Зима была холодная и долгая, только в начале апреля по корявому асфальту заструились ручьи тающего снега, а солнце, наконец, разбудило назойливых воробьев. Город медленно, еще весьма неуверенно начала обнажать свои улицы от зимнего холода, застывшие в мраморном анабиозе пейзажи обретали краски грязно-серого и желто-зеленого цвета. Прохожие стали оживленнее, они уже не пробегали мимо по улице, спасаясь от всеобъемлющего холода, а шли размеренным четким шагом. Солнце золотило ручьи, извергающиеся из тающего снега и смывающие грязь, оставленную еще по осени не определить какого года, с дорог.
От этого незамысловатого пейзажа больше чем кто-либо был в восторге косматый тощий пес, резвящийся на пустыре между шоссе и детской площадкой, отгороженной белым решетчатым забором. В этой псине, если бы подстричь и почистить ее, можно было узнать представителя немецкой овчарки, хотя, конечно, сейчас это животное не являло собой гордой особи знатной породы. Он был некрупный, из-под свалявшейся шерсти выпирали острые ребра, но его активность и возбужденность давали понять, что это тощее тело вмещает в себя немалую мощь. Пес, высунув длинный розовый язык, носился из стороны в сторону, то вынюхивая что-то в земле; то закапывая косточку; то гоняясь за голубями, больше возмущавшимися, чем пугающимися, его внезапным обрушением на них; то подглядывая за деловито облизывающейся кошкой, и, улучив момент, наступая ей на и без того ободранный хвост. И все это он делал с таким блаженным видом, с мордой, не обремененной следами интеллекта, что наблюдение за ним самим вызвало бы искренний смех, если бы кто-то из прохожих задержал взгляд на собаке дольше секунды.
А пес продолжал носиться, наслаждаясь потеплевшим воздухом с ароматом тающего снега и подгнившей грязи, чириканьем воробьев и уже немного ласкающим солнцем. Прыгал, бесился, пока не заметил кое-что на детской площадке. За забором напротив железных качелей (изначально парных, но одни были вырваны с корнем из турникета, а на вторых не хватало сиденья) на покосившейся деревянной лавочке без спинки закутанный в теплую, но изрядно потрепанную куртку сидел мальчик и плакал. Он не ревел, просто крупные слезинки катились из раскрасневшихся глаз, смотрящих прямо перед собой, - так плачут взрослые, разочаровавшиеся в жизни.
Пес замер на секунду пред этим зрелищем, потом одним прыжком перемахнул через забор и оказался на площадке. Подбежав к мальчику, обнюхал его со всех сторон: кроссовки с развязанными шнурками, утопающими, как и края драных джинсов, в весенней слякоти, пыльный портфель со сломанной молнией, брошенный тут же под лавку, - из него торчали углы школьных книг и тетрадок, - руки без перчаток с невычещенными ногтями и следами синих чернил, - все это пахло обидой, и угнетенностью.
Мальчик на новое знакомство никак не среагировал. Тогда пес, чуть поскуливая, ткнул ему в коленку влажным теплым носом. Мальчик и головы не повернул, лишь горячая слеза упала с веснушчатой щеки на волосатую морду. После этого четвероногий пошел на отчаянные меры - лизнул пухленькую детскую ручку. Она вдруг поднялась на зов живого существа и зарылась в на удивление мягкую шерсть, на автомате, будто отдельно от хозяина, продолжая гладить и почесывать собаку. Особого эффекта это не оказало, но плакать мальчик перестал, хоть и сохранил грустный взгляд. Он только подпер подбородок левой рукой, правой продолжая ласкать животное, очевидно, весьма довольное своим успехом: пес положил голову ребенку на колено и удовлетворенно засопел. Эту мирную гармонию никто не нарушал, было еще около часа дня - слишком рано для выпивающих кампаний и слишком грязно для гуляющих мамаш, а потому площадка пустовала.
Но пес не мог долго сидеть в спокойствии, его тянуло резвиться. Он начал повиливать хвостом, загребая крупинки последнего снега и окурки сигарет, переминаться с лапы на лапу, ворочать мордой в такт гладящей его руки. Потом все-таки не выдержал, сполз с колена и стал бегать вокруг кривых качелей, пытаясь раскрутить и лая на них. Мальчик внезапно рассмеялся - эта картина позабавила его. Пес играл сам с собой, забирался на детскую горку и скатывался вниз, скуля от восторга, ощипывал перья возмущенным воробьям, отбегал от лавочки на дальнюю сторону площадки и возвращался вновь, чтобы подкрепиться лаской своего наблюдателя. А тот, теребя его шерсть, приговаривал в наивном умилении:
- Какой ты забавный! - правда, с весьма печальной, а вовсе не веселой, улыбкой на губах.
Пес смотрел на него внимательно, с будто застывшим в глазах вопросом. И у мальчика сердце защемила от этого дружеского, почти человеческого взгляда, каким на него не смотрел до сих пор никто. Этот взгляд был знаком ему, был знаком и запах - запах обиды и унижения, столь непримиримых врагов ранимой детской души.
На глазах снова навернулись слезы, но предусмотрительная собака поднялась на задние лапы и лизнула его в лицо. Пацан попытался увернуться, но не смог, только ухнул и завалился на лавку под тяжестью неуемного животного. Пес прыгнул к нему, поставив две передние лапы на грудь, но не опираясь на них, чтобы мальчику было не тяжело, и громко залаял. От испуга и неожиданности порывы к рыданию у мальчонки прекратились, он только хлопал пушистыми ресничками, обалдело смотря на пса. А потом дико расхохотался. И начал играть с собакой. Кидал ему палку, бегал за ним по все площадке, так искренне, как не веселился уже давно. Теребя свалявшийся мех, он приговаривал:
- Какой лохматый!
А пес только лаял в ответ, пытаясь дотянуться мордой до человеческого лица.
- Я Сережа, тут живу, в доме напротив. Чего лаешь? Голоден? Я тоже.
Он потупил взор, будто стеснялся или боялся этой темы. Объяснений не требовалось - чуткое животное ощущало и материальный запах - алкоголя, дешевых сигарет и насилия. Пес вновь встал на задние лапы, передние положив на плечи Сережи, и очень проникновенным сочувственным взором посмотрел на него. Сережа в ответ погладил ему нос.
- Знаешь, мне не жаль, что ты только пес.
...А он был не только псом. Его, конечно, так называли, - первое воспоминание об этом было туманным и очень смутным. Честно говоря, в голове был только осколок воспоминания, флэшбэк, вырванный из времени его мироощущения: клубы пыли (или это затуманенное сознание?), осколки, врезающиеся под кожу (или это боль утраты?), огонь, удар резиновым сапогом в живот, стальной привкус на губах, грязный мужчина в военной форме, залитой кровью, лицо его искажено одновременно злобой и страданием, сквозь зубы он кричит, или скорее хрипит: "Ах ты пес фашистский, сволочь!". И взрыв. А после пустота. Таких воспоминаний у него было много.
На самом деле Волкеру нравилось быть псом. Никогда он так хорошо не чувствовал себя, как в собачьей шкуре. Идти по запаху, лакомиться колбасой, играть с голубями, выгрызать блох, валяться на солнышке, - такие беззаботные занятия, глупые мелочи, не напрягающие сознание, были ему по душе. Он лазил по крышам, смешил детей, гонял бездомных кошек, и порой настолько забывался в собачьем обличье, что в первые минуты перевоплощения чувствовал себя неуютно в человеческом теле. Хотя характер его и не менялся. Такой же задорный, шаловливый и непослушный шалопай.
Он не помнил, как очутился здесь. Было холодно, повсюду сугробы колючего снега (ему казалось, он никогда не любил снег, но не мог вспомнить, где еще встречался с ним), в которые, до боли царапаясь, проваливались лапы, из пасти валил пар. Он тратил огромные усилия, чтобы вырваться из снежных баррикад, но влажная от напряжения шерсть тут же застывала, покрываясь инеем, спину кололо, как и язык, жадно втягивающий ледяной воздух. От яркого света резало глаза, хотелось есть, даже не есть, а грызть что-нибудь, потому что челюсть зудела, будто в нее не помещались острые резцы. От всего этого он отчаянно завыл, но внезапно почуял рядом с собой кого-то еще. По запаху определил себе подобных, но, не пытаясь обнаружить ни их, ни себя, притаился, пригнувшись к земле. Они также выползали из сугробов, вдыхая холод и выдыхая пар, осторожно принюхиваясь к окружающему, а ему стало радостно и он совсем не чувствовал опасности - он был избавлен от одиночества. А потом их всех привлек другой запах, отличающийся от них, больше напоминавший человеческий, будоражащий сознание, рождающий какие-то ненужные образы, воспламеняющий кровь и будящий адреналин.
Тут наш пес почувствовал враждебность, исходившую не только от него, но и от других его сородичей, испытал себя частью стаи, осознал, что готовится к борьбе. Какое странное знакомое чувство! И такое приятное, манящее... Дыхание замедлилось, шерсть встала дыбом, будто по ней прошли заряды электрического тока, сердцебиение участилось, в лапах появилось еле сдерживаемое напряжение, челюсть оскалила клыки. Он чувствовал такую же готовность других, но от прыжка его и остальных остановил приказ. Властный голос, ничуть не дрогнувший, в котором ощущалась небывалая сила и который вызывал желание без ропот ему подчиниться, прогремел в голове пса и успокоил всколыхнувшуюся ярость. Именно это стало началом его осознанных воспоминаний.
Его звали Дитцем - это слово он хорошо отличал от всего остального малоразбираемого человеческого говора по звуку и тональности. Первым, кого он стал узнавать, был Верт. Хмурый и суровый, именно он отдал приказ, именно его воля была главенствующей. Про себя Дитц называл Верта хозяином, как ни странно, не переставая радоваться факту его наличия. Верт говорил ему что-то, по всей видимости, обучал, кормил, а иногда - и это было самое большое блаженство на земле - его тяжелая рука оказывалась на жесткой Дитцевой шкуре, и такое подобие ласки рождало в псе благодарную готовность к исполнению приказов. Однако он до поры мало понимал, что Верт хочет от него.
Рядом все время были его собратья, он чувствовал их, хотя иногда и не видел. А еще было больно, очень больно. Верт кричал на него и что-то требовал, пинал в бока, отдавал бессмысленные приказы, необъяснимые для собачьего разума. Дитц лаял истошно, не понимая, в чем провинился перед хозяином, скулил, выл. Казалось, тело разрывается на части, он уже кричал, сжимая и разжимая кулаки, а в теплые мягкие ладони впивались острые ногти. Он почему-то считал, что все тело изранено, но крови не было, не было и синяков, только кости ломили с такой силой, как будто их вырвали из тела, перекрутили, растянули и поставили на место. Верт склонился к нему, обхватив за шею, и поднял лицо ближе к своему:
- Волкер Дитц! Ты слышишь меня? Отвечать! - голос его гремел в ушах и причинял немыслимую боль. - Ты меня узнаешь?
- Оберфюрер..., - промямлил он слишком мягким языком, явно не сознавая, почему во рту вдруг появилось столько свободного пространства. А над ним склонилось еще несколько человек, их лица казались знакомыми, но далекими, как из детства.
Медленно, переползая и прячась в тени, как пугливая ящерица, к нему приходило сознание, и он мысленно повторял, стараясь вникнуть в слова: "Я человек. Я человек!".
Скоро Волкер приспособился, даже быстрее ожидаемого, но жизнь пса по-прежнему привлекала его больше. Не надо было решать таких сложных моральных задач, не надо думать и принимать решения: только есть, спать, играть и охранять хозяина.
Впрочем, всем этим он занимался и в человеческом облике. На самом деле многие вещи делать оказалось гораздо удобнее: лазить по крышам, подтягиваясь по пожарным лестницам, играть в футбол, распивать коньяк в прокуренном баре и мухлевать в покер на пару с Берхардом, обманывая пьяных охотников за наживой и таких же мошенников. С последним они в этих делах особенно сдружились. Берхард фон Вангенхайм снисходительнее всех относился к выходкам Волкера, он спокойно воспринимал неуемную энергию товарища и часто соглашался на участие в его авантюрах. В такой компании творить шалости было куда как интереснее, и все-таки даже задумчивый блондин иногда оставлял его, увлекшись какой-нибудь книгой или просто своими мыслями. Отношения с остальными были сложнее.
Джерд и Гантер с недоверием относились к Волкеру, будто он покушался когда-либо стащить колбасу прямо у них из-под носа. Джерд часто жаловался на его раздражающую шумливость, Гантер издевательски посмеивался, однако это мало мешало Дитцу развлекаться. Самое неоднозначное отношение было со стороны Лотара. Он, обыкновенно безразличный к выходкам других товарищей, часто делал выговоры Волкеру, искал его в переулках, когда тот пропадал один или вместе с Берхардом, постоянно напоминая о работе. В один из таких случаев он особенно удивил Дитца.
В мирный апрельский денек Волкер не без труда отвлек Берхарда, когда все они, лохматые и злые, только выбрались из своих катакомб, чтобы поприветствовать оттаивающий город. Конечно, самый непоседливый не переменул сразу ввязаться в первую пришедшую на ум авантюру, но в лучших традициях решил, что одному будет скучновато, а потому утянул за собой Вангенхайма. Тот, в общем-то, не был настроен на приключения, он хотел просто почитать, может, покидать мяч, дабы размяться, но под настойчивыми прошениями друга дал свое согласие.
Они пропали с самого утра. Ничего удивительного в этом не было; подобно бродячим псам ребята часто рассредоточивались по различным частям города, в зависимости от того, кого куда влекло. Но вечером они оба непременно понадобились Верту, и поскольку найти их составляло некоторую трудность, он направил на поиски Лотара.
На самом деле ребята просто забрели в бар. Неизвестно, сказалась ли в этом ностальгия по старым немецким кабаре или просто желание развеять скуку, но запасы ромосодержащего в инвентаре бармена в этот вечер изрядно опустели. После были, конечно, азартные игры. Всем новомодным и вроде бы запрещенным игровым автоматам Волкер предпочитал старый-добрый бильярд, где и нашел им с Берхардом соперников. Естественно, откуда же деньги у полумертвых немцев-оборотней? С другой стороны, они и не пьянеют, следовательно, глаз их четче, реакция лучше и вестибулярный аппарат работает без перебоев. К концу игры остался один особенно крепкий парень - высокий пузатый байкер, алкоголь на коего также не оказывал особенного действия, наверняка из-за общей проспиртованности организма. Он был очень груб, выражался чуть не после каждого слова, смеялся над Волкером, хамил Берхарду и пару раз чуть не довел дело до драки. Друзья были осторожны, но фюрерская гордость не позволяла оставить это дело, они продолжали вести напряженную игру.
Берхард забивал шары аккуратно, долго прицеливаясь, чаще попадая в лунки четким точным ударом. Волкер был более импульсивным: всегда с громким стуком метая шары в разные стороны, казалось бы, попадая иногда только по чистой случайности, он получал наслаждение от самого процесса, от напряженных лиц участников, от улюлюканья наблюдающей и делающей рискованные ставки толпы за спиной, от роста этих ставок и общего драйва. Его, возможно, и не заботил бы исход, если не привычка побеждать без компромисса. На нее и натолкнулся байкер-грубиян.
Они, наконец, завалили крепыша, чем заслужили всплеск ликующих аплодисментов, будто римские легионеры, возвращающиеся из победоносного похода. Но, поскольку денег уже ни у кого не оставалось, кроме тех, кто делал правильные ставки, но они поспешили к бару - разобрать оставшееся горючее, нечестный байкер ко всему прочему попытался затеять разборку с ребятами, пришлось применить свое "обаяние". Драки не вышло, однако они заставили бессовестного соперника отжиматься двести раз на улице у заднего входа в бар, вжимаясь пузом в мокрый асфальт. Ему, оторванному от массы, в которой еще можно было победить, оставалось только чертыхаться и беспомощно скользить по еще не везде сошедшему льду, а парни кидали ему язвительные издевки, смеялись и постоянно сбивали его со счету. Вот тут их и застал Лотар.
- Чем вы тут занимаетесь, ленивые спиногрызы? - ошарашил он всех суровым вопросом, заставив и без того злого и растерянного байкера, не понявшего поначалу, что обращаются не к нему, просто похолодеть от ужаса. - Вам что, дел не хватает? Вернуться в строй, вы нужны Верту!
На этом моменте до крепыша дошло, что он тут лишний, и он поспешил ускользнуть от чужих неприятностей. Лотар же продолжал давать наставления нерадивым солдатам давно поставленным голосом старшины. Берхард молча слушал, вероятно, в голове его крутились другие мысли, а на Волкера, как на зачинщика, сваливалась вся стая неласковой лексики старшего по званию.
- Почему ты вечно доставляешь проблемы? За тобой приходиться следить, как за ребенком! Время совершенно не оказывает на тебя никакого влияния - такой же недисциплинированный, непокорный, навязчивый бездельник, без какого-либо присутствия здержанности и здравого смысла! Каким был, таким и остался, помню, еще в полку ты не отличался трудолюбием и рвением...
В этом заключалась проблема. Лотар помнил жизнерадостного лодыря и авантюриста из взвода, а Волкер нет. Он и взвода не помнил, и вообще ничего из того, что было до появления знакомых пяти лиц над ним и приказа Верта быть человеком. В его мозгу сплывали иногда фразы (в основном грубые приказы), причем расплывчатые, часто ничего не означающие, шум выстрелов, крики боли и много, много крови. Кровь на стенах, кровь на земле, кровь, вытекающая из ран и оторванных конечностей, казалось, все пропитано запахом крови, все окрашено в ярко-бардовый цвет. Чудилось, как липкая жижа сочится между пальцев, ощущается языком на зубах... Такие воспоминания не нравились Волкеру, он не представлял, как связан с ними, и потому плохо понимал Лотара.
Иногда, если похожие воспоминания особенно ярко тревожили его во сне, Волкер на удивление шел к Верту. Он не искал утешения или объяснения, однако интуитивно его тянуло к командиру, как к эпицентру своих мозаичных обломков памяти. Верт не обращал внимания на него, он вообще не был склонен к душевным разговорам со своими соратниками. Лишь однажды, после особенно трудного и опасного дела (в тот же самый вечер, когда Дитц и Вангенхайм устроили в баре пьяный дебош с вытекающим отжиманием) и когда жизнь, или то, что от нее осталось, Волкера подверглась опасности при попытке храбро и мужественно защитить командира, Верт позволил себе быть немного откровенным.
Ночью Волкер слишком притих, был необычайно спокоен и замкнут, что несвойственно для него. Он нашел уединенный угол и, забившись в него, вдали ото всех молча зализывал раны, кои прежде никогда не мешали ему говорить, шуметь и творить всякие глупости. На самом деле он просто пытался отделаться от одного из своих наваждений, разъедавших череп изнутри, да так увлекся этим занятием, что не сразу почуял, как к нему приблизился Верт.
- С тобой мне было труднее всего, - прозвучал позади голос командира.
Волкер обернулся и посмотрел на него; его светло-зеленые большие глаза с голубой окантовкой были настолько наивны и беззащитны, что сразу возникало желание простить все его выходки, - трюк, который он, несомненно, часто бы использовал, не будь в эти минуты действительно искренним. Да, в нем удивительно сочетались детская непосредственность, честность и дружелюбие с шалостью, непослушанием и ехидством. Но на лице Верта не отразилось и следа умиления.
- Ты никак не хотел становиться человеком. Я уж было подумал, тебе настолько понравилось в звериной шкуре, что ты предпочел остаться в ней навсегда.
- Что бы ты сделал тогда? - задорно и совершенно несерьезно спросил Волкер, по обыкновению не перенимая тона и настроения собеседника.
- Я бы тебя убил, - без обиняков, холодно и сухо ответил Верт. - Не пропадай больше. Ты всегда должен быть в зоне слышимости приказа. Твои проказы безобразно безответственны.
Волкер сделал обиженный вид. До него только доходила вся серьезность слов комадира, когда тот уже собирался уходить.
- Почему ты не оставишь меня сейчас, если я уж такой безобразный болван? - остановил его Дитц своим вопросом.
Верт издал звук, похожий на смешок.
- Ты, давшийся мне с таким трудом, слишком ценен. Я ведь нашел и подобрал тебя, отмыл от крови, успокоил твою безрассудную ярость. Ты почти сошел с ума на поле битвы, проникнутый безумием, ты убивал все живое, что попадалось у тебя на пути. Такой гнев необходимо обуздать и использовать силу, им порождаемую.
Волкер Дитц ничего не ответил. Он не помнил свою прошлую жизнь, не помнил, как познакомился с Берхардом, Джердом, Гантером и Лотаром, и почему они все подчинялись Верту; он "очищал" и защищал улицы Москвы не только потому, что таков был приказ, но потому, что самого его тянуло к альтруистичному героизму, как к подобию особенно удачной и немного опасной шутки. Волкер все забыл: и то, что был когда-то обыкновенным человеком, а не полупсом, и то, что кроме теперешних невинных шалостей совершал более гнусные проступки, и что был когда-то солдатом, служил в фашистских войсках в звании унтер-штрумфюрера в особом подразделении СС, и то, что кровожадно воевал и беспощадно убивал врагов, и то, что убил многих людей, среди которых были и женщины, и дети, и старики. Теперь его глаза смешливо и почти невинно смотрели на все вокруг, и тяжесть грехов не давила на спину, не омрачала картину его мира. Лишь редкие вспышки и мало значащие фрагменты потерянных воспоминаний мимолетно беспокоили его. Волкер Дитц радовался жизни и делал свою работу, и это забытье было самым лучшим и единственным подарком от Верта. Потому что душа проказника была не злая, она не смогла бы вынести горя от осознания содеянного им.
Лохматый пес почти каждый день прибегал на детскую площадку для встречи с Сережей, чтобы поиграть с ним. Иногда ждать мальчика приходилось долго, иногда нет. Порой парень, запыхавшись, мчался из школы, скидывая всегда пыльный портфель у лавочки, и кидался трепать колючую шерсть четвероногого друга. Порой он тихо и медленно шел, задумываясь о своем. Временами, в особенно хорошие дни, Сережа приносил для собаки что-нибудь вкусненькое: бутерброд с колбасой из школьной столовой, шоколадку, сухарики с беконом. Тогда он с наслаждением наблюдал, как его друг с еще большим наслаждением лакомиться, и много смеялся. А Волкер громко лаял, вилял хвостом и лез поластиться. Сережа кидал палку, а Дитц бегал за ней, они веселились, штурмуя площадку, как обыкновенный ребенок и обыкновенный пес. Эта весна стала маленьким лучиком света для обоих в безнадежно грубом мире.
Потом Сережа стал приходить не каждый день. Волкер ждал его всегда, грустил и скучал, если парень по неизвестным причинам отсутствовал, тревожно поскуливал на пустынной площадке, отпугивая случайных прохожих. В эти дни Сережа появлялся печальный, время от времени с заплаканными глазами, на нем появлялись синяки и царапины. Пес пытался растормошить и развеселить его, увлечь в игру, но пацан все больше замыкался в себе и становился безучастен к обычным забавам. Синяки особенно беспокоили Волкера. Он зализывал раны, но мальчик отмахивался от него. Однажды даже не выдержал и, оттолкнув звериную морду, воскликнул:
- Ты ничего не понимаешь, ты всего лишь пес!
Волкер попятился назад, поджав хвост, а из глаз Сережи потоком хлынули слезы. Он ничего не говорил, просто вытирал раскрасневшиеся глаза ручонкой с посиневшими и онемевшими пальцами. А пес, не моргая, наблюдал за ним. Когда парень немного успокоился, он вдруг достал из кармана ветровки небольшой кусок докторской колбасы и поманил дружка.
- Ну извини. В конце концов, ты весьма хороший пес, не кусаешься и не злишься. И умный - мне такие не встречались нигде, - мальчик задумался. - У тети Лены была собака, ленивая такая и злая болонка, которая только ела, гадила по углам, спала и злобно кряхтела. Впрочем, как и тетя Лена.
Удовлетворенно доедая последние крошки, Волкер, позабывший обиду, лизнул и синяк Сережи. Но тот вдруг отдернул руку и потер ее так, словно ему причинили боль.
В этот момент что-то резкое, будто разряд тока или легкий укол молнии, пробежало по позвоночнику Волкера, встрепенув его шерсть, - это сомнение, тень догадки и опасения. Опасность, которую псы приучены были распознавать во всех "духах" этого города, и чей запах все чаще появлялся на его улицах, именно он сейчас исходил от Сережи.
Мальчик уловил замешательство пса, порывисто схватил портфель и побежал прочь с площадки, даже не потрепав пса по обыкновению за ухом. На следующий день он так и не появился. Его не было и через три дня. Волкер неизменно ждал его на площадке, просиживал часами, искал взглядом в каждом прохожем, сидел вечером под дождем, крупные капли которого вплетались в шерсть, а после совершенно затосковал. Тогда он вспомнил слова Сережи, его взгляд и запах, псу показалось, он знает, в чем проблема его друга, и как ему помочь. И пошел по его следу.
Все оставляют следы, даже невинные дети. Хотя в наше время уже и дети зачастую подобны взрослым. Волкер Дитц быстро нашел дом своего маленького друга. Он вошел в него уже в человеческом облике. Туго зашнурованным ботинком он переступил порог маленькой квартирки с обшарпанной дверью, испещренной множеством трещин и порезов, с разбросанными по полу вещами и газетами, угрюмо шумевшей в ванной трубой, ободранными обоями, кое-где отсыревшими от постоянных подтеков и отходившими от стены. Уже в прихожей чувствовался прогорклый запах дешевого спирта и подгоревшего масла, слышались крики из кухни - явно, сорящаяся пара не поделила что-то. Волкер хотел размотать крупную цепь у себя на поясе, но потом подумал, что обойдется и без таких радикальных методов, и направился, отмахиваясь от многочисленных мух, на шум человеческого присутствия.
Его появление застало врасплох небритого мужчину в дырявой майке, с усердием избивавшего ногами ревевшую в углу кухни женщину, такую же пьяную и растрепанную, пытающуюся запахнуть потертый халат с вульгарными вышитыми цветами, рядом с которой ревел ребенок, пытавшийся закрыть ее руками от буйства отчима. Мужчина вылупил опухшие от пьянства и злобы глаза на молодого незнакомца с гладко зачесанными назад черными волосами и жестким интересом на лице, вооруженного околовоенной атрибутикой, пытаясь сообразить в первые минуты, не мерещится ли ему этот парень в пьяном бреду, но в итоге ощутил присутствие чужого и истошно заорал:
- Ублюдок! да кто ты такой, и как ты здесь оказался? Что, небось, еще один любовник этой мрази? - с презрением ткнув в женщину, не отрывавшую такого же опухшего, как и его, лица от дырявого линолеума, и разразился проклятиями.
Она уже не ревела, а скорее жалобно скулила, не замечая происходящего, но мужчину такая реакция быстрее, чем слезы и стенания, привела в бешенство, он замахнулся ногой, чтобы ударить женщину в ребро или живот - куда попадет, но тут в семейную ссору ввязался незваный гость. Он в мгновение ока остановил замах ноги, блокировал противника и уверенным движением отшвырнул его к стене. Мужчина натолкнулся на ободранные шкафы, что-то со звоном уронил, упал и затих. Женщина вскрикнула от охватившего ее ужаса - она была не более трезва, чем ее сожитель, но все-таки сознание не покидало ее. В эту минуту Сережа пронзительно закричал.
Его взору предстала поистине жуткая картина: рыдающая мать на полу, недвижимый отчим в противоположном углу и устрашающий незнакомец в черной кожаной куртке поверх военной формы с цепью на поясе с заостренными звеньями и кастетом на руке - посреди всего этого ужаса. Мальчик кинулся к женщине, приподнял и обнял ее.
- Нет, пожалуйста, только не мама! - до неожиданности грозно и твердо закричал он. - Убирайся!
Волкер настолько поражен был этим внезапным мужеством, этими детскими глазами, горящими храбростью и готовностью защищать мать, с уже не детским выражением, этой силой, исходившей из столь слабого тела, что, не произнеся ни слова, ушел, скрывшись во мраке вечерней мглы.
Он думал об это грязной кухне, о плачущей на полу женщине, об испуганном ребенке и оставленном бездыханном теле, размышлял, сколько уже боли перенесло это дитя, сколько жестокости, ненависти и порока впитала его восприимчивая душа, как рано ему пришлось столкнуться с беспощадными реалиями этого мира, сколько слез вылилось из этих глаз, еще толком ничего не видевших, сколько насилия в столь узком кругу людей, оторванных от общества и все равно не желавших или не способных любить друг друга, и задал себе единственный вопрос: "Неужели я только так могу помочь ему?".