцами, которое вопит "НА ПОМОЩЬ! НА ПОМОЩЬ! ... п-п-п-п-ПАПА! ПАПА! ЙОГ-СОТОТ!", прежде чем исчезнуть без следа. Это - брат-близнец Уилбура Уотли.
   Даже по этому пересказу вполне очевидно, что многие моменты сюжета рассказа и поведения персонажей болезненно нелепы. Для начала давайте сопоставим моральные аспекты "Ужаса Данвича" с тем, что мы видели в "Сиянии извне". Мы увидели, что существ из более раннего рассказа практически невозможно счесть "злыми" по традиционным стандартам; но Уотли - особенно Уилбур и его брат-близнец - явно рассчитаны, чтобы восприниматься как "злодеи" из-за их планов против человечества. Но разве не сам Лавкрафт пятью годами ранее написал Эдвину Бэйрду из "Weird Tales" буквально следующее?
  
   Популярные авторы не понимают - и, видимо, не могут понять тот факт, что настоящее искусство доступно лишь через отказ от нормальности и традиционности in toto и приближение к теме, полностью очистившись от всех обычных или предвзятых воззрений. Какими бы дикими и "иными" они не считали свои якобы-мистические поделки, остается фактом, что "ненормальны" они лишь на поверхности; и что в основном они снова и снова твердят о все тех же замшелых обыденных ценностях, побуждениях и перспективах. Добро и зло, телеологические иллюзии, приторные сантименты, антропоцентричная психология - обычный легковесный товар на продажу, поникнутый вечной и неизбежной банальностью... Кто хоть раз написал историю с той точки зрения, что человек - грязное пятно космоса, которое должно быть уничтожено?
  
   Эта критика прекрасно применима к "Ужасу Данвича". Перед нами элементарная борьба "добра против зла" между Армитэйджем и Уотли. Единственный способ обойти этот вывод - предположить, что "Ужас Данвича" - своего рода пародия; и, действительно, именно это и сделал Дональд Р. Берлсон, в своем любопытном эссе указав, что близнецы Уотли (рассматриваемые как единое существо) - те, кто в рамках мифологии соответствуют традиционной роли "героя" куда больше, чем Армитэйдж (например, спуску мифологического героя мифа в подземный мир уподоблен спуск близнецов в Медвежью Берлогу), а также указав, что отрывок из Некрономикона, приведенный в рассказе - "Человек ныне правит там, где раньше правили Они [Древние]; Они скоро будут править там, где ныне правит человек" - делает "победу" Армитэйджа над Уотли лишь оттягивание неизбежного. Эти моменты хорошо подмечены, однако в письмах Лавкрафта нет указаний на то, что "Ужас Данвича" замышлялся как пародия (т.е., как насмешка над незрелостью читателей дешевых магазинов) или что образ Армитэйджа подразумевает какое-то отношение, кроме серьезного. На самом деле, Лавкрафт ясно намекает на обратное, когда в письме к Дерлету говорит, что "[я] обнаружил, что к финалу психологически идентифицировал себя с одним из персонажей (престарелым ученым, который в финале опасности дает бой".
   Армитэйдж, действительно, явно создан по образцу Уиллетта из "Случая Чарльза Декстера Варда": он сражает "злодея" заклинаниями и обладает теми же недостатками - напыщенность, высокомерие, большое самомнение, - которые различимы в Уиллетте. Армитэйдж, действительно, самый отъявленный шут гороховый во всем творчестве Лавкрафта, и некоторые его высказывания - например, мелодраматичное "Но что, во имя божье, мы можем сделать?" - больно читать.
   С сюжетом тоже проблемы. Каково, например, назначение "порошка", с помощью которого Армитэйдж делает чудовище на мгновение видимым? Какая польза от этой процедуры? Похоже, к ней прибегли лишь для того, чтобы позволить Лавкрафту написать о липких щупальцах и тому подобном. Вспомним также пророчество Старика Уотли о том, что дитя Лавинии позовет своего отца с вершины Дозорного Холма: несомненно, он не имел в виду, что дитя позовет отца, когда его будут уничтожать, но неясно как еще истолковать это заявление; оно тоже выглядит придуманным лишь для того, чтобы якобы остроумно предварить финал. Образ трех маленьких человечков - Армитэйджа и его доблестных товарищей, - размахивающих руками и выкрикивающих заклинания на вершине холма, столь комичен, что кажется невероятным, как Лавкрафт мог не уловить юмора ситуации; но, похоже, ему это удалось, поскольку именно это представлено как кульминационная сцена рассказа.
   В сущности, что "Ужас Данвича" сделал, - так это дал возможность появиться остальеым "Мифам Ктулху" (т.е., творениям других и менее умелых рук). Его зловещая интонация, мелодраматичность и наивная моральная дихотомия были подхвачены последующими авторами (неудивительно, что это был один из любимых рассказов Дерлета), охотнее, чем более тонкие работы, подобные "Зову Ктулху", "Сиянию извне" и т.п. В известном смысле, Лавкрафт несет некоторую ответственность за навлечение на свою голову "Мифов Ктулху" и некоторых их плачевых результатов.
   В сущности, "Ужас Данвича" сам оказывается не более чем попурри заимствований. Центральная посылка - сексуальный союз "бога" или монстра с человеческой женщиной - взята непосредственно из "Великого бога Пана" Мейчена. Причудливые следы, отмечающие присутствие незримого и неуловимого существа, позаимствованы из "Вендиго" Блэквуда. Лавкрафт был хорошо знаком с рядом произведений, в которых фигурируют невидимые монстры - с "Орлей" Мопассана (некоторые детали которого, как мы уже видели, нашли свое отражение в "Зове Ктулху"); "Что это было?" Фитц-Джеймса О'Брайена; "Проклятую тварь" Бирса, - и ввел намеки на каждое из них в свое произведение. Тот факт, что Лавкрафт при случае заимствовал из чужих произведений, не должен быть источником критики, так как он обычно обстоятельно перерабатывал все, что заимствовал; но в данном случае заимствования вышли за пределы внешних деталей образного ряда, проникнув в самое ядро сюжета.
   Разумеется, "Ужас Данвича" - не полная неудача. Вымирающая массачусетская глубинка изображена в нем ярко и запоминающеся, даже если и чуть более гиперболизировано, нежели в "Сиянии извне"; и это, как теперь должно быть очевидно, по большей части результат личного опыта. Позднее Лавкрафт рассказывал, что Данвич расположен в районе Уилбрема, и ясно, что и топография, и отчасти местный фольклор (козодои как поводники душ усопших) по большей части появились в результате двух недель, проведенных с Эдит Минитер. Но, если Данвич расположен возле Уилбрема, почему же Лавкрафт в первом же предложении рассказа заявляет, что этот городок - "на севере центрального Массачусетса"? Некоторые детали места действия, действительно, списаны с этой местности - в в частности Медвежья Берлога, которую Лавкрафт живо описывает в письме к Лилиан:
  
   Там есть глубокая лесная теснина; где идущая в гору тропинка драматически заканчивается расколотым валуном, & великолепный террасный водопад падает с отвесной скалы. Над низвергающимся потоком вырастают высокие скальные обрывы, покрытые коркой странных лишайников & изъеденные сотами манящих пещер. Среди последних некоторые уходят далеко вглубь холма, хотя и слишком узки, чтобы пропустить человека дальше пары ярдов.
  
   Это место и по сей день во многом то же. Название "Дозорный Холм" взято у фермы "Дозорный Вяз" в Атоле. Иными словами, Лавкрафт смешал впечатления от разных мест и объединил их в одной вымышленной местности.
   Самый интересный комментарий Лавкрафта, связанный с рассказом, - беглое замечание, сделанное сразу по его завершении, что тот "относится к аркхемскому циклу". Лавкрафт никак не объясняет это высказывание и редко использует его снова. Оно, по крайней мере, дает намек, что к тому времени Лавкрафт осознал, что некоторые его рассказы (он не уточняет, какие) образуют своего рода структуру или последовательность. Термин явно имеет топографическую коннотацию - словно Лавкрафт полагал, что все его истории с вымышленной новоанглийской географией (включая такую вещь, как "Картина в доме", которую позднее ни один критик не включал в рамки "Мифов Ктулху") связаны между собой; или, возможно, то, что Аркхем - отправная точка для других мифических городов. Это попросту неизвестно.
   Совершенно неудивительно ни то, что "Ужас Данвича" охотно принят "Weird Tales" (Лавкрафт получил за него 240 долларов, самый крупный чек за одно произведение, который он когда-либо получал), ни то, что, когда он появился в апрельском номере 1929 г., читатели принялись воспевать ему хвалу.
  
  
  
   Похоже, примерно в то же время был написан еще один рассказ - "Ibid". В письме 1931 г. Лавкрафт датирует эту вещь 1927 г., но судя по замечаниям Мориса Мо он, похоже, относится к 1928 г. Впервые мы слышим о нем в письме Мо от 3 августа 1928 г., где Мо упоминает "ту чудесную газету Spectator с дивной историей старика Ибида". Все же, полагаю, можно допустить, что эта вещь была написана значительно раньше упоминания Мо, так что дата "1927" вполне возможна.
   "Ибид" был либо включен в письмо к Мо, либо отправлен приложением к этому письму. Ссылается ли его эпиграф (""...Как Ибид говорит в своих знаменитых Жизнях Поэтов." - Из школьного сочинения") на некую реальную фразу, найденную в газете одним из учеников Мо, мне неизвестно; думаю, такое вполне возможно. В любом случае, Лавкрафт использовал этот реальный или придуманный образчик глупости, как трамплин для тонкой ироничной "биографии" прославленного Ибидия, чьим лучшим шедевром, на самом деле, были не "Жизни Поэтов", но знаменитый "Цит. Труд, в котором все значительные тенденции греко-римского выразительного искусства были сфомулированы раз и навсегда".
   Но реальная цель иронии "Ибида" - третьего по счету, после "Воспоминаний о д-ре Сэмюэле Джонсоне" и "Милой Эрменгарды", острых комических рассказов Лавкрафта - не столько глупости учеников средней школы, сколько напыщенность академического слога. В этом смысле "Ибид" более актуален сейчас, чем в то время, когда он был написан. Снабженная высокоучеными, но абсурдными примечаниями, эта вещь прослеживает жизнь Ибидия вплоть до его смерти в 587 г., а затем судьбу его черепа, который помимо прочего оказывается сосудом, с помощью которого Папа Лев помазал на царство Карла Великого - т.е. с античности до двадцатого столетия.
   Мо подумывал послать этот очерк в "American Mercury" или какой-либо аналогичный журнал и, по всей видимости, попросил Лавкрафта слегка его переделать. но ничего, похоже, не было сделано, и в конце января Мо (который перепечатал рассказ на машинке и отослал Лавкрафту) согласился, что переделка для коммерческого журнала невозможна и что вещи "было бы достаточно распространения в частном порядке". Ее публикация произойдет только в 1938 г., когда она появится в любительском журнале "O-Wash-Ta-Nong", редактируемом старым другом Лавкрафта Джорджем У. Макоули.
   В конце года Лавкрафт узнал, что составитель антологий, Т. Эверретт Харре, хочет перепечатать "Зов Ктулху" в сборнике, озаглавленном "Beware After Dark!" Лавкрафт счел себя обязанным обсудить дело с Фарнсуортом Райтом, так как "Ктулху" явно рассматривался как центральная вещь в планируемом сборнике его рассказов. Райт разрешил опубликовать рассказ; возможно, как начал подозревать Лавкрафт, он уже пришел к мысли, что перспектива, что Popular Fiction Publishing Company когда-нибудь выпустит том произведений Лавкрафта, - крайне маловероятна.
   Харре купил рассказа за 15 долларов - видимо, не самая плохая цена за повторное издание. Сборник был выпущен Macaulay Co. осенью 1929 г.; и это примечательная книга. Лавкрафт в ней в очень хорошей компании - вместе с Эллен Глазго, Готорном, Мейченом, Стивенсоном и Лафкадио Херном, и "Зов Ктулху" - один из всего пяти рассказов из "Weird Tales", которые в нее вошли.
   Менее удачно было появление в другой антологии - "Кошмара в Ред-Хуке" в "Not at Night!" Герберта Эсбери (Macy-Masius, 1928). Хотя этот вопрос весьма запутан, похоже, что Эсбери - знаменитый журналист, редактор и автор прославленных "Банд Нью-Йорка" (1928) - "спиратил" содержимое нескольких антологий Кристин Кэмбелл Томсон ("Not at Night", Selwyn & Blount), нелегально выпустив американское издание. "Кошмар в Ред-Хуке" уже выходил в "You'll Need a Night Light" (1927) Томсон. В письме начала 1929 г. к Фарнсуорту Райту Лавкрафт дает неохотное согласие использовать свое имя в списке истцов - "при условии, что с моей стороны нет решительно никакой обязанности нести расходы в случае проигрыша. Состояние моих финансов настолько напряженно, что я абсолютно не в силах навлечь на себя какие-либо потециальные издержки или отчисление помимо строго необходимых..." Лавкрафт, определенно, не потерял никаких денег на этом деле, но ничего и не приобрел; позднее он упоминал, что издательство Macy-Masius изъяло книги вместо того, чтобы выплатить какие-либо гонорары или издержки "Weird Tales".
  
  
  
   Осенью 1928 г. Лавкрафт получил весточку от немолодой поэтессы по имени Элизабет Толдридж (1861-1940), которая пятью годами ранее участвовал в неком поэтическом конкурсе, который Лавкрафт судил. Я не знаю, что это был за конкурс, но, предположительно, он являлся либо частью, либо следствием его работы критиком в самизате. Толдридж была инвалидом и вела однообразную жизнь по гостиницам Вашингтона (округ Колумбия). В начале века она напечатала - несомненно, за собственный счет - два тонких томика стихов, "Душа Любви" (1910) и "Любовные песни матери" (1911). Лавкрафт ответил ей быстро и сердечно, как с его точки зрения приличествовало джентльмену; и поскольку Толдридж присылала письма с неизменной регулярностью, завязалась переписка, продолжившаяся до конца жизни Лавкрафта. Толдридж была одним из немногих поздних корреспондентов Лавкрафта, не имевших отношения к мистической литературе.
   Переписка сама собой обратилась к природе поэзии и ее философской подоплеке. Толдридж явно была пережитком викторианства - и и в своей поэзии, и в своем взгляде на жизнь; и Лавкрафт, относясь к ее воззрениям с не более чем напускным уважением, ясно давал понять, что он вовсе их не разделяет. Именно в то время он приступил к переоценке своего поэтического стиля; и шквал старомодных стихов, которые посылала ему Толдридж, помог ему конкретизировать свои взгляды. В ответ на одно такое стихотворение он пишет:
  
   Это была бы превосходная вещь, если бы вы постепенно избавились от идеи, что этот ходульный & надуманный стиль хоть в чем-то "поэтичен"; ибо воистину, это не так. Это обуза & препона истинному поэтическому чувству & самовыражению, ибо истинная поэзия подразумевает стихийное самовыражение простейшим & наиболее пронзительно витальным живым языком. Великая цель поэта - избавиться от громоздкого & пустопорожне затейливого & взяться за простое, прямое & жизненное - за чистое, драгоценное наполнение реальной жизни & повседневную людскую речь.
  
   Лавкрафт знал, что сам еще не готов практиковать то, что проповедовал; но сам факт, что он написал очень мало стихов после 1922 г., означает как то, что проза стала главным средством его эстетического самовыражения, так и то, что его постигло глубокое разочарование в собственной ранней поэзии.
   Но, если Лавкрафт и не мог проиллюстрировать собственным примером свои новые поэтические теории, он мог, по крайней мере, попытаться привить их остальным. Морис Мо готовил книгу под названием "Пути к Поэзии", которую Лавкрафт в конце 1928 г. объявил предварительно принятой (на основании конспекта) издательством Macmillan. По мере того как книга писалась, он проявлял к ней все больше внимания; осенью 1929 он называет ее
  
   без исключения наилучшим & самым чистым изображением внутренней сущности поэзии, которое мне доводилось видеть видел - & по сути, единственной работой, которая совершает маленькое чудо, делая новичков способными отличить хорошие стихи от дешевой & броской чуши. Метод Мо совершенно оригинален & включает в себя вставку в текст множества параллельных колонок с образцами стихотворений разной степени скверности & превосходности наряду с ключом, содержащим критический & поясняющий комментарий. Ответы в ключе будут по большей части моей работой, так как Мо считает, что я смогу выразить тонкие различия между степенями качества лучше, чем он. Я также готовлю образцы - отрывки стихов для использования в тексте в качестве иллюстративного материала - необычные размеры, строфические формы, итальянские & шекспировские сонеты & так далее.
  
   Это дает нам некоторое представление о природе работы Лавкрафта над книгой, за что он отказался брать какую-либо плату. Как следствие, очень неудачно, что рукопись книги, по всей видимости, не сохранилась; ибо, как столь многие проекты Лавкрафта и его друзей, "Пути к Поэзии" никогда не были изданы - ни издательством Macmillan, ни American Book Company, которой Мо пытался сбыть книгу вспоследствии, ни даже Kenyon Press из Уоватузы (Висконсин), маленькой образовательной фирмой, с помощью которой Мо выпустил тоненькую брошюрку "Imagery Aids" (1931) - возможно, последний жалкий остаток "Путей". Образчики стихов, которые упоминает Лавкрафт, все-таки сохранились в громадном письме к Мо от конца лета 1927 г., над которым Лавкрафт, должно быть, проработал несколько дней и в котором он собрал все виды метров и схем рифмовки, характерных для классических поэтов.
   Другой фрагмент сохранился как машинописный текст (вероятно, подготовленный для Мо) под заголовком "Изучение сонета". Он содержит два сонета, написанных Лавкрафтом, - один в итальянской форме, другой - в шекспировской, с кратким комментарием Мо. Оба стихотворения немногого стоят, но, по крайней мере, они дают пример новых взглядов Лавкрафта на использование в поэзии живого разговорного языка.
  
  
  
   В конце лета 1927 г. Уилфред Б. Тальман в благодарность за литературную помощь Лавкрафта предложил создать ему за номинальную плату экслибрис. Лавкрафт был захвачен идеей: у него никогда не было экслибриса, и я не знаю ни одного, принадлежащего членам его семьи; до того момента он просто надписывал книги своим именем. Некоторые тома из его библиотеки также помечены загадочным кодом или последовательностью цифр - возможно, обозначение положения книги на полке. Тальман был талантливым рисовальщиком и, как мы уже узнали, страстным любителем генеалогии. Он сделал два предложения по дизайну: вид колониального Провиденса или герб Лавкрафта. Долгая череда писем была потрачена на обсуждение этих вариантов, и, в конце концов, Лавкрафт склонился к первому. То, что вышло в результате (летом 1929 г.), определенно, стоило подождать: набросок провиденского дверного проема с полукруглым окном над ним и простой надписью "EX LIBRIS / HOWARD PHILLIPS LOVECRAFT" в нижнем левом углу. Увидев оттиски, Лавкрафт пришел в дикий восторг:
  
   Mynheer, я просто в нокауте...я совершенно расчувствовался & стал лиричным... его великолепие превзошло самые высокие ожидания, что сложились у меня при виде вашего карандашного наброска! Вы безупречно уловили дух, который я мечтал увидеть запечатленным, & я не могу найти ни одного повода для критики ни в одной детали этого изделия мастера.
  
   Первоначально Лавкрафт заказал всего 500 оттисков, так как именно таково было число книг, которые, по его мнению, были достойны получить экслибрис. Он с простительной гордостью демонстрировал его везде, куда бы не приходил.
  
  
  
   В самом начале 1929 г. в Провиденс приехал Сэм Лавмен, и они вдвоем отправились на несколько дней в Бостон, Салем и Марбльхед, после чего Лавмен сел на корабль, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Но прежде чем отправиться в запланированную на весну поездку на юг, Лавкрафту предстояло разрешить одно маленькое дельце - развестись с Соней.
   Где-то в конце 1928 г. Соня, должно быть, начала настаивать на разводе. Достаточно интересно, что Лавкрафт был против этого шага: "...за этот период времени он испробовал каждый метод, который смог придумать, чтобы убедить меня, как сильно он меня ценит и что развод сделает его совершенно несчастным; и что джентльмен не разводится со своей женой, не имея на то основания, и что у него нет основания так поступать". Определенно, Лавкрафт и не думал возвращаться к какой-либо форме совместного проживания - неважно, в Нью-Йорке или в Провиденсе; его беспокоил сам факт развода, который опрокидывал его представления о том, что должен делать джентльмен. Он был совсем не против поддерживать брак по переписке и действительно приводил в пример какого-то своего знакомого, который болел и жил отдельно от своей жены, обмениваясь с ней письмами. Соня не одобряла подобные планы: "Мой ответ был, что ни один из нас ничем не болен и что я не желаю быть иногородней женой, "наслаждающейся" компанией иногороднего мужа исключительно с помощью писания писем".
   Что случилось потом, до сих пор не совсем ясно. Согласно Артуру С. Коки, который сверялся с различными документами в Провиденсе, 24 января Высшим судом Провиденса Соне была выдана повестка с предписанием явиться в суд 1 марта. 6 февраля Лавкрафт, Энни Гэмвелл и К.М. Эдди отправились в офис адвоката Ральфа М. Гринлоу, в доме N76 на Вестминстер-стрит (здание "Голова Турка") и представили свидетельские показания в пользу того, что это Соня оставила Лавкрафта. Коки добавляет: "Свидетельства миссис Гэмвелл и мистера Эдди подтверждали заявление Лавкрафта, что это жена его бросила и что виноват не он".
   Все это, конечно, было фарсом; но этот фарс был необходим из-за реакционных законов о разводе, бытовавших в штате Нью-Йорк, где до 1933 г. единственными основаниями для расторжения брака были супружеская измена или ситуация, когда одна из сторон была осуждена на пожизненное тюремное заключение. Единственной альтернативой в Нью-Йорке было аннулировать брак, если тот был заключен "вследствие насилия, принуждения или обмана" (последний термин интерпретировался по усмотрению судьи) или если один из супругов был в законном порядке признан душевнобольным на протяжении пяти лет. Очевидно, что эти условия не подходили для Лавкрафта и Сони; так что к выдумке, что она "бросила" его, явно прибегли рассудочно, при полной осведомленности всех участвующих сторон. Лавкрафт признавался в трудностях с разводом в письме к Мо, написанном позднее в том же году:
  
   ...в более просвещенных штатах вроде Род-Айленда законы о разводе таковы, что позволяют рационально урегулировать дело, когда нет иного выхода. Если бы штаты другого рода - такие как Нью-Йорк или Южная Каролина с их средневековым отсутствием либеральных законов - были столь же разумны в своем попечении о полумертвом институте моногамии, они бы поспешили последовать законодательному примеру...
  
   Первостепенный вопрос, однако, таков: состоялся ли, в конце концов, развод? Ответ, определенно, нет. Финальное постановление никогда не было подписано. Соня могла и не приехать в Провиденс 1 марта, как того требовала повестка; если она не приехала, это лишь подтвердило бы ее "уход". Вынесение постановления, вероятно, было назначено на более позднюю дату, и Соня не могла не подписать его, так как именно она настаивала на разводе. Но как получилось (и как она позволила), что его не подписал Лавкрафт? Во всяком случае, именно так, похоже, и обстояло дело. Можно только предположить, что отказ Лавкрафта поставить свою подпись был умышленным - он просто не мог вынести мысли о разводе с Соней, и не потому что действительно желал остаться ее мужем, а потому что "джентльмен не разводится с женой, не имея на то основания". Такое чисто абстрактное решение, основанное на социальных ценностях, которые Лавкрафт все откровеннее отвергал, вызывает крайнее недоумение. У истории было, по крайней мере, одно неудачное последствие. Вполне очевидно, что брак Сони (в 1936 г.) с доктором Натаниэлем Дэвисом из Лос-Анжелеса был с точки зрения закона двоемужием - этот факт заметно тревожил ее, когда она позднее упоминала о нем. Таков был подобающе бестолковый финал всей этой истории.
  
  
  
   Начало весенним путешествиям Лавкрафта было положено 4 апреля. Ранним утром того дня он добрался до Нью-Йорка, проведя большую часть дня с Фрэнком Лонгом и его родителями, а затем встретив своего хозяина, Вреста Ортона, который отвез его в Йонкерс - в дом, который Ортон занимал вместе с женой, ребенком и своей бабушкой. (Я не уверен, была ли - и почему - оставлена ферма в Вермонте.) Дом, построенный в 1830 г. и расположенный в идиллической загородной местности, очаровал Лавкрафта. Едва ли надо специально отмечать тот факт, что Лавкрафт проводил с Ортоном больше времени, чем с Соней; теперь же, когда они были (по крайней мере, мысленно) в разводе, ему вряд ли было уместно встречаться с ней. И действительно, я не нахожу никаких свидетельств того, что он хоть раз виделся с ней за три недели, проведенные в Нью-Йорке, хотя он вполне мог это сделать, но никого не поставить в известность.
   Лавкрафт провел время, навещая приятелей из "шайки", ходя на литературные встречи, устраиваемые Ортоном, и в целом наслаждаясь свободой от работы и ответственности. Как и прежде, он играл в сельского жителя, помогающего Ортону на ферме: "Мы убрали с участка листья, изменили течение ручья, сложили 2 каменных пешеходных мостика, подрезали множество персиковых деревьев (чьи цветы так изысканны) & направили рост розовых плетей на новую самодельную шпалеру".
   Время от времени поступали деловые предложения, но все они были туманны и ни к чему не привели. Тальман провел предрассветные часы после встречи "шайки", обсуждая возможность работы в газете. Ортон утверждал, что в любой момент может найти Лавкрафту работу в манхэттенском издательстве (как он, видимо, сделал для Уондри, который работал в рекламном отделе E.P. Dutton), но Лавкрафт дал свой типичный ответ: "работа в Нью-Йорке - очень сомнительная замена мирной койке в кренстонской богадельне или в психушке Декстера!"
   1 мая Лавкрафт всерьез приступил к путешествиям. Он отправился в Вашингтон, на ночь остановясь в дешевой гостинице (он получил комнату всего за 1 доллар), а наутро сел на автобус в 6.45 до Ричмонда (Виргиния). В Виргинии он провел всего четыре дней, но посетил ошеломляющее количество мест - Ричмонд, Уильямсберг, Джеймстаун, Йорктаун, Фредериксберг и Фальмут. Все было восхитительно. Ричмонд, хотя и не имел ни одного колониального района, тем не менее, обнаруживал немало следов старины прилежному наблюдателю; разумеется, он ужасно пострадал во время Гражданской войны, но после нее был быстро отстроен, и Лавкрафт - как всегда симпатизирующий конфедератам - нашел многочисленные памятники героям Конфедерации трогательными. Но наиболее порадовали его остатки колониальных времен: Капитолий Штата (1785-92), дом Джона Маршалла, а особенно старые церкви.
   Он не мог удержаться от визита в музей Валентайна, где хранились - на тот момент недавно обнаруженные - письма По к его опекуну, Джону Аллану, использованные Герви Алленом в своей биографии (в действительности, своего рода биографическом романе) "Исрафель" (1927). Он также увидел ферму - выстроенную то ли в 1685, то ли в 1737 г. и, вероятно, старейшее сохранившееся здание в Ричмонде, - которая давала приют Алтарю По (ныне музей Эдгара Аллана По), также лишь недавно открытому. Помимо реальной обстановки, принадлежавшей По, здесь находилась восхитительная модель города Ричмонда, каким тот был в 1820 г.; это сильно помогло Лавкрафту сориентироваться и определить местонахождение уцелевших старинных достопримечательностей. "Я в глаза не видел этого места до вчерашнего дня - но знаю его словно старожил". Он увидел кладбище при церкви Св. Иоанна, где была погребена мать По. Внутри он заметил кафедру, с которой в 1775 г. Патрик Генри "произнес те дешево мелодраматичные слова, которые стали любимым присловьем школьников - "Дайте мне свободу или дайте мне смерть!"", но "как лояльный подданный Короля я отказался туда заходить".
   3 мая Лавкрафт увидел Уильямсберг (колониальное поселение, тогда находившееся лишь на ранней стадии реставрационных работ), Джеймстаун и Йорктаун - все за один день. Джеймстаун - "место рождения британской цивилизации в Америке" - особенно взволновал его, пусть даже от первоначального поселения (датируемого 1607 г.) остались одни фундаменты, так как город был заброшен после 1700 года. Йорктаун, вопреки сомнительной славе места, где в 1781 г. сдался лорд Корнуоллис, произвел на Лавкрафта впечатление "своеобразного южного Марбльхеда".
   Фредериксберг, лежащий пятидесятью милями севернее Ричмонда, был осмотрен 5-го числа. И здесь Лавкрафта больше интересовали колониальные древности, чем достопримечательности времен Гражданской войны, но за пять часов, что у него было, он успел ознакомиться с обоими аспектами города. В самом начале осмотра Лавкрафт встретил "приятного, словоохотливого, обходительного & эрудированного старика" по имени мистер Александр, который, заметив, что перед ним турист, провел его по многим местным старинным достопримечательностям. Это необычно напоминало ситуацию из рассказа "Он", но Лавкрафт, похоже, не заметил сходства. Он не преминул побывать в Кенморе, особняке сестры Джорджа Вашингтона, а также в Фальмуте, элегантном городке, расположенном за рекой Раппаханнок.
   6 мая Лавкрафт встретил в Вашингтоне. У него состоялась сердечная встреча с приятелем по самиздату Эдвардом Ллойдом Сикрайстом. Он также разыскал свою новую корреспондентку Элизабет Толдридж, которую нашел куда менее нудной и скучной, чем ожидал. Но больше всего его интересовали музеи. Он посетил интересные выставки в Библиотеке Конгресса, прошелся по галереям Коркоран и Фрир и - самое лучшее - несколько раз побывал в Смитсониане, посмотрев на потрясающих каменных идолов с острова Пасхи, которые долгие годы тревожили его воображение. Это единственные настоящие идолы в стране, в Американском музее естественной истории стоят копии.
   Вернувшись в Нью-Йорк 9-го числа, Лавкрафт обнаружил, что Лонги планируют рыболовную поездку на север штата, так что смогут без труда доставить его к самому порогу Бернарда Остина Дуайера, который хотя и проживал обычно в городке Уэст-Шокан, в то время занимал дом N177 на Грин-стрит в близлежащем Кингстоне. (Этот дом не сохранился.) Они отправились в путь на следующее утро, достигнув Кингстона в начале дня. Несколько вечеров подряд они обсуждали литературу и философию, засиживаясь до самой поздней ночи. 14-го числа Лавкрафт посетил соседние городки Херли и Нью-Пальц, полные остатков голландской колониальной старины. Херли - просто ряд домов вдоль центральной улицы; возможно, самое примечательное здание в нем - дом ван Деузена (1723), в котором тогда работал антикварный магазин и который Лавкрафт тщательно осмотрел. Нью-Пальц чуть побольше, но его колониальная часть находится в некотором отдалении от современного делового района, так что хорошо сохранилась. Гугенот-стрит, вызвавшая восторг Лавкрафта, обставлена каменными домами начала XVIII века; один из них - дом Джина Хасбрука (1712) - работал как музей, и Лавкрафт осмотрел его полностью.
   Прямо перед тем, как побывать в этих городках, Лавкрафт стал жертвой ограбления - не настолько впечатляющего, как кража из дома на Клинтон-стрит в 1925 г., однако он лишился привычного черного дерматинового чемоданчика, "содержащего мои письменные принадлежности & дневник, два экземпляра Weird Tales, мой складной телескоп & несколько почтовых открыток & печатный материал о Кингстоне". Здесь важно отметить существование дневника. Далее Лавкрафт пишет, что в нем содержалась "запись всех моих весенних путешествий & все мои адреса", но что первое можно восстановить "из писем & открыток, что я писал домой". Вполне возможно, что существовали подобные дневники для каждой из его весенне-осенних поездок за последующие семь лет, но известен лишь совсем иной дневник, охватывающий малую часть 1936 г.
   После краткой остановки у Кука в Атоле Лавкрафт вернулся домой - примерно 18-го числа. Это было огромное путешествие - он пересек десять штатов плюс округ Колумбия; оно позволило Лавкрафту впервые мимолетно ощутить вкус Юга, хотя позднее он познакомится с ним гораздо ближе. Как и в случае с путешествиями прошлого года, он описал путешествие 1929 г. в потрясающих путевых заметках (длиной в 18 000 слова), озаглавленных "Путешествия по провинциям Америки", которые, однако, были опубликованы только в 1995 г. Заметки, несомненно, обошли друзей и корреспондентов Лавкрафта; и если они доставили удовольствие и были информативны - чего не могло не быть, - тогда цель этого эссе была достигнута.
   И все же путешествия Лавкрафта еще не совсем закончились. 5 августа он отправился на автобусе в дом Фэрбенкса (1636) в Дедхеме (Массачусетс) - старейший сохранившийся дом английского происхождения в Новой Англии. На самом деле, автобус (его вел мистер Э. Джонсоном) шел до таверны "Красная лошадь" в Садбери (место действия "Tales of a Wayside Inn" Лонгфелло), и это Лавкрафт предложил Джонсону отклониться от маршрута. Не считая флигелей, пристроенных в 1641 и 1648 гг., дом Фэрбенкса не претерпел никаких изменений со времени своей постройки; он так поразил Лавкрафта (который написал об этой поездке короткое, очаровательное и до сих пор неопубликованное эссе "Отчет об экскурсии в древний дом Фэрбенкса, в Дедхеме, и в таверну "Красная лошадь" в Садбери, в провинции Массачусетс-Бэй"), что
  
   В кои-то веки я позабыл о своем парике, о своей принадлежности к рациональному восемнадцатому столетию и позволил поглотить себя мрачному колдовству темного семнадцатого [столетия]. Воистину это был самый будоражащий воображение дом, что мне доводилось видеть... я так и слышал стук топора в полуночном лесу три сотни лет назад, когда Король Чарльз Первый, еще погубленный изменою Круглоголовых, взошел на трон, и одинокое, стремительное каноэ Роджера Уильямса и его товарищей зарыло свой нос в песок неторёного брега Мошассука не далее чем в четырехстах футах ниже по склону от места, где я восседал.
  
   И снова я должен заострить внимание на остроте восприятия и воображения, что позволяли Лавкрафту упиваться подобными местами и сплетать вокруг них подобные поразительные фантазии. Стоит ли удивляться, что столь многие детали путешествий позднее проникли в его сочинения? Таверна "Красная лошадь" (1683 г. и след.) также порадовала (ею тогда владел Генри Форд, "глубоко уважаемый создатель экипажей"), но вовсе не так вдохновляла, как почтенный дом Фэрбенкса.
   13 августа Лонги проезжали через Провиденс по пути на мыс Кейп-Код и прихватили Лавкрафта с собой. Нью-Бедфорд был осмотрен в тот же день, и Китобойный Музей - расположенный в барке "Лагода" - показался Лавкрафту чрезвычайно вдохновляющим. На другой день они достигли деревни Онсет, на самом мысу, где, видимо, остановились в отеле или гостинице; позднее тем же днем они осмотрели поселки, расположенные поблизости, - Чатем, Орлеан, Хайянис, Сэндвич. Лавкрафт нашел, что мыс не слишком богат колониальными древностями и даже не так "живописен, как гласит молва", но достаточно приятен - особенно с учетом того, что Лавкрафт получил отдельную комнату и столовался вместе с Лонгами. На другой день они побывали в Вудз-Хоуле, Сагаморе и Фальмуте.
   Но лучшей частью путешествия для Лавкрафта стало 17-ое число, когда он впервые в жизни летал на самолете. Это стоило всего 3 доллара, и пассажиры пролетали над заливом Баззардс-Бэй. Полет не разочаровал: "Впечатление от ландшафта было как от карты с высоты птичьего полета - & пейзаж как будто старался представить себя для осмотра с наилучшей стороны... Этот полет на самолете (который набрал на максимуме весьма приличную высоту) добавляет заключительный штрих к совершенству сегодняшней экскурсии". Вряд ли стоит удивляться, что для кого-то с таким грандиозным воображением, как у Лавкрафта, полет на самолете стал мощным художественным стимулом; только бедность помешала ему еще раз повторить этот опыт.
   Еще одна поездка произошла 29 августа. Лавкрафт и Энни Гэмвелл в очередной раз ненадолго посетили родину предков в окрестностях Фостера, возобновив знакомства, заведенные тремя годами ранее, и побывав в новых местах. На сей раз они посетили район под названием Говард-Хилл, где в 1790 г. Асаф Филлипс построил свою усадьбу. Он встретили несколько человек, которые еще помнили Уиппла Филлипса и Роби Плейс, увидели старые надгробья Филипсов и ознакомились с генеалогическими записями, что помогло Лавкрафту пополнить сведения о своем происхождении. Затем они вернулись в долину Мусап - цель их поездки в 1926 г.
   На этом закончились путешествия Лавкрафта в 1929 г.; но если гора не шла к Магомеду, то Магомед шел к горе. Несколько его друзей побывали в Провиденсе с короткими визитами - Мортон в середине июня, Кук и Манн в конце июня и Джордж Керк с женой - в начале сентября. Дом Лавкрафта стал настоящей Меккой для множества друзей и корреспондентов - из самиздата, литературного круга и прочих сфер, в которых он работал в течение жизни.
  
  
  
   В начале июля Лавкрафт бился над переработкой другого рассказа Адольфа де Кастро, так как де Кастро, как ни невероятно, заплатил за это аванс. Рассказ, который в сборнике рассказов де Кастро 1893 г. назывался "Автоматический палач", был переименован Лавкрафтом в "Электрического палача" [The Electric Executioner]. В процессе переписывания Лавкрафт трансформировал его в комический страшный рассказ - не пародию, но историю, в которой смешиваются юмор и ужас. Лавкрафт часто заявлял, что эти два стиля не смешиваются, и, в целом, я полагаю, что он прав; но юмор, по крайней мере, был единственным способом облегчить тягостность работы над рассказом, который имел слишком мало исходных достоинств.
   Президент компании попросил безымянного рассказчика выследить человека по имени Фелдон, который исчез в Мексике, прихватив некие бумаги. Сев на поезд, герой позднее обнаруживает, что заперт в купе наедине с еще одним пассажиром, который оказывается опасным маньяком. Этот тип якобы изобрел прибор в форме шлема для совершения казней и выбрал рассказчика первой экспериментальной жертвой. Поняв, что не может одолеть маньяка силой, рассказчик пытается отсрочить эксперимент до того времени, пока поезд не достигнет следующей станции, Мехико. Сперва он просит разрешения написать письмо с распоряжением по поводу своего имущества; затем он заявляет, что у него есть в Сакраменто друзья-газетчики, которым было бы интересно узнать об этом изобретении; и, наконец, он говорит, что хотел бы сделать набросок действующего прибора - так почему бы соседу не надеть его на собственную голову, чтобы его можно было зарисовать? Сумасшедший так и поступает; после чего рассказчик, уже понявший, что маньяка привлекает ацтекская мифология, притворяется, что охвачен религиозным экстазом, и начинает наугад выкрикивать ацтекские и прочие имена, стараясь подольше затянуть время. Безумец присоединяется к нему; в процессе шнур устройства туго затягивается вокруг его шеи и убивает его, а рассказчик теряет сознание. Очнувшись, рассказчик обнаруживает, что безумца больше нет в купе, хотя в него заглядывают люди; его заверяют, что на самом деле он был в купе совершенно один. Позднее Фелдона находят мертвым в уединенной пещере - а с ним вещи, несомненно, принадлежавшие рассказчику.
   В ходульном и безжизненном исполнении де Кастро эта история вышла неумышленно смешной; Лавкрафт сделал ее таковой осознанно. При этом он вставил в нее несколько скрытых шуток. Безумец отчасти списан с довольно безобидного человека, встреченного Лавкрафтом во время недавней поездки на поезде из Нью-Йорка в Вашингтон - немца, который непрерывно повторял "Efferythingk iss luffly!", "I vass shoost leddingk my light shine!" и прочие бессвязные восклицания. Действительно, безумец в "Электрическом палаче" в одном месте говорит "I shall let my light shine, as it were". Позже, среди имен различных ацтекских богов, рассказчик выкрикивает: "Йя-Р'лиэх! Йя-Р'лиэх!... Ктулхутль фтагн! Нигуратль-Йиг! Йог-Сототль!..." Такое написание умышленно, поскольку Лавкрафт желал придать именам ацтекское звучание, как бы намекая, что они - часть ацтекской теологии. В остальном Лавкрафт следовал сюжету де Кастро куда точнее, чем в случае "Последнего опыта", - сохранив имена персонажей, основную последовательность событий и даже сверхъестественный финал (правда, благоразумно намекнув, что в купе пребывало астральное тело Фелдона, а не рассказчика). Он, конечно, заметно прибавил рассказу веса, добавив лучшую мотивацию и более живые детали описаний и повествования. Рассказ нельзя назвать полностью неудачным.
   Я не знаю, сколько Лавкрафт получил за "Электрического палача", но тот был принят "Weird Tales" и появился в августовском номере 1930 г. Какое-то время Лавкрафт работал над третьим рассказом де Кастро, но эта история не была найдена; возможно, ее не опубликовали.
  
  
  
   Осенью 1929 г. Лавкрафт с Дерлетом затеяли спор о лучших мистических рассказах среди существующих. Это могло иметь отношение к дипломной работе Дерлета ("Мистический рассказ в Англии с 1980 г.", завершенной в 1930 г. и опубликованной в самиздатовском журнале У. Пола Кука "Ghost" в мае 1945 г.), но, как бы то ни было, дискуссия в итоге приобрела неожиданно широкую аудиторию. В письме от 6 октября Лавкрафт дает оценку десяти-двенадцати рассказам, отобранным Дерлетом в список "лучшего", - соглашаясь с одними и не соглашаясь с другими (Дерлет к тому времени уже проникся идолопоклонническим обожанием к "Изгою" Лавкрафта). Вскоре после этого к полемике подключился Фрэнк Лонг. В середине ноября Лавкрафт пишет Дерлету:
  
   На днях литературный редактор местного "Журнала" завел в своей ежедневной колонке дискуссию о лучшей странной истории из числа написанных - & его выбор был столь банален, что я не удержался & сам написал ему, приложив копии (с вычеркнутыми моими рассказами) твоего & Белкнэпа списков лучших страшных историй. Он написал в ответ и попросил разрешения публично обсудить тему в своей колонке, упоминая тебя, Белкнэпа & меня по имени, - & я ответил ему, что он может это сделать.
  
   Речь идет о Бертранде Келтоне Харте, который подписывался Б.К. Харт и вел колонку под названием "The Sideshow", выходившую ежедневно (за исключением воскресенья) в "Providence Journal", которая была посвящена преимущественно - но не исключительно - литературной тематике. На протяжении нескольких колонок Харт цитиривал списки лучших мистических рассказов троих участников дискуссии; список Лавкрафта (опубликованный в номере от 23 ноября) выглядел следующим образом:
  
   "Ивы" Элджернона Блэквуда
   "Белый Порошок" Артура Мейчена
   "Белые люди" Артура Мейчена
   "Черная печать" Артура Мейчена
   "Падение дома Ашеров" Эдгара Аллана По
   "Дом звуков" М.Ф. Шила
   "Желтый знак" Роберта У. Чамберса
  
   Альтернативная группа включала:
  
   "Граф Магнус" М.Р. Джеймса
   "Смерть Гальпина Фрейзера" Амброуза Бирса
   "Пригодные окрестности" Амброуза Бирса
   "Тетушка Ситона" Уолтера де ла Мара
  
   Это очень похоже на список "Любимых мистических историй Г.Ф. Лавкрафта" (Fantasy Fun, октябрь 1934 г.), и составило бы превосходную антологию, невзирая на переизбыток вещей Мейчена в списке.
   Лавкрафт получил удовольствие, увидев свое имя в газете. Обыкновенно он не любил навязывать себя, бомбардируя письмами редакторские страницы, так как считал это незрелостью и саморекламой; но примерно в то же время другой вопрос, куда более неприятный для него, нежели академическая дискуссия о мистической литературе, вынудил его еще раз развязать энергичную письменную кампанию. Весной было объявлено, что старые пакгаузы вдоль Сауз-Уотер-стрит будут снесены, чтобы уступить место (как было заявлено) новому архивному бюро (смежному с очень изящным нео-георгианским зданием суда, выстроенным в 1928-33 гг., на углу улиц Колледж- и Норт-Мэйн-стрит). В письме, написанном тремя годами ранее, Лавкрафт среди общего гимна архаичным чудесам Провиденса, возносил особую хвалу этим зданиям; это письмо, написанное 5 октября 1926 г., появилось в "Sunday Journal" за 10 октября. Теперь же, встревоженный грозящим пакгаузам разрушением, он 20 марта 1929 г. пишет длинное письмо (опубликованное в "Sunday Journal" за 24 марта), почти неистово призывая муниципалитет не уничтожать эти здания. В своем письме Лавкрафт обрушивается на тех, кто называет их "потрепанными, обветшалыми старыми трущобами"; но правда заключалась в том, что эти утилитарные сооружения действительно пришли в полуразрушенное состояние, и - так как все происходило за несколько десятилетий до того, как в Провиденсе началась реставрация колониальных зданий - не было иного выбора, кроме как снести их до основания. 24 сентября Муниципальный Совет принял решение, обрекающее здания на снос. Лавкрафт пытался держаться бодро и уговаривал Мортона тоже написать в "Journal", но, должно быть, понимал, что участь пакгаузов предрешена.
   В качестве последнего хода Лавкрафт обратился к своим заржавелым поэтическим навыкам и 12 декабря написал печальное стихотворение "Ост-индский Кирпичный Ряд". Но, зная, что конец близок, он завершил его:
  
   So if at last a callous age must tear
   These jewels from the old town's quiet dress,
   I think the harbour streets will always wear
   A puzzled look of wistful emptiness.
  
   Стихотворение вышло в "Providence Journal" как "Кирпичный Ряд" [Brick Row] 8 января 1930 г. Оно получило такой хороший прием, что редактор написал Лавкрафту сердечное письмо; но было уже слишком поздно. Кирпичный Ряд, видимо, был снесен примерно в то время, хотя, как ни иронично, архивное бюро так никогда и не было построено; вместо того землю отдали под парк, посвященный памяти Генри Б. Гарднера-мл., юриста из Провиденса.
   "Ост-индский Кирпичный Ряд" был написан во время неожиданной "поэтической вспышки" в конце 1929 г. В самом начале года - или, возможно, в конце 1928 г., - Лавкрафт написал сильное стихотворение "Лес" [The Wood] (Tryout, январь 1929 г.) - о том, как был вырублен древний лес, а на его месте построен великолепный город:
  
   Forests may fall, but not the dusk they shield;
   So on the spot where proud city stood,
   The shuddering dawn no single stone reveal'd,
   But fled the blackness of a primal wood.
  
  
   Вот так из-за какого-то поэта
   Чудесный город навсегда исчез,
   И в сумерках дрожащего рассвета
   Стоял, как прежде, страшный тёмный лес.

[перевод Н.Шошунова]

  
   Пускай это, возможно, ничто иное, как улучшенная версия прежних стихотворных "страшилок" (таких как "The Rutted Road" или "Nemesis"), оно, по крайней мере, искусно сделано - и, что важнее, оно, наконец, иллюстрирует тот принцип поэзии как живого языка, к которому Лавкрафт теперь пришел и который старался привить Элизабет Толдридж и остальным.
   Все началось со стихотворения "Аванпост" [The Outpost], написанного 26 ноября. Его нельзя назвать "великим успехом", и оно было отвергнуто Фарнсуортом Райтом как слишком длинное (в нем тринадцать четверостиший). В нем говорится о "великом Короле, что опасался сна", живущем во дворце в Зимбабве. Кажется, Лавкрафта вдохновили на него разные занятные истории, рассказанные Эдвардом Ллойдом Сикрайстом, который действительно побывал в Зимбабве.
   В этот момент на сцене вновь появляется Б.К. Харт. Дискуссия о мистической литературе почти сошла на нет, когда Харт наткнулся на экземпляр "Beware After Dark!" Харре, содержащий "Зов Ктулху". Наслаждаясь рассказом, он к своему потрясению обнаружил, что резиденция Уилкокса (в доме N7 на Томас-стрит) - дом, который он сам когда-то занимал. В колонке, напечатанной в "Journal" 30 ноября, Харт, притворившись обиженным, высказывает страшную угрозу: "...мне не будет счастья, пока, войдя в союз с упырями и духами, в качестве расплаты не подошлю хотя бы одного настойчивого призрака к его собственному порогу на Барнс-стрит... Думаю, я подучу его немного фальшиво стонать ежедневно в 3 часа утра под лязганье цепей". Что еще оставалось Лавкрафту, как не написать в ответ (в 3 часа ночи) "Вестника" [The Messenger]?
  

The thing, he said, would come in the night at three

From the old churchyard on the hill below;

But crouching by an oak fire's wholesome glow,

I tried to tell myself it could not be.

Surely, I mused, it was pleasantry

Devised by one who did not truly know

The Elder Sign, bequeathed from long ago,

That sets the fumbling forms of darkness free.

He had not meant it - no - but still I lit

Another lamp as starry Leo climbed

Out of the Seekonk, and a steeple chimed

Three - and the firelight faded, bit by bit.

Then at the door that cautious rattling came -

And the mad truth devoured me like a flame!

***

Сказал он: эта тварь приходит ночью

И ровно в три, от церкви у холма.

Но я ведь не сошёл ещё с ума -

Не верю в то, что не видал воочью.

Конечно, я подумал - это шутка;

Наверное, одна из тех примет,

Что у людей в теченье многих лет

Держали ум во власти предрассудка.

Зажёг я лампу - шёл уж третий час

И в небо поднялось созвездье Льва.

А пламя уже теплилось едва,

Вот три пробило - и огонь погас.

И кто-то осторожно стукнул в дверь -

Весь ужас правды понял я теперь!

[перевод Н.Шошунова]

  
   Уинфилд Таунли Скотт - который окрестил большую часть виршей Лавкрафта "отбросами восемнадцатого столетия" - называет его "возможно, таким же полностью удовлетворительным, как и любое написанное им стихотворение". У меня нет в этом полной уверенности (и это стихотворение кажется всего-навсего мастерски написанной "страшилкой", лишенной глубоких мыслей), но каким-то образом Лавкрафт внезапно научился писать что-то кроме высокопарных стилизаций. Следует отметить примечательную простоту и естественность языка, а также необычно частое использование анжамбемана. Б.К. Харт, должно быть, был польщен, ибо он напечатал стихотворение в своей колонке 3 декабря 1929 г.
   За ним последовал "Ост-индский Кирпичный Ряд" (начало декабря), после чего Лавкрафт написал то, что я считаю его лучшим стихотворением - "Древний путь" [The Ancient Track]. Строчкой "There was no hand to hold me back / That night I found the ancient track" начинается - и заканчивается - этот задумчивый, меланхоличный стих, написанный ямбическим триметром в стиле По. Рассказчик словно бы вспоминает местность, где очутился ("There was a milestone that I knew --- / `Two miles to Dunwich'..." - единственное другое упоминание о Данвиче во всей прозе и поэзии Лавкрафта), но стоит ему достигнуть гребня холма, как он видит лишь "A valley of the lost and dead". Но, тем не менее, "There was no hand to hold me back / That night I found the ancient track". Это стихотворение без труда было пристроено в "Weird Tales", где и увидело свет в мартовском номере 1930 г.; Лавкрафт получил за него 11 долларов.
   Затем, за замечательную неделю между 27 декабря и 4 января, Лавкрафт написал "Грибы с Юггота" [Fungi from Yuggoth]. Тридцать шесть сонетов, которые составляют этот цикл, в целом, считаются его самым длинным мистическим произведением в стихах и, соответственно, породили немало критики. Прежде чем обратиться к самому циклу, возможно, стоит рассмотреть факторы, которые привести к этой неожиданной вспышке поэтического вдохновения.
   Возможно, основное влияние оказал Кларк Эштон Смит. Хотя где-то к 1921 г. проза для Лавкрафта, по меньшей мере, сравнялась с поэзией в качестве основной творческой отдушины, не могло быть случайным и то, что он практически не писал стихов с 1922 по 1928 гг. - как раз после того, как он познакомился со Смитом. Перед ним был поэт, который писал плотные, сильные фантастические стихи в живой, энергичной манере, максимально далекой от поэзии восемнадцатого века или даже от поэзии По. Лавкрафт, который давно, хотя и абстрактно, осознал недостатки своей поэзии, но редко сталкивался с живым поэтом, чьими работами он восхищаться и даже завидовать, внезапно наткнулся именно на такого поэта. После этого стихи Лавкрафта сводятся к безвредным одам ко дням рождения и прочим виршам по случаю, с редкими исключениями вроде "Кошек", "Примаверы" или "Праздника" ("Кошмара на Святки").
   Затем, в 1928 г., он приступил к работе над "Путями к Поэзии". После долгого периода затишья Лавкрафт был вынужден снова обратиться к теории поэзии и - по крайней мере, в небольшом масштабе (как в "Изучении сонета") - к ее практике. Именно тогда он начал озвучивать свою новую теорию поэзии как простой, откровенной манеры выражения мыслей, которая, чтобы передать свой месседж, использует повседневный язык. Комментарий, сделанный сразу после сочинения "Аванпоста", наводит на мысль, что Лавкрафт хотя бы отчасти сознавал, что эти два фактора (Кларк Эштон Смит и "Пути") оказали на него свое воздействие: "Меж тем, некое пагубное побуждение - вер'тно, работа над тем учебником Мо по пониманию поэзии - понудило меня вторгнуться в одну из провинций Кларкаш-Тона..."
   Однако кажется ясным, что основное влияние на "Грибы" оказали "Сонеты полуночных часов" Уондри, которые Лавкрафт прочел не позднее ноября 1927 г. Сложно определить, которые или сколько из них Лавкрафт прочел: их, как минимум, двадцать восемь, но лишь двадцать шесть из них появляются в окончательной редакции "Стихов для полуночи" (1964); Уондри исключил два стихотворения, которые ранее выходили в "Weird Tales" - возможно, из-за того, что его не устраивало их качество. В любом случае этот цикл - все стихотворения в нем написаны от первого лица и все навеяны реальными снами Уондри, - определенно, очень силен, но на мой взгляд не настолько рафинирован и не производит такого эффекта, как цикл Лавкрафта. Тем не менее, Лавкрафт явно взял саму идею цикла сонетов из этой работы, пусть даже исполнил ее совсем иначе.
   Уинфилд Таунли Скотт и Эдмунд Уилсон независимо друг от друга пришли к выводу, что в "Грибах" заметно влияние Эдвина Арлингтона Робинсона, но я не смог определить, прочел ли Лавкрафт Робинсона к тому времени - и читал ли вообще. Его имя не упоминается ни в одном письме, виденной мной, до 1935 г. Стилистические параллели, приведенные Скоттом, выглядят слишком обобщенно и не предоставляют весомых доказательств такого влияния.
   Вот мы и подошли к спорному вопросу, что же на самом деле представляют собой "Грибы с Юггота"? Является ли этот цикл строго единообразным произведением, обладающим внутренней связностью, или это всего лишь разрозненный набор сонетов, перелетающих от темы к теме без всякого порядка или последовательности? Я склоняюсь ко второй точке зрения. Просто невозможно поверить, что в этой работе есть какой-то реальный сюжет, вопреки натужным попыткам критиков его отыскать; заявления других критиков о неком "единстве" структуры, тематики или образного ряда равным образом неубедительны, поскольку обнаруживаемое "единство" не выглядит систематичным или связным. Я остаюсь при мнении, что сонеты "Грибов с Юггота" предоставили Лавкрафту удачную возможность воплотить разнообразные идеи, образы и фрагменты снов, которые не смогли найти творческого выражения в его прозе - своего рода творческая уборка. Тот факт, что идеи для сонетов он черпал из своей рабочей тетради, подкрепляют это заключение.
   Определенно, в "Грибах" очень велико число автобиографических моментов - от специфических образов до общей философской сути. В самом первом сонете, "Книга", говорится о человеке, который зашел в книжный магазин, где книги громоздились штабелями до самого потолка ("crumbling elder lore at little cost"), но не было "seller old in craft". Это немедленно напоминает рассказ Лавкрафта - в духе "потока сознания" - о нью-йорских книжных магазинах, где он побывал ("таинственные книжные киоски с их адскими бородатыми стражами... чудовищные книги из кошмарных стран уходят за бесценок, если вам повезет извлечь нужную из рассыпающихся, высотой до потолка груд..."). "Голубятники" - повествование о странном обычае, бытующем в "трущобах Адской Кухни в Нью-Йорке, где разжигание костров & гоняние голубей - два основных времяпрепровождения молодежи". Подобные примеры можно умножать почти до бесконечности.
   Некоторые сонеты кажутся переработками центральных идей предыдущих произведений. "Ньярлатхотеп" - близкий пересказ стихотворения в прозе 1920 г.; в "Маяке" говорится о фигуре, чье "лицо... закрыто желтой маской", знакомой нам по "Сну о поисках неведомого Кадата"; "Отчуждение" кажется связанным с "Загадочным домом на туманном утесе". Еще важнее то, что некоторые стихотворения словно бы предваряют произведения, которые Лавкрафту еще предстоит написать, что делает "Грибы" своего рода суммой того, что написано раньше, и предвестьем будущих работ.
   Пусть даже многие сонеты (подобно такому множеству мистических стихов Лавкрафта) не имеют иной цели, кроме как вызвать холодок страха, в середине и конце цикла появляются совсем иные стихи - которые либо воспевают красоту, либо полны задумчивой автобиографичности. "Гесперия", первая из таких вещей, говорит "стране зари вечерней" [the land where beauty's meaning flowers], но горько заключает, что "туда не попадем ни я, ни вы" [human tread has never soiled these streets]. "Йинские сады" изображают то, для Лавкрафта являлось квинтэссенцией красоты ("Лежат сады с нарядными цветами, / С порханьем птиц, и бабочек, и пчел. / Там стаи цапель дремлют над прудами / И царственные лотосы цветут"; "There would be terraced gardens, rich with flowers, / And flutter of bird and butterfly and bee. / There would be walks, and bridges arching over / Warm lotos-pools reflecting temple eaves"), - некоторые образы, кажется, взяты из повести Роберта У. Чемберса "Создатель Лун" (в сборнике 1986 г. с тем же названием). Лучшее стихотворение среди них - "Истоки":
  

I never can be tied to raw, new things,

For I first saw the light in an old town,

Where from my window huddled roofs sloped down

To a quaint harbour rich with visionings.

Streets with carved doorways where the sunset beams

Flooded old fanlights and small window-panes,

And Georgian steeples topped with gilded vanes -

These were the sights that shaped my childhood dreams.

***

Меня не привлекает новизна -

Ведь я родился в старом городке,

Где видел из окна, как вдалеке

Колдует пристань, призраков полна.

Затейливые шпили золоты

От зарева закатного костра,

На крышах - с позолотой флюгера:

Вот истинный исток моей Мечты.

  
   Цикл подобающим образом завершается стихотворением "Непрерывность", попыткой объяснить космическую направленность воображения Лавкрафта:
  

There is in certain ancient things a trace

Of some dim essence - more than form or weight;

A tenuous aether, indeterminate,

Yet linked with all the laws of time and space.

A faint, veiled sign of continuities

That outward eyes can never quite descry;

Of locked dimensions harbouring years gone by,

And out of reach except for hidden keys.

It moves me most when slanting sunbeams glow

On old farm buildings set against a hill,

And paint with life the shapes which linger still

From centuries less a dream than this we know.

In that strange light I feel I am not far

From the fixt mass whose sides the ages are.

***

Предметы старины хранят налет

Неуловимой сущности - она

Бесплотна, как эфир, но включена

В незыблемый космический расчет.

То символ непрерывности, для нас

Почти непостижимой, тайный код

К тем замкнутым пространствам, где живет

Минувшее, сокрытое от глаз.

Я верю в это, глядя, как закат

Старинных ферм расцвечивает мох

И пробуждает призраки эпох,

Что вовсе не мертвы, а только спят.

Тогда я понимаю, как близка

Та цитадель, чьи стороны - века.

  
   В одном компактном стихотворении увлечение стариной Лавкрафта, его космицизм, любовь к странному и привязанность к родному краю - все сплавлены в единое целое. Это самое концентрированное и самое пронзительное из его автобиографических признаний.
   Те, кто приводит доводы в пользу "единства" "Грибов", должны принять во внимание, что в свое нынешнее состояние он пришли довольно случайным образом. "Призванный" (сейчас сонет XXXIV) был написал в конце ноября - видимо, как отдельное стихотворение. После того, как он был написан, "Грибы" на протяжении нескольких лет состояли из всего тридцати пяти сонетов. Когда Р.Х. Барлоу решил опубликовать их буклетом, он предложить добавить к циклу "Призванного"; но когда он небрежно прибавил его к концу подготавливаемого машинописного экземпляра, Лавкрафт счел, что стихотворение следует поставить третьим с конца: ""Призванный" почему-то кажется более конкретным & ограниченным по духу, чем любое другое из названных, поэтому ему лучше идти перед ними - что позволит Грибам подойти к концу с более широкими идеями". С моей точки зрения, это всего лишь намекает на то, что у Лавкрафта было некое примерное представление о том, в каком порядке следует читать цикл и что он должен заканчиваться более общими произведениями. И кроме того, по завершении цикла он по-прежнему время от времени упоминал возможность "вымучить дюжину или более [стихов], прежде чем я сочту цикл завершенным".
   Определенно, Лавкрафт не испытывал терзаний, когда позволял отдельным сонетам из "Грибов" довольно беспорядочно появляться в широчайшем ряде изданий. Десять сонетов вышли в "Weird Tales" в 1930-31 гг. (как и "Призванный", опубликованный ранее); еще пять появились в "Providence Journal" в первых месяцах 1930 г.; девять выходили в "Driftwind" Уолтера Дж. Коутса с 1930 по 1932 гг.; остаток позднее появляется в любительских газетах или журналах; а после смерти Лавкрафта и другие стихи были напечатаны "Weird Tales". Цикл целиком не был издан до 1943 г.
   В целом, "Грибы с Юггота" составляют вершину мистических стихов Лавкрафта. Это сжатое изложение многих тем, образов и концепций, наиболее часто и неотвязно занимавших его воображение, выраженное в довольно простой, неархаичной, но крайне плотной и увлекательной манере (с такими нестандартными и вдохновенными словообразованиями как "dream-transient", "storm-crazed" и "dream-plagued"), представляет собой триумфальную, пускай и запоздалую декларацию независимости Лавкрафта от мертвящего влияния стихов XVIII века. Возможно, они не совсем точно соответствуют итальянской или шекспировской сонетной форме (что может являться причиной того, что Лавкрафт часто упоминал их как "лжесонеты"); но они обладают достаточно жестким размером, чтобы стать неявным упреком тем поэтам, что слишком охотно отступали от традиционного размера ради мнимой свободы и раскрепощенности верлибра. Какая досада, что никто из его прославленных современников никогда не познакомился с ними.
  
  
  
   Вскоре по завершении "Грибов с Юггота" Лавкрафт был потрясен известием о смерти Эверретта Мак-Нила - она произошла 14 декабря 1929 г., но новости о ней добрались лишь на следующий месяц. В разных письмах Лавкрафт возносит ему хвалу - хвалу, в которой воскресают воспоминания об его собственной жизни в Нью-Йорке:
  
   Когда мы с Сонни [Фрэнком Лонгом] впервые встретили его в 1922 г., его дела были в полном упадке, и он обитал в кошмарных трущобах Адской Кухни... Высоко в убогом жилом доме средь этого столпотворения жил старый добрый Мак - оазисом опрятности и полноценности была его крохотная квартира с ее старомодными, безыскусными картинами, рядами незатейливых книг и курьезными приспособлениями, которые он находчиво изобретал, чтобы облегчить свою работу - доски вместо стола, картотека и т.д. и т.п. Он жил на скудной диете из консервированного супа и крекеров и не жаловался на свой удел. ...Ему пришлось немало страдать в свое время - одно время ему нечего было есть, кроме сахара, который он мог свободно брать в закусочных и растворять в воде ради собственного пропитания. ...Для меня он всегда будет ассоциироваться с громадными серыми чарующими пространствами осоковых пустошей в Южном Бруклине - с солеными болотцами и бухточками, похожими на голландское взморье и усеянными уединенными голландскими коттеджами с изогнутыми линиями крыш. Все это ныне ушло - как и Мак...
  
   Возможно, Лавкрафт ощущал, что и сам был опасно близок к тому, чтобы влачить похожую жизнь, но вовремя успел сбежать в мирный, безопасный Провиденс.
   Несколько более приятные новости пришли в самом начале января: критик Уильям Болито благожелательно упомянул Лавкрафта в своей колонке в нью-йоркском "World" от 4 января 1930 г. Заголовок этого выпуска, "Pulp Magazines" [Бульварные журналы], все объясняет: Болито утверждал, что эти скромные литературные издания могут не только доставить больше удовольствия, но иногда и обладают большей литературной ценностью, чем более престижные печатные органы. Болито заключает:
  
   В этом мире, несомненно, есть свои лидеры. Я склонен считать, что они весьма хороши. Это Отис Адельберт Клайн и Г.Ф. Лавкрафт, коих, будьте уверены, я прочту охотнее, чем многих модных дам-романисток, с которыми имел дело, - и поэтов тоже. Задумайтесь над этим, вы, те, что утомлены вымученной красивостью виршей из большой периодики, - есть еще поэты чистой школы По, что продаются и печатаются для широкой публики.
  
   Лавкрафт знал об этом заявлении - вряд ли ему удалось бы не узнать о нем, так как колонка Болито была целиком перепечатана "Weird Tales" в апреле 1930 г., - но неизвестно, как он отреагировал на то, что Болито поставил его в один ряд с дешевым писакой Клайном.
  
  
  
   Прошло больше года с тех пор, как Лавкрафт писал что-то свое; и тот рассказ ("Ужаса Данвича") отделен от своего предшественника, "Сияния извне" более чем годичным перерывом. Литературные переработки, путешествия и - неизбежно - переписка съедали все время, которое Лавкрафт мог уделить сочинительству, ведь он сам неоднократно заявлял, что ему требуется много совершенно свободного времени, чтобы достичь четкости мышления, необходимой для сочинения рассказов. Однако в конце 1929 г. появилась литературная работа, которая потребовала от него куда большего участия, чем он ожидал, - и, откровенно говоря, куда большего, чем действительно требовала данная работа. Но как бы расточительно не повел себя Лавкрафт, результат - "Курган" [The Mound], написанный за Зилию Бишоп, - вполне стоил затраченных усилий.
   Этот рассказ трудно описать вкратце. Сам по себе он, состоящий из 25 000 слов, - самое крупное из переработанных Лавкрафтом мистических произведений и сравнимо по объему с "Шепчущим во тьме". О том, что он - полностью работа Лавкрафта, можно судить по зародышу сюжета, сочиненному Бишоп, как его записал Р.Х. Барлоу: "Где-то неподалеку есть индейский курган, на котором появляется безголовый призрак. Иногда это женщина". Лавкрафт нашел эту идею "невыносимо пресной & плоской" и сочинил целую повесть о подземных ужасах, включив в нее многие детали своего развивающегося мифологического цикла, включая упоминание Ктулху (в варианте Тулу).
   "Курган" повествует о члене экспедиции Коронадо 1541 г., Панфило де Замаконе-и-Нуньесе, который, оставив товарищей, предпринимает одиночную вылазку в окрестности кургана, расположенного там, где сейчас Оклахома. Здесь он слышит истории о подземном царстве сказочной древности и (что ему более интересно) громадного богатства и находит индейца, который отводит его к одному из сохранившихся входов в это царство, хотя и отказывается сопровождать его в путешествии вниз. Там Замакона встречается с цивилизацией Шинайяна (так он произносит название "K'н-йян"), созданной квазичеловеческими существами, которые (чудеса!) явились из космоса. Эти создания развили у себя изумительные ментальные способности, включая телепатию и умение дематерилизовываться - способность раскладывать себя и избранные объекты на составляющих их атомы и вновь соединять их в другом месте. Сперва Замакона поражен этой цивилизацией, но со временем обнаруживает, что она сильно деградировала, интеллектуально и морально, по сравнению с былым уровнем и ныне стала испорченной и упадочнической. Он пытается бежать, но его ждет страшная участь. Рукопись, в которой он рассказывает о своих приключениях, находит современный археолог, который и пересказывает эту невероятную историю.
   Этот пересказ скелета сюжета и близко не передает стилистическое великолепие рассказа, который - пускай, возможно, и не столь тщательно написанный, как многие оригинальные работы Лавкрафта, - поражает воображение описаниями огромных бездн времени и детализированным картинами жизни подземного мира K'н-йяна. Также следует упомянуть, что "Курган" - первый, но никоим образом не последний, рассказ Лавкрафта, где инопланетная цивилизация подается как прозрачная метафора определенных стадий развития человеческой (или, точнее, западной) цивилизации. Изначально K'н-йян выглядит лавкрафтианской утопией: его жители победили старость, не имеют бедняков из-за своей сравнительно малой численности и своего высочайшего технологического уровня, воспринимают религию чисто эстетически, при размножении практикуют селекцию, чтобы гарантировать жизнеспособность "правящего типа", и проводят время, главным образом, в эстетической и интеллектуальной деятельности. Лавкрафт не скрывает параллелей с современной западной цивилизацией:
  
   Нация прошла период идеалистической индустриальной демократии, которая дяпредоставляла каждому равные возможности и таким образом, приведя к власти природных интеллектуалов, лишила народные массы разума и жизненной силы. ...Телесный комфорт обеспечивался урбанистической механизацией стандартизованного и легко поддерживаемого типа. ...Вся литература была крайне индивидуальной и аналитической. ...Современная тенденция предпочитала ощущения мыслям...
  
   Но, взирая на этот народ, Замакона начинает замечать тревожные признаки упадка. Наука "пришла в упадок"; историей "все более и более пренебрегали"; а религия из эстетического ритуала постепенно превратилась в своего рода дегенеративное идолопоклонничество: "Рационализм все сильнее вырождался в фанатичное и разнузданное суеверие... а веротерпимость неуклонно растворялась в череде безумных страхов - особенно перед внешним миром". Рассказчик заключает: "Очевидно, что цивилизация K'н-йяна далеко зашла по пути регресса - реагируя со смесью апатии и истеричности на унифицированную и расписанную жизнь, отупляющую своей размеренностью, которую во время среднего периода привнесли в нее машины". Как тут не вспомнить о порицании Лавкрафтом "машинной культуры", господствующей в его времена, и ее возможного исхода?
  
   Нас ждут всевозможные бесполезные преобразования и преобразователи -стандартизированные культурные принципы, синтетические виды спорта и зрелищ, профессиональные спортсмены и руководства по науке и тому подобные примеры душевного подъема и духа братства, изготовленного машинами. И это еще не предел! Тем временем, давление скуки и неуспокоенного воображения будет нарастать - все чаще взрываясь преступлениями, полными болезненной порочности и несдержанной жестокости.
  
   Это суровые и прискорбно точные размышления очерчивают фундаментальное различие между "Курганом" и такими более поздними рассказами, как "В горах безумия" и "За гранью времен": Лавкрафт пока еще не разработал свою политическую теорию "фашистского социализма", при котором экономическое благосостояние большинства и сосредоточение политической власти в руках меньшинства создаст (по его мысли) подлинную утопию для полезных граждан, которые будут работать лишь несколько часов в неделю, посвящая остальное время ценной интеллектуальной и эстетической деятельности. Эта голубая мечта возникнет лишь в 1931 г., когда суровая реальность Депрессии полностью отвратит Лавкрафта и от демократии (в которую он никогда не верил), и от капитализма свободного рынка.
   Как бы ни был "Курган" богат интеллектуальным содержанием, он оказался куда длиннее, чем требовалось; и его размер не предвещал ничего хорошего в плане перспектив публикации. Положение "Weird Tales" было все более шатким, и Фарнсуорту Райту приходилось проявлять осторожность. Вовсе неудивительно слышать жалобу Лавкрафта в начале 1930 г.: "Проклятый дурень только что завернул историю, которую я `написал' за своего клиента из Канзаса, на основании того, что для одной публикации она слишком длинная, но структурно неприспособлена для разделения на части. Я не переживаю, поскольку получил свои наличные; но меня тошнит от капризов этого редакционного осла!" Лавкрафт не сообщает, сколько он получил от Бишоп за сделанную работу; возможно, он в каком-то смысле выдавал желаемое за действительное, так как и в 1934 г. она по-прежнему была должна ему значительную сумму денег.
   Давнее заблуждение, что к созданию рассказа приложил руку Фрэнк Белкнэп Лонг (основанное на утверждении Зилии Бишоп, что "Лонг... давал советы и вместе со мной работал над этим коротким романом"), по-видимому, опровергается заявлением самого Лонга, сделанным в 1975 г., что "я не имел никакого отношения к созданию Кургана. Эта грустная, серьезная и роскошно атмосферная история - лавкрафтианская от первой страницы до последней". Но так как Лонг не объясняет, как и почему Бишоп приписала ему авторство работы (возможно, он уже позабыл об этом), пожалуй, стоит дать некоторые пояснения.
   В то время Лонг действовал как агент Бишоп. Он разделял досаду Лавкрафта по поводу отказа публиковать рассказ: "Невероятно неразумно с его [Райта] стороны отвергнуть Курган - и под таким ничтожным предлогом". До того момента участие Лонга, насколько я могу судить, сводилось лишь к перепечатке рукописи рассказа для Лавкрафта, так как печатная копия, похоже, сделана на печатной машинке Лонга. Теперь же было принято (вероятно, Бишоп) решение сократить текст, чтобы его легче было продать. Это сделал Лонг, сократив исходный машинописный текст с 82 до 69 страниц - не с помощью перепечатки, но просто выбросив несколько листов и вымарав некоторые абзацы ручкой. Сделанная под копирку копия осталась нетронутой. Лонг, должно быть, пытался продать сокращенную версию (в действительности, он сам мне об этом сказал), но рассказ, очевидно, так и не удалось никуда пристроить; он был впервые опубликован лишь в ноябрском номере "Weird Tales" 1940 г. - да и то в жестоко сокращенной форме.
   Помимо доставляющей удовольствие работы над "Курганом" Лавкрафт занимался, пожалуй, куда менее приятной литературной работой для своей старой подруги самиздату Энн Тиллери Реншо (по-прежнему учительствовавшей то ли в средней школе, то ли колледже) и для нового клиента, Вудберна Харриса. Харрис был из Вермонта, так что мог узнать о Лавкрафте от Уолтера Дж. Коутса; достаточно занятно (учитывая стойкую неприязнь Лавкрафта к спиртному), что среди работ, которые Харрис свалил на него, была работа над различными листовками, призывающими отменить 18-ую Поправку! Но Харрис явно стал чем-то большим, нежели простым клиентом. Лавкрафт, похоже, с симпатией отнесся к этому довольно малообразованному, но серьезному провинциалу, ибо ему он адресует некоторые из самых длинных своих писем - включая одно, написанное в конце 1929 г., которое начинается благоразумным предупреждением: "ВНИМАНИЕ! Не пытайтесь прочесть все это за один раз! Я потратил на него неделю, & в нем не меньше 70 страниц - насколько мне помнится, это самое длинное письмо, что я писал за свою жизнь, ныне насчитывающую 39 лет, 2 месяца & 26 дней. Pax vobiscum [мир вам]!" (70 страниц - это 35 листов, исписанных с обеих сторон.) О самом Вудберне Харрисе мало что известно, но, тем не менее, он вдохновил Лавкрафта на одни из самые интеллектуально сложных писем.
  
  
  
   Путешествия Лавкрафта весной-летом 1930 г. начались в конце апреля. Его целью был Чарльстон (Южная Каролина), и, такое ощущение, что он перенесся на Юг почти без остановок в пути - даже в Нью-Йорке, если отсутствие почтовых открыток и писем оттуда может служить доказаельством. Он сообщает, что полдень 27 апреля встретил в Ричмонде и провел ночь в Уинстон-Салеме (Северная Каролина). 28 апреля застало его в Колумбии (Южная Каролина), в Кэпитол-парке; вопреки тому, что город был "не колониальным, но скорее довоенным", он был совершенно очарован южной атмосферой.
   Но это было лишь предвкушение реальных восторгов, что предстояли ему. 28-го числа Лавкрафт сел на автобус, который привез его прямо в Чарльстон. Открытка, посланная Дерлету 29 апреля, позволяет понять чувства Лавкрафта:
  
   Вкушаю самое чудесно пленяющее окружение - пейзажем, архитектурой, историей & климатом - что мне когда-либо доводилось видеть! Мне трудно хоть что-то сказать о нем, кроме одних восклицаний - я перебрался бы сюда в ту же секунду, кабы моя сентиментальная привязанность к Новой Англии была чуть слабее... Останусь здесь столько, насколько хватит наличности, даже если придется отказаться от всего остального задуманного путешествия.
  
   Лавкрафт оставался в Чарльстоне до 9 мая, осмотрев все, что стоило осматривать; а там определенно еще было, на что посмотреть. Чарльстон по сей день остается одним из самых хорошо сохранившихся колониальных городов восточного побережья - благодаря, конечно, очень энергичному движению за реставрацию и сохранению, которое сейчас сделало его даже более привлекательным, чем он был во времена Лавкрафта, когда некоторые колониальные памятники пришли в состояние обветшания. За редкими исключениями сохранилось практически все, что описал Лавкрафт в "Отчете о Чарльстоне" (1930). Подобно "Кирпичному Ряду" Провиденса, пропала цепь старых пакгаузов вдоль Ист-Бэй-стрит, смененная детскими игровыми площадками; сиротский приют Чарльстона (1792) на Калхун-стрит был снесен, а его место - занято административных зданием Университета Чарльстона; место Старого Молитвенного Дома Квакеров на Кинг-стрит (сгоревшего в 1861 г.) ныне занято крытой автостоянкой округа Чарльстон; и так далее. Из более поздних зданий исчезло общежитие YMCA на Джордж-стрит, где, наверняка, останавливался Лавкрафт, а также Тимрод-инн на Митинг-стрит; гостиница "Фрэнсис-Мэрион" на площади Мэрион-сквэйр в 1995 г. проходила реконструкцию.
   В своих заметках Лавкрафт, наряду с очень подробным изложением истории города (включая отступления об архитектуре Чарльстона, его садах, кованых оградах и выкриках уличных разносчиков, по большей части, чернокожих), методично составляет пеший маршрут - который, как он оптимистично заявляет, можно преодолеть за один день (мне это удалось, хотя и потребовало около семи часов и нескольких остановок на отдых), - который позволяет осмотреть все выдающиеся старые достопримечательности Чарльстона (т.е., дома и иные сооружения, построенные до Гражданской войны) с минимумом возвратов. Маршрут не включает некоторые весьма живописные, но не колониальные, части города (например, западный конец Сауз-Бэттери), а также такие отдаленные районы, как Форт-Самтер, Форт-Моултри на острове Салливана, Цитадель и т.п., хотя сам Лавкрафт, вероятно, там побывал. Он признает, что сердце колониального Чарльстона - это сравнительная небольшая территория южнее Брод-стрит между Легар и Ист-Бэй, включающая такие оживленные улицы, как Трэдд, Черч, Уотер и т.п.; переулки в этой части города - Бедонз-элли, Столлз-элли, Лонджитьюд-лейн, переулок Св. Михаила - заслуживают того, чтобы их осмотреть. Если двигаться дальше к северу, между улицами Брод и Калхун все чаще появляются послереволюционные и довоенные здания, а административным и деловым центром города по-прежнему остается пересечение улиц Брод и Митинг. Север Калхун-стрит едва ли представляет исторический интерес. Вряд ли стоит говорить, что даже в колониальные или полуколониальные районы проникли приметы современности: Кинг-стрит между улицами Хейзелл и Брод ныне почти полностью состоит из антикварных лавок и дорогих торговых центров; на Митинг-стрит северней Брод есть ряд гостиниц и иннов, обслуживающих туристов; северные участки Ист-Бэй также ужасно "яппизированы". Но даже современные здания в Чарльстоне в целом гармонируют с колониальной атмосферой, и мне попалось всего несколько нелепо модерновых архитектурных образчиков.
   Некоторые даты постройки, указанные Лавкрафтом в его путевых заметках для жилых домов, зданий и церквей, ошибочны, хотя, возможно, в этом "повинны" более тщательные исторические исследования, проделанные за последние шестьдесят лет. Основным путеводителем Лавкрафта, как написано в его заметках, были "Уличные прогулки по Чарльстону, Южная Каролина" Мириам Белланджи Уилсон (1930) - похоже, не особенно авторитетный источник. Многие здания, восхитившие Лавкрафта, в действительности старше, чем он полагал - факт, который он, определенно, лишь приветствовал бы.
   Чарльстон - во многом своего рода южный Провиденс: пускай улицы окаймлены пальмами, сами дома - во многом те же, что украшают Колледж-Хилл, а местами - даже более роскошные. Возможно, это отчасти объясняет очарованность Лавкрафта этим местом - оно было для него совершенно новым, но в то же время здешняя архитектура и атмосфера были для него как родные. Но это было еще не все. В Чарльстоне (как Лавкрафту, во всяком случае, нравилось верить) существовала неразрывная связь настоящего с прошлым: город был не просто окаменелым музеем, подобно Салему или даже Ньюпорту, но преуспевающим, шумным центром торговли и общественной жизни. Лавкрафт действительно выражал желание переехать сюда - и мог бы это сделать, не будь его привязанность к родным краям столь велика.
   9 мая Лавкрафт нехотя оставил Чарльстон и проследовал в Ричмонд, где задержался примерно на десять дней. 13-го числа он отправился на экскурсию в Питерсбург, город пятнадцатью милями южнее Ричмонда, полный колониальных древностей. Он также побывал на месте Битвы при Питерсбурге (2 апреля 1865 г.), кульминации осады Питерсбурга, начавшейся в середине июня 1864 г., которая сделала капитуляцию Конфедерации неизбежной; экскурсию проводил восьмидесятилетний ветеран Конфедерации, который был призван на службу в четырнадцатилетнем возрасте.
   Лавкрафт учился урезать дорожные расходы. Уондри рассказывает нам, как он вдали от дома экономил на счетах за чистку одежды: "Он аккуратно укладывал свои брюки между постельными матрасами, чтобы за ночь обновить складку и разгладить их. Он отсоединял от рубашки воротничок, стирал его, укладывал в сложенном полотенце для рук и прижимал сверху Библией Гидеона, таким образом, получая утром свежий воротничок". Так что Лавкрафту была некоторая польза от Библии! Он начал самостоятельно стричься, прикупив "патентованную машинку для стрижки", - несомненно, какой-то триммер.
   15 мая Лавкрафт открыл для себя Мэймонд-парк в Ричмонде, который привел его в экстаз. Он заявлял, что этот парк превосходит даже изысканный японский садик в Бруклинских Ботанических садах, утверждая, что он ""Поместье Арнгейм" и "Остров феи" По, собранные в единое целое... с моими собственными "Йинскими садами", добавленными для полной радости".
   Именно в Ричмонде он проделал большую часть новой заказной работы для Зилии Бишоп, хотя, кажется, не закончил ее до августа. Вклад в нее Бишоп, несомненно, столь же велик (или мал), как и в две предыдущие работы; но в данном случае это, скорее, достойно сожаления, ибо означает, что многие изъяны и нелепости в рассказе лежат целиком или преимущественно на совести Лавкрафта. Мало что во всем творчестве Лавкрафта сравнится с "Локоном Медузы" [Medusa's Coil] по запутанности, напыщенности и попросту глупости. Подобно некоторым его ранним работам, эту вещь губит прискорбный переизбыток сверхъестественного, приводящий к полному хаосу в финале, а также недостаточная искусность в изображении персонажей, что (как и в "Последнем опыте") портит рассказ, основанный преимущественно на конфликте персонажей.
   Рассказ повествует о молодом человеке по имени Дени де Рюсси, который влюбился в загадочную француженку, Марселин Бедар, женился на ней и увез в свое родовое поместье в Миссури. Но оказалось, что Марселин - некое древнее существо с живыми волосами, которое, в конце концов, принесло несчастье и смерть всем участникам истории - Дени, его отцу (рассказывающему большую часть истории), художнику Фрэнку Маршу (который пытался предупредить Дени об истинной природе его жены) и себе самой. Но для Лавкрафта реальной кульминацией - ужасом, который превосходил все прочие ужасы рассказа - стало открытие, что Марселин была, "хоть и в обманчиво незначительной степени..., негритянкой". Но это дурацкое расистское откровение - еще далеко не финал, так как далее выясняется, что поместье, оказывается, давным-давно разрушено, что не мешает ему неким сверхъестественным образом появиться вновь - видимо, исключительно чтобы помучить злополучного путника (и читателей).
   Основная проблема этого рассказа - помимо ужасающе бульварного сюжета, - в том, что персонажи настолько деревянны и шаблонны, что в них нет ничего живого. Лавкрафт хорошо знал о своем очень ограниченном понимании и своем очень ограниченном интересе к человеческим существам. Свои собственные произведения он сочинял таким образом, чтобы фигуры людей ни в коем случае не оказались в фокусе сюжета; но в случае литературной поденщины - где предполагалось, что надо следовать хотя бы скелету сюжета, предоставленному клиентом, - ему не всегда удавалось избежать потребности в живых образах, и именно те работы, где подобные образы не удались, расцениваются как слабейшие. Сохранились рабочие заметки к рассказу - включая как набросок сюжета, так и "Способ Повествования" (синопсис событий в порядке изложения); из них также становится ясно, что расистское откровение в финале - "женщина оказалась вампиром, ламией & тд. & тд. - & явной (сюрприз для читателя, как и в оригинале) негритянкой" - должно было стать ужасной кульминацией рассказа. Упоминание "оригинала" наводит на мысль, что существовал некий первоначальный набросок рассказа авторства Бишоп; но если это и так, он не сохранился.
   Определенно, публикации рассказа помешало вовсе не его скверное качество, ведь куда худшие истории публиковались с завидной регулярностью; но по какой-то причине (и чрезмерная длина может иметь к этому отношение) "Локон Медузы" был не принят "Weird Tales". Позже, в том же году Лавкрафт обсуждал с Лонгом возможность отправки рассказа в "Ghost Tales", но если его туда и послали, он снова был отвергнут. Наконец, он появился в "Weird Tales" за январь 1939 г. Для журнальных публикаций и "Курган", и "Локон Медузы" были сильно переделаны и отредактированы Дерлетом, который продолжал перепечатывать исправленные тексты в книжных сборниках вплоть до самой своей смерти. Подлинные тексты не были опубликованы до самого 1989 г.
   Вернувшись в Нью-Йорк 20 мая, Лавкрафт с волнением прочел один интересный фрагмент присланной корреспонденции - письмо от Клифтона П. Фейдимана из "Simon & Schuster", предлагающее Лавкрафту прислать им роман. Лавкрафт немедленно ответил, что, хотя он может написать роман позднее ("Случай Чарльза Декстера Варда" явно им даже не рассматривался), он бы предпочел прислать сборник рассказов. Несколько дней спустя энтузиазм Лавкрафта заметно поувял: он обнаружил, что письмо было всего лишь формой, рассылаемым всем авторам, появлявшимся в "Списке почета" ежегодника О'Брайена; более того, Фейдиман ответил, сообщив: "Боюсь, вы правы в том, что мы не слишком заинтересованы в сборнике рассказов. Я надеюсь, однако, что вы возьметесь за дело & напишете роман, о котором вы говорите. Если он будет хорош, его тема станет, скорее, плюсом, чем минусом".
   Интересно отметить, что ожесточенное нежелание мейнстримовых издателей выпускать сборники мистических рассказов было очевидно уже в 1930 г. Очень немногим американским авторам в то время удавалось выпускать сборники, а те сборники, что публиковались, обычно были перепечатками британских изданий работ уже признанных авторов вроде Мейчена, Дансени и Блэквуда. Мистический роман, напротив, до известной степени процветал: такие вещи, как "Холодная гавань" Френсиса Бретта Янга (Knopf, 1925), "Змей Уроборос" Э.Р. Эддисона (Albert & Charles Boni, 1924 [британское издание 1922 г.]), "Темная комната" Леонарда Клайна (Viking, 1927), "Место под названием Дагон" Герберта Гормана (George H. Doran, 1927), "Призрачная вещь" Х.Б. Дрейка (Macy-Masius, 1928) и некоторые другие, были с удовольствием прочитаны Лавкрафтом и по большей части упомянуты в первоначальной или в переделанной версии "Сверхъестественного ужаса в литературе". Но Лавкрафт так никогда и не "засел" за роман такого рода, и события, случившиеся примерно год спустя, могут объяснить, почему.
   В Нью-Йорке Лавкрафт также побывал в недавно открытом Музее Николая Рериха, который тогда располагался на перекрестке 103-й улицы и Риверсайд-драйв (а сейчас - в доме 317 на Западной 107-й улице). Рерих (1874-1947) был русским художником, который провел несколько лет на Тибете и принял буддизм. Его картины Гималаев производят грандиозное впечатление своими изображениями гигантских громад гор, а также своими яркими и незабываемыми красками. Его творчество кажется совершенно несвязанным с западными художественными движениями того периода и, видимо, ближе всего к русскому народному искусству. Лавкрафт, посетив музей вместе с Лонгом, пришел в полный восторг:
  
   Ни Белкнэп, ни я никогда не бывали здесь раньше; & когда мы узрели-таки его причудливое & эзотеричное содержимое, то буквально обезумели от представленных сказочных видов. Несомненно, Рерих - одна из тех редких фантастических душ, что смогли кинуть взгляд на гротескные, ужасные тайны вне пределов пространства & времени & что сохранили некоторую способность намекать на увиденные чудеса.
  
   Рериха, возможно, нельзя считать именно фантастическим художником, но для Лавкрафта он занял свое место рядом с Гойей, Густавом Доре, Обри Бердслеем, С.Х. Саймом, Джоном Мартином (художник и иллюстратор XIX века) и (единственный спорный выбор) Кларком Эштоном Смитом в галерее фантастического искусства.
   В остальном, две недели, проведенные в Нью-Йорке, были потрачены на другие походы по музеям (Метрополитен и Бруклинский), а также на привычную череду встреч со старыми друзьями. Состоялось и одно нежданное знакомство - с Хартом Крейном, который явился в гости к Лавмену 24 мая, когда у того был Лавкрафт. "Мост", опубликованный весной того года, сделал его "одной из самых прославленных & обсуждаемых фигур современной американской словесности". Его портрет, написанный Лавкрафтом, одновременно полон восхищения и жалости:
  
   Войдя, он заговорил об алкоголиках на разных стадиях - & о правильном количестве виски, которое нужно выпить, чтобы хорошо выступать на публике - но стоило мимолетно затронуть тему поэзии & философии, как эта низменная сторона его странной двойственной натуры спала словно маска & под ней проступил человек великой учености, интеллекта & эстетического вкуса, который умел спорить так интересно & глубоко, как никто другой в моей жизни. Бедный чертяка - он, наконец, "состоялся", как авторитетный американский поэт, воспринимаемый всерьез всеми рецензентами & критиками; и все же на самом пике своей славы он - на краю психологического, физического & финансового краха & даже не уверен в том, что найдет в себе силы и вдохновение снова создать крупную литературную работу. После трех часов острой & умной беседы бедный Крейн удалился - поискать себе виски & избавиться от реальности на остаток ночи!
  
   Лавкрафт был прискорбно прав в своем предсказании, ибо два года спустя Крейн покончил с собой. Далее Лавкрафт пишет, что "Мост - действительно вещь поразительного качества"; но мне трудновато представить его реально получающим удовольствие от этого чрезвычайно сложного для понимания, хотя и блестящего произведения - при всех его "новых" взглядах на поэзию.
   Где-то 2 июня Лавкрафт отправился в Кингстон повидаться с Бернардом Остином Дуайером и остался на несколько дней; хозяин и гость много времени провели на открытом воздухе, что, несомненно, должно было стать приятном контрастом жизни в мегаполисе. Оттуда Лавкрафт через Могавк-Трейл проследовал в Атол, чтобы посетить У. Пола Кука и Х. Уорнера Манна. Из-за пошатнувшегося здоровья Кука Лавкрафт остановился у Манна - в пятикомнатной квартире в доме 451 на Мейн-стрит. Они озаботились еще раз посетить Медвежье Логово, а также местные призрачные кладбища. Новой достопримечательностью стал Дуэйн-Фоллз, великолепный водопад к северо-востоку от Атола. Лавкрафт сообщает, что новый выпуск "Recluse" "был частично отпечатан, хотя может не выйти до следующего года"; этот выпуск, несомненно, включал "Загадочный дом на туманном утесе" - и, конечно, так никогда и не вышел.
   Вернувшись домой 13 или 14 июня, Лавкрафт таким образом побил очередной рекорд пребывания вне дома, но никоим образом не закончил свои путешествия в этом году. 3-5 июля он провел на съезде НАЛП в Бостоне - втором национальном съезде самиздата, который он посетил (другим был съезд НАЛП 1921 г.). Мало-помалу Лавкрафт снова втягивался в самиздат, хотя тот никогда больше не станет для него таким всепоглощающим интересом, каким был в 1914-21 гг. Как-то он сумел убедить себя, что апатия, которая убила ОАЛП в 1926 г., среди членов НАЛП постепенно сменяется новым приливом энергии.
   В середине августа Лонги снова пригласили Лавкрафта в Онсете на Кейп-Коде. На этот раз он на автобуса доехал до Нью-Бедфорда, где Лонги встретили его на своем автомобиле. Они сняли коттедж через улицу от того, который занимали в прошлом году; Лавкрафт провел там с 15 до 17-е число, после чего вернулся домой, а Лонги остались еще, как минимум, на две недели.
   Но даже на этом путешествия Лавкрафта не завершились. 30 августа мы увидели бы, как он садится на поезд, идущий на север - в Квебек. Это будет первый и последний раз, когда он покинет Соединенные Штаты, - не считая еще двух последующих визитов в Канаду. Лавкрафт наткнулся на замечательно дешевую 12-долларовую экскурсию в Квебек и не смог пройти мимо возможности увидеть место, о чьих достопримечательностях он был так наслышан. Канадская глубинка - с ее изящными фермами, построенными во французской манере, и маленькими деревеньками с живописными церковными шпилями - была отрадой для глаз, но, по мере того как поезд приближался к цели путешествия, он начинал ощущать, что впереди его ждет нечто незабываемое. Так и случилось:
  
   Никогда я не видел другого подобного места! Все мои прежние стандарты городской красоты придется пересмотреть после взгляда на Квебек! Он едва ли вообще принадлежит к миру скучной реальности - это греза о городских валах, увенчанных крепостями утесах, серебряных шпилях, узких, извилистых, отвесно крутых улицах, великолепных аллеях & спокойной, неспешной цивилизации Старого Света... Конные экипажи все еще многочисленны, & атмосфера всецело принадлежит прошлому. Это прекрасно сохранившийся осколок старой королевской Франции, практически без потерь перенесенный в Новый Свет.
  
   Он провел здесь всего на три дня, но, непрерывно двигаясь, осмотрел практически все, на что было посмотреть - площадь Мэрии, Монморанси-парк, Нотр-Дам де Виктуар, Шато Фронтенак, монастырь Урсулинок и многое другое. Визит увенчала поездка на водопады реки Монморанси. Вернувшись в Бостон, он потратил целый день на поездку на лодке в Провинстаун; сам этот городок на Кейп-Коде его не впечатлил, но пребывание в открытом море взбудоражило его воображение.
   Путешествия 1930 г. опять превзошли предыдущие поездки, и их украшением стали два выдающихся места - Чарльстон и Квебек. Впоследствии Лавкрафт будет возвращаться в эти оазисы старины так часто, как будут позволять его скудные финансы. Но пока он мог хотя бы писать о них - в восторженных письмах и почтовых открытках своим друзьям и в организованных заметках; именно так он и делал. "Отчет о Чарльстоне", который я уже упоминал, не датирован, но, вероятно, написал осенью; и этот очерк длиной в 20 000 слов, посвященных истории, архитектуре и топографии старого города, остается одними из его лучших путевых заметок. Этот очерк не следует путать с брошюрой "Чарльстон", в 1936 г. размноженной на мимеографе Г.К. Кенигом; так как это ничто иное, как длинное письмо к Кенигу, в котором Лавкрафт вкратце пересказывает свой старый очерк, переписав его современным английским языком и подчас опустив самые чарующие и стильные фрагменты.
   Но Квебек побудил его проделать даже более впечатляющую работу. конце октября Лавкрафт пишет Мортону: "...Я пытаюсь сочинить некие заметки о Квебеке, которые вы узрите по завершении"; в конце декабря он сообщает, что находится на 65 странице, а к середине января говорит Мортону: "Что ж, сэр, я имею честь сообщить, что в прошлую среду [14 января] завершил нижеследующую работу, замышленную единственно ради собственного прочтения и ради кристаллизации своих воспоминаний, - 136 страниц неразборчивых каракулей..."
   "Описание города Квебека" стало самой длинной работой, которую он когда-либо написал. За практически всеобъемлющей историей региона идет рассказ об архитектуре Квебека (с прилагающимися рисунками характерных очертаний крыш, окон и тому подобного), подробная самодельная карта основных районов и подробный пешеходный маршрут - как по самому городу, так и для "загородных паломничеств". Что Лавкрафт смог настолько хорошо изучить город за три дня, чтобы написать хотя бы сами путевые заметки (историческая часть "Описания" явно была добавлена позднее, после серьезного изучения источников), дает достаточное представление о том, на что могли быть похожи три этих насыщенных дня.
   Заметки о Квебеке долго пролежали в столе, даже после смерти Лавкрафта. Вопреки обещанию, сделанному Лонгу, вполне очевидно, что никто, кроме автора, так и не увидел их при его жизни, и опубликованы они были только в 1976 году.
  
  
  
   Однако с начала года и на протяжении всей весны, лета и начала осени Лавкрафт работал над вещью, которая действительно была рассчитана на широкую аудиторию: над "Шепчущим во тьме" [The Whisperer in Darkness]. Хотя из всех его основных произведений сочинение именно этого далось ему сложнее всего, эта повесть длиной в 25 000 слов (т.е., самое длинное его произведение до того момента, не считая двух "тренировочных" романов) воспевает седое великолепие новоанглийской глубинки пронзительнее любой его прежней работы, хотя она и страдает от некоторых изъянов в концепции и мотивации персонажей.
   Наводнение, случившееся в Вермонте 3 ноября 1927 г., вызывает большие разрушения в сельских частях штата, а также порождает слухи о странных телах - не похожих на человеческие или на трупы животных, - плывших по течению вздувшихся рек. Альберт Н. Уилмарт, профессор литературы из Мискатоникского университета, интересующийся фольклором, опровергает эти рассказы как стандартное мифотворчество; затем он узнает об отшельнике (но, очевидно, образованном человеке) из Вермонта, Генри Уэнтворте Эйкли, который не только подтверждает эти рассказы, но и утверждает, что в этом районе обитает целая колония инопланетян, чья цель - добыча металла, которого нет на их родной планете (возможно, это недавно открытая девятая планета Солнечной системы, в оккультных сочинениях называемая Югготом); также с помощью замысловатого механического устройства они способны удалять из человеческих тел мозги и брать их с собой в фантастические космические вояжи. Уилмарт относится к рассказу Эйкли с естественной скептичностью, но последний присылает ему фотографии жуткого черного камня с непонятными иероглифами на нем вместе с тайно сделанной фонограммой некого ритуала, происходившего в лесу возле его дома, - ритуала, в котором принимают участие не только люди, но и (судя по неестественным, жужжащим голосам) некие совершенно нечеловеческие существа. По мере того как продолжается их переписка, Уилмарт постепенно начинает убеждаться в истинности слов Эйкли - и начинает не только верить, но и тревожиться, когда некоторые их письма необъяснимо теряются в пути, а Эйкли оказывается втянут в вооруженное столкновение с инопланетянами, которые осаждают его дом. Затем, неожиданно, Эйкли присылает ему обнадеживающее письмо, где утверждает, что он договорился с инопланетянами: он неправильно истолковал их мотивы, но теперь убедился, что они всего лишь пытаются установить хорошие отношения с людьми ради взаимной выгоды. Он примирился с перспективой того, что его мозг будет извлечен и отправлен на Юггот, ибо таким образом он обретет космические познания, с незапамятных времен доступные лишь горстке людей. Он убеждает Уилмарта приехать к нему, чтобы все обсудить, напоминая прихватить с собой все бумаги и прочие материалы, которые он посылал, чтобы с ними можно было свериться при необходимости. Уилмарт соглашается и отправляется в самое сердце вермонтской глубинки, где встречается с Эйкли, который страдает неким необъяснимым недугом: он может говорить только шепотом и с головы до ног завернут в одеяло - не считая лица и кистей рук. Он рассказывает Уилмарту удивительные истории о путешествиях быстрее скорости света и о странных машинах, используемых для перемещения мозгов. Потрясенный для глубины души Уилмарт отправляется в постель, но затем слышит доносящиеся из комнаты Эйкли голоса - одни из них жужжащие, а другие - человеческие. Но что заставляет его бежать из этого дома - это простая вещь, которую он видит, когда позднее прокрадывается в комнату Эйкли: "Ибо предметы в кресле, безупречные до последней, мельчайшей подробности микроскопического сходства - или подлинности - были лицом и руками Генри Уэнтворта Эйкли".
   Никогда не говоря об этом открыто, Лавкрафт дает понять истинное положение вещей: последнее, обнадеживающее "письмо" от "Эйкли" было, на самом деле, фальшивкой инопланетян, написанной, чтобы заставить Уилмарта приехать в Вермонт со всеми свидетельствами, собранными Эйкли; существо в кресле было не Эйкли - чей мозг был уже извлечен из тела и помещен в одну из машин, - но одним из инопланетян, возможно, самим Ньярлатхотепом, которого они почитают. Пресловутые "хорошие отношения", которые инопланетяне якобы желают наладить с людьми, - простое притворство, и на самом деле они мечтают поработить человечество; следовательно, Уилмарт должен предупредить мир о нависшей над ним опасности.
   Генезис рассказа практически также интересен, как и сам рассказ; Стивен Дж. Мариконда подробно изучил этот вопрос, и здесь я по большей части повторю его выводы. Лавкрафт, разумеется, знал о вермонтском наводнении 1927 г., так как оно подробно освещалось в прессе Восточного Побережья. В целом, вермонтским фоном рассказа мы явно обязаны визитам Лавкрафта в 1927 и 1928 гг.; действительно, целые пассажи из очерка "Вермонт - первое впечатление" были целиком вставлены в текст, хотя и слегка изменены, чтобы подчеркнуть ужас и очарование сельского ландшафта. Также вполне очевидно, что Генри Уэнтворт Эйкли отчасти "происходит" от Берта Г. Эйкли, которого Лавкрафт встретил во время поездки 1928 г. Уединенный дом Эйкли одновременно напоминает резиденцию Ортона в Брэттльборо и дом Гудинафа, расположенный севернее. Упоминание "топи Ли" - привет юным братьям Ли, соседям Вреста Ортона. Словом, рассказ представляет собой одно из самых чудесных смешений фактов и фантазии во всем творчестве Лавкрафта.
   И все же сочинение рассказа шло очень трудно и непривычно затянулось. Последняя страница оригинальной рукописи гласит: "Начато Провиденс, Р.А., февр. 24, 1930 / Предварительно завершено Чарльстон, Ю.К., мая 7, 1930 / Полностью завершено Провиденс, Р.А., сент. 26, 1930". Здесь примечательно то, что Лавкрафт взял текст с собой в свои долгие весенние и летние поездки - чего он, насколько мне известно, никогда прежде не делал с творческой работой. 14 марта, до начала первой поездки, он пишет Лонгу: "Я все еще торчу на 26 стр. моего нового вермонтского ужаса". Но на другой день, в приписке к письму Мортону, Лавкрафт пишет: "Что думаешь о НОВОЙ ПЛАНЕТЕ? ОТЛИЧНО!!! Это, наверное, Юггот". Это, конечно, сказано о Плутоне, который К.У. Томбо открыл 23 января, но о котором впервые было сообщено на первой странице "New York Times" лишь 14 марта. Лавкрафт, естественно, был в восторге от этого открытия. И все же упоминание Юггота могло и не быть частью первоначальной концепции рассказа; оно могло быть включено - и вполне искусно - на ранней стадии сочинения. Юггот, разумеется, впервые был придуман Лавкрафтом для "Грибов с Юггота"; но из цикла стихов абсолютно неочевидно, что это планета.
   Но рассказ подвергся значительной переработке уже после того, как был "предварительно завершен" в Чарльстоне. Сперва Лавкрафт взял его с собой в Нью-Йорк, где прочел Фрэнку Лонгу. Лонг говорит об этом в мемуарах 1944 г.; хотя некоторые моменты его рассказа явно ошибочны, в одном пункте его воспоминаний, возможно, есть зерно истины: "Голос Говарда становится вдруг замогильным: "И из коробки искаженный голос произнес: `Бегите, пока еще есть время..."" Затем он отправился в Кингстон навестить Дуайера, где прочел рассказ и ему. После этого Лавкрафт пишет Дерлету:
  
   Мой "Шепчущий во тьме" вернулся обратно на стадию создания в результате кое-какой крайне веской & проницательной критики со стороны Дуайера. Я не буду пытаться подлатать его на скорую руку за остаток поездки, но сделаю его первым пунктом своей рабочей программы, после того как попаду домой, - что, без сомнения, произойдет менее чем через неделю. Ожидаются значительные сокращения & немалое утончение финала.
  
   Лавкрафт, конечно, не смог закончить переработку до завершения своих поездок в Бостон (на конвенцию НАЛП), Онсет и Квебек. Тем не менее, ясно, что, по крайней мере, один момент, который Дуайер предложил переделать, - это предупреждение (видимо, исходящее от мозга Эйкли, заточенного в одной из канистр), которое своей очевидностью портило главный "сюрприз" в финале рассказа (если в первой версии история заканчивалась точно также). Также, похоже, Дуайер рекомендовал сделать Уилмарта менее легковерным, но с этим Лавкрафт не слишком преуспел: хотя, по-видимому, были добавлены кое-какие детали, чтобы повысить скептицизм Уилмарта - особенно в отношении явно состряпанного последнего письма от "Эйкли", он все-таки ведет себя крайне наивно, без лишних размышлений отправляясь прямо в Вермонт со всеми документальными свидетельствами, полученными от Эйкли. Уилмарт в крайней форме демонстрирует то, что мы видим во многих персонажах Лавкрафта: неспособность поверить, что происходит нечто необычное или сверхъестественное.
   Но "Шепчущий во тьме" страдает от более серьезных изъянов, один из которых мы уже наблюдали в "Ужасе Данвича". И снова, вопреки собственному желанию отбросить традиционную мораль при описании инопланетян, Лавкрафт наделяет их обычными - и довольно мелочными - человеческими склонностями и недостатками. Они дважды повинны в дешевых подлогах - так последнего письма, так и более ранней телеграммы, которую они послали от имени Эйкли, чтобы помешать Уилмарту раньше времени приехать в Вермонт; в этом случае инопланетяне были столь неловки, что неправильно написали имя Эйкли, невзирая на собственные утверждения, что "емкость их мозга превосходит таковую у любой существующей жизненной формы". Их противостояние с Эйкли приобретает непредвиденно комичные обертоны, напоминая о перестрелках в дешевых вестернах. Когда Уилмарт приезжает на ферму Эйкли, ему что-то подсыпают в кофе, чтобы усыпить его; но он, почувствовав вкус, не пьет его, поэтому подслушивает части беседы, не предназначенной для его ушей.
   Но, несмотря на то, что подобные недостатки сюжета и исполнения сильно портят "Ужас Данвича", здесь они оказываются лишь второстепенными изъянами в остальном великолепного рассказа. "Шепчущий во тьме" остается подлинным монументом в творчестве Лавкрафта благодаря своему трепетно живому воплощению новоанглийских ландшафтов, своему ощущению документального правдоподобия, своей вкрадчивой атмосфере нарастающего ужаса и своему захватывающему обращению к космической тематике.
   "Шепчущий во тьме", самое длинное произведение, которое Лавкрафт побеспокоился отпечатать и отослать издателю, принес соответствующую прибыль. Он охотно был принят Фарнсуортом Райтом, который заплатил за него 35 долларов - самый большой чек, который тот когда-либо получил (и получит) за одиночное произведение. Райт планировал напечатать его двумя выпусками; но в начале 1931 г. "Weird Tales" был вынужден примерно на полгода перейти к выпускам раз в два месяца, так что рассказ полностью появился в августовском номере 1931 г. Изначально планировалось чередовать "Weird Tales" с "Oriental Stories", но к лету 1931 г. "Oriental Stories" начал выходить лишь ежеквартально (в 1933 г. он поменяет свое название на "Magic Carpet", после чего протянет еще один год), а "Weird Tales" возобновил ежемесячный выпуск номеров.
  
  
  
   За этот трехлетний период Лавкрафт написал два оригинальных произведения (серьезно испорченный недостатками "Ужас Данвича" и несколько подпорченный, но в остальном монументальный "Шепчущий во тьме") вместе с тремя работами для Зилии Бишоп: одной замечательной ("Курган"), другой - довольно заурядной ("Проклятие Йига") и еще одной - достойной лишь забвения ("Локон Медузы"). Но несправедливо было бы оценивать Лавкрафта как человека и автора лишь по художественным произведениям. Поездки в Вермонт, Виргинию, Чарльстон, Квебек и другие оазисы старины дали немало пищи его воображению, а его заметки о путешествиях (в письмах и в эссе) - числе самых его душевных вещей. Его переписка продолжала разрастаться, по мере того как он находил новых друзей, и их отличающиеся взгляды на жизнь - также как и постоянное впитывание новой информации и новых перспектив с помощью книг и наблюдения окружающего мира - позволили ему значительно усовершенствовать свои философские воззрения. К 1930 г. он разрешил для себя многие вопросы, и позднее лишь его политические и экономические взгляды подвергнутся всестороннему пересмотру. А, значит, уместно рассмотреть его воззрения перед тем, как обратиться к рассмотрению последующей его литературной работы, основанной на них.
  
  
   Примечание: Перевод не преследует никаких коммерческих целей и делается непрофессионалом исключительно ради собственного удовольствия. Имеющиеся в тексте книги ссылки самого Джоши по большей части не приведены. Все ссылки, помимо специально оговоренных, сделаны мною.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"