Он живет в доме, напротив, на втором этаже. Он красив. Крупная голова, мощный торс. Я никогда не видела его в полный рост. Видимо наши расписания разнятся по времени и во дворе мы не сталкивались. Но то, что предстает взору, когда он появляется на фоне окна, оставляет место фантазии... Да, он хорош той породистой красотой, которая всегда привлекает глаз.
Его голос я уже знаю: низкий, барственно-властный. В нем звучит высокомерие и плохо скрытое недовольство. А недоволен он всегда. Кто знает почему? То ли хозяйка с утра неласкова, то ли хозяин купил "Pedigree", на срок годности не взглянув... Но когда он появляется в проеме окна, достается всему, что движется. Женщинам, снующим по двору с сумками из супера. Детям, этим потомкам иудеев, что водил Моисей по пустыне сорок лет. Раба из душ вытравили, но на смену пришли свобода и раскованность - порой до безобразия.
Достается и мерзкому кошачьему отродью, которое божий завет "Плодитесь и размножайтесь" выполняют с таки усердием и рвением, что скоро от них продыху не станет...
А тут еще этот рыжий уродец мельтешит... Ну все нескладно, все не так! Попросту - "Мир расшатался", а он-то и есть Гамлет, что рожден восстановить гармонию на этой грешной земле. И брюзгливый лай летит над холмами древнего города...
Да-да, наш красавец-мужчина - чистокровный сенбернар. Уроженец гор и альпийских снегов, волей прихотливой судьбы заброшенный на эту знойную землю.
Рыжий уродец - не такой уже и уродец: все, что положено всякому псу - четыре лапы, хвост - все при нем. Даже ошейник есть, что говорит о его принадлежности семье. И подстилка персональная - правда, на крылечке у входа в дом. Ведь не во внешней красоте дело, да и у собак, чем уродливее, тем красивее. Жаль, но людей этот парадокс не коснулся. Но он весь приземистый изнутри, на коротких кривых, врастопырку лапах, как у таксы, но напрочь лишенный ее изящества и элегантности. Суетливый и озабоченный. О таких говорят: "мелкий". Целыми днями он деловито бегает между домами, что-то вынюхивая, выискивая, собирая информацию. Никого не задирает, никому не мешает.
Сенбернар его не выносит на дух. Уж в чем тут причина нелюбви столь бурной, нам не узнать. Но стоит Рыжему пробежать под окном, как на втором этаже, опираясь на подоконник сильными лапами, появляется внушительный торс сенбернара. Выражение его морды не предвещает ничего хорошего - он остервенело лает. Я не знаю, какие конкретные слова он произносит. Пока не создан человечье-собачий разговорник, но, судя по эмоциональному накалу его "речи" и реакции Рыжего, сенбернар ему угрожает и, однозначно, говорит вещи нелицеприятные. На протест Рыжий не отваживается: "Извините, а мне туда и не надо, и дома заждались..." и, сделав у окна крутой разворот, бежит восвояси в свою "крепость" у входа в дом.
Блистая останками школьной эрудиции, напомню слова Добролюбова, что "Самый сильный протест вырывается из души самой слабой". В те далекие годы мы вряд ли задумывались над смыслом этих слов. Я поняла это только сейчас.
Был обычный изнуряющее жаркий день. Жалюзи на окнах домов были опущены. Люди пытались укрыться от палящих лучей летнего солнца. Двор был абсолютно пуст. И вдруг из-за угла соседнего дома с разбегу, с громким лаем выскочил Рыжий. Добежав до заветного окна, он, задрав голову вверх, подпрыгивал и неистово лаял на невидимого врага, потом с той же скоростью убегал за угол дома, выскакивал снова и обругивал закрытое окно громко и злобно. Словно именно сейчас ему вспомнились все обиды и унижения, и его поруганная пёсья мужская честь требовала отмщения. В его лае клокотала ненависть, эта, так знакомая нам ненависть крестьянина к интеллигенту... Он снова добегал до окна, подпрыгивал, убегал и выбегал снова и снова. Казалось, конца этому не будет. Я смотрела заворожено: в него вселился бес гордыни и бесстрашия...
Но тут неожиданно из-за опущенных жалюзи раздался короткий и резкий, как удар хлыста, одиночный - "Гав!". Я уверенна, что по энергии посыла - это был мат...
От неожиданности Рыжий поперхнулся лаем и на секунду беззвучно замер с раскрытой пастью. Рулетик хвоста вытянулся в ниточку, и весь он - немое изваяние испуга и растерянности...
А затем произошло невероятное. Он отжался передними лапами, присев на задние - так в цирке животные делают поклон - и вся его кургузая фигурка расслабилась, вся - извинение и покорность. Словно говорила: "Простите, если разбудил. Давно не слышал вас. Уж и волноваться стал - не приболели ли..." Мне было смешно и грустно. Столько в этом эпизоде знакомого. Нашего, человечьего...
Есть история, которая давно стала фольклором Одесской киностудии и множество раз пересказывалась старожилами. Такой слышала её я.
1955-й год. После многих лет послевоенного простоя Одесская киностудия возрождалась. В производстве была первая - и в то время единственная - картина "Весна на Заречной улице". Фильм, который стал вехой в развитии советского кино. Постановщиком фильма был, тогда еще молодой выпускник ВГИКа, а ныне мэтр российского кино Марлен Хуциев, операторами его друзья Петр Тодоровский и Радомир Василевский. Все они впоследствии сделали интересные режиссерские работы, были удостоены званий и премий ряда кинофестивалей. Но в тот далекий 1955-й они были неопытны и "необстреляны".
Картина рождалась, поистине, в муках. Время для искусства было суровое - несть числа цензорам, и всяк вышестоящий давил на нижнего, а вся эта лестница мнений - на молодого режиссера. Постоянные указы и поправки - сценарные, монтажные, досъемки, пересъемки.
Боссов кинематографии и чиновников от партии не устраивало в картине то, что впоследствии принесло ей славу - её поэтика. Вот и приходилось искать компромиссы, чтобы выжить и не разрушить поэтический строй фильма.
Директором Одесской киностудии в то время был Евгений Валентинович Горский. Человек легендарный и великий директор. Однажды мне довелось увидеть его, уже пенсионера, на студии в дирекции. Красивый, с гривой седых волос, крупные и, несмотря на возраст, всё еще статный человек. Все встречали его с теплотой и почтением.
В те времена, когда давилась всякая независимость, и непослушание грозило потерей партбилета, а значит и работы, порой и самой жизни, он умел брать ответственность на себя.
Картина множество раз была на грани закрытия. Но Горский, почувствовав творческий потенциал молодой команды, своей властью разрешал продолжить съемки. Без его мужества картина никогда бы не увидела свет. Но сроки были так нарушены, а деньги на производство были на исходе, что тут и Горский оказался бессилен. Он отдал приказ разобрать декорацию в павильоне.
Это было ЧП и студия гудела... Люди собирались на уютных аллеях студии группами, обсуждая последние новости. В одной из таких групп стоял печальный Марлен Хуциев. Его пытались утешить возмущением и сочувствием. К ним подошел один из режиссеров студии. Его имя значения не имеет, так как за свою творческую жизнь ничего достойного не снял, и в историю кино вошел лишь как герой этого эпизода.
Желая выразить свое участие М.Хуциеву, он разразился унылым монологом: "Слышал, слышал...Безобразие! - распалял он сам себя, - Что делают с художниками? А что хотят! Произвол! И кто такое решил?!"
- "Да вот. Горский приказал..."
- "Что? Горский?!" - завопил он, - "Да что он понимает, этот Горский?! Что он решает? Да кто он вообще такой - этот Горский?!"...
В публицистическом запале он не сразу заметил, как лица его собеседников слегка вытянулись, глаза округлились, а у иных, постарше, даже спина приблизилась к стойке "смирно". Почувствовав напряжение, он скосил глаза и боковым зрением увидел - по аллее к ним приближался сам Е.В.Горский.
И, не переводя дыхания, режиссер продолжил тираду:
- "Да кто такой Горский? Да, Горский мне - отец родной!!..."
Ах, милый Рыжик... Ты - с нами, ты - в нас. Что не позволяет нам быть самими собой? А может быть, это и есть мы...