Аннотация: Писал его к 9 мая. Так задолбала фальшь по ТВ!!! И дед мне этот очень близок. Отчего-то...
ПРО ЕРЕМУ, КОНДРАТА И ДРУГИХ
Однорукий деревенский дед Еремей Петрович Шубин когда-то работал скотником в колхозе, но уже 19 лет, как находился на пенсии. Его жена, Аглая Федоровна, бок о бок проведшая с ним почти полвека, упокоилась на сельском кладбище полтора года назад.
Дед тяжело переживал ее смерть. Высохший, почерневший, он каждодневно ходил на погост, и подолгу разговаривал со своею Глашей, утирая слезы морщинистой, похожей на кору дуба, единственной рукой. Рассказывал деревянному, покрытому олифой, кресту свои сны, вспоминал, о чем думал-передумал за долгие, нескончаемые ночи, когда вставать еще рано, а уснуть невмочь: ломят находившиеся за долгую жизнь ноги, чешется и зудит отнятая военными хирургами рука, холодит до сих пор в боку, пробитом немецким штыком в яростной рукопашной схватке в далеком 1941 году.
Забывшись, он впадал в азарт, и распаляясь, повышал свой голос до крика. Обычно в такие моменты Аглая Федоровна веселой улыбкой успокаивала своего не в меру раскипятившегося деда, и по прежней привычке старый воинственно ожидал от супруги ласкового нагоняя, но, опомнясь, горестно оседал на скамеечку, прилаженную около оградки, будто змеями, увитой черными лентами с траурными надписями. Вздыхал, тряс оплешивевшей головой, на которой явственно виднелись две макушки. ...Равнодушный ветерок шевелил вездесущие пластмассовые цветы и целлофановые листочки на венках...
С кладбища старик возвращался успокоенным. Куры, копавшиеся в пыли у его завалившейся саманной избушки, со всех ног мчались ему навстречу. Немного поодаль степенно вышагивал огромный белый петух Ганс, задиристо вопрошая: "А ты кто такой?!!!". Картинно поднимая ноги, подходил к старику, и, опустив одно крыло вниз, кружился перед ним, поднимая пыль и изображая деду свое расположение. Из загородки недовольно мычал пятнистый бык Кондрат. "Сичас-сичас, холера!" - притворно сердито ворчал ему дед, и подхватив веревку, шел к Кондрату. Наматывал на его короткие и толстые рога налыгу и вел сперва к копанке, отведенной от колхозного пруда к дому. Затем они брели к заброшенным фермам, которые в период бурного строительства социализма подошли едва ли не к самому обиталищу Шубиных. В тени строений, не до конца разваленных на кирпич предприимчивыми экс-колхозниками, бык обычно отдыхал, жируя на буйной хурде-мурде, выросшей на щедро удобренной навозом земле.
Детей у Еремея Петровича и Аглаи Федоровны было аж девять. В лихие послевоенные годы ютились они все, одиннадцать душ, в этой запрокинувшейся саманухе, и ничего - умещались. После войны, когда вернулся еще молодой Шубин с фронта, все приходилось начинать заново. Его бывший дом, могучий красавец-крестовик, был разобран и перевезен в райцентр для постройки приюта детей-сирот, которых в то страшное время эшелонами везли и везли на восток. Строить новый было не из чего, да и некогда. Надо было кормить трех малолетних пацанов, поднимать и восстанавливать запущенное хозяйство.
Как ласточка, комочек к комочку, соломинка к соломинке вечерами за одно лето поставил тогда Еремей просторную, как казалось, хоромину. Как радовались тогда старшенькие - Пашка и Степка, когда они входили в нее! Теперь же, приезжая, дай бог памяти, в последний раз на похоронах Глаши это было, с улыбкой и недоверием глядят выросшие дети на отчие стены, с усмешкой гладя ладонями закопченный низенький потолок...
Давно уже робеет дед перед собственными детьми... Один, Валентин, - на Дальнем Востоке работает хирургом, трудится журналистом в Афганистане Сергей, двое дочек, Надежда и Любовь - вышли замуж и сгинули, навсегда улетев в чужие гнезда. Павел и Степан - уже пенсионеры. Могилка одного, Феденьки, находится на дне Тихого океана, морячком был.... Еще один, Виктор, служит прапорщиком в Москве. И... самый младшенький, самый любименький - Яша, отбывает длинный срок за убийство и торговлю наркотиками. Суд над ним и подкосил Аглаю Федоровну. В одночасье она слегла, и через неделю ее не стало.... На деда Еремея тогда было страшно смотреть. Всю долгую ночь просидел он у тела покойницы, глядя на ее такие дорогие и спокойные черты.
...Смотрел и вспоминал, как давным-давно впервые увидел он ее, молоденькую девчонку, в доме колхозного кладовщика, за которым в соседнее село он приехал по наказу бригадира. Приехал, да так и забыл о цели своего визита. Стоял, молчал и смотрел, глупо и счастливо улыбаясь, на ее лицо. А Глаша, так и не добившись от бестолкового гостя, чего же ему надо, тоже стояла и смотрела на его, думая, авось да чего-нибудь все же родит этот похожий на деревенского придурка парень. А парень стоял, мял в руках сыромятный кнут, и просто смотрел, жадно и счастливо. "Дурак!" - сказала тогда она, и повернувшись, ушла. Как пьяный, вернулся Ерема назад, и, получив от бригадира нагоняй за то, что кладовщика не привез, радостно помчался обратно. Увы, проклятый кладовщик уже стоял у ворот своего дома, и возможности увидеть эту удивительную девушку больше в тот день ему не представилось.
...Несчастное материально-ответственное лицо тогда сполна испытало на своих боках, как сильно понравилась вознице его племянница. Будучи вываленным из брички на крутом повороте, оно зло и горячо ругало лихача, да так его и не проняло. Ерема только радостно жмурился на потрясания кулаком возле своего носа.
...Вспоминал Еремей, как дрался молодым с парнями за то, чтобы он мог ездить к Глаше. Несколько раз бывал бит, но и от него доставалось врагам изрядно. В конце концов его признали за своего и отстали.
...Сорок девять годков пролетели, как один...
...Девять детей разлетелись по белу свету...
...Один, как сыч, жил дед Ерема в своей келье... А много ли ему надо? Раз в месяц привезут ему пенсию, деревенская почтальонка Маринка (дед их всех кликал Маринками - больно часто менялись, говорят, начальник ихний - старый сластолюбивый дурак) показывала старому, где поставить свою незатейливую букву Ш, похожую на перевернутые грабли, отсчитывала бумажки и мелочь, ссыпала в оттопыренный стариком карман, и удалялась на своем велосипеде в соседнее село. Дед кошельков никаких не признавал, а хранил все свои сбережения в старой гармошке, приспособленной за ненадобностью в сбербанк. Аккуратно раздвинув засаленные еще с молодости меха (эх, и играл же он, когда обе руки были!), вталкивал он пачку дензнаков в гармошкино цветастое нутро. Мелочь высыпал в старую сахарницу.
На 9 мая о Шубине вспоминали. Из отдела соцзащиты присылали убогий подарок с присовокупленной к нему открыткой с дежурными благодарностями. Телевизор громко и пафосно вещал о нашей героической победе над врагом, хотя те, кто на самом деле это сделал, доживали, как дед Еремей, свой век, и почти ничем уже не гордились. По радио передавали героические песни, певец Лещенко исполнял уже донельзя замусоленный "День Победы".
В этот день дед надевал свой пиджак с иконостасом наград, подворачивал пустой рукав, давал последние инструкции Кондрату с Гансом, и шел в соседнее село. В нем жил его старый закадычный друг, бывший фронтовой разведчик, с годами полностью ослепший гармонист Генка Бирюков. Даже странно было видеть в этом рыхлом незрячем старикане того до бесшабашности лихого молодца, каким Генка когда-то был. Осколок от разорвавшейся рядом гранаты попал ему в правый глаз, и постепенно слепота накрыла Генкин мир полностью. Но Генка бодрости не потерял. И слух у него был прямо изумительный. Услышав издалека Еремины шаги, он задиристо закричал: "Ну что, старый х..., с праздником, что ли?!" "А то!" - отвечал Ерема, и подойдя, норовил дать приятелю ласкового леща. Но тот, будучи стреляным воробьем, каким-то образом чувствовал движения Еремы и легко уворачивался: "А я вот ща тебе клюшкой-то двину по кумполу!" Они долго смеялись и толкались, причем массивный Генка легко находил в темном пространстве Еремину руку, и взяв на излом, так ее давил, что Ерема голосил дурным голосом и грозился принести на Генкины похороны козлиную черепушку.
Генка наград не носил, хотя и имел их поболе Еремея. "Я бы их все отдал за глаза", - говорил он. Он жил с бойкой женщиной Любой, которая и была его глазами. Она не одобряла даже такие, как сегодня, посиделки друзей - расходившись, друзья были не в меру бурливы. Далеко-далеко разносился их матерный хохот и рев "Уральской рябинушки" под заливистые переборы трехрядки.
Как бы ни задержался в гостях, как ни загостился, а ночевать Ерема всегда шел домой - хозяйство бросать ни в коем разе нельзя. Вот и сегодня, нетвердыми шагами он шел, махая пустым рукавом, в руке держа кулек с Генкиным гостинцем. Знал друг, что Ерема любит сладкое, как малый ребенок, кстати, такой же беззубый, когда сложит в стакан свой жевательный аппарат.
Кондрат сонно сопел, пятнистым бесформенным валуном лежа в молодой ночной траве, тяжко отдуваясь и жуя свой бесконечный стиморол. "Пойдем, что ли, лежебока!" - говорил ему дед, но бык не спешил подниматься. Он шевелил ушами, отворачивал свою громадную башку, фыркал, не желая двигаться. Вредный дед не отступался, и бык, наконец, вставал. Тихонько позванивая чешуей орденов, помахивая кульком, вел Ерема Кондрата в загон. Ганс, проснувшись, шумно хлопал крыльями и вопил свое кукареку, сея недовольство среди подруг.
...Зайдя в дом, Еремей разделся и повесил пиджак с орденами в шкаф - до следующего 9 Мая. Улегся спать.
- Хорошо прошел день сегодня, - подумал старый, - завтра Глаше расскажу.
И, засыпая, сладко поежился.
...Во сне он снова оказался молодым и сильным, с двумя руками. Солнечно. Юная Глаша, стоя высоко на скале, машет ему и смеется. Вокруг - синее-синее, как ее глаза, небо. Внизу плещет морской прибой, а вокруг летают радостные крикливые чайки. Вдруг Глаша взмахивает обеими руками и взлетает ввысь, превращаясь в такую же чайку.
...Пока оторопевший Ерема пытался понять, в чем дело, скала легко, как детский мячик, снялась со своего места, и мелькая шершавыми и ноздреватыми боками, покатилась на Ерему. Страшная тяжесть навалилась на грудь, вздохнуть невозможно. В слабеющем сознании почему-то мелькнуло: пристани корабликам в небе не нужны.