Она смотрела холодно, переводила взгляд в сторону, наполняла его безразличием и возвращала. Смотрела пристально, изучающе. Когда взгляд становился недостаточно жестким, тут же прятала его, вела за новой порцией холодного, злого. Или обвиняющего? Но в чем он виноват?
Почему бы просто не сказать, не поговорить? Только сейчас он понял, что они толком и не общались. Просто использовали друг друга, наслаждались - можно это назвать использованием? А сейчас наслаждение осталось или только привязанность?
Сколько это уже длится в их отношениях: три недели, четыре? Ладно, он потерпит - теперь приходится ждать. Сегодня, возможно, чуть дольше - пусть. Хотя нет - вот уже сейчас.
Она приблизилась, быстрая и решительная, цепко обняла его. Взгляд еще покалывающий, льдистый. Но немного терпения: зажжется огонек - чирк и все. Губы жесткие сухие подрагивающие, взгляд смущенный, покорный.
Эти первые секунды - жадные, быстрые, отчаянные - его самые любимые. Он - зажженный ее вспышкой, упругий, бесстыдно стержнистый. Щеки ее зарозовевшие, словно сказочные яблоневые плоды, способные поспеть в одно мгновение. Глаза затворившиеся в истоме, ресницы дрожат - тонкие, робкие; под веками скорое движение, будто она хочет быстро оглядеть все вокруг, убедиться, что никто не видит. Почему никто не должен видеть?
Он был уверен, что необходим ей, но в эти минуты самого тесного соприкосновения, она думала о чем-то другом. Или о ком-то? От этого тонкая игла сомнения пронзала колким сквозняком вздоха - ее вздоха, и только сильнее распаляла.
Словно угадав его мысли, она снова прижалась к нему губами. В знак удовольствия опустила фиолетовые сферы век, через мгновение взметнула их вверх, обнажая черные гипнотические наконечники зрачков. Они удерживали еще сильнее ее тонких гладких подрагивающих пальцев, окутанных ароматом сирени, который, смешиваясь с его запахом, становился обожженным угольно-древесным первобытным. Она принимала в себя его горячие всплески, довольно зажмурившись. Губы ее смягчались в удовлетворенной улыбке, словно после утомительной прогулки по душным улочкам с горячими стенами потрескавшихся домов и запыленными мостовыми, их коснулись нежданные и оттого вдвойне желанные капли студеной влаги.
Последний судорожный вдох, резкое движение пальцев и он высвободился из ее влажных возбужденных рук, обессиленный упал на пол. Его разгоряченный конец торчал слегка вверх, постепенно остывая. Все было словно в дыму.
Он понимал, что уже никогда больше не будет с ней. Просто лежал и смотрел вверх двумя последними затухающими огоньками. Чувствовал как кафель забирает остатки его жара. Сил не оставалось, он качнул головой - пышная шапка пепельных волос оторвалась и бесшумно опала на стылую пупырчатую плитку.
"Ну, вот опять!" - она с озлоблением закрыла пачку. - "Ты же обещала! Всех уверяла, себе клялась, пепельница чертова! И что скажет Валера, если снова почувствует, заметит? Как смотреть ему в глаза? Как можно быть такой слабой - нет сил удержаться, и нет сил как стыдно, когда сорвалась. Можешь только обещать! Обещания - как скорлупа. Крепишься, держишься - день, два, неделю. Потом лишь треснуло - ну только разочек, мне это так нужно, и все - потекло, не удержать.
Тик-так, тик-так, тик-так - как сломанный будильник, который начинает звонить каждый раз невпопад. Вздрагиваешь, смотришь с укором: чего же это ты, зачем? А он потупится, стрелки чуть подогнет, ответит: сам не знаю, но не могу по другому. Его бы пожалеть, приласкать, но он снова начинает трезвонить - вздрагиваешь, отбрасываешь в сторону, смотришь с недоумением - зачем жалеть такого? Так почему ты хочешь, чтобы пожалели тебя, поняли? За что жалеть, как понять такое?
В груди горит, дыхание прерывисто - волнуюсь или это уже последствия? В школе ненавидела кроссы - бежишь, бежишь, перед глазами снова выплывает линия старта - что опять? Да, и очередной раз тащишься по кругу, похрипывая. Внутри сухость, огонь - вот прямо как сейчас - и только одна мысль: зачем я это делаю? Я создана для того, чтобы мучиться сухим огнем в груди?"
Она осмотрелась: сумрачный тупик коридора, обшарпанная тумбочка за которой свалены швабры, тряпки, лежит на полу ведро.
"И я как это ведро - никак не могу подняться, наполниться, все перекатываюсь и бренчу. Зачем я это делаю?".
Перевела взгляд на пол, окурок изогнулся вверх, словно тянулся к ней, взывал тлеющим кончиком.
"Все - это в последний раз", - подумала она. - "Больше никогда, хватит! Посмотри на него - это же ужасно!". Помятый фильтр в юбочке кругового отпечатка помады, коричневая изогнутая полоса ожога на папиросной бумаге и крематорная серо-грязная выпуклость пепельного отростка. Дым, не желая отцепиться, вился рядом и пощипывал глаза, во рту горчила испорченным грейпфрутом последняя затяжка.
"Все, больше никогда!", - повторила она и машинальным движением положила обратно в сумочку пачку сигарет. Пепел, обвалившийся с окурка, образовал на полу маленькую ухмыляющуюся скобку.