Каждое лето всегда долгожданное. Его ждут все. Все мечтают куда-нибудь выбраться, уставшие от города, уехать на моря, за границу, ближе к чужой культуре и языку, о которой ничего не знают, но делают вид, что имеют хотя бы малейшее понятие. Они уезжают, потому что хотят сбежать от кризиса, сложных условий, трудностей, которых с годами все больше, маленьких зарплат и пенсий, больших налогов и тех, кто устанавливает эти налоги и тоже сбегает с набитыми до отказа кошельками. Проблем очень много, и с этим нельзя поспорить, потому что, а где их не бывает.
Россию, действительно, бывает сложно понять, а верить не всегда хочется, ждать годами...Но есть что-то, что заставляет сердце быстро биться, тосковать по родным местам, желая их вновь увидеть, услышать знакомые звуки.
Лето! В самом слове лето чувствуется какая-то жизнь! В нем столько цветов, столько запахов, столько тепла, что невозможно лето не любить. Такое звонкое и звучное слово, оно тут же напоминает о немного беззаботном и светлом детстве.
Говорят, что тот, кто имел счастье уезжать летом в деревню к бабушке, имели самое лучшее детство. Ближе к природе, где можно быть кем угодно, где легче дышится полной грудью, где всегда есть то, о чем можно подумать. Это самое прекрасное место, где ребенок должен взрослеть, учится любить, учиться быть бережным по отношению к окружающему миру. Там на огромных просторах вдоль рек под самым небом хочется жить, обнимая ветра, колосья пшеницы и ржи, стебли трав, слушая песни свободолюбивых птиц и стрекотание ночных сверчков. В тех местах тьма никогда не опускается на землю: ночь всегда озарена блеском миллионов звезд нашей вселенной. Дети, которые выросли в деревни, ничего не боятся: ни темноты, ни посторонних звуков, ни высоты или глубины, ни животных и насекомых, ни грозы или ветра. Они бесстрашны, и от того не похожи на других. Они -дети земли, дети природы.
Моя бабушка никогда не жила в красивом деревянном домике где-то на необъятных равнинах тайги Предуралья. Она всегда жила в большом городе, но не сказать, что она была не счастлива. Дедушка же родился и вырос в деревне в большой семье. Он был воспитан среди лесов и полей, в мире, который никогда не сможет понять чадо, выращенное в городской теплице. Счастье это или нет? Никто не знает, но он вырос, предоставленный самому себе, собственным силам и разуму. Душа всегда сама познает мир, а если она видит его таким прекрасным с самого детства, она тоже будет прекрасна. Тяжелая работа, сельская школа, голод - все это забывается, когда, лежа на мягком сеновале, разглядываешь небо через дырку в крыше амбара. Ветер, теплый и ласковый, нежно лелеет дитя, забирая заботы, и тело легчает. Легчает и голова, и ничего больше нет, внутри или снаружи, будто все начинает жить заново, пропадает и появляется.
Может быть, я бы тоже ничего этого не знала и никогда не смогла бы увидеть настоящую красоту мира, что начинается сразу за пределами городских стен.
Всю свою жизнь почти каждое лето я проводила в деревне в доме родителей моей крестной. Привозили меня туда еще с очень малых лет. Я не помню ни дня, ни лиц, все это просто как данность существует в моей памяти. Это напоминает бесконечную прямую линию без начала и конца, которая просто есть, которая неопровержимо существует где-то в пространстве, и нет дела до того, зачем она нужна.
Вот так же и в моей памяти запечатлен красивый двухэтажный зеленый домик, который виднеется с деревенской дороги, столб и старая шатающаяся лавка перед домом, пни прямо под окнами, где всегда сидели и ждали гостей, где сидела и она.
Я помню каким был второй этаж. Я помню комнату в избе, в которой всегда пахнет старинной, печь и звук медленно тикающих часов. В доме всегда был и есть белый шкаф, которому не один десяток лет, и вещи, которые никогда не покидают его полок. Помню старые ковровые дорожки, которых теперь уже там нет. Помню глубокую и холодную яму, скрытую под полом, замерзший на ее стенах лед. Кухню, которая когда-то была обычной верандой, пристроенной к дому. Там всегда стоял и стоит длинный стол с всегда украшающими его цветами, сорванными с огорода.
Всю мою жизнь дом начинается с деревянной пристройки, под крышей которого собраны все рабочие инструменты. Это место, где соединяются три дороги, ведущие в разные миры: улица, уютный дом и двор. А внутри двора, боже мой! Какая красота! Цветов море, что и не описать каждый, много-много кустов со сладостными ягодами, несколько деревьев: облепиха, любимица птиц - ирга. Всю жизнь там стоит бочка, теперь окутанная девичьим виноградом, скрывшим железный кран. Вдоль ограды у теплицы скворечники, высоко уходящие в небо, в которых давно не живут скворцы, а лишь воробьи. Проходишь по кусочкам плитки за ограду и оказываешься у костра под молодым дубом. Огромный огород, почти целое поле, справа баня, которая мало поменялось за мою жизнь. Мимо бани ведет вытоптанная дорожка, ведет мимо рябины, теперь немного свисшей от тяжелых плодов. Ведет прямо к калитке, к новому забору, который заменил старые покосившиеся доски. За калиткой крутой склон, весь обросший кустами клубники и муравьиными домами, чьи тропы пролегают на пути человека много лет, но никто их не топчет. А затем река Ирень, вечно отражающая небо, красивая, с легким течением, петляющая меж полей и возвышенностей.
Каждый раз, приезжая, я не могу налюбоваться закатами, ночным небом, солнечным днем, диким ветром. Каждый раз все начинается сначала. Это место стало для меня еще одним домом, и люди, которые там живут. Пусть я не могу бывать там часто, я всегда вспоминаю это место, и где-то внутри я начинаю слышать звуки песен, красивые голоса, так любившие жить в этих краях.
Это место навеки останется связано в моей памяти с тем, кто всегда открывал дверь и с радостной улыбкой встречал нас. И с ней, особенно с ней...
Вот как сейчас помню, она раньше сидела на пеньке под окнами, вглядываясь в дорогу. Затем она уже сидела в доме у окна, все так же, высматривая кого-то вдали, ждала знакомый звук колес, проезжающих по мелкой гальке, поднимающих пыль, разнося дорогу. А в последние годы она сидела на кухне, на своем привычном месте. Но это совсем неважно, где она ждала, где была. Заслышав знакомые голоса, звук открывающейся двери и входящих людей, она тут же начинала улыбаться. Так было всегда. Улыбались глаза, наполняясь живым светом, громко начинал звенеть голос, ласково приветствуя дорогих гостей.
Бабушка Надя всегда была необычным человеком, по крайней мере для меня. Потребовалось очень много времени, чтобы понять, что же в ней было особенного. Наверное, будучи ребенком, мне не удалось тогда это осознать. Я даже не могла представить, какую жизнь она проживала в тот момент.
Многие дети всегда с детства привязаны к своим родителям. Они не представляют свою жизнь вдалеке от мамы, ведь в их памяти нет того времени, когда бы ее не было рядом. С самого рождения рука ребенка держится за ласковую руку матери. Однако ко всем приходит пора первых и горьких до слез расставаний.
Когда мне было лет восемь, если не меньше, меня решили оставить в деревне с бабушкой Надей. Это было впервые, когда я осталась без своей мамы где-то далеко от дома. Мне казалось, что что-то важное оторвали от сердца. Я громко плакала, сжимая и вырывая из земли траву, ведь я совсем не умела жить без мамы, я и не знала, что так можно жить.
Я долго не успокаивалась. Мне ничего не хотелось, я была готова день и ночь сидеть на этой лужайке, сидеть и ждать. Бабушка Надя сидела совсем рядом, на пеньке у дома.
-Ну и чего ты ревешь? - спросила Бабушка Надя. Она спросила это так легко и просто, словно ничего особенного не произошло.
-Чего теперь реветь то? Чего ты ревешь, скажи мне? - повторяла она, пока я не заговорила, пока я не подошла и не села рядом.
-Что же ты так ревешь, мама то твоя вернется! - говорила она мне, и через какое-то я уже не помнила о страшном расставании. Она рассказывала чудные истории из прошлого, такие смешные, что я давно перестала плакать, я лишь громко смеялась, повторяя ее слова. На мгновение я опомнилась, вновь заплакала, но внутри больше ничего не сдавливало сердце, оставался лишь запас невыплаканных слез.
Лишь сейчас я могу понять, что тогда ее слова не были лишена сочувствия. Я думала, что в тот момент никто не мог понять меня, но я ошиблась: бабушка Надя все прекрасно понимала. Произошедшее казалось величайшей трагедией, которую невозможно пережить, но бабушка Надя сумела показать мне, что это не так. Я и смеялась спустя час или два, смеялась так, как никогда прежде. Мне и сейчас смешно, когда я вспоминаю о том случае. Если бы бабушка Надя попросту пожалела бы меня, мне бы не было сейчас так легко расставаться с людьми, которых я люблю. Эти моменты неизбежны. Нельзя закрыть глаза и спокойно выкинуть их из памяти, как что-то ненужное. Позже ты чувствуешь, что исчезла какая-то незначительная деталь, поменявшая всю твою жизнь изнутри. Затем ты жалеешь, что тогда не распрощался.
Точно так же сложно принять данность, повиноваться судьбе, кем-то придуманной и оставленной нам на воплощение. Мне бы было очень тяжело переживать сейчас эти стремительные секунды, в которые ты наконец понимаешь, что было для тебя самым главным все это время.
Но она все поняла, все поняла.
Она никогда не разговаривала со мной и с Юлькой, словно с маленькими детками. Она учила нас играть в карты, и мы часто сидели на кухне за столом, увлеченные забавой. Бабушка Надя никогда не поддавалась, с легкостью обыгрывая нас. И пусть нет ничего сложного в том, чтобы обставить двух маленьких девочек, но она никогда и не хвалила себя за это, просто молча бросала последнюю карту, скрмно покидая игру. И с каждым разом мне все сильнее хотелось догнать ее или хотя бы приблизиться к ней. Ведь в стремлении быть лучше кого-то, человек оставляет в себе неизменные и прекрасные черты.
Так легко и просто она вытягивала карты из-под карточного домика своими короткими пальцами, мне думалось, что и жизнь должна была даваться ей так же легко.
Что она чем-то болела, я знала и тогда. Помню, привозили прозрачные банки, наполненные жидкостью, в которых, извиваясь и бултыхаясь, плавали черные пиявки. Они метались от стенки к стенке, не понимая, что навечно заперты в стеклянном сосуде. Издалека это было похоже на маленькую черную тучку, которая неспокойно переживала свое заточение.
Когда же приходило время процедур, и пиявок выпускали из банки, они с такой силой и злостью впивались в кожу, словно показывали, как ненавидят тех, кто запер их.
- Это больно? - спросила я.
-Да это как укус здорового комара! - с усмешливой улыбкой ответила бабушка Надя. И я не могла не поверить ее словам.
Она так много мне рассказывала. Кажется, именно здесь я научилась любить природу. Я слышала от нее столько историй, что и не счесть.
Когда она что-то рассказывала, вспоминая прошедшее, она будто вновь переживала эти моменты, вновь видела их перед своими глазами. Поневоле я и сама оказывалась там, в глуби ее памяти.
Рассказывала она много разного, но больше всего любила говорить о своей дочери, когда та была маленькой, о внуках, которых, несомненно, любила больше всех на свете. С такой теплотой она не рассказывала ни о ком более.
Истории были разные. Было много смешных и необычных. Она помнила так много, будто часто перечитывала историю собственной жизни. Она просто никогда ничего не забывала, никогда, никогда. Создавалось впечатление, что она знает все, что может ответить на любой вопрос, даже если он прозвучит тихо, невнятно и нескладно, она поймет все, стоит только начать говорить.
Людей часто что-то тревожит, гложет душу, не давая покоя. В отчаянье люди ищут спасения, пытаясь отыскать ответ. Они проделывают долгий путь и в итоге встречают мудрецов, которые угадывают их печаль.
Я редко с кем-то делюсь тем, что меня беспокоит. Я никогда ни о чем не спрашивала бабушку Надю напрямую. В такие мгновения мне просто хотелось говорить с ней. Невидимой силой меня тянуло туда, где она сидела. В долгой беседе, она всегда находила нужные слова, которые мечтало выслушать уставшее от терзаний сердце. Наученная опытом, она словно умела предугадывать чужие мысли. Ничего нового она не советовала, просто напоминала о забытом. Без утайки она всегда открыто говорило то, что думает, а если чего-то не знала или не понимала, то не скрывала этого.
-Ну и плюнь! Было и прошло, зачем горевать над тем, чего не воротишь? - говорила она, не отрываясь от какого-нибудь дела, - Только зря время потратишь, а жить то дальше надо.
Все ее слова, действительно, были маленькими истинами. Я слушала и понимала, что все это не раз прокручивала в собственной голове, но из ее уст все звучало иначе. Тяжелые надуманные мысли растворялись, да и просто переставали иметь значение. День уходил ослепительным закатом, умолкал голос, потухали фразы, внутри пустело, как пустеет к вечеру на улицах городах, а с приходом темноты загораются фонари, как огни надежды...
Бабушка Надя очень любила природу, любила настолько, что казалась мне ее неотъемлемой частью. Днем из дома она почти не выходила, потому что жаркое солнце к старикам особо беспощадно. Она выходила ближе к вечеру или тогда, когда становилось прохладнее и желтые лучи не напекали голову. Сидела она на скамеечке у самого дома или у костра под дубом, где было не так много "кровопийцев". Чаще сидела в тени бани на своей табуретке. Всегда была одета в красивые яркие платьица и походила на цветок, растущий в ярко-зеленой траве. Она вглядывалась в бесконечное небо, будто пыталась разглядеть очертания далеких горизонтов. ....
Видела плохо она давно. Но, даже так, ей всегда удавалось разглядеть в человеке то, что важнее всего. То, что не увидеть зрячему. Наверное, потому она не придавала значения внешнему облику. Бабушка Надя запоминала то, что ей говорили, то, что люди делали. Так ей удавалось заглянуть в зеркало человеческой души, которое не спрячешь за лицом, каким бы оно ни было. Так красота намного виднее.
Глаза, что видят все. Такие были ее глаза. Глаза, которые делали практически невозможное. Полу-ослепшие, они продолжала созерцать мир, но показывали его своей хозяйке немного по-другому, расписывая в невидимых тонах, которые не увидеть при дневном свете. Их можно заметить только тогда, когда несправедливая жизнь лишит тебя способности четко распознавать предметы и силуэты, когда человек уже перестанет полагаться лишь на свое зрение и начнет слышать, а самое главное чувствовать своим сердцем.
С радостью или нет, Бабушка Надя всегда здоровалась с теми, кто неспешно возвращался с речки. Она не видела лиц людей, проходивших мимо нее, узнавая каждого лишь по громким голосам. И бывало не все замечали ее доброго и приветливого лица, забывшись в своих разговорах.
Они прошли мимо, по случайности, не поздоровавшись. Бабушка Надя сидела тихонько в своем теньке, а потом, когда все разошлись, она осторожно спросила: "Послушай, кто это был здесь у нас?".
Я назвала имена. Бабушка Надя немного подумала: "Да, - вздохнула она, - я уж думала, кто незнакомый к нам пожаловал, прошел мимо и не поздоровался. Оказывается, свои же".
Нет, она не жаловалась, она не держала зла, просто что-то заползло под одежду, прокусив кожу, пробралось внутрь и прилегло на груди, какое-то время ерзая из стороны в сторону, пытаясь обрести успокоение.
Как-то раз, когда она точно так же сидела у бани, наблюдая за всем, вслушиваясь в наши голоса, нам пришла мысль пофотографировать ее. Мы стали усаживать ее в разные места около у цветов, и я нажимала на кнопку, создавая придуманные нами картины. Затем мы усадили ее у рябины с широко раскинутыми ветвями, нависшими над дорожкой. Дерево, словно старуха, изогнулось, наклонившись к земле, кончики ее веток были далеко от самого ствола. Можно было легко обнять ее листву, сидя на траве, потрогать огненно-красные крупные грозди, которые птицы не успевали склевать. Бабушка Надя села под ее огромными ветками, держа в руках красивые бусины. Мне стало казаться, что на фоне красных ягод ее щеки становились румяней, губы слегка краснели, кожа вбирала в себя цвета лета, а не пыль, запечатанную в четырех стенах.
Я смотрела на нее через экран. Она смотрела в объектив так, словно за ним не было меня, не было никого. Я не имела ни малейшего понятия, что она видела перед собой, каким было то место, которое она представляла. Такой далекий и туманный взгляд, будто она была ограждена от меня тонким стеклом. Глаза просто смотрели вперед. Они тоже наполнились цветом, легким бледно-голубоватом оттенком неба, которое каждый видит над своей головой.
Мне она очень нравилась на фоне зеленых полей и теплого солнца, рядом с цветущими травами. Я просматривала фотографии, которые тут же сохранялись в памяти камеры, и мне хотелось запомнить тот день навсегда. Было печально, что яркие краски, окружавшие ее, она не могла видеть так, как видела я или кто-то другой.
Я стала замечать, что она бывало теребила края табуретки, и снова застывала.
Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне слышатся красивый высокий голос, который доносится до орлиных высот, такой кристально-чистый, со всей душой поющий строчки песни Шаферана, расправляющий крылья над бескрайней землей:
Гляжу в озера синие,
В полях ромашки рву...
Зову тебя Россиею,
Единственной зову.
Спроси-переспроси меня -
Милее нет земли.
Меня здесь русским именем
Когда-то нарекли....
Не знаю счастья большего,
Чем жить одной судьбой,
Грустить с тобой, земля моя,
И праздновать с тобой!
Красу твою не старили
Ни годы, ни беда.
Иванами да Марьями
Гордилась ты всегда.
Не все вернулись соколы -
Кто жив, а кто убит...
Но слава их высокая
Тебе принадлежит.
И вправду, красота всегда жила внутри ее сердца. Это так хорошо чувствовали животные. Часто к нам забегали соседские собаки, маленькие и ласковые создания, резвились и играли на траве. Слыша стук доброго сердца, они бежали ласкаться к бабе Наде, подставляя пушистые бока и спинки. Всегда, будто кланяясь, слегка опускали голову, а затем снова пускались в быстрый бег, снося все на своем пути. Они, наверное, чувствуют, что у людей внутри таится.
Так долго я молча делала ее фотографии. Она иногда просила, чтобы я давала ей указания. Я уверяла, что этого ничего не нужно. Она была главной героиней моих картин, не зная этого. Руки теребили облезлую табуретку, ожившее черты потеряли загадочность.
С самого начала она не особо охотно отнеслась к нашей идее, затем долго из-за чего-то переживала, возможно, не понапрасну. Я ясно видела это, затем с той же ясностью я видела и другое, как она стала по-настоящему счастливой, когда моя крестная подошла и обняла ее. Она перестала задавать вопросы о том, ровно ли она сидит, хорошо ли получилась на фотографии, об этом больше не стоило переживать.
Я помню, как в один из холодных июньских дней я читала ей "Кому на Руси жить хорошо". Сидя на старом жестком диване у окна, я читала строки Некрасова. Свозь стекло с улицы светило солнце, грея меня. Грелась и душа. Может, она грелась оттого, что рядом был человек, который внимательно слушал. Читала я про судьбу несчастной Матрёны Тимофеевны, о ее нелегкой женской доле. Все это было будто бы неспроста. При полной тишине, в душной комнате, я читала о том, как сложно бывает жить женщине, читала это человеку, которому было не легче.
Матрёна Тимофеевна никогда не уповала на свою тяжелую судьбу и старалась продолжать жить. Тяжелая ноша не сломила ее. Я уверенна, что Бабушка Надя тоже многое пережила, но смогла сохранить жизнерадостность и жизнилюбие. Несправедливо, что счастье не бывает без горечи. Несправедливо, что женщине приходилось и приходиться испытывать на себе столько боли. В моих глазах Бабушка Надя была настоящей героиней, потому что я бы никогда не смогла преодолеть то, что приходилось преодолевать ей.
Это не судьба, это жизнь, путь к счастью. Но, как и писал Некрасов, счастье есть, если мы помним о нем, если мы умеем находить его в даже в самые несчастливые моменты жизни.
Бабушка Надя тихо слушала, опустив веки, словно слушала знакомую историю, похожую на историю ее собственной жизни. А сколько их? Сколько в России Матрен Тимофеевн? Если бы Некрасов жил в наши дни, он бы непременно написал о Бабушке Наде, о женщине, пережившей многое, но вопреки всему сохранившей волю к жизни.
Бабушка Надя тяжело вздохнула, согласившись с написанным в книге. И сейчас мало кому легко. Тогда я читала не особо внимательно. Не все запомнилось, не все было понято. Не могла я тогда прочувствовать некрасовское писание. Но позже, вновь перечитав, я все поняла. Мысли верные пришли, пусть и не сразу, но они появились.
Еще, что было в ней необычного, это ее слегка посвистывающий звонкий смех. Он большее кого-либо был наполнен жизнью и радостью, силой, которую было сложно одолеть, ведь когда она смеялась, невозможно было не смеяться в ответ, было невозможно удержаться и не начать безудержно хохотать до умопомрачения, до сладких слез. Можно сказать, она смеялась от всей души, долго и пронзительно, что он раздавался даже внутри тебя. Глядя на то, как она заливается смехом, никогда и не подумаешь, сколько было оставлено позади дорог, никогда и не узнаешь, отчего ее смех был таким безмятежным и беззаботным.
Я жалею, что ничего сейчас не могу сделать. Молодость - тяжелое время. Ты познаешь жизнь, но обучение дорогого стоит. Осознание приходит лишь со временем, а вместе с тем приходит сожаление. Почему я не знала, что ей было так тяжело? Почему не знала, как можно было помочь? Мне бы и сейчас хотелось просто подойти, ласково обнять бабушку Надю и сказать ей добрые слова. Ведь это так не сложно сказать слова благодарности. Я так люблю ваш борщ! Спасибо! Я так люблю к вам приезжать! Спасибо! Но теперь. Теперь это может услышать лишь кто-то другой.
Я сижу и представляю, как откроется дверь, я войду во двор и у бани в теньке сидеть бабушка Надя, рассматривая облака. Она не увидит меня, лишь услышит и поймет, что приехали. Приехали!
Страшно привыкать. Страшно увидеть пустое место на кухне у плиты, страшно не найти никого за столом, распевающим вместе с телевизором или радио красивые песни, которые уже нигде не услышишь.
Я не могу разделить печаль тех, кто, как и я тоскует, потому что для каждого это особенное чувство. Возможно, мне не понять. Но я просто хочу помнить, живя с ее радужным смехом, с ее голосом в своей голове, звонким, как весенняя трель вернувшихся из теплых краев птиц.
Начинаешь задумываться о жизни, начинаешь ценит то, что есть. Я стала чаще ходить к собственным бабушке и дедушке, потому что я хочу быть рядом, не хочу жалеть, не хочу.
И вот вновь лето, когда кругом все вновь зелено, природа окрашивается во все цвета, существующие на планете, наряжаясь после долгой зимы. Перед глазами виднеется поляна, а на ней цветок, смеющийся оттого, что пришла весна, и он расцвел, и теперь жив, пускай и ненадолго. Это был прекрасный белоснежный одуванчик, качающийся на легком ветру, вглядывающийся в бесконечное небо и плывущие по нему облака.
Я снова здесь, спустя год. Я хожу по тем же местам и думаю, что вот здесь она когда-то сидела, здесь мы с ней чистили лисички и белые грибы, чуть дальше она срывала огурец, а вон там она любовалась красавцем дубом. Но потом я вспоминаю, что прошло слишком много времени. Осень размыла землю, зима укрыла ее снегом, а весной на свет появилась новая листва и трава. Дожди давно почти все смыли, все следы, которые она так старательно оставляла.
Если тени исчезают в полдень, то когда-нибудь исчезают и те, кто их создает. Кажется, что это неизбежно, но мне просто не хочется в это верить, я и не верила, и никогда бы...Целый хор, я слышу целый хор, как только вспоминаю, и мне кажется, будто все эти красивые голоса провожают и ее тоже, желая вечного мира. В полях все так же растут цветы, балуя своей красотой. Изредка себе на память о чудесном поле их срывает маленькая ручонка, вплетая в кудрявые волосы. Но эта память так недолговечна: цветок в конце концов иссохнет и тихо погибнет. А земля, она будет жить вечно и дарить цветы невиданной красоты, дарить нам лучшее, что у нее есть.
Я посвящаю....
Прощание.
Что девица, склоненная к небу,
Что река, чистая и прозрачная,
Что ребенок, окрещенный верою,
Так и правда в мире неравнозначная.
Не забыта и никем не покинута
В детском сердце слепая тоска.
Не случайно была в окошко закинута.
Теперь нет никого у окна.
Зараженная радужным блеском
Опадала в холод пора.
Сожжены цветы в том самом месте,
Где звучали однажды слова.
Вновь упущенные, они потеряны,
Так же нежно их не повторить.
Сделай мы бы все своевременно,
Получилось ли что изменить?
А теперь только в тихом прибое
Вспоминаю, надо бы жить.
Соловей, что поет на заборе,
Мое сердце заставил любить,
Простить время, что бесследно ушло,
Как мираж, испарится когда-то.
Мне не грустно, мне от боли смешно
Слышать фразу: Так бывает. Так надо.
Улетая, взмахни на прощанье,
Свою песню столетнюю спой.
Может, заблудшие в небе мерцания,
Наконец, покинут дом твой.
Напиши на дороге снегом,
Осыпая сухие плоды.
Красный цвет рябины стал бледным,
Как синь глаз и губы твои.
Тебе теперь никогда не услышать
Стареющий голос мой.
Кто оставленную душу излечит,
Отобрав ненавистный покой?
Под тем деревом грянет ошибочно
Нашумевшая в поле гроза.
Боясь, я мечтал о несбыточном,
Но все прошло, как после долгого сна.
И через годы замечу, что привыкаю
К пустому стулу, стоящему на углу.
Вдруг вздрогну, когда, тебе на струнах играя,
Что тебя нет, я наконец-то пойму.