В ночных телефонных звонках есть что-то неправильное. Редко, когда такому событию обрадуешься. Пока добежишь до аппарата - всякое подумаешь. Да ещё спросонья. Принято считать, что хорошие вести не нуждаются в быстрой доставке, а дурные - всегда самые срочные. И когда Пашку подняла с постели, требующая абонента настойчивая трель, в неразберихе ещё спящего сознания, первым зашевелилось беспокойство.
Оказалось, напрасно. И хотя звонок получился неожиданным, но в конечном итоге Пашку даже порадовал. Звонившим, оказался его старинный дружок Мишка. Они когда-то учились в одном классе и в детстве были, что называется 'не разлей вода'. Вместе проводили почти всё свободное время, на уроках сидели за одной партой и даже соседствовали по алфавиту в классном журнале на букву 'эЛ' - Пашка Логинов и Мишка Лопатин.
- Дрыхнешь поди? Разбудил? - весело кричал Мишка в трубку, - Это сколько сейчас времени на просторах Алтая?
Уже давно Мишка жил в Москве. А сначала, отслужил в армии, в ближнем подмосковье. Затем пристроился в милицию, в самой столице. И уже потом, как-то переметнулся в деловой мир мегаполиса. В общем-то Пашка толком не знал всех тонкостей - зацепившись за 'белокаменную', школьный товарищ на связь выходить перестал.
- Да чёрт его знает, - отвечал Пашка, не сумев сходу сориентироваться, - ночь у нас...
- Ладно, мотай на ус!
Быстро и по-деловому Мишка разъяснил, что прилетает в их родной город всего на сутки, по делам семейным, хочет повидаться и назвал адрес своей тётушки, где его нужно будет 'вырвать из цепких лап родственников, часиков в одиннадцать вечера'.
- А тебя отдадут? - засомневался Пашка.
- Стану я спрашивать! Двадцать четыре часа, вдали от дома и семейных уз - не должны потратиться впустую. Днём - дела, а потом... ха-ха-ха, давай-ка молодость вспомним. Не слышу радости в твоём сопенье! Идёт? Что нам ещё остаётся, молодым да красивым? Всё понял? Ну, бывай!
Пашка едва успел открыть рот, чтобы как-то выразить своё радостное согласие, но в трубке обгоняя друг друга, уже мчались короткие гудки.
Прошлёпав босыми ногами на кухню, Пашка включил свет и оценил обстановку:
'Ну вот - времени без пяти три, а сна ни в одном глазу. Теперь, даже если лягу усну вряд ли, разве что к утру, когда уже нужно будет вставать. Да и ладно! Подумаешь - сон, тут, вон какие дела разворачиваются'.
Подойдя к тёмному окошку, Пашка ткнулся носом в стекло и уставился в сумрак двора, разбавленный несколькими светящимися напротив окнами дома-близнеца. В городе не увидишь настоящую ночь с её непроницаемым для глаз пространством, густо закрашенным самыми плотными по тону чёрными чернилами. Уличные фонари, свет, из 'неспящих' квартир, фары одиноких машин, разноцветные рекламные конструкции - всё это, словно молоко, влитое в кофе, разбавляет натуральность темноты.
Именно такими световыми пятнами больших и малых городов мерцает в космос, развернувшееся в ночь полушарие Земли. И Пашкина фантазия, ориентируясь по этим огонькам, побежала далеко за спящий дом, в глубину страны через тысячи километров просторно раскинувшейся Сибири, потом миновав Великий Урал, махнула за Волгу до самой Москвы.
'А в Москве, - думал он, - Мишка сейчас садится в самолёт, чтобы за три часа перемахнуть всё это расстояние. До города своего детства. И сдаётся мне, что это для него будет полёт из настоящего в прошлое, не больше и не меньше. Как будто на машине времени. Ну, надо же... Прогресс на службе человека'.
Москва. Пашке нравился этот далёкий от его родных мест, чужой и вместе с тем какой-то свой, близкий неявной дружеской связью город. И хотя бывал он в столице крайне редко, всё равно, приезжая по какому-нибудь случаю обязательно выбирался на Красную площадь, бродил по Патриаршим прудам или Чистопрудному бульвару, а если хватало времени, пешком доходил с Чистых прудов до Богоявленского Елоховского собора, в котором крестился не кто-нибудь - сам Александр Сергеевич Пушкин. А узнал Пашка, о данном грандиозном событии, из скромной памятной доски на стене этого невеликого на вид старинного пятикупольного храма, обтекаемого, словно островок на реке, с одной стороны тихим Елоховским проездом, а с другой, шумной Спартаковской улицей, насыщенной равнодушно порыкивающими машинами и рассыпающими электрические сполохи, троллейбусами.
Конечно не вся Москва благоденствовала для Пашки. От битком забитого людьми и машинами центра, от изменившей своё советское название улицы Горького, или бывшего проспекта Калинина, он быстро уставал. Не умея принимать своей природной неспешностью этот марафонский ритм движения, в котором вся красота старого города сливалась в пёструю динамичную ленту с неразличимыми деталями на фоне обезличенных, спешащих в своей роботизированной озадаченности людей.
Лет восемь назад собираясь в Москву в рабочую командировку, Пашка задумал разыскать там Мишку и сунулся к его родителям за адресом. Мишкины родители тётя Тоня и дядя Коля, уже давным-давно переехали из старенького, белёного красным колером двухэтажного шлаколитого барака, принадлежащего трамвайному депо. Барак снесли, они получили квартиру в застраивающемся на окраине города спальном районе и 'потерялись из вида'. Но Пашка, помогавший им перевозить вещи в новую квартиру, дорогу запомнил и быстро разыскал их в порядком разросшемся жилом массиве.
- Что ты Паша, да разве же к нему можно теперь, - запричитала тётя Тоня, узнав о Пашкиных планах. - Он ведь у родителей жены прописан, а те - не очень жалуют его, мол, босяк из деревни. А где же из деревни, Паша? Город-то наш большой и театры есть - пожалуйста, и университет! Ох, Пашенька, испереживалась я вся, ночами не сплю. Мы всего-то с Колей, что называется на другую улицу переехали и то как вырванный куст - всё прижиться не можем на новом месте. И как он там, в Москве этой? Да ещё у чужих людей. Ты уж, Паша повремени, глядишь - свою квартирку справят. Вот тогда...
А что к словам супруги добавил дядя Коля в адрес новых сватов, да и в Мишкин адрес тоже - на то можно намекнуть только длительным многоточием.
То, что дядя Коля был мастером непечатного слова, Пашка знал из собственного опыта. Однажды, вместе с Мишкой и ещё с парочкой одноклассников, они выдули добрую половину молодой бражки из сорокалитровой алюминиевой фляги, поставленной на дяди Колин день рождения. Так получилось - хотели по кружечке и увлеклись. Чтобы замести следы, недостающую часть, восполнили обычной водопроводной водой. Когда гости, пришедшие через несколько дней к застолью, раскритиковали невызревшее пойло, дядя Коля быстро вычислил виновных. И Пашка, зайдя вскорости к Мишке домой, услышал много новых слов и некоторые даже кое-где впоследствии употреблял для усиления речи.
Дядя Коля с тётей Тоней частенько вспоминали эту 'бражную' историю, но уже со смехом. Пашка, про ситуацию с выпитой брагой тоже не забывал, при случае рассказывая её почти как анекдот с добавлением новых, присочинённых подробностей. К Мишкиным родителям, Пашка всегда относился по-доброму, не обижаясь на их ехидное ворчание по поводу подростковых глупостей, вытворяемых друзьями сына и Пашкой в том числе. Всё это ворчание было беззлобным и выдав очередную порцию 'критики', Пашку всегда усаживали за стол и кормили до отвала, а по достижении им относительно взрослого возраста и рюмочку могли поднести в честь праздника. Может быть, это выглядело и не педагогично, но тётя Тоня и дядя Коля считали, что пусть лучше парнишки выпьют дома и поедят как следует, чем будут глушить дешёвый портвейн по закоулкам, занюхивая выпитое рукавом рубашки вместо закуски.
А в первый раз Мишкины родители предложили Пашке выпить напитка более крепкого чем чай или компот, когда он учился в десятом классе. Накануне Нового года, они с Мишкой собрались идти в лес за сосёнками. В то время ёлки тоже входили в разряд бесчисленного списка дефицитных товаров и поэтому небольшие сосёнки вполне подходили для праздничного украшения квартиры. А поскольку район, где жили Пашка с Мишкой примыкал к сосновому лесу, не было ничего удивительного в том, что большинство местных жителей не 'мудрствуя лукаво' отправлялось в лес под покровом темноты и поорудовав топором, доставляло в дом выбранную зелёную красавицу.
На сосновый промысел, Мишка резонно предложил выдвигаться из его дома, который находился всего в полукилометре от леса. Пашка, одевшись для случая потеплее, пришёл к Мишке и дождавшись, когда стемнеет, они быстренько собрались на 'дело', вооружившись чем cмогли. В принципе, для добычи сосёнок достаточно было небольшого топорика, который они позаимствовали в инструментальном ящике дяди Коли. Не найдя лучшего места, Пашка, в целях конспирации засунул не нужный до времени топорик в рукав, а Мишка любивший эффекты - спрятал за голенище валенка ещё и отцовский охотничий нож. Дядя Коля и тётя Тоня, зная о задуманном плане вышли проводить мальчишек и дядя Коля, бегло осмотрев сына, нож тут же изъял, сказав мол 'хватит вам топора, который всё равно придётся бросить, чтобы легче было убегать, когда встретите лесничего'. А тётя Тоня, сохраняя серьёзное лицо посоветовала не рубить слишком больших деревьев, 'чтобы пуп от натуги не развязался'. С тем и расстались.
Чтобы попасть в лес, Пашке с Мишкой нужно было по трубе водопроводной магистрали перейти через речушку, незамерзающую из-за промышленных стоков даже в сильные морозы и подняться по косогору, с которого начиналось старое городское кладбище. Поначалу, они довольно бодро и смело шли к лесу, лавируя между занесёнными снегом полуразвалившимися, а местами превратившимися почти в труху могильными оградками и памятниками, но постепенно место бодрости в Пашкиной и Мишкиной душах начала занимать естественная боязнь ночного кладбища. О том, чтобы вернуться не могло быть и речи и шуточками, подбадривая друг друга, они продвигались дальше. Но с каждым шагом, смех становился всё неестественнее, а голоса всё тише, словно кто-то мог их услышать.
Ночь выдалась лунной и этот разлитый по заснеженному склону холодный свет, с одной стороны помогал Пашке с Мишкой, хорошо освещая уходящее в лес кладбище на несколько десятков метров, а с другой стороны, делал их самих видимыми, как на ладони. Да ещё, затвердевший от стоящих морозов наст, звучно хрустел при малейшем прикосновении и возвращаемый эхом с небольшой задержкой шум от их передвижения, принимался за встречные шаги. Пашка и Мишка, то и дело останавливались, чтобы прислушаться и попытаться уловить в утробе, сгущающейся за соснами бескрайней и бесформенной темноты, присутствие человека или даже зверя. Честно сказать, наличие в этом месте привидений тоже не сбрасывалось со счетов. Глазами и ушами 'внедряясь' в пространство между подсвеченными луной янтарными сосновыми стволами, они замирали как два столбика и, не ощущая холода, стараясь даже не дышать беззвучно стояли по несколько минут и только пар их дыханий выдавал в этих столбиках двух притаившихся мальчишек.
И лес, словно чувствуя их состояние, давал большую пищу для воображения, кряхтя лопающейся на морозе древесиной, шурша попавшими в воздушные потоки отслоившимися шкурками коры и двигая тени, от раскачивающихся молодых сосен, с растопыренными как руки ветками.
Вдруг Мишка рухнул точно подкошенный. Пашка, стоявший чуть поодаль, мгновенно сделал то же самое и потихоньку пополз к Мишке, зачёрпывая снег голенищами валенок. Поравнявшись с Мишкой, Пашка легонько ткнул его кулаком в бок.
- Там, - приподняв голову и указывая пальцем перед собой, прошептал Мишка, - кто-то стоит...
Пашка, посмотрел в сторону, указанную Мишкой и увидел, что метрах в пятидесяти от них между двух завалившихся могильных оградок стоит высокий человек в шапке набекрень. На то, что это действительно человек, указывал пар от дыхания, хорошо видный в лунном свете.
- Что будем делать? - тихо спросил Пашка, подавляя желание рвануть во все лопатки с этого чёртова кладбища.
- Давай подождём, - подумав, ответил Мишка, - этот гад всё равно когда-нибудь уйдёт.
Они терпеливо ждали, лёжа на снегу минут тридцать, пока холод не пробрался в самые внутренности. Человек не уходил, оставаясь стоять в однообразной, словно задумчивой позе, обращённый в сторону петляющей под горкой реки.
- Вот зараза, батя нож забрал... Дай мне топор, - зашептал, пристукивая зубами Мишка, - я подползу поближе и посмотрю, что за хмырь...
- Я сам. - ответил Пашка и коряво сгибая замёрзшие руки и ноги пополз вперёд.
Продвигаясь метр за метром и преодолевая предательски похрустывающий наст, Пашка, не придумав ничего лучшего готовил себя к тому что, если мужик бросится на него нужно будет вскочить и выхватив топор с каким-нибудь дурным криком наподобие 'а ну стоять, сучара', напугать мужика, подавив у незнакомца любое желание с ними связываться. Взять, как говорится, на арапа. Рядом пыхтел Мишка, тоже настроенный решительно. Расстояние сокращалось. А мужик, в своей лихо заломленной шапке, продолжал стоять, спокойно дыша и не обращая никакого внимания на события вокруг себя.
- Чтоб тебя... - выругался Мишка, мастерски процитировав своего отца.
Мишка ругался не часто, но сейчас было отчего. Вблизи задумчивый мужик оказался высоким надгробным крестом, с висящим на макушке венком из искусственных цветов, принятым за шапку. А испарение от незамерзающей речушки, подходившей в этом месте совсем близко к кладбищу, в лунном свете, который не зря считают магическим и таинственным, прочиталось как пар идущий изо рта.
Испытав огромное облегчение, Пашка и Мишка вырубили две ровные со всех сторон сосёнки и быстренько отправились к Мишке домой. Но на этом мытарства их не закончились. На обратном пути, когда они переходили по трубе через речку, Мишка оступился и, упав с трубы, почти по пояс оказался в воде. Пашка, кинул свою сосёнку на берег и сев верхом на трубу вытащил сначала Мишкино деревце, которое тот, не выпуская из рук держал над головой, а потом помог выбраться самому Мишке.
Встретив Мишку и Пашку, трясущихся от холода, украшенных мелкими сосульками, примёрзшими к одежде и оценив лужу растекающуюся вокруг Мишкиных валенок, тётя Тоня и дядя Коля без лишних слов усадили их за стол. Тётя Тоня, бросив Мишке краткую характеристику: 'большой, а без гармошки', ничего добавлять к сказанному не стала и поставила варить пельмени, чтобы накормить мальчишек горячим, а дядя Коля налил им по большой стограммовой стопке самогона собственного производства и потом, под пельмени - ещё по одной. Возможно, это было первое признание родителями, их, Мишки с Пашкой, уже достаточную взрослость и равенство с собой. А ведь и сами тётя Тоня и дядя Коля были тогда ещё совсем не старыми.
И вот, недавно, дядя Коля умер. Пашка узнал об этом случайно, от каких-то полузнакомых людей. Сказали: что-то с сердцем. Возможно инфаркт.
Просиживая, остаток ночи на кухне и подбадривая себя крепким чаем, Пашка, в какой-то момент не выдержал бесцельности своего сидения и полез на антресоли, где среди старых книг хранились альбомы с фотографиями. Благо, что жена с дочкой были у тёщи, уехав дышать деревенским воздухом, а заодно и 'позакручивать' на зиму банки с подоспевшими на тёщином огороде огурцами. Поэтому, Пашка мог спокойно хозяйничать, не боясь разбудить домашних в эту не подходящую для чаепития, а тем более для ревизии на антресолях, ночную пору.
'Вот и моя машина времени, да почище чем у Мишки, - радостно подумал он, кладя на стол, выбранный из общей стопки школьный альбом, - а ну-ка'!
И Пашка аккуратно, но весомо опустил растопыренную ладонь на лежащий перед ним фотоальбом, ударом выбив из него облако пыли.
- Пыль веков! - заговорил он вслух, - Видимо, придётся мне совершить археологические раскопки.
Пашка, склонившись над столом, принялся перебирать старые фотографии, оживающие для него воспоминаниями о событиях школьной поры, радуясь почти над каждым снимком оттого, что всплывающие из памяти эпизоды были настолько подробными, словно всё происходило не 'страшно подумать, сколько лет назад', а совсем недавно.
Вся далёкая и одновременно близкая школьная жизнь замерла на картонных прямоугольничках и открывалась Пашке нечётким, любительским изображением. Но для него всё это размытое детство шумело живыми голосами: Мишки и Вероники, учителя физкультуры Тактаганыча и Наташи-пионервожатой, а также всего остального человечества, населявшего в те годы его школу.
'Какие мы тут молоденькие! - думал Пашка. - А сейчас уже - хо-хо-хо. Вот Валюшку недавно встретил - едва узнал. Кстати!'
Пашка, оторвавшись от альбома, полез теперь уже в письменный стол и среди рисунков дочери, поздравительных открыток от родителей, собственных писем из армии и прочей памятной корреспонденции, выбросить которую у него рука не поднималась, откопал потрёпанную записную книжечку c адресами и телефонами одноклассников и одноклассниц. Вдруг Мишке понадобятся чьи-то координаты. А вот они!
Класс у них был дружный - многие прошагали вместе всю 'десятилетку', от первого звонка, до выпускного бала. Так и шли, по всем ступенечкам, школьного бытия - из октябрят в пионеры, потом в комсомольцы. Для того, советского времени - это было важно. Как в песне: '...это наша с тобою судьба, это наша с тобой биография'.
Разумеется, жизнь не состояла только из пионерских линеек и комсомольских собраний. Как и положено 'растущим организмам' они открывали мир во всём его разнообразии.
Целоваться, например, четырнадцатилетного Пашку научила школьная пионервожатая Наташа. Да и Мишку тоже. Мальчишки и девчонки, человек пять-шесть вечерами приходили домой к Наташе, болтали о делах школьных, потом немножко выпивали какого-нибудь сладенького (из-за девчонок) вина и играли в 'Бутылочку' или 'Кысь-брысь-мяу'. Так вот и обучались между делом искусству взрослого поцелуя 'губы в губы'. При этом, отношения между мальчиками и девочками продолжали оставаться дружескими, не выходящими за рамки простой подростковой симпатии. И самым эротичным элементом в свершающихся поцелуях и сопутствующих им объятиях, по мнению Пашки, бывала, случайно прощупываемая на спине через платье у кого-нибудь из девочек, или у пионервожатой Наташи, застёжка бюстгальтера.
Думая о школе, Пашка довольно часто вспоминал Наташу - эту весёлую и жизнерадостную девушку в пионерском галстуке. Наверное, потому что ему ещё долго не забывался исходивший от неё новый для юношеского обоняния сладкий запах парфюмерии, с доминирующей ацетоновой ноткой лака для ногтей и вкус её влажных, ищущих встречной ласки губ.
Кроме первых попыток строить отношения с женским полом было ещё одно направление, в котором Пашка и его друзья, старались вести себя 'по-взрослому'. Это выпивка. Бывало, став уже старшеклассниками, они между четвёртым и пятым уроками небольшой пацанячьей компанией бежали в ближний магазин и покупали по бутылке пива 'на двоих'. Чаще всех, Мишка брал инициативу на себя и, сделав серьёзное лицо, просил, обращаясь к покупательницам: 'Тётеньки, можно мы пива купим без очереди, а то перемена скоро закончится'. Нахальство Мишкино срабатывало как гипноз, очередь расступалась и продавщица, безропотно выдавала пиво. Обычно, Пашка с Мишкой предпочитали 'Мартовское'.
Конечно, было и желание хорошо учиться, интересно общаться, заниматься спортом. В восьмом классе, они уже десятиклассников в волейбол обыгрывали!
Эх, какое было время - было, да прошло.
Но тёплые отношения в их сплочённом классе, ушедшим во взрослую жизнь под литерой 10-й 'Б', сохранились до сих пор. И если Пашке встречался кто-то из одноклассников или учителей - он был рад этой встрече.
Потому что вспоминалось только хорошее. Да его и было больше.
Мишка кстати, не будучи каким-то там лидером, ухитрялся держать дружеские отношения со всеми. Одни тянули его по математике и физике в которых он плохо петрил, другие давали перекатать с диска на катушку новый альбом 'QUEEN' или 'PINKFLOYD', третьи нужны были ещё для чего-то. Что касается Пашки, то он, вместе с Мишкой осваивал 'три аккорда' на акустической гитаре, ходил с ним на тренировки в хоккейную секцию, на каток, а позже - в парк на танцы и другие заведения спортивного или развлекательного характера. Их дружба отчётливо сформировалась на рубеже шестого-седьмого классов и потом, они быстро стали напарниками по освоению взрослой жизни, состоящей из винца, сигарет, рассуждений о девочках и наивных представлений о том, что счастливая жизнь нетерпеливо ждёт их с распростёртыми объятиями.
Прохороводившись до утра один на один с нежданными юношескими воспоминаниями, Пашка засобирался на работу. Чай, организм принимать уже не мог, поэтому пришлось заменить его холодным душем с последующим 'зверским' растиранием жёстким полотенцем. Выйдя из дома, Пашка забрал со стоянки машину и включив радио погромче, чтобы изгнать последствия недосыпа влился на своей 'Короне' в плотный утренний поток машин.
После прохладного колодца двора сразу почувствовалась солнышко, припекающее сквозь широкое ветровое стекло. Над городом, по синему ультрамарину неба путешествовали белые войлочные барашки облаков, совершенно не способные создать тень, защищающую от палящих лучей. Поэтому, несмотря на достаточно ранний час ещё не взошедшее в зенит солнце палило вовсю, пуская зайчики из окон домов и растекаясь золотистой бликующей плёнкой по разноцветным кузовам бегущих в разные стороны автомобилей и на Пашкином пыльном капоте в том числе.
'Ну, хотел же вчера заехать на мойку, - с сожалением подумал Пашка. - Так нет! Пото-о-м! Успе-е-ею! Приехал бы сегодня на чистой машине, а то придётся объяснять: не обращайте внимание на грязь, настоящий цвет машины - 'Снежная королева'! Встречу друга'!
Встреча, встречей, а работу никто не отменял. Пашка трудился видеооператором в региональном отделении программы 'Вести' на краевом телевидении. А новости, как известно продукт скоропортящийся, не терпящий в освоении отлагательств и ссылок на бессонные ночи. Впрочем, работа на телевидении Пашке нравилась как раз своей постоянной свежестью сюжетов, новизной человеческих лиц, или говоря операторским языком 'сменой картинки'. И поэтому, желание спать и ожидаемый Мишкин приезд, ушли для Пашки на второй план в тот момент, когда, подхватив кофр с камерой и штатив он, шагая через ступеньку, поспешал вслед за сменным журналистом к редакционной машине.
Первая Пашкина съёмка была запланирована в Краевой администрации и когда до пункта назначения было уже рукой подать, редакционная 'Волга' завязла в пробке и преодоление небольшого участка их пути в четыреста метров от Медицинского до Технического университета, растянулось в длительное 'черепашье подползание'.
Ленинский проспект. Центр города. Можно сказать, пульсирующее городское сердце. На Ленинский, мама приводила маленького Пашку смотреть мультфильмы в кинотеатре 'Родина', или полакомиться, молниеносно таящим на летнем солнышке мороженым в уличном кафе 'Сказка'.
Более взрослые, они с Мишкой дифилировали по бульвару проспекта туда-сюда, чтобы на себе 'продемонстрировать' таким же, как и они, молодым балбесам, купленные путём нечеловеческих манипуляций джинсы 'Wrangler', называемые между собой 'Врангель', или совсем уж моднячий 'Lewi's'.Здесь же, сидели часами, потягивая пиво из бутылочек с приклеенным к лицу многозначительным видом, будто жизнь удалась всерьёз и надолго. И конечно на Ленинском, в прохладной тени кряжистых тополей, сравнявшихся в росте с невысокими пятиэтажками прогуливались 'под ручку' с хорошенькими девочками ожидая начала вечернего сеанса в кино и незатейливо шутя, бросали зажжённые спички в рыхлые островки тополиного пуха.
А ещё, кроме личных притязаний и самоутверждений разнокалиберных местных индивидуумов, Ленинский проспект долгие годы принимал всех горожан на майскую и ноябрьскую демонстрации в советские годы и на день города в годы постсоветские. И Пашка с Мишкой, тоже от души крича 'слава' и рабочему классу, и советской молодёжи, ходили в составе праздничных колонн сначала с родителями, а потом и самостоятельно, став старшеклассниками.
Для любого горожанина Ленинский проспект, носивший 'при царизме' изначальное название Московский, являлся некой мерой его значимости, как эталонная гирька в хранилище мер и весов. И негласно, вершиной этой значимости считалась возможность жить в доме на Ленинском проспекте, или хотя бы работать в каком-нибудь здании из располагающихся здесь Управлений, Администраций, или ВУЗов. Кто-то относился к этому со сдержанной иронией, а кто-то на полном серьёзе. Возможно, сказывались провинциальные нравы.
Но Пашку, ползущего на редакционной 'Волге' в общем потоке машин на недостаточно широкой для современного автобума проезжей части, в тот момент вряд ли могли заинтересовать подобные признаки уездного снобизма. Он, разглядывая медленно проплывающий за окошком пешеходный бульвар, считывал с хорошо знакомого пространства нечто своё. И возможно, если бы не Мишкин звонок он и не обратил бы внимания на эту лавочку, расположенную почти напротив политеховской 'сковородки'. Да и сама лавочка не очень интересовала Пашку - годы идут и лавочки, видимо не выдерживающие обилия сидящих заменялись частенько, а вот место на бульваре Ленинского, где стояла лавочка, место это, Пашка увидев, вспомнил сразу. Здесь, они с Мишкой 'огребли' однажды по полной программе. Были у них две подружки, с которыми они познакомились уже после окончания школы, когда начали ходить в Центральный парк на танцы. Пашкину звали Светка, а Мишкину Маринка. Светка немножко шепелявила, а Маринка, слегка картавила, поэтому обращались к ним соответственно - Шветка и Марринка. Жили Шветка и Марринка, для Пашки с Мишкой неудачно - возле ДК 'Трансмаш'. Неудачно, потому что район этот, именуемый 'Поток', был для них чужой и враждебный. Каждый раз, провожая девчонок, друзья рисковали нарваться на 'непонимание' со стороны местных пацанов. Проходя с подружками к их домам, они чувствовали себя в относительной безопасности, неписаные законы улицы, запрещали трогать чужака, если он шёл с девушкой. А вот обратно, им приходилось удаляться с крайней осторожностью и поспешностью. Местные могли запросто 'попортить лицо' и повод, что ты просто оказался на их территории считался бы достаточным.
Один раз они уже сталкивались с пацанами из райончика, где обитали Шветка с Марринкой, но это случилось на парковой танцплощадке и компания Пашки с Мишкой, была более многочисленной. 'Районные' было рыпнулись, но быстро сориентировавшись отступили. А здесь, на этой скамейке, в тот прекрасный летний вечерок Пашка с Мишкой оказались вдвоём, не считая, конечно, Шветки с Марринкой. А потоковских пацанов было человек восемь и удержаться от соблазна мести они не смогли.
Первым получил Мишка ногой в лицо и сразу 'умылся' кровью. Пашка попытался встать, но и ему уже летел в переносицу весьма внушительный кулак. Увернувшись от удара, Пашка махнул рукой в потную рожу обладателя, нацеленного на него кулака и, попав в скалящийся рот, ободрал казанки об острые кромки зубов. Видя, что Мишкино лицо залила кровь и он явно не боец, Пашка начал отступать, петляя между скамейками и деревьями, уводя пацанов за собой. Девчонки завизжали, прохожие на шум и крик начали оборачиваться и нападавшие, сообразив, что дальше драка в центре города продолжаться не может, перебежали дорогу и скрылись в густом палисаднике Политеха.
Пашка вернулся к скамейке. Ничего особо страшного с Мишкой не произошло - разбили нос и всё. Могло быть хуже. Растерявшиеся девчонки, не понявшие Пашкиного манёвра, накинулись на него с упрёками:
- Ну, шкажи, как это назвать?
- Ррезво ты бегаешь!
- Тише вы, дуры, - прикрикнул Мишка, - всё правильно он сделал! Со своими отелами, разберитесь для начала!
Шветка с Марринкой обиженно примолкли, и они все вместе направились во двор ближайшего дома, где в крайнем подъезде, после звонка в дверь и недолгих объяснений, Мишку впустили в квартиру на первом этаже и разрешили умыться.
Увлёкшись воспоминаниями, Пашка не заметил, как их редакционная легковушка выскочила из пробки и подкатилась к зданию краевой администрации.
- Паша, с вещами, на выход! - окликнул его водитель и Пашка, схватив тяжёлые сумки с оборудованием, поспешил за возглавляющим группу журналистом, вверх по лестнице, настраиваясь по пути на съёмку совещания самых важных и ответственных чинов местной власти.
Отсняли 'говорильню' довольно быстро, но после краевого совещания всех снимающих и пишущих журналистов, приехавших в Администрацию, по какому-то важному поводу пригласили на беседу в пресс-центр. Нужно было ждать и Пашка, пристроив аппаратуру в машине, отошёл в скверик, чтобы укрыться от жары в ажурной тени невысоких молоденьких рябин.
'Так: Мишка прилетел в семь утра, сейчас... - Пашка глянул на наручные часы, носимые им несмотря на то, что в телефоне были часы электронные и даже с будильником, - одиннадцать. И не звонит - засранец... Вот, чёрт'
Пашка, спохватившись вспомнил, что перед съёмкой отключил телефон. Может Мишка уже иззвонился, а он недоступен! Но включив телефон, Пашка обнаружил лишь один пропущенный звонок - от мамы.
Пашка довольно рано начал жить отдельно от родителей. Весь, сугубо 'джентльменский набор' - учёба, работа, друзья, собственная семья и другие сопутствующие и не оставляющие свободного времени дела, забирали его целиком. Родители, от случая к случаю, звонили ему сами: отец - когда нужна была физическая помощь, выражавшаяся в форме копания погреба, или починки крыши садового домика и мама, чтобы, как она говорила, 'посоветоваться', а скорее всего, чтобы просто услышать Пашкин голос. И Пашка приходил, помогал, или что-то советовал, а потом опять пропадал на долгие месяцы.
Любовь Силантьевна - так звали Пашкину маму, после недавнего инсульта, практически не выходила из дома и тоскуя в четырёх стенах постоянно искала способы для приложения своих сил, не принимая всеобщих советов, призывающих 'поберечь себя', потому что хуже любой болезни её тяготило ощущение собственной ненужности
'Видимо настало время посоветоваться!' - решил Пашка, набирая номер матери и оказался не далёк от истины
- Мам, привет это я! - заговорил Пашка, услышав в трубке знакомый голос, - ну что, как вы там живы-здоровы?
- Да нормально, - ответила Любовь Силантьевна. - я дома, отец на даче! Ты когда к нам зайти сможешь? Мне поговорить с тобой надо...
- Говори сейчас... Или военная тайна?
- Да нет. Я вот... телевизор хочу купить! Новый... плазму... Только, чтоб отец не знал - пусть придёт и увидит... ты присмотри там, где-нибудь какой получше!
- Вы, как маленькие... Присмотрю, присмотрю. Мам, у меня тут новость... такая... Сегодня Мишка приезжает, вечером встречаю его...
- Это какой Мишка? Лопатин?
- Ну а какой ещё?
- Надо же! Сколько лет-то не показывался? Ну так вы к нам зайдите... Посмотрим хоть на него, какой он стал. Мы ведь его с первоклашек знаем...
- Мам, я не знаю, мы встречаемся поздно, да у него дела какие-то... Не знаю...
- Ну ладно, привет ему передавай! Большущий!
Так же, как Пашку в Мишкином доме, Мишку, в свою очередь, будто своего принимали в семье у Пашки. Конечно здесь не было таких вольностей со спиртным, как у Мишки и, хотя Пашкин отец Фёдор Павлович, любил широкое застолье и шумные компании, с сыном, насчёт всего такого, был строг и сам Пашка, не то что выпить, а закурить в открытую, при отце решился только после армии. Зато, не балуя ребят спиртным, Любовь Силантьевна всегда угощала Мишку дефицитнейшим растворимым кофе и шоколадными конфетами, которые ей из Москвы привозила сестра, работавшая проводницей на фирменном поезде 'Алтай', курсирующим по маршруту Барнаул - Москва и обратно.
- Па-ша по ко-ням, - нараспев протянул редакционный водитель, появляясь на повороте асфальтированной дорожки и добавил, протирая покрасневшие от дремоты глаза. - Отдых откладывается... Ну и духотища, хоть рубашку выжимай!
После администрации, не заезжая в редакцию, их съёмочная группа по объездной дороге рванула в посёлок Южный. Там открывалась воскресная школа при церкви Петра и Павла, где по завершению мероприятия и Пашку, и приехавшего с ним журналиста, и даже дремавшего на своём рабочем месте на протяжении всей съёмки водителя, накормили вкусными пирожками с капустой.
Потом заскочили на телецентр и Пашка, сменив 'пустые' аккумуляторы на заряженные, попутно поменял журналиста, для которого снимал предыдущие сюжеты. На следующую съёмку в Затон он поехал с юной практиканткой, выпускницей журфака, бойкой и смешливой девчонкой, имевшей в разряде неоспоримых достоинств длинные стройные ноги, вызывающе торчащие из-под короткой юбочки.
Посёлок Затон, расположенный на правом, низком берегу реки Обь, считался частью города. Каждую весну в половодье, соответственно своему названию, большая часть домов заливалась водой - где до порога, где до окон, а где и по крышу. Наводнение давно миновало - на дворе хозяйничал июль, но видимо близость реки подчёркивала парящее и душное движение плотного воздуха. Утренние барашки облаков, постепенно сбиваясь в бесформенные стада, больше напоминали теперь слоистые ворохи белой, с сероватой каёмкой шерсти. Несколько раз во время уличной съёмки принимался накрапывать дождь и добродушная практикантка, раскрывала над Пашкой и его камерой свой яркий зонтик. Крупные капли, словно дразня желанной свежестью, несколько секунд колотили по нейлоновой мембране зонта и пропадали, оставив оспины своих следов на пыльных обочинах дороги. Видимо чаша терпения природы ещё не была переполнена.
В продолжение Затону был ещё детский сад, закрытый из-за подозрения на ветрянку, был ветеран войны без заметного продвижения стоящий в очереди на офтальмологическую операцию, а также городской ипподром с предстоящей программой губернаторских скачек и уже в конце дня, на 'сладкое', прямая трансляция футбольного матча.
К вечеру все события слегка переплелись в Пашкиной голове: и 'коридоры власти', и пирожки от святых отцов, и соблазнительные ножки практикантки, и дедушка с больными глазами, 'митингующие' родители, племенные лошади рысистых пород - в общем 'смешались в кучу кони, люди'.
И в этом омуте дня, до краёв наполненном привычными заботами, на ряби набегающих новых дел ярким поплавком покачивалась мысль о Мишкином приезде.
А уж на съёмке футбола, Мишкино скрытое присутствие улавливалось Пашкой с особенной силой. Стадион 'Динамо' в годы юности радушно принимал Мишку и Пашку, а также всю их компанию. Зимой - на ледяных дорожках катка, а летом, на открытых солнцу, ветру и дождю трибунах, окаймляющих футбольное поле. И все эти капризы природы были им нипочём, потому что не шли ни в какое сравнение с благородной красотой футбола.
Годы идут, а 'красота футбола', предъявляемая для обозрения местной командой 'Динамо', по убеждению Пашки следившего все девяносто минут за вялым единоборством разомлевших от жары соперников через монитор камеры, осталась на средненьком уровне. И судя по свисту и учащающимся советам с трибун, о том, как должен действовать тот или иной игрок, большинство присутствующих Пашкино мнение разделяло. Стадион на каждую игру заполнялся болельщиками, знающими цену своей единственной команды мастеров. Но вера в некое спортивное чудо и желание гордиться городскими спортивными достижениями заставляли их приходить вновь и вновь, пронося в самых неожиданных для милиции складках одежды, запрещённые к употреблению горячительные напитки. Но даже без водки и пива хватало заряда, чтобы восторженно радоваться немногочисленным успехам команды, или терпеливо, со специфическим, болельщицким сарказмом относиться к неудачам. И порою, 'Динамо', словно подстёгнутое чувством вины перед трибунами выдавало матч на загляденье.
'Интересно, - размышлял Пашка, укладывая в кофр по окончании съёмки, рабочую видеокамеру 'SONY' или попросту 'Соньку', - Мишка ходит в Москве на футбол, или нет? Там ведь тоже есть клуб 'Динамо' - есть за кого болеть! Хотя нет, не так, у них настоящее 'Динамо'. Тоже 'Динамо' - это, пожалуй, у нас!'
Так, в трудовой круговерти, на фоне всплывающих в памяти эпизодов из детства и юности миновал день, исчерпав список дел. Пашка, чувствуя приближение урочного часа, тщетно пытался выстроить хотя бы маломальский планчик их встречи и решил, для начала, покатать Мишку по городу. А там - как пойдёт.
Но первым делом - помыть машину! Времечко позволяло, если без заезда на автомойку, чтобы не стоять в вечерней очереди, махнуть в частный сектор, а там, найти водоразборную колонку на отшибе, чтобы никому не мешать и ручками, ручками... Пашка знал такие места. А ведро с тряпкой, по старой привычке всегда болталось у него в багажнике.
'Главное, чтобы дождь сейчас не ливанул, - поглядывая на темнеющее небо, беспокоился Пашка добросовестно отмывая пыльные бока 'Короны', - потом хоть потоп, но доехать я должен чистым'!
У Пашки, да и, наверное, не только у него одного, была верная примета, практически в ранге закона физики - помыл машину, значит жди дождя.
А сегодня весь день, густая и тягучая, как глицерин духота, обещая стопроцентный дождь, мучила людей необоснованными отсрочками и меняющие небесные позиции дождевые облака скупо кропили водой горячий асфальт и раскалённые крыши машин, тут же возвращая пролитое наверх, по спущенному на землю семицветному жёлобу радуги.
Ну, или говоря другими словами, дождь уже должен был в силу приличия слиться в страстном объятии с этой истомившейся от ожидания землёй, как влюблённый кавалер, длительно ухаживающий за барышней и пудривший ей мозги, обязан перейти к плотским наслаждениям, дабы не осталась она старой девой. Все, порядком пропотевшие и наглотавшиеся придорожной пыли горожане, мечтали об этом дожде и только Пашка, двигаясь по задыхающемуся городу на собственноручно помытой машине, просил у небес об очередной отсрочке.
Приведя в порядок машину и залив бензином бак 'под завязку', он ехал по названному адресу.
Местечко для парковки в тесном от разнокалиберных автомобилей дворе, нашлось на удивление легко. Пашка, приткнул свою чистенькую 'япошку' почти вплотную к подъезду панельной девятиэтажки и принялся ждать. Такие монументальные сооружения в народе называли 'китайская стена'. А эта была величественна ещё тем, что состояла из трёх секций, сложенных буквой 'Пэ'.
Темнело быстро - летние сумерки они всегда коротки. Ночь наступала охотно. Реагируя на её приход, жильцы зажигали свет в своих квартирах. И теряя в темноте незыблемые контуры, подсвеченная изнутри коробка из литого бетона, становилась лёгкой и ажурной.
'Это же сотни лампочек, даже больше, - размышлял Пашка. - В каждой квартире, считая с люстрами, лампочек штук по десять, по двенадцать. Да плюс освещение в туалете и ванной. Вот и считай! А сколько здесь квартир? Да много! Если такой дом распилить поквартирно и разобрать на части, то получится небольшая деревня. Получится, а потом разлучится! Рано или поздно разъедутся все из этой деревни, чтобы опять заселиться в большое городское общежитие со всеми удобствами. Рыба ищет, где лучше...'
Теперь, когда до встречи оставалось совсем немного время бессовестно замедлило свой ход, делая паузу между мерными долями 'тик' и 'так' совсем уж неприличной. Чтобы отвлечься, Пашка 'пробежался' по волнам автомобильного приёмника, в поисках чего-нибудь соответствующего моменту. 'Радио-край', как по заказу выдавало в эфир ретро-подборку танцевальной музыки. Под многообещающим названием: 'Лучшие мелодии XX-го века'. Пашке, от названия, стало на минуточку весело. Часть ночи и весь сегодняшний день он мысленно путешествовал в этом самом XX-м веке, вспоминая детство. Получается, что он - человек из прошлого века! Ключевое слово - прошлого. А что прошло, того не воротишь. Ну, просто трагикомедия какая-то!
Да ещё музыка, понятное дело, тревожила знакомыми и связанными с чем-то важным мотивами. Пашка вспомнил, как на 'Осеннем балу', насмелившись, танцевал с самой красивой ученицей в их классе. По имени Вероника. Она, казалась ему исключительной, не такой как все, и он очень хотел, чтобы Вероника стала его девчонкой. Но рядом с ней, Пашка всегда чего-то стеснялся и робел, не решаясь, не то чтобы поцеловать её, но даже просто пригласить в кино на вечерний сеанс.
А потом он случайно узнал, что вокруг Вероники крутиться Мишка, реализуя все его планы по поводу кино, катка, а также провожаний вечером до дома.
Душа Пашкина от этой явной несправедливости взбунтовалась и, решившись на крайность, он на перемене подошёл к Мишке выяснить отношения. Обиженный активностью за его спиной со стороны друга, Пашка готов был драться за свою любовь.
Тогда, приблизившись к Мишке на ватных от напряжения ногах, он бросил ему в лицо фразу, казавшуюся Пашке убийственной:
- Ну и что будем делать? Ты же знаешь - любовь на троих не делиться!
Мишка вопросительно посмотрел на него и, сообразив в чём дело, рассмеялся:
- Отчего же не делится - в нашем случае ещё как делится. Она же Вероника! Забирай себе Веру, а я возьму Нику, или наоборот!
И Пашке, почему-то стало стыдно. Он даже оцепенел весь от неловкости за свои глупые 'брачные игры' и самое главное: за кощунственную мысль, что готов был ударить друга из-за девочки.
'А что - подрались бы, дурачки, - и сейчас почувствовав неловкость, беззлобно отметил Пашка. - А кому бы от этого было хорошо? Не нам, не Веронике'.
Пашка в школе, общаясь с девичьим полом, держался довольно смело и раскованно, но в эту девочку он, пожалуй, был влюблён ещё по-детски, наивно восторгаясь её красотой, считая себя этой красоты недостойным. Думая, что полюбить её имеет право только какой-нибудь видный из себя парень, такой же пригожий как она. И этому парню Вероника обязательно ответит взаимностью, что и сделает их жизнь удивительно хорошей. В общем фантазии на тему сказки о прекрасной принцессе и странствующем принце. Что-то из желанных историй о рыцаре на белом коне, или о корабле под алыми парусами. Но Веронике, её исключительная внешность счастья не принесла. Она вышла замуж за нелюбимого, родила ребёночка, развелась, потом стала пить и, не дожив до сорока, умерла от менингита.
'Кстати, - спохватился Пашка, - а где Мишкино окно? Где он вообще есть-то! Хоть бы позвонил, что ли, не поленился'.
Он пошарил взглядом по освещённым окнам бетонного муравейника, пытаясь как-то угадать присутствие друга в одной из квартир. Куда там! Задачка оказалась со многими неизвестными. Стандартный белый пластик рам, похожие цветные сполохи от работающих телевизоров и одинаковые москитные сетки на окнах. За плотными шторами текла жизнь, в которую посторонних пускать не хотели.
Пора бы Мишке появиться. Воспоминания, переполнявшие Пашку, необходимо было поровну разделить с человеком, занимающим заметное место, в длящейся уже несколько часов реконструкции событий. И сделать это прямо сейчас, безотлагательно, пока играла музыка, дающая правильное настроение. Пока одна за другой звучали песни, бередящие душу и способные 'дать разгон' беседе уже отвыкших друг от друга людей, благодаря совместному комментарию общей для них истории.
Пашка, например, спросит о какой-нибудь песне: 'Узнал, Мишаня?', а Мишка сходу ответит: 'Ещё бы! Дамы и господа, для вас звучит бессмертная композиция: 'What can I do'. Кавалеры приглашают дам'! Пашка опять с вопросиком: 'А помнишь, как мы под Новый год припёрлись с тобой на танцы в этот дурацкий ДК'Трансмаш'?', а Мишка, вспомнит и посмеётся: 'Идиоты полные!' Тогда Пашка подольёт масла в огонь: 'И под голос Криса Нормана, обуреваемый страстями и разгорячённый алкоголем ты пригласил на медленный танец Маринку, нацепившую в честь праздника, заячьи ушки на резинке.' И Мишка, окончательно отбросив минувшие со дня их расставания годы, мешающие их простому и дружескому общению, поймает Пашкину волну: 'Да-да! И потом, из-за этой самочки с ушками мы с тобой сами, как зайчики от местных парней отрывались...'
Всё, можно сказать было готово к Мишкиному появлению. Да к тому же, стрелки часов, выпрямившись в полный рост, показывали половину двенадцатого и способы унять растянувшееся ожидание, были уже исчерпаны.
Из подъезда вышел плотный мужчина и, озираясь по сторонам, остановился в секторе, освещённом маломощной лампочкой. Ох, время-времечко, как же ты нас меняешь! К сожалению, не всегда к лучшему.
И всё же, Пашка без труда узнал дружка, делившего с ним парту, последнюю сигаретку и первые сердечные тайны. Узнал, несмотря на заметные залысины, наметившееся пузцо и некий лоск, ранее в Мишке не наблюдавшийся. Пашка выбрался из машины и подошёл к ставшему таким взрослым и респектабельным пацану из своего детства.
- Мужчина, вы не меня ждёте, - дурачась, спросил Пашка. - Что так смотрите, как не родной? Михаил Николаевич кажется! Не узнаёте, что ли?
- Павлуха! Дай-ка посмотрю на тебя. Нормальсон! Слушай, ты, не ты...А я, вот кое-как вырвался от родственничков. Одно и то же: кто родился, кто женился, а кто 'богу душу отдал', - Мишка небрежно перекрестился и хохотнул, ощутимо дыхнув перегарчиком, - Кино индийское, да и только. Да ещё весь день пробегал по юристам недоделанным.
- Тебе в Москве юристов не хватает, - пошутил Пашка, пытаясь поддержать разговор, - решил, что здесь они получше?!
- Какое там, лучше! - скривился Мишка, - Мы наследство делим - две пары валенок! А у вас тут 'мама дорогая', такое болото. Дурак на дураке сидит и дураком погоняет! Голова раскалывается. Ну что абориген, куда рванём? Есть в вашем городишке злачные места?!
Пашка, за сегодняшний день не один раз мысленно прокручивал их предстоящую встречу и особенно первые её минуты. Потешаясь над своей какой-то книжной сентиментальностью, Пашка представлял, как они с Мишкой, молча и сдержанно, шагнут друг к другу и обменяются крепким, мужским рукопожатием. А потом, не выдержат, рассмеются и устроят из приветствия настоящую мальчишескую возню с дружескими объятьями и ощутимыми похлопываниями по плечам.
Но - не случилось.
Рукопожатие, конечно, произошло, но Мишка, притащив за собой шлейф недовольства, установил некую невидимую дистанцию между ними. И Пашкина рука, несколько раз зависала в воздухе в нелепой полупозиции, не встречая ответного движения Мишкиной руки. Пашка, именно через это рукопожатие хотел выразить Мишке всю добрую память о их детской дружбе и сейчас, когда всё смазалось, немножко сник. Впрочем, ненадолго. Слишком велика была распиравшая его радость. Да и Мишку он оправдал быстро: перелётом, заботами, делами, общением с роднёй. И т.д., и т.п.
- Цивилизация нас не обошла. Есть приличные ямки для нравственного падения. - Ответил Пашка, подхватив Мишкин настрой и потоптавшись на месте, словно физическим действием стараясь переключить себя на другую тему, задал встречные вопрос. - Ну, как ты тут, где был, кого видел? Да, кстати, привет тебе от мамы!
- О-о-о! От Любовь Силантьевны?! Как её драгоценное?
- Так, более-менее. Какое у стариков здоровье... Но, не сдаётся... Телевизор вот купить надумала... плазму ей подавай!
- Да-а- а, старики, они такие. Ты кланяйся ей и отцу, от меня...
- Обязательно. - кивнул Пашка и снова спросил, - Ну как ты?
- Ох, Паша-Паша, как я сегодня устал, кто бы только знал, - на секунду потускнел Мишка и тут же расплылся в широкой улыбке, - но сегодня, мы с тобой гульнём!
- Ох, сдаётся мне: нос твой чуткий опять не обманывает! Только...
- Что? Какие проблемы? Если деньги...
- Слушай, Миха, а давай я для начала прокачу тебя по городу? Правда, уже ночь, но так даже лучше. Тебе, наверное, интересно? Тут ведь пока тебя не было столько посносили, да понастроили. А потом я машину брошу где-нибудь на стоянке и в загул!
- Да я так-то днём посмотрел, пока мотался. Ностальжи, как говорят французы. Ну, ладно, давай ознакомимся с достопримечательностями малой Родины. 'Если не гуляли, значит и не пили, значит, не любили гастроном 'Под шпилем'', - пропел Мишка и снова рассмеялся, - Культурная программа, а потом банкет! Но в пути, ты уж извини, мне понадобится средство для смягчения ностальгии. Примешь граммульку?
Мишка вытащил из кармана плоскую стеклянную бутылочку с коньяком, скрутил пробку и протянул Пашке.
- За рулём не буду! - отказался Пашка. - Пей, я тебя потом догоню!
- Ах, ты, мой правильный человек! - улыбаясь, протянул Мишка. - Вот теперь вижу - точно ты!
Мишка порывисто шагнул вперёд и, захватив Пашку за шею, притянул его к себе, на несколько секунд прижав Пашкин лоб к своему. Затем, так же быстро отстранился и, хлебнув на ходу из бутылки, уверенно пошагал к правой передней дверке Пашкиной машины.
- Ты, порулить задумал? У меня же 'праворучка', - окликнул Пашка.
- О как! Вы, тут англичане что ли?
- Н-е-а, мы русские, как и вы. Только, провинциальные немножко, - объяснял Пашка, запуская двигатель.
- Немножко?! Это вам так кажется, - перехлёстывая выпирающий животик ремнём безопасности, с кислой усмешкой протянул Мишка, - Посмотрели бы на себя со стороны: провинциальные - принципиальные.
Почувствовав, как Мишка болезненно зацепился за слово 'провинция', Пашка невольно вспомнил его письмо из армии, в котором Мишка впервые употребил это слово с определённым значением и неким разочарованием. То давнее письмо, такое же потрёпанное, как и Мишкины весьма и весьма неоригинальные взгляды на столицу, хранилось среди прочих в Пашкином столе.
'... в увольнение чаще всего ездим в Москву. - сообщал Мишка, - Тут жизнь совсем другая, чем у нас в провинции. Предназначена для людей другого уровня. Для министров, политиков, космонавтов, генералов, известных артистов, знаменитых спортсменов. Ну, им понятно за что - заслужили. А между ними, в этой же благодати, живут миллионы москвичей, таких же людей как мы с тобой. Чем они лучше нас? Да ничем. Просто повезло с местом рождения. Они в Москве понятия не имеют о настоящих жизненных трудностях.
Я смотрю, здесь много приезжих со всего Союза. Кого не спроси - все о Москве мечтают. И не одного москвича я не видел, чтобы мечтал о такой провинции, как наша...'
Пашка, когда первый раз прочитал полученное письмо, особого внимания на Мишкино нытьё не обратил. Списал всё на неустроенность солдатского быта, тоску по дому и по гражданской жизни. А вот потом, когда Мишка уже жил в Москве и не первый год, Пашка с большим опозданием кое-что для себя сообразил. По всему выходило, что Мишка, рассуждая в письме об ущербности провинции по отношению к столице, не желанной справедливости искал, для живущих в этой самой провинции. А мысленно примерял на себя впечатлившее его столичное благоденствие.
Нет, Мишкино право жить там, где ему больше нравиться, Пашка разумеется не оспаривал, скорее ему хотелось понять мотивы своей оседлости. Поговорка 'где родился - там и сгодился' не отвечала на все вопросы, ведь Мишка не единственный в их дружном классе кто уехал из города, чтобы где-то в другом, видимо более подходящем месте, начать новую жизнь. Витька и Андрей перебрались к родственникам в Германию, Гришка в Канаду, Нинка обосновалась в Таллине, Валюшка продала дом и уехала к дочери в Анапу, Вовчик и Оля-рыжая, закончив Педагогический, отправились по распределению в крупные райцентры и теперь трудились директорами школ. Кто-то сделал карьеру, кто-то жил с видом на море, а кто-то стал европейским гражданином. Если взять общую картину, то счёт достижений был в пользу уехавших, потому что в пассиве оставшихся, числились сгинувшие в тюрьмах Серёга и Сашка, Ирка и Олег, умершие от туберкулёза, умершая Вероника, разбившийся на машине Коля, спившийся, ныне бомжующий Юрка и повесившийся из-за карточного долга Стёпка.
Как всё это объяснить? И может так и должно быть - вперёд уходят сильные и жаждущие счастья люди, а слабые и неудачники остаются там, куда прибьёт их волна жизненного потока?
Пашка, неудачником себя не чувствовал, но и то, что в этом городе возможности его ограничены - понимал. Можно было уехать в Новосибирск, Омск, или в ту же Москву. С его профессией и опытом, в Москве, достаточно легко можно было бы устроиться в более крупную телекомпанию. Не на 'Первый канал' конечно, а на СТС, или ТВЦ - запросто. А что, работа она везде работа, к тому же в Московских студиях и творчества побольше, и зарплаты несоизмеримы. И прав был Мишка в своём письме - жизнь там другая, но может быть именно то, что она другая и отталкивало Пашку, делая его самого со своим мировоззрением, похожим на гвоздь, вбитый в плаху по самую шляпку. И весь их провинциальный образ жизни, строился, словно основательная деревянная конструкция, в которой Пашка, как этот самый вбитый гвоздь, скреплял свой угол, а другие, такие же как он, скрепляли свои углы. Может быть, в какой-то степени наивно, но Пашка был уверен - выдерни его из этой конструкции и она, не рухнет конечно, но заметно покосится. Пашка, как-то даже попытался написать ответ Мишке на это его старое письмо, чтобы объяснить какой смысл он вкладывает в слово 'провинция', но написав несколько предложений, бросил. Передать словами, то, что он чувствовал, не смог. А сегодня можно было попытаться ещё раз и, город был ему в помощь.
Совершая очередной скачок из прошлого в настоящее и прогоняя несвоевременные воспоминании, Пашка помотал головой, а затем выпалил, скорее для собственного внутреннего настроя нечто среднее между обыденным экскурсионным предложением и гагаринским приглашением в полёт:
- Поехали!
Лавируя среди хаотично пристроенных на ночлег машин, Пашка вырулил со двора. Час был поздний и транспортный поток значительно поредел. Фонари ненавязчиво освещали опустевшие улицы. Широкий проспект, названный в честь Красной армии, был обозначен, стоящими стройной линией, торговыми центрами, с яркой разноцветной рекламой. Крутанувшись на перекрёстке на 'мигающий жёлтый', Пашка неторопливо покатился в сторону ЖД вокзала, давая Мишке возможность осмотреться.
Почти сразу, по левой стороне, на некотором расстоянии друг от друга, стояли две высотки. C невиданными, для Барнаула габаритами: в двадцать с лишним этажей. Одна недостроенная - забавно торчавшая в небо монолитной этажеркой. Другая, уже обжитая, во всей красе фасадной подсветки ярким леденцом представала для обозрения на вершинке Красноармейского проспекта.
Пашку так и подмывало рассказать, что с верхних этажей заселённого высокого дома хорошо видны пригороды на той стороне Оби. И сама Обь просматривается в хорошую погоду далеко вверх: весной с ледоходом, а летом с прогулочными катерами и лодками.
Но Мишка смотрел в окно без интереса, время от времени прихлёбывая из фляжки. Сам Пашка, с рассказами навязываться не стал. Решил обождать.
Он вдруг ощутил, насколько иначе выглядит ночью, такой знакомый ему город. Нет, 'выглядит' - это неправильное слово! Иначе воспринимается, чувствуется.
И дело даже не в таинственности темноты и не в её неудержимой силе, 'прибирающей к рукам' каждый сантиметр недостаточно освещённого пространства.
Конечно, таинственности ночью хоть отбавляй. Но оказывается, что в течение дня, город является некой коллективной собственностью, принадлежа одновременно всем: едущим, идущим и стоящим 'жителям, а также гостям краевого центра'.
А ночью - он твой. Бери, сколько сможешь. Сколько поместится в тебе, прорисованных светом фонарей улиц, домов и памятников. Заплатив за это всего лишь покоем кровати, уютным теплом одеяла и ленивой мягкостью подушки.
И владей! Пока рассвет, вновь не поделит город на всех.
'А всё Мишкин приезд, - радостно соображал Павел, - Не он, спал бы сейчас дома и не знал бы, что к чему!'
Отягощённый так и не разделённой радостью он посмотрел на Мишку. Тот, копался в телефоне, пытаясь дозвониться.
- Вот, зараза! Трубку не берёт, - не сдержавшись, выругался Михаил.
- Кому звонишь-то?
- Домой!
- Тётке, что ли?
- Какой к чертям тётке. Домой, в Москву!
Пашка больше спрашивать не стал. Ни к чему лезть в чужие семейные дела. Тем более, что сегодня хотелось говорить о другом.
- Ну, Мишаня, готовься! - интригующе произнёс Пашка. - Не знаю, помнишь ли ты свой город, но он тебя точно не забыл!
- Паша, давай торжественную часть сведём до минимума, - предложил Мишка, оживившись, - и отдадим должное банкету! Плачу за всё! Гони в ресторан, шеф! В самый лучший который здесь отыщется! А там за рюмочкой и вспомним грехи нашей молодости! Кстати, я сегодня холостой!
- Я тоже! Терпение мой падкий до удовольствий друг! Всё успеем - у нас ночь впереди!
Они поездили по центру, сделали кружок на площади Октября возле того самого гастронома 'Под шпилем', спустились к Речному вокзалу по проспекту Ленина и перескочив по развязке мимо Знаменского храма на проспект Красноармейский, из котловины старых кварталов, поднялись на горку в район бывшего ВДНХ. Там, Пашка остановился на небольшой площадке, развернув машину в сторону города.
Колеся по таким известным и памятным для обоих местам, Пашка, 'нарезал' город, как торт на порционные ломтики, пытался преподнести их 'на блюдечке' лакомыми кусочками для воспоминаний.
Он притормаживал, описывал неспешные круги и приопускал стекло в пассажирской двери, для лучшей видимости. А возле памятной скамейки, напротив Политеха, рассказавшей сегодня Пашке целую историю их совместных приключений он почти до нуля сбросил скорость и полз по-черепашьи, словно вновь оказавшись в дневной пробке.
Город тоже 'старался' как мог. Шумел витыми струями подсвеченных фонтанов, из-за широкоплечих фасадов домов, с тёмных и густых аллей махал резными ветками клёнов, подробно светился магазинными вывесками, чуть горбился двойной линией огней, перекинутого на ту сторону Оби нового моста.
А Мишка, почти всю поездку прикладывался то к ароматной бутылочке с коньячком, то к телефону, утверждающему недоступность абонента и на Пашкино, едва сдерживаемое воодушевление реагировал односложными фразами.
Единственный раз спокойное Мишкино созерцание уличных пейзажей всё-таки было прервано вспышкой неподдельного интереса к увиденному за окном этюду. В ярком свете фонарей, отбрасывая на асфальт длинноногие тени, по бульвару цокали на шпильках две загулявшиеся за полночь девицы, очаровательные своей молодостью, откровенностью лёгких платьев и хмельной весёлостью.
- Ты посмотри, какие тела! Давай, твоя та, что слева, моя - справа! Задний ход! - восторженно кричал Мишка, нашаривая в темноте кнопку стеклоподъёмника. - Да где тут у тебя окошко открывается? Девушки, не жалко вам своих красивых ножек? Может подвести?
Мишка, сколько смог высунул голову на улицу и продолжал сотрясать воздух своей витиеватой речью, но Пашка, уже проскочил мимо бредущих девиц, не помышляя ни о каком движении задним ходом.
- Вот так, значит, встречает город своих дорогих гостей, - разочарованно протянул Мишка, - а знаешь Паша, у меня весь день ощущение, что мне здесь не рады.
Пашка не нашёлся, что на это ответить. Похоже, что-то не срасталось в Мишкиной душе, не совпадало с чужими планами и уводило от дорогой для Пашки темы.
Поэтому Пашка, перебрав в своём маршруте все самые важные, на его взгляд места и забрался сюда, чтобы выложить самый главный козырь: панораму города с высоты, можно сказать, птичьего полёта.
Эту площадку, с превосходным обзором, он знал очень хорошо, неоднократно приезжая сюда с видеокамерой для съёмки масштабных городских планов.
Город, вернее исторический его центр с гармонично вписанными современными постройками, лежал перед ними наполненный спокойствием готовящейся ко сну жизни. Почти три века город занимал это место, широко раскинувшись между ленточным бором и Обью, и уже свежим приростом уходил в темноту невидимыми, но угадываемыми массивами спальных районов. Здесь прошло их детство, в котором были задействованы и лес, и река, стадион Динамо, Центральный парк и многое другое.
- Миш, смотри: отсюда, все наши улицы-переулки, как на ладони. Всё видно. Я, когда в Москве был, всегда удивлялся, надо же: Кремль, Красная площадь - там цари когда-то обитали. Династия Романовых, которых мы в школе изучали на истории. Они ходили запросто, по своим делам... Пушкин жил, Лермонтов... А здесь - мы с тобой. И для нас - это важно. Мы здесь свои следы оставили. И с этой горки, можно смотреть, словно с высоты прожитых лет. Вон видишь, правее заводской трубы - там наша школа. Всё такая же. Только, спортзал побольше сделали. Кстати, физрук - живой, Тактаганыч... недавно встретил, он привет всем передавал. А вот химички...весной не стало. А, в общем-то, жизнь здесь идёт, продолжается. Такая хорошая жизнь. Ты, приезжал бы, время от времени...
Мишка помолчал, выстукивая по панели пальцами, уже исполненную им ранее, песенку 'о гастрономе' и после заговорил, постепенно горячась и раздражаясь:
- Вот и ты, заладил: 'приезжай, приезжай'. Вам тут легко - живёте себе потихоньку. А ты меня спросил - каково мне там приходится? Нет! А я отвечу! Мне нужно на пупе крутиться, чтобы в обойме быть. Вы тут рассуждаете; 'Москва, все деньги там'. А знаете, сколько там желающих до этих денег... и у каждого аппетит... и себе нагрести, и чтобы детям и внукам...Я ведь с нуля начинал, и никто мне, и ничего...
Ты химичку вспомнил, а я вырваться не смог, когда батя помер полгода назад. Мать болеет, и тётка говорит, что на могилу ходить некому...
Да что вы понимаете, за вас Москва всё думает и решает... я вот рад, что вырвался отсюда. Меня жизнь там заставляет двигаться и башкой работать. Я вот, два года назад собирался сюда приехать, а жена и слышать не захотела. Говорит мол, зачем и отпуск, и денежки выкидывать!
Человек рождён для счастья, так? А там счастье лежит, только руку протяни и, если постараешься - оно твоё. Вот и ввязываешься в драку за счастье... и без обид, и ничего личного. Нужно показать себя: кто ты и что ты. И к тебе относиться будут соответственно по тому в каком ресторане ты ужинаешь, в каких шмотках баба твоя и на какой иномарке ездишь. А у вас машины: японцы выбросить хотели, а вы за деньги купили, да ещё довольны. Что ты ржёшь?
- Да нет, - поспешил оправдаться Пашка, пряча возникшую скорее от растерянности, невольную улыбку, - ты, не подумай...Ты что серьёзно? Ты сам-то понимаешь, что ты несёшь?
- Посмотрел бы я на вас, как бы вы там у нас!.. Приезжает-то много, добиваются единицы...
Мишка, не договорив, остановился. Затем рывком отстегнул ремень безопасности, выскочил из машины и кинулся в темноту. Из проёма пассажирской дверцы, оставшейся открытой, в салон потянулась ночная свежесть.
Треща крыльями, влетела белёсая бабочка и подслеповато начала виться вокруг горящего над Пашкиной головой плафона подсветки. А следом, на тепло, пожаловали комарики, наполнив воздух тонко сверлящим 'бормашинным' гулом. Но Пашка ждал и дверь не закрывал, с трудом сдерживаясь, чтобы не рвануть с места взрыв колёсами землю.
В темноте, звякнув, раскололась о камень, безвинно пострадавшая бутылка из-под коньяка - Мишка лечил нервы.
- Вот сука! - обращаясь в никуда, отчётливо произнёс Пашка. - Дерьмо, дерьмо...
И добавил ещё несколько, вспомнившихся к случаю забористых фраз, из крепкого мужского лексикона Мишкиного отца-покойничка, дяди Коли.
Город медленно начал терять очертания, словно каплями дождя забрасывало ветровое стекло. Но дождя не было! Точно.
Пашка поморгал, пытаясь восстановить чёткость картинки, но тем самым ещё больше её размазал. Поняв в чём дело и воспользовавшись тем, что он в машине один, Пашка провёл по глазам тыльной стороной ладони. Город стал чётким, но через несколько секунд опять 'поплыл'.
И это уже был дождь. Даже не дождь, а настоящий летний ливень, предрекаемый всей дневной духотой, со сверкающими лазерами молний и гулко громыхающими орудийными раскатами грозы. Ливень, заходящий на город с Юго-Востока, со стороны старого моста для атаки на незащищённые дома и улицы, чтобы в очередной раз показать - кто здесь хозяин.
Молча, влез в машину мокрый Мишка. Не глядя на Пашку, он захлопнул дверь и пристегнулся. И без того поредевшие, а теперь ещё и слипшиеся от дождя Мишкины волосы, ещё откровеннее обнажали розовую кожу головы. От его промокшей одежды, облепившей грузное тело, постепенно натекала лужа на резиновый коврик у Мишкиных ног.
Тяготясь затянувшейся паузой, Пашка попытался подобрать какие-нибудь слова, чтобы избавиться от этого враждебного молчания. Но нужных слов не находил, кроме тех, которые произнёс в Мишкино отсутствие. И всё сильнее чувствовал тяжелеющую с каждой секундой неловкость. Такую неловкость, что казалось, шея заклинила насмерть, не давая возможности повернуться в Мишкину сторону, а ноги стали от напряжения ватными, как тогда, когда Мишка в шутку предложил ему 'на двоих' поделить Веронику.
'Может, зря я тогда не дал ему в морду? Там бы всё и решилось! - со злостью подумал Пашка и сам себе ответил, гася свою злость. - Решилось, для кого? Нет, дерьмо всё это... простое человеческое дерьмо!'
Нужно было ехать, чтобы быстрее покинуть это 'взрывоопасное', как оказалось место.
- Что Миша, куда теперь? - спросил Пашка, глядя вперёд на серый, заштрихованный прямыми струями дождя город, буквально за несколько минут потерявший свои привычные очертания.
- Отвези в гостиницу, к родным не поеду, - после паузы отозвался Мишка, - Да пропади оно всё пропадом...