Аннотация: Если будет кому интересно буду выкладывать и дописывать
За день до отпуска меня вызвал Носорог и попросил слетать в Прагу на пару дней. Я не обманывался в понимании Носорогом, слова "просить". Просить для него значило, сделать и мало кто мог ему отказать.
- Смотаешься на пару дней, - сказал он, не поднимая головы над столом, где заполнял мелким убористым почерком какие-то бумаги, - утрясешь все оргвопросы с чехами, а потом полетишь в свой Парагвай - Уругвай...
Последние слова он произнес со злостью, пародируя свой собственный кавказский акцент. Но слово "оргвопросы" он произнес чисто, без запинки. Сказывалось райкомовское прошлое комсомольского вожака. До горбачевской революции Носорог был инструкторомв каком-то задрипанном райкоме Баку, но после ельцинского путча быстро сориентировался, и, оказавшись в нужный момент, в нужном месте, крепко присосался к вымени нашей многострадальной матери-Родины. Принадлежность к номенклатуре, пусть и эфемерная, позволила ему хапнуть кусок Компании, а связи с этнической диаспорой в Париже и Арабских Эмиратах, дали ему возможность довольно быстро, за несколько лет продвинуться в Директорат.
- А когда вернешься, - буркнул он, подняв голову и ощерившись двумя рядами дорогих фарфоровых зубов, что означало у него улыбку, - мы поговорим о твоем партнерстве.
Я с тоской смотрел на его стыдливо обритую, сверкающую лысину и думал, что моя жизнь с самого моего рождения мне не принадлежит. Если опустить всю эту философскую шелуху о моем желании - нежелании появляться на свет, остается только вопрос осознанного - неосознанного выбора. И если принять позицию " формального закона" о наступлении совершеннолетия условно - субъективной, то остается момент осознания человеком себя как личности, и,следовательно, возможности принимать решения, иметь желания и выбор. И момент этот не имеет временной привязки.
Когда мне,было, пять лет, родители решили отдать меня в музыкальную школу. Я точно помню, что я не хотел этого. Сидеть по несколько часов в сумрачном, плохо побеленном классе музшколы, терзая старое, разваливающееся пианино, не казалось мне лучшим времяпровождением, чем бегать по улицам с мальчишками, гонять мяч, играть в эсэсовцев и партизан, мастерить самопальные воздушки и купаться в отвальном бассейне, за территорией сахарного завода. Но отец сказал что: "Ты нам еще спасибо скажешь", и я это запомнил. Идея благодарности другим людям за то, что им лучше, чем мне известно, как распорядиться моей жизнью, поразила мое еще неокрепшее детское воображение, и видимо засела глубоко в подсознании, оказав влияние на всю мою последующую жизнь.
"Он способный, но неусидчивый", говорила учительница моей маме, и я корпел над учебниками, вызывая умиление учителей и неумолчную злобу одноклассников, в то время как мои сверстники дергались на дискотеках, курили траву, и осваивали другие сладкие запреты.
"У тебя есть потенциал", говорил тренер и я выкладывался на ковре на двести процентов, не жалея ни себя, ни своих соперников, до кровавого пота загоняя себя в спортзале, то сбрасывая, то набирая вес перед соревнованиями. А другие зажимали девчонок в укромных уголках, залезая им под юбки, жрали водку до синей рвоты, и рвали струны гитар...
"Необходимо работать, молодой человек, упорно работать над собой", твердит мне, кивая, как китайский болванчик головой, благообразный декан Универа, педераст и педофил, а я не могу забыть тошнотворный запах варева, пузырящегося в ложке, которое готовит себе молодой парень, мой сосед по общаге, со слезящимися глазами старика, в полутемной, провонявшей комнате, с грязным шприцем в дрожащих руках, ищущий вену, и счастливо отлетающий в реальность Кастаньеды, под рейв, рок, хип - хоп и музыкальный этнос.
"Голова не кость, сержант, и если есть чем думать, думайте
о военном училище", смотрит на меня печальными глазами пьяницы, неудачника и рогоносца командир роты. А я, заучивая наизусть французские письма Толстого из "Войны и мир" и в сотый раз, рассматривая гравюры Хиросэге и репродукции Брейгеля из случайно оказавшейся в нищей армейской библиотеке, "Истории искусств", пытаюсь забыть глаза парня повесившегося в каптерке из-за ста грамм янтаря украденного у своих же земляков "бугров". Их сытые и наглые хари, на утреннем разводе, здоровенных, двухметровых гладкорожих детин, всех почему-то, из Донецка, похожих как однояйцевые близнецы, длинноруких орков и гоблинов, и мать этого парня в кружевном, черном платочке смотрящая на них, потерянно-ищущим взглядом...
"У вас есть интересные идеи", говорит мне некое безликое божество из Директората, "только надо придать им форму". И форму приобретаю я, с удивлением обнаруживая себя, перед зеркалом, в дорогом костюме с аляповатым галстуком, а потом в толпе таких же, до изумления "инкубаторских" клерков, постоянно куда-то спешащих, озабоченных самих собой, а также карьерой, ростом процентов по кредитным ставкам, новой секретаршей шефа, загородным домом, футбольными новостями и последней моделью "ламборгини"...
Мы никогда не принадлежим сами себе полностью, отними у нас все это и что от нас останется? Я был не лучше и не хуже других, и играл по правилам, созданными не мной.
"Слетай в Прагу, и мы поговорим о твоем партнерстве", сказал он, и я ранним утром, битый час сидел в машине, перед домом Клары, глядя как дворники на лобовом стекле, безуспешно борются с первым весенним дождем, и думал, как ей объяснить правила которые я не могу нарушить.
Официально мы были все еще женаты, хотя не жили вместе уже почти два года. Но только не для родителей Клары, людей старого склада и старой закалки не принимающих никаких новомодных веянии в области брака и семьи. Для них мы посещали все официальные мероприятия и семейные праздники вместе, выворачивая челюсти в доброжелательных улыбках, старательно изображая рекламно-приторную "идеальную" семью. Хотя мне думалось, что родители Клары, давным-давно обо всем догадались, тем более маленькая, но не по годам сообразительная Дашутка, давно научилась говорить и не находила ничего странного в том, что папа и мама не живут вместе. Тем не менее, мы продолжали иногда выбираться на родительскую дачу, раз в полгода ездить в совместный отпуск...
Я мог понять родителей Клары, может они еще на что-то надеялись, для меня все тоже было ясно как солнце. Дашутка, с криком "папка",повисающая у меня на шее, ее влажные губы где-то за ухом, горячим шепотом, выбалтывающие мне свои секреты, ее запах пряный и приятный как топленое молоко, ее сонное дыхание и пальцы, цепко держащие меня за мизинец. Но что от всего этого имела Клара? Мне оставалось только догадываться. Возможно, таким образом, она держала дистанцию между собой и периодически возникающими потенциальными мужьями и особо настырными любовниками. Может, пускала пыль в глаза злоязычным стервам-подружкам и не менее пафосным друзьям. А может, действительно верила, что ограждает родителей от нелицеприятной правды, порой ее наивность, как и у всех женщин не знала пределов. Хотя эта нарочитая наивность больше походила на изощренное женское коварство.
Как бы то ни было, я никогда ее ни о чем не спрашивал, дает мне видеться с Дашуткой и ладно. Но однажды я неожиданно узнал, что и для нее эта игра и декорации важны. В прошлом году мы собирались в Швейцарские Альпы, я собирался поставить Дашутку на лыжи, но под Уренгоем прорвало трубопровод, и вместо Швейцарии, я улетел на Таймыр. И вместо тягучего немецкого швейцарцев, лыжных инструкторов и гостиничных служащих, я слушал короткий,рубленый мат нефтяников-сибиряков. Я улетел, не предупредив и приземлившись сразу же набрал Москву. Такой Клару я ни знал никогда, даже не ожидал, что она знает такие слова. Мы не разговаривали почти месяц, но Дашутка нас в конце-концов помирила.
А в этом году мы собирались на Кубу.
Дождь кончился и я, в последний раз посмотрев на темные окна, завел машину и медленно, по мокрым лужам поехал в аэропорт. Мне жутко хотелось повидать Дашу, но, представив истерику Клары, я прибавил скорость. Я хорошо помнил ее умение устраивать скандалы на пустом месте.Зная что, совершаю глупость, я решил присоединиться к ним позже, надо будет только купить что-нибудь Дашутке и каких-нибудь брюликов, умаслить Клару, она их обожает. Я частенько пользовался этой ее слабостью, хотя это и влетало мне в копеечку. Замаливая грехи, я изображал искреннее умиление, ее детскому восторгу и сорочьей жадности, с которой она хватала эти блестящие побрякушки. Но, глядя как она цепляет на себя эту мишуру, вряд-ли я испытывал к ней в эти моменты уважение...
Презрение.
Проститутки с Тверской кажутся мне честнее; они никогда не просят больше того, что предлагают, и никогда не обещают того, чего не могут выполнить.
Об этом не пишут женские журналы, меркантильно поучающие своих читательниц, пользоваться мужскими слабостями, прямым текстом объясняющие как доить своих благоверных и любезных друзей, разводить их на широкие жесты и подарки. Зачастую забывая, что подарки и другие материальные символы привязанности являются лишь внешней стороной отношении, отражающих внутреннею, духовную. Любовь, уважение, нежность. И понемногу эти "несчастные" женщины перестают замечать, как любовь как новогодний праздник уходит, оставляя елку с осыпавшейся хвоей, разбитые елочные игрушки, перегоревшие гирлянды, липкие фужеры на заляпанном ковре, пустые бутылки, и горы грязной посуды на кухне. Наверное, нужно пережить что-то, чтобы осознать, в чем истинная ценность этого мира. По делам концерна однажды мне довелось побывать в Душанбе, в промежутке между двумя гражданскими войнами. После тяжелого переговорного дня, подписания договоров, банкета, радушные хозяева устроили московским гостям экскурсию по ночным клубам и стриптиз-барам южной столицы. Гости же достаточно искушенные и избалованные вояж с уклоном в восточную экзотику оценили. А у меня жутко разболелась голова, от обилия обнаженной женской плоти, аромата благовоний, привкуса острых специи в еде, душной южной ночи, попросту началось головокружение. И когда гости и хозяева созрели до девочек в номера, я благополучно улизнул. В холле гостиницы, куда я перед сном спустился за аспирином, я встретил приятеля-журналиста аккредитованного при местном корпункте московского таблоида. Это была его не первая командировка, он знал здесь все и всех. Сочувственно выслушав меня и усмехнувшись чему-то он сказал, что знает хорошее средство. Полчаса мы тряслись в раздолбанном уазике, по темным неосвященным улицам города, в котором по ночам в некоторых районах постреливали. Потом мы приехали в какой-то глухой спальный район на окраине с хорошим видом на запущенный парк, поднялись на последний этаж замызганной блочной пятиэтажки, в окнах которой кое где не было стекол.Дверь нам открыла молодая миловидная женщина, одетая в простенький, безыскусный сарафан. Улыбнувшись и извинившись, она попросила сильно не шуметь, поскольку дети уже спят, и исчезла в комнате. А приятель-журналист,похоже, бывавший тут не раз, смело прошел на кухню и принялся выкладывать предусмотрительно захваченные в гостиничном магазине продукты и спиртное. На мой вопросительный взгляд он небрежно отмахнулся
- Не парься, помимо всего прочего она еще и врач, завтра не то, что голова, душа болеть не будет...
Хозяйка вернулась через несколько минут. Она осталась в том же сарафанчике, который впрочем, только выгодно открывал достоинства ее гибкой загорелой фигуры. Макияжем она почти не пользовалась. Она была немного старше, чем мне показалось вначале, и гораздо красивее. Под копной выгоревших соломенных волос, на точеном, загорелом лице светились, нет, скорее сияли как два горных озера, ее серые глаза. Я почти не помню, о чем мы говорили в тот вечер.Часто удивляешься людской наивности, но зачастую не замечаешь, как бываешь, наивен сам. История, была проста и банальна, если бы, была прочитана, как и множество подобных историй, в каком ни будь столичном, желтом таблоиде, а не услышана в три часа ночи, на душной, немного прокуренной кухне, старой, блочной многоэтажки, где уже полгода не работал водопровод, рассказанная немного отрешенным, даже равнодушным голосом этой усталой женщины. Хотелось сжимать кулаки, стискивать зубы и встать грудью на защиту, прикрыть от всех бед собой эту, до невозможности невероятно хрупкую женщину, с глазами, видевшими что-то, что женщинам видеть нельзя, от чего бывает ломаются мужчины. И жестокая печаль этого знания пряталась где то в глубине этих сияющих глаз, но исчезнуть теперь не могла.
Муж, офицер пограничник, в бардаке при развале Союза, остался как и многие не у дел. Уехать не захотели или не смогли, чего теперь вспоминать, все еще надеялись на что то. На возвращение, восстановление... Но напрасно. Союз по пути ускорения и модернизации к новому миру, был развален пятинистым риториком-говоруном, и окончательно похоронен седовласым, обрюзгшим алкашом. Надо было жить с нуля. Муж какое то время работал таксистом, грузчиком, торговцем на рынке, перебивались как могли. Потом, не выдержав голодных детских глаз, поддавшись на посулы, завербовался в один из республиканских отрядов и через месяц погиб, в очередной стычке с бандами в горах. Она считала, ей повезло. По крайней мере она точно знала что он погиб, в отличие от некоторых таких же несчастных женщин чьи мужья просто сгинули где то в горах, и чьим уделом было бессмысленное и безнадежное ожидание. А в остальном... Трое детей, мать инвалид второй группы, потрепанная двушка в ветхом доме, на окраине Душанбе, никакой работы и денег, и отсутствие вообще каких либо перспектив в стране катившейся под откос... И через некоторое время уже перестаешь удивляться, обнаруживая себя в толпе, таких же потерянных, еще вполне миловидных, а некоторых еще и очень красивых, женщин. Бывших учительниц, врачей, бухгалтеров, просто жен военных, где то еще стыдливо, а где то уже броско одетых, заполнивших, холлы шикарных отелей и ресторанов и баров, выросших как грибы после дождя, дождя из слез и крови, орошенного над телом поруганной Империи. Еще не ночных бабочек нет, но уже в поисках, более и менее обеспеченных мужчин.
Прага встретила меня не по-осеннему теплой погодой, легким, едва накрапывающим дождиком