- Глубоко зарыта, прямо-таки боялись, что вылезет, - раздражительно фыркнул Отроша, сплюнув на землю табачную коричневую жижу. - С два часа уже копаем, а все никак не выкопаем.
Второй, присутствовавший нынешней темной ночью на кладбище вместе с Отрошей, работал энергично и с завидным постоянством опускал лопату в рыхлую тяжелую землю, не чувствуя усталости. В то время как Отроша, не мог разогнуть спину, да и мозоли на руках кровоточили.
- Странная работенка сыскалась у богача, выкапывать могилу среди ночи, - подметил Отроша, усевшись на край выкопанной ямы и вновь, прикурил.
Детина, имени которого Отроша не знал, продолжал копать, не заговаривая. Он был слаб умом и хилый жилистый Отроша уповал на отсутствие в нем мозгов, без конца кряхтя и жалуясь на боли в спине, ногами подрыгивая на земляной насыпи, которую слабоумный и вырастил.
- Коли работать не можешь, тады чего увязался? - спросил детина из ямы, продолжая копать.
Отроша покраснел и спрыгнул в яму, авось деньги отберет.
Сваленный в землю на боку лежал крест, укрытый, как было велено заказчиком, шкурой и Отроша, бросив на него случайный взгляд, перекрестился.
- Отчего крест шкурой приказал накрыть? - спросил Отроша, но ничего не услыхав в ответ, опустил в землю лопату, набрал земли и выкинул ее наверх.
Копали еще полчаса, покуда лопаты не ударились о деревянный гроб. Затем веревками обхватили маленький ящик
с обеих сторон и, выпрыгнув наверх, потянули на себя.
- Откроем, - предложил Отроша. - Поглядим, кого оттудова доставали.
- Гляди, - сказал слабоумный.
- Ну и погляжу, - задиристо ответил он и лопатой отбил крышку гроба.
Ногой скинул ее наземь, прикрыв нос ладонью.
- Господи! - воскликнул он. - Да, это ж совсем девка еще!
Детина оглянулся.
- Не тронутая, - изумился Отроша. - Как такое может быть, давно уж в земле лежит, а не разложилась?
Склонившись на колени, детина приложил ладонь ко лбу покойной и резко отобрал ее.
- Холодная.
- Как живая! - перекрестился Отроша.- Только ведьмы так могут. Может, она ведьма?
- Ежели ведьмой была, на кладбище под крестом хоронить не стали бы.
- За деньги могли и похоронить, - настаивал на своем Отроша.
- Могли, - кивнул детина. - Только пустое все это, они ведь не переносят кладбищенской земли. Да и не похожа она на ведьму, ребенок еще совсем, в свадебном платье погребена.
- Хороша-то как! - восхитился Отроша и дотронулся рукой до волос покойной. - Зачем господину понадобилось выкапывать ее?
- Много вопросов ты задаешь, - ответил ему здоровенный молодой человек и крышкой закрыл гроб, прихлопнув ее огромной ладонью. - Перехоронить желает.
- Стал бы он платить такие большие деньги, видать секретность сохраняет, - продолжал Отроша.
- Коли и так, пусть сохраняет, нам-то болтать чего по пустякам.
- А вдруг он плохое, что задумал? - в лоб ему бросил Отроша.
- Какое плохое не задумал бы, мы не причастны, - спокойно отвечал тот.
- Откуда ж тебе знать, что не причастны?
- Плохое уже свершилось, - покорно проговорил тот и снял шапку в знак своей скорби. - В сырой земле под толщей снега, в дешевом худом гробу, лежит мертвая красавица - девица в свадебном платье, куда уж хуже.
- И впрямь, - согласился Отроша, сняв шапку и перекрестив лоб.
Подняли гроб на плечи и направились к телеге, куда его и аккуратно взгромоздили. На перекрестке между кладбищем и темной нелюдимой улицей, остановили лошадь, погрузили гроб в карету и разъехались. Отроша медленно поцокал восвояси, а второй с кошелем, набитым деньжищами, пешком пошел до хаты.
Карета черная, чернее ночи, тронулась и погнала, столбом вздыбливая снег и вихрем отметая его в разные стороны. На расхлябанных дорогах, при такой езде, должно быть, сам черт погоняет. В небе кружил черный ястреб, не спуская зорких глаз с дьявольской повозки, и сопровождал до самой черты города, оборвавшейся замерзшей грязной речушкой.
Ястреб исчез высоко в небе, а карету накрыла черная туча и вьюгой унесла прочь! Метлой вымела за порог натопленной избушки, где пироги с яблоками на столе, родители и елка. Развеяла в пыль прошлое, настоящее, будущее, развенчала, развела - уничтожила все!
Сон. Вечный сон затуманил рассудок и овладел.
Но не только в свете рождается жизнь, - и в темноте восходят незабудки, и убитое, может, жить. И прелесть, и могущество жизни в том, что она многогранна.
- Пророчество, - провозгласил повсюду чей-то голос и в маленькую ненатопленную избу, шагнул высокий человек в дорожном походном плаще. - Ты как всегда уверен в собственной непобедимости, а меж тем ступаешь по моему пути.
- Выбор, - скривив губы в ухмылке, возразил ему давний соперник, древний из людей. - Судьба надо мною не властна и ты, ты для меня пустое место.
- Как часто созданное нами, превосходит нас, - проговорил он, высоко подняв подбородок и выражение его лица, хоть и было спрятано под капюшоном, выдавало в нем страдание.
Он подошел к низенькому столу, на котором лежал белый гроб и боязливо, с любопытством глянул в него, и глаза его так загорелись и губы расплылись в широкой белой улыбке, будто он век желал увидеть этот гроб и того, кто в нем лежал.
- Двум одинаковым на свете тесно, однажды будет битва.
Человек в черном меховом пальто запрокинул голову и расхохотался, самым что ни на есть непозволительным образом, некрасиво и зло засмеялся, что аж слюни изо рта потекли.
- Ах, насмешил ты меня, отродясь так не смеялся, - громко проговорил он и длинной вытянутой ладонью вытер мокрый рот. - Мне в битвах равных нет, единственное чему научен я - сражаться.
- Битва может быть мечами, а может и сердцами. В делах сердечных рубить тебе не по плечу, ты это знаешь. А сердце лучше всякого меча способно убивать.
- Не родилось на свете еще такого человека, что мог бы меня мечом иль даже сердцем уничтожить!
Другой, что был в простом дорожном плаще, запыленном и дряхлом, протянул руку и приложил ладонь ко лбу девицы, которая в гробу, как будто белым полотном, ни мертвая и ни живая лежала.
- Эхе-хе, - язвительно заулыбался противник и взглядом ревностным проследил за его ладонью. - Не тронь ее, она моя.
- Какой бы ты ее ни сделал, она человеческое созданье, - заметил он.
- Я создал ее в тьме, она вкушала кровь мою и будет мне служить. Уходи!!! - взревел убийца и улыбнулся острыми клыками. - Убирайся!!! Или ты желаешь разделить со мной добычу?!
- Не охотник я и не жертва. Я против всякой крови, - спокойно, без вызова в голосе, проговорил пришлый. - Выбирая, знай, придет время, когда за все придется платить, этот день обязательно настанет, и я приду за тобой. Но до тех пор живи и бойся, твой будущий убийца, только что появился на свет.
Он убрал ладонь с белоснежного лица и нежно по-отечески взглянул на пробудившуюся девушку.
- Ей не по силам! Ты блефуешь!
Девица заворочалась, завертелась, распахнула глаза и села, прямо так взяла и в гробу села, будто не в гробу вовсе, а в кровати на простынях и подушках. Ни живая, ни мертвая, но совсем не страшная, сама растерявшаяся, что в гробу. И громко, задыхаясь вдохнула воздуха в опустошенную грудь и не чувствуя облегчения, собственно говоря, ничего не чувствуя, вопросительно загляделась по сторонам. От воспоминаний всех сразу, что мгновенно нахлынули на нее, как поток воды в реке, от смерти, что являлась к ней, от шума и грома земли, валившейся торопливыми лопатами на крышку ее гроба, растеклись слезы по ее лицу, неестественно, так не бывает и она в конец ничего не чувствуя и не понимая, закрыла глаза ладонями.
- Я ей дарую свет, она рожденная во свете, - проговорил пришлый и рукой брызнул что-то в ее сторону, мол "на, лови!".
Изба волшебным образом вся озарилась ослепительным солнечным светом, который, будто по утру по привычке, окатил ее с ног до головы своим теплом. Кровопийца как ошпаренный отлетел в темный угол и оттуда злобно и завистливо уставился на творимое волшебство.
Да будет свет во всем мире! Да будет свет в каждой человеческой душе!
Хорошему рано или поздно приходит конец. Все когда-нибудь кончается! И свет погас, и солнце никогда не появлялось, не по законам ему в такую позднь на другом полюсе земли восходить. Исчез и свет дарующий.
Изба заледенела, на окнах выступили морозные рисунки, и бриллиантовой россыпью звезд заискрилась, заиграла ночь.
- Вот и кончилось его господство, - выступив из темноты на лунный свет, струящийся из окна, сказал ее творец. - Мое господство кончится с восходом солнца, тебе придется выбирать - идти со мной или поодиночке.
Маруся неловко выкарабкалась из гроба, он вслед за ней упал и раскололся, не чувствуя ни холода, ни тепла, зашаталась и повалилась на колени.
- Ни за что, отпустите меня, - дрожащим голосом кинула она ему в лицо и зажмурила глаза от страха.
- Иди, - усмехнулся он, - но где твой дом... и где твоя дорога... куда пойдешь ты со своим проклятьем... кто примет тебя на пороге своего дома... и как ты будешь утолять свой голод... без меня тебе не выжить.
- Я человек, - неуверенно она прошептала и прислушалась к своему сердцу.
- Я, я, я, - передразнил он. - Кто ты?
- Человек, - сказала она и прислушалась.
- Ты вампир! - воскликнул он.
- Dы лжете мне, - замотала она головой. - Отпустите меня, я хочу домой к отцу, мне холодно.
Лицо его не выражало никогда печали, но он вдруг как-то пригорюнился и ладонью потер подбородок.
- Маруся, - сказал он и заслонил собою лунный свет перед ее глазами и, о, ужас, она видела в темноте как днем. - Ты не человек. Была когда-то человеком, но теперь ты больше чем просто человек. Ты вампир! Нет близорукости, ты видишь лучше ястреба, твое сердце не бьется - ты мертва, ты не чувствуешь холода, тебе так только кажется, над тобою все еще довлеют воспоминания, они пройдут. Ты никогда больше не вернешься к себе домой, в свой город, никогда не придешь к своему отцу, потому что для них ты мертва, мертвее мертвого и захоронена в белом гробу в подвенечном платье, для них ты больше не существуешь, для них, для всех, кого ты знала, тебя больше нет. Чтобы жить, ты должна пить человеческую кровь.
- Я сейчас же вернусь домой.
- В вампиров нынче не верят, но на всякий случай, от лихой беды, осиновый кол в сердце, голова с плеч.
К горлу подкатила тошнота, все в организме претерпевало изменения и жуткий голод, не испытываемый в таком объеме никогда, закружил голову и зазвучал внутри бесплотными множественными голосами, отзываясь всяким внешним звуком. Она почувствовала кровь и жадно оглянулась на добычу, в виде серой мыши, пробежавшей до печи, вильнувшей в пасть ее, хвостом, раскидав золу.
- Ты слаба, - заметил он ее мученья, - без крови долго не протянешь.
- Уходите! - злобно прохрипела она и забилась в угол.
- Что ж, прощай, - откланялся он и, взметнувшись в воздухе, исчез.
Даже после исчезновения, его присутствие незримо ощущалось рядом с ней, он был поблизости, рукой подать, лишь стоило его позвать.
Твердо вознамерившись умереть, Маруся решительно не двигалась и смотрела в окно. Не приходил ни сон, ни пробуждение и смерть была настолько томительной и мучительной, что умирать устав, она пошевелилась. На небе вспыхнула блеклая розовая полоска, занялся рассвет, и окна потихонечку оттаяли. Голод становился все острей и Маруся заоглядывалась на печь, где должно быть, мирно спала притаившаяся мышь.
Вдруг в нос ударил запах крови, не человеческой, но все же кровь. Мгновенно выросли клыки, она ощерилась и все вокруг стало красным и пульсирующим. На дворе лежала жертва, простреленная и слабая. Маруся подобралась, да так босиком и выкралась на улицу и дверью старой и несмазанной, умудрившись не скрипнуть. Выбежала за калитку, утопая в снегу, оглянулась, повсюду лес. Принюхалась и зорким глазом уловила в сугробе, прикрытую хвойной веткой, птицу. Добротную такую птицу монгольских степей и китайских равнин, северную, невероятно красивого коричневого окраса с бронзовым отливом, раненую в твердое сильное крыло.
Встрепенулась еловая ветка и на голову Маруси посыпался снег.
- Кышь, кышь, кышь. Пр-пр-ропади пропадом. Ходи стороной.
На снег неловко взгромоздилась сорока и закивала головой, будто пытаясь призвать правонарушителя к совести.
- Вы разговариваете?! - спросила Маруся.
- Милочка, вы тоже р-р-р-р-разговариваете?! - изобразив на морде неподдельное удивление, каркнула сорока.
- Я человек, мне положено говорить.
- А вот и нет, не человек вы - зверь, по запаху чую - зверь, потому и меня слышите, что зверь. На слабых нападаете не иначе как зверь. Толк то от него какой, в нем и крови нет столько, чтобы вас накормить, вам бы человеческой кровушкой напиться, через лес, да проселочной дорожкой деревушка есть, в ней найдется, чем поживиться, всяких нехороших людей там полным полно, а сокола этого не троньте, - заявила сорока, да и прыг скок на хвойную ветку плюхнулась, растревожив спящего.
- Отчего это! - обозлилась Маруся и выставила вперед клыки.
Сокол желтыми глазищами заволновался, запищал, да и сорока обомлела от страха, но вида не подала, бесстрашная однако ж, попалась.
- Вам кровопийцам таких птиц убивать нельзя - грех, - заняв убедительный тон, заговорщическим голосом, поведала сорока. - Сокол ведь, молодой, благородных кровей, нынче мало их осталось, днем с огнем не сыщешь.
- Какое мне дело? - прохрипела Маруся и занесла руку для удара.
- Вылечи и он всю жизнь тебе верен будет! - крикнула сорока и взлетела на ветку.
- Как же я вылечу его, он кровью истек, замерз, вот-вот умрет?
- В вас сила исцеляющая есть, попробуй, - присоветовала сорока.
- Сил нет, - вздохнула Маруся.
- Приложи ладонь к крылу и загадай, чтоб исцелился он, сил много не потребуется, - со знанием дела, проговорила сорока и выжидательно уставилась на девчонку.
- Мне слуги не нужны, век жить я не собираюсь и почему я должна слушаться какую-то птицу.
- Какие твои годы?! - усмехнулась сорока. - Век жить будешь! Драться будешь, чтобы жить, руки в кровь раздирать, только бы жить, босыми ногами всю землю исходишь, а жить будешь. И слугой его зря кличешь, даже, если и вылечишь, не подчинится, на слугу откликаться не будет, улетит. Воин он. Учить будет.
Птица шевельнулась и дернула раненое крыло. Жалость забилась в мертвое сердце Маруси и она неуклюже накрыла холодной ладошкой кровавую рану. 'Живи! - подумала она. - Живи! Пожалуйста, заклинаю тебя, живи, не зря же я трачу свои последние силы на тебя. Лети! Улетай, свободен ты'. Сорока замерла, затаив дыхание.
Потом все снова обратилось в темноту - жизнь потихоньку умирала, рождалось новое.
'Темень то какая, - первое что пришло на ум Марусе, когда она очнулась и распахнутыми немигающими глазами всмотрелась в ночное сверкающее небо'. Все равно. Все равно, что темень, все равно, что небо такое торжественное. Пустота, и мысли, любые мысли, только, чтобы забыть пустоту, заполнить, барабанящую пустоту, не подозревать, что все лишь пустота.
- Костер разведи, - буркнул кто-то в темноте, и в голосе его нечеловеческом и суетливом, отчетливо послышалось раздражение.
Рядом аккуратным кружком лежал натасканный хворост и множество мелких птичьих следов, оставленных по всей маленькой заснеженной полянке, которые натолкнули ее на мысль о сороке.
- Как? - спросила Маруся.
И сорока ей еще более раздражительней отвечала.
- Не знаю как?! Холодно и волки таскаются.
- Откуда ж мне знать как! - злобно выпалила Маруся и перевернулась на другой бок, чтоб только не видеть противную сороку.
- Сокола смогла вылечить, а костер развести и того проще.
- Нет сил, - прошептала Маруся и тяжело вздохнула. - Есть охота.
Вдруг на землю рядом с ней повалилось что-то пушистое и взмахом сильного крыла над нею сокол, словно, острым мечом прорезал воздух. И мощной когтистой лапой подпихнул госпоже своей еще живую добычу. Белый заяц умирал, истекая драгоценной кровью и успокоенными странными глазами смотрел сквозь всех, презрительно должно быть, проклиная своих убийц. Инстинкт, пока еще слабый, проснулся в Марусе и она мгновенно, к ужасу сороки, сомкнула челюсти на заячьей шее, впилась и будто заново родившись, отбросив мертвую тушку, набрала в рот снега.
- Горячо! - воскликнула она. - Так жарко!
- Смотри, пей до последнего удара сердца, - участливо предупредила сорока. - С последним ударом выплевывай, не жалей.
- Иначе смерть? - спросила Маруся.
- Леший их знает, смерть не смерть. Тебя ли смертью стращать, умереть хочешь, по глазам вижу. Жить по-другому не желаешь, слабая. А жизнь то всякая бывает и худая, и хорошая, земля всех терпит, еще не под одними ногами не провалилась.
- Убивать противно, я комаров то никогда не давила.
- Ты скоро поменяешься, все вы меняетесь, - сказала сорока, будто б отмахнувшись. - Что для вампира такое человек? Когда-нибудь ты и не вспомнишь, что убивать претило твоей человеческой натуре.
- Все вы меняетесь, - повторила Маруся и вопросительно уставилась на сороку. - Я не одна?
- Ты не одна, много я встречала тебе подобных, но не ищи встречи с ними. Вампиры существа одинокие и беспощадные.
- Можно излечиться?
Сорока потопталась, подпрыгнула и плюхнулась на хворост.
- Костер разведи, перья замерзли.
Маруся, желая продолжить разговор, представила огонь и в глазах ее вспыхнул ярким пламенем костер.
- Свет дарующий тебя отметил.
Костер потрескивал и волновался, отпугивал лесных зверей и пламенем роковым и жарким подсвечивал прекрасное бледное Марусино лицо.
- Мне жаль тебя дитя, - отбросив в сторону обиды, проговорила сорока и прыг-скок села Марусе на плечо. - Огонь тебя не греет. Но ты еще жива! Ты можешь плакать и смеяться, радоваться и жалеть, храни себя, храни. Храни огонь внутри себя и рано или поздно он тебя согреет.
- Куда идти мне?
- Ты теперь бессмертна и появляться дважды в одном и том же месте рискованно и опасно. Срок человеческой жизни мерило времени, отведенного тебе при одной стране, при одном городе, при одном и том же человеке, не важно. Остерегайся подобных себе, мир велик и к счастью, встречаться с ними тебе придется редко, но при встрече не подавай вида, уходи, не признавайся.
- Кто он такой, свет дарующий? Как его найти?
- Не найдешь, он сам приходит. До рассвета немного осталось, вздремни часок. А наутро в деревню пойдешь, прикинешься заблудшей. К воде не подходи, перед зеркалами не крутись и людей на расстоянии держи. Бледна очень, одевайся поплотней или представляйся болезненной от рождения, и если будут спрашивать о родных твоих - сирота ты, простолюдинка по крови, никаких манер. Работу будут давать, не отказывайся, берись за любую, себя не жалей, лишнего не болтай, кормить будут, вида не подавай, выплевывай, терпи, еда человеческая вреда не принесет, но она для тебя теперь по вкусу хуже яда. Пить кровь надо тебе раз в три дня, это если человеческую, зайцами, да лисицами каждую ночь.
- Как же я буду зайцев с лисицами ловить? - вопросила Маруся и безнадежно уставилась в темные непролазные заросли леса.
Как будто, услышав ее вопрос, на землю звенящей стрелой упал сокол и долго кружился над ней, пока она не вытянула вперед руку, куда он и уселся, острыми когтями изрезав тонкую бледную руку.
- Не улетел, - хмыкнула сорока, - благодарный оказался, пока жизнь тебе не спасет, не улетит, однако ж, бессмертные не умирают, вот и ему век при тебе свой коротать. Он будет охотиться и по зову твоему прилетать.
- Стало быть, все, прощай. Спать не могу, пойду уже, к утру в деревне буду. Спасибо.
- Прощаться тяжело, - вздохнула сорока, - многого тебе я не сказала, всего уж разом не припомнить. А вслепую, да наощупь, много шишек поставишь.
- Все равно.
- Встретятся тебе на пути настоящие вампиры, те в которых и капли человеческой крови нет, не вздумай драться с ними, им равных нет. Это главное, иди.
Не поняла Маруся, про каких вампиров, в которых и капли человеческой крови нет, говорила сорока и почему с ними не надо драться, словом и драться то она не умела, и главного как водится не усвоила.
Луна выглянула из-за туч и линией косой улыбки больным дыхание отравила всех слабых, страшащихся, ищущих и не находящих. О, ненавистники луны - сгиньте, для некоторых она единственный источник света.
Наконец, нехоженые лесные поляны вывели странницу на обширную заснеженную дорогу, по которой, мирно подрыгивая, катилась двухколесная арба, груженая дровами. Старенькая кобылка плелась часто переводя дух и недовольно хмыкала на возчика, что поверх мерзлых сырых палок сидел на арбе, дымя вонючей самокруткой.
Маруся, как велела сорока, упала на дороге и прикинулась без чувств. Мужик, не подозревавший присутствия в столь ранний час в лесу других людей, откашлялся от табака и заклевал носом, и чуть было не проехал мимо МАруси, подобно белому снегу лежащей при дороге. Однако лошадь встала на дыбы и громко задышала в нос, чуя зверя. Возчик нащупал ладонью обух топора и заводил глазами по сторонам в поисках волков, но вместо них наткнулся на девицу в белом ободранном платье, что белоснежная, неотличима от снега, прямо так и лежала на обочине дороги.
- Господь Всемогущий! - присвистнул крестьянин и натянул потуже поводья.
Он был из рода богобоязненных деревенских жителей, какие и надобно и без надобности всуе поминали имя господа, даже в конюшню шли и то непременно как-нибудь, а бога вспоминали. Грамоте обучен не был, красивых слов не знал, это при том, что душа в огрубевшей плоти, то есть в нем самом была самая что ни на есть тонкая, как хорошая скрипка настроенная и 'господь всемогущий' так нравились ему, что он сам невольно подивился как искренне, как чистосердечно вырвались у него эти восхитительные слова.
Лошадь заупрямилась, протоптала межу и неспокойная остановилась. Михель, так звали крестьянина, перевалился на боку через телегу и прямо по колено в снег встал. Почесал лоб, откусил ноготь большого пальца, потер потные ладони о штаны и подобрался ближе к телу. Присел на корточки, пошевелил бездыханную и обомлел. Девчонка красоты не писанной лежала заметенная в снегу, и бледна, и холодна и, вроде бы, как и не жива.
А в это время на соседнем дереве глазами зоркими и беспокойными следил сокол, и как человек, словно понимая все, ждал, когда же увезут его богиню к людям.
Крестьянин укутал девушку в кафтан и снес ее в телегу. Кобылка потопала передними копытами, напряглась и потянула потяжелевшую ношу вперед по вязкому рыхлому снегу. Так и вошли они в деревню, просторную и обжитую примерно с двадцать глинобитных домиков, крытых соломой. И церквушка в ней была, высокая деревянная, белая.
Вверх по морозному густому воздуху поднимался дым, топили печки, бабы с коромыслами носили воду из колодца, ставили самовары, пекли пироги.
На Михеля внимания не обращали, часто в лес по дрова, а из леса с дровами он ездил. До самого дома на кобыле доехал, собаки, правда за ним увязались, лошадь перепугали, а когда девчонку в кафтане из телеги на руках вынес, так и вовсе ощерились и чуть было не бросились на него, разорвать хотели.
В доме жена варила суп из сушеных грибов и запах стоял необыкновенный, сытный и лесной. Трое ребятишек весело толпились на печке и облизывались на блины, которые мать вытаскивала из печки, да на глиняную тарелку складывала, да маслом сливочным топленым поливала.
- Лезьте долой, - прикрикнул на детей отец, вошедший в теплую натопленную хату.
Ребятня рассыпалась по углам и огромными глазами уставилась на отца.
Михель уложил на печь девчонку и подозвал жену.
- В лесу подобрал, - буркнул он и бросил в огонь дров. - Замерзла.
- Что с ней? - спросила Эльза и потерла масляные руки о передник.
- Не знаю, - коротко отвечал Михель. - Грей воду, молока накипяти, а я за Бернардом сбегаю.
Эльза кивнула подбородком, потуже подвязала платок на голове и поспешила во двор за водой.
Девица на печи пошевелилась и растревожила детей, старший из них Бойша, белокурый ясноглазый мальчишка выбежал на улицу и позвал мать.
- Проснулась! - крикнул он. - Проснулась!
Всю хату выстудили, водой излили, в суете первую половину дня извели, пока не стукнула калитка и в стуженный дом вошли Михель с Бернардом.
Бернард обученный был травник, всю деревню лечил и нажился с того хозяйством и даже женой обзавелся благодаря тому, что вылечил местного старосту от какой-то хвори, который в знак благодарности дочь свою ему в жены и предложил. Хороша собой была молодуха и свадьбу сыграли через несколько дней и почти год вместе счастливо прожили и находились в радостном ожидании младенца, сороковая неделя пошла уж как. Ни за что не хотел Бернард оставлять жену, хотя бы и на минуту, рожать скоро ей приспичит, но Михель уговорил и десяток кур в придачу обещал только за посмотр.
Врач окунул в котел с горячей водой руки, обмыл, вытер, поданным белым накрахмаленным полотенцем и приступил к больной. Ощупал белоснежный лоб, проверил пульс, прислушался к биенью сердца и вопросительно покачал головой.
- Не пойму, - громким басом выговорил он, и мокрый указательный палец приложил к носу девушки. - Дышит. Однако ж сердце не стучит и пульса нет.
- Но дышит же, - сказала Эльза.
- Дышит, - заключил Бернард и с теми словами с хозяевами и распрощался, и кур не взял. - Поправится, раз дышит. Примочки горячие ей прикладывай Эльза, да молоком кипяченным, когда в сознание придет, пои ее.
Девушка очнулась к вечеру и холодными зелеными глазами уставилась на Эльзу. Женщина мгновенно покраснела и отвела взгляд.
- Вот, выпей молока, - с нежностью в голосе проговорила она. Маруся голову отвернула и пить наотрез отказалась.
Затем Эльза смочила примочку в тазике с горячей водой и хотела было приложить ко лбу девушки, но та резким движением ее остановила и как-то дико по-звериному, сильно стиснув губы, на нее взглянула.
- Тебе холодно? - спросила Эльза.
Маруся решительно покачала головой и виновато проследила за действиями Эльзы.
- Как тебя зовут? Меня Эльза.
- Маруся, - ответила она и пока Эльза отвернулась за полотенцем, вытерла упавшую слезу.
- Марусенька, ты оказывается еще, и говоришь, - улыбчиво прекрасным голосом сказала Эльза. - Что с тобой произошло?
- Я не помню.
Эльза растеряно посмотрела на Марусю, потом на свои руки и лоб ее прорезала маленькая морщинка от мучительных раздумий. Руки у нее все были в мозолях и цыпках, немолодые и неухоженные, пальцы казались опухшими с коротко остриженными ногтями и так неловко ей стало от своих рук, что она быстро спрятала их в фартуке.
- Как не помнишь?! - изумилась Эльза. - Что делать то теперь с тобой, ты видно не из простых? А вдруг ищут тебя, слезы льют, страдают? Откуда шла хоть помнишь? Из стороны какой?
- Не помню, - отрицательно покачала она головой. - Одна я, никого у меня нет, плакать по мне некому. Простолюдинка я - Маруся, более о себе ничего не помню, и помнить не хочу.
Руки у девушки были верх совершенства, тонкие грациозные изгибы линий, белоснежная, почти прозрачная кожа, ногти розовые одинаковой длины, ни морщинки, выдававшей возраст, ни мозоли от работы.
- Простолюдинка значит ты, - скрывая все свои сомнения, сказала Эльза, и радостью вспыхнули ее глаза. - Раз идти тебе некуда, оставайся у нас в деревне, здесь каждому найдется место и работа, а там глядишь, и замуж позовут, такую девку как ты сразу схватят, драться будут из-за тебя.
- Замуж не пойду, - решительно заявила Маруся и смешно надула щеки. Эльза мгновенно вспрыснула добрым смехом и показала белые большие зубы. - К работе я любой готова, не жалей меня.
- День другой полежишь на печке, а после я тебя и впрямь щадить не буду. Кур и скотину будешь кормить, коров доить, обед готовить, в доме подметать, полы мыть, словом мне во всем помогать. В своей семье тебя как родную примем.
- Согласная я, - ответствовала Маруся.
День как пробыла у них, а слух распространился по всей округе и люди выжидали время, когда же можно будет к кузнецу наведаться с визитом, чтоб только на девушку, из леса привезенную, взглянуть. И Эльза, чувствуя гостей все прихорашивалась и в зеркало гляделась и к Марусе подносила, но та и вида его не переносила, и фыркала на него и смешно надувала щеки и пряталась в подушку, совсем как ребенок, вызывая смех хозяйки.
Дети в ногах девушки на заплатанном одеяле сидели и любопытно, взглядами детскими таинственными на нее глазели, к каждому слову ее прислушивались, к каждому движению ее присматривались.
В печке тем временем кипела каша, румянились пироги с квашеной капустой и окна запотели, и было так хорошо и спокойно, как никогда еще в жизни и Маруся облегченно вздохнула.
- Дети на стол накрывайте, - сказала мать, - отец вот-вот должен прийти.
Маруся уткнулась лицом в подушку и притихла.
- Ты чего? - заволновалась Эльза, отложив в сторону янтарные бусы. - Ужинать будем, сейчас Михель придет, да Себастьян с ним, он по вечерам всегда к нам таскается ужинать, молодой, жены нет, готовить ему некому.
- Можно я спать буду, - попросила Маруся.
- Не здорова что ли или людей пужаешься?
- Спрашивать меня будут, а ответить что не знаю.
- Не отвечай тогда, обиду на тебя никто держать не будет. А к людям привыкать придется, нелюдимой быть нельзя, осудят. На-ка примерь, - кинула Эльза Марусе простое шерстяное платье. - Велико. Поясом подвяжи.
И предстала Маруся в потертом сером платье, о шелковом зеленом вспомнила тот час и закрутилась по хате, не находя себе места, 'как же в нем я приму гостя'. Черные длиннющие волосы упали на плечи, и красота ее даже в скромной одежде зачаровала, запленила Эльзу, красота, которую ни богатством, ни бедностью не испортить. Не потушить огонь зеленых глаз, не смыть кроваво красные губы на бледном шелковом лице. Красота не увядающая, не умирающая, страшная, подобной ей первостепенной, неземной не сыщешь на белом свете.
- Шить умеешь? - спросила Эльза.
- Научусь, - ответила Маруся и с вызовом взглянула на Эльзу.
- В таком то платье девке молодой ходить негоже.
- В самый раз, - сверкнув глазами, пролепетала Марусенька и подхватила кувшин с молоком, выпавший из рук Бойши, старшенького, лет восьми, сына Михеля и Эльзы.
Ребенок испуганно воззрился на мать, как будто спрашивая: 'возможно ли такое?', но Эльза примиряла бусы и ничего вокруг себя не замечала.
Вдруг Маруся недобро покосилась на дверь и, нахмурив лоб, прислушалась к шагам за дверью. Бойша поспешил скорее отворить засов, и в комнату вошла как королевна, рыжая хитрющая-прихитрющая кошка. Она сразу же учуяла пришельца и придирчиво заводила носом по хате, пока, наконец, не остановила взгляд зеленых глаз на Маруське. Смерила ее неодобрительно, прищурилась и словно, потеряв интерес, зазевала и ленивой походкой подобралась грациозно к миске с молоком, принюхалась и занялась.
- Это кошка наша, не бойся, - обратился Янус, средний из сыновей Михеля и Эльзы, к Марусе и, схватив ее за маленькую холодную ладошку, потянул вслед за своей любимицей рыжухой.
МАруся натянула на себя улыбку и покорно уселась рядом с мальчишкой на колени возле рыжухи, вылизывающей молоко. Та только облизалась и как ни в чем не бывало, затерлась у ног девушки, требуя ласки.
- Нравишься ты ей, - заключил Янус и еще больше полюбил девчонку. - Она плохих людей за версту чует, вот, например, Влашек к нам приходит коня подковать, так она на дыбы встает и за печкой прячется, терпеть его не может.
Во дворе скрипнула калитка, послышались голоса и в хату, кряхтя и, отряхиваясь от снега, вошли Михель и юноша, по всей видимости, тот самый Себастьян, красивый и высокий, с удивительно взрослыми голубыми глазами.
- Ну, - по-свойски толкнул он в спину Себастьяна, - гляди, она!
И Маруся доселе с интересом разглядывавшая молодого человека, смущенно опустила голову.
- Стесняется, - подмигнув левым глазом, засмеялся Михель и подтолкнул Себастьяна к Марусе. - Ужинать будем.
Эльза подскочила и помогла мужу умыться и рубаху чистую холщовую ему дала.
Расселись за столом, посередине Михель, по бокам от него дети, напротив Себастьян с Марусей, а рядом с ними Эльза, без конца встававшая, чтобы подать хлеба или супа подлить. Маруся от супа отказалась и худыми ручонками чистила картошку, что в мундире варилась с шелухой и в рот осторожно брала, а сытости не чувствовала и лишний раз делала вид, что ест. Кошка, пристроившаяся возле печки, за нею наблюдала и прислушивалась к разговору за столом.
- Маруся значит ты, - обратился к ней Михель, - рассказала бы, что про себя. Откуда родом, из мест каких, родители кто, чем занималась и что случилось-то с тобой?
Эльза поперхнулась и злобно глянула на мужа.
- Не помнит она, да и нездорова еще, чтоб много говорить, - проговорила Эльза. - Сирота она, одна одинешенька, из простых, у нас останется, по хозяйству мне будет помогать, а там и замуж выскочит и семьей своей обзаведется.
- Замуж дело нехитрое, - подмигнув Себастьяну, сказал Михель. - Парней у нас в деревне неженатых много, такую девку, как наша Маруся сразу схватят.
Себастьян улыбнулся и нежно глянул на свою соседку.
- Не скотина она, чтобы на нее кидаться, - упрекнула мужа, Эльза. - Замуж она не хочет.
- Аппетит приходит во время еды, не век в девках ходить, - смекнул Михель и зубами раздавил луковицу. - Ты скоро переменишься.
Девчонка вздрогнула, опрокинув кружку с молоком и от неловкости и от невыносимого страшного голода, ударившего в виски, взвизгнула: 'что-то мне не здоровится, прилечь хочу'. И не испросив разрешенья, выбежала из-за стола и прыгнула на печку. Как водится, не удержалась, вспомнила дом, отца и заплакала теми девичьими слезами, что не сирота вовсе, и даже если и простолюдинка, а рук грязной работой, не маравшая никогда и в платьях шелковых непременно, всегда щеголявшая, обвенчанная к тому же. Обидно стало до слез, будто мимо нее проходили удивительные замечательные события, которые при ней не случались, а в ее отсутствие тут же наступили и вправду говорят, хорошо там, где нас нет. Опротивело ей всё и все, в минуты раздражения так бывает, и медленно на деревушку улеглась ночь.
Михель,Эльза и дети спали. В печке догорели последние дрова и по дому зашаркали мыши. В лесу хозяйку дожидался сокол и мыслями звал ее. Но выбраться на улицу не представлялось возможным, собаки увяжутся, да и дорогу она не запоминала и пол скрипит, сон у детей невероятно чуткий. Вдруг мысли Маруси перебила какая-то возня в ее ногах и в темноте возникла кошка.
Михель,- Зачем ты сюда явилась? - негостеприимно человеческим голосом она спросила и прищурила правый глаз.
Маруся, пребывавшая все еще в раздражительном настроении, не отвечала.
Рыжуха усмехнулась и облизала лапу.
- Я могу помочь тебе выйти отсюда и привести обратно, тебя там кто-то дожидается.
- Я не хочу никуда выходить, меня никто не ждет, - шепнула Маруся.
- Обманщица.
- Почему ты со мной говоришь?
- Я со всеми говорю, но пока ты единственная, кто меня понимает. Время не ждет, чем больше будешь медлить, тем больше будешь злиться, и обманывать, голод тебя мучает, завтра глядишь и на меня накинешься.
- Ты знаешь кто я?
- У тебя на лице написано. Не понимаю, как люди этого не замечают. Вампир ты.
Маруся оглянулась по сторонам, не услышал ли кто-нибудь ужасных слов.
- Разоблачения боишься?
- Не знаю.
- Люди в деревне подозрительные, чуть, что сожгут на костре как ведьму, а коли прознают, что ты вампир кол осиновый всадят в сердце и голова с плеч.
- Что же мне делать?
- Хочешь жить среди людей, а не в лесу, так оставайся человеком.
- Собаки меня травят, не переносят вида моего.
- Для них ты, все равно, что зимородок, пока они не знают твоей силы.
- Нет у меня никакой силы, - вспыхнула Маруся и тут же осеклась, перейдя на шепот. - Нет сил, комнату не могу перейти без одышки, а с собаками и подавно не справлюсь.
- Я спать хочу, - зевнула кошка. - Проводить тебя?
Практически во сне, в бреду, босая, в одном шерстяном платье выбралась она на улицу и потонула в снежных сугробах. Каждый шаг давался с трудом, в глазах плыло и пахло сразу всем, противно, до тошноты и даже нос, закрывая, все равно пахло. Темень непроглядная творилась в это время ночи в деревне, хоть глаз выколи, но Маруся видела как днем и беспрестанно озиралась по сторонам, опасаясь слежки.
Зажглась полярная звезда, практически касаясь лунного светила, и очень-очень далеко замерцала разными цветами, восхитительная крабовидная туманность, в которой множество веков по сегодняшнюю ночь, рождались звезды, восходила новая галактика, быть может, сама жизнь там возникала. Внезапно темное пятно перечеркнуло крабовидную туманность, заслонило собой полярную звезду и луну задело, отчего она покачнулась и скрылась в тучах. Пятном было не что иное, как сокол, горделиво встречающий свою хозяйку, беспокоящийся. И сразу как-то легче стало на душе, что не один ты в мире, что есть еще кто-то кроме тебя, кто о тебе помнит и ждёт.
- Дальше сама дорогу найдешь, - остановилась кошка, - проводник у тебя надежный. А я здесь покараулю, если что не так пойдет, предупрежу. Ты разве летать не умеешь или в животного какого-нибудь превращаться?
- Нет, не умею, - улыбнулась Маруся и легко и уверено шагнула вслед за своей звездой.
На снег упал маленький лисенок, замученный, с блестящими глазами и шерсть его скаталась и кровью вымазалась. Приятно в нос ударил запах теплой крови и невероятная сила накатила на Марусю, с такой силищей, казалось, можно было, и взлететь, и превратиться в зверя и убить десятерых, если не больше.
Сокол взгромоздился на высокую ветку ели и оттуда наблюдал за трапезой хозяйки. Однако к удивлению его, девчонка к груди прижимала сорванца, качала его на руках и слезы над ним проливала. Вся перепачкалась в крови его и, хоть клыки торчали изо рта и глаза налились зеленью, а все равно жалела. Взволновался сокол не на шутку, как бы мертвой крови не испила, да и соскочил на снег подле нее. Вгляделся в нее желтыми соколиными глазами и клювом хотел вырвать у нее добычу, но она руками лисенка прикрыла и не отпускала. Умер уж давно как, рассвет занимался, а она упрямица все его в руках держала, оживить старалась.
- Мертв. Отмучился. Зачем обратно к жизни возвращаешь? - непримиримо вопросил ее сокол. - У нас, ведь жизнь не такая, как у людей. Жизнь есть жизнь, смерть есть смерть и все едино. Жизнь - череда мгновений и каждое из этих мгновений все равно станет последним.
- Однако ж я тебя спасла, и ты мне благодарен.
- Свою судьбу я знаю наперед и благодарен я тебе лишь потому, что умирать мне было рано.