22 августа 2012 года я садился в вагон поезда Московско Казанской железной дороги, что являлось продолжением борьбы с невидимыми нитями Судьбы.
Путь предстоял неблизкий, но не хлопотный, в вагоне повышенной комфортности и в двухместном купе, что, впрочем, для меня является правилом, обыденностью, но никак не новым приключением, вроде полета на Луну.
Я намеренно выбрал двухместное купе, с тайной надеждой, что подсядет интересный спутник, и мы продуктивно, за разговорами проведем время, как две Звезды, которые встретились в полете и разошлись навсегда.
Конечно, я обычно путешествую один, покупаю целиком купе, потому что это естественное состояние каждого человека - стремление к одиночеству, но так, чтобы это одиночество протекало среди людей.
В этот же раз мне захотелось общения, что возможно, продиктовано возрастом, как ноги устают к концу дороги на кладбище.
И, вообще, в последнее время, я, и мои одноклассники, и иные друзья сверстники, находим объяснения всех своих поступков именно в возрасте, как раньше находили в разнице положений и культуры.
Чем больше лет за плечами, тем ближе мы становимся, тем более похожи разговоры и поступки: мы падаем во временную воронку, которая по мере нашего опускания, сближает нас.
Возраст, вроде бы небольшой, по европейским меркам - сорок пять лет, но всё же является пограничным между - до сорока пяти лет и - дальше, где я не был и не могу судить по своим ощущениям, что же происходит после сорока пяти лет.
По крайней мере, не предполагаю, что происходит с мужчинами, а о женщинах знаю только то: что у них начинается полоса климакса, который не лучшим образом влияет на характер и на внешность женщины, словно её рихтовали напильником с грубой насечкой для дерева.
В вагоне я устроился на своем месте, с удовлетворением отметил, что сижу по ходу поезда: маленькая радость из детства, когда радуешься и местам, и окну, которое открывается, и малошумным соседям, и верхней полке с попутным ветерком из открытого окна.
Я бы мог при покупке билета заранее выбрать место по ходу, и тогда бы, уже до посадки в вагон, знал бы, что у меня место по ходу.
Но я уже тогда включил лотерею Судьбы, которая не только определит моё место в вагоне, но и выберет спутника, которого я нарочно словно бы заказал, как приложение к билету, как чай с лимоном в дорожном стакане.
Опять же, повторю, хотя бы и для себя, что нарочно не выкупил целиком купе: мне захотелось общения с попутчиком, которого, опять же, выберет мне Судьба.
После тридцати семи лет я полностью положился на Судьбу, и все свои удачи или неудачи сопоставлял с Судьбой.
Это удобно, когда есть на кого свалить, кого ругать: не себя, а - Судьбу.
Я не особо волновался, что Судьба мне подбросит невыгодного попутчика, потому что в вагонах этого класса, в купе люкс не ездят случайные люди, а, если и попадаются удивительные, например, пьющие напропалую, экземпляры, то история их алкоголизма или питья воспринимается не так, как в плацкартном вагоне, а, словно на возвышенном пьедестале алкоголизма.
Алкоголь употребляют и в подворотнях, и на Олимпе, но почему то алкоголизм на Олимпе считается возвышенным, а в подворотнях, наоборот - унизительным.
Так и любая личность, перенесённая в дорогое купе, возвышается, словно её посыпали из волшебной палочки золотой пыльцой.
В моём купе, где место стоит дороже билета на самолет, простых людей не предвидится.
Но с другой стороны вопроса, я отдаю себе отчет, что и никто особенный, вроде поп звезды, или Президента, рядом со мной не поедет.
Моим спутником окажется человек, равный мне по статусу и по рангу, имеющий те же жизненные убеждения, что и я, или приближенные к моим, как яблочко в Эдемском саду.
Если же произойдет выброс, отклонение от ожидаемого, то опять же, я отмечу это событие, как игру Судьбы, лотерею, в которой она никогда не проигрывает, потому что сама диктует правила.
Пока я размышлял, без суеты, потому что вещей со мной немного, и рассматривал людей на перроне, которые либо бежали к своему вагону и вытягивали шеи, как гусаки, либо стояли и нервно курили, с быстрыми смешками, предвестниками расставаний, дверь в купе приоткрылась, и боком вошел мой сокамерник, то есть сосед по купе.
То, что он вошёл боком, я отметил сразу, потому что с давних пор полагаю себя психологом, знатоком человеков, хотя, если бы меня проверили настоящие психологи, то поколебали бы мою уверенность в психологических измышлениях.
"Входит боком, значит он быстрый, не дождется, пока целиком откроется дверь, словно за ним гонится страшная налоговая полиция, хуже которой только люди в голубых мундирах.
Если быстрый - то болтун.
Если болтун, то - лысый и с большим животом".
Я проворачивал в мозгах штампы и одновременно отмечал, что мой спутник, действительно, с огромной плешью на голове и с большим животом на животе.
Впрочем, в наше время нет абсолютно худых людей: даже культуристы и фотомодели в нормальном состоянии бродят с выпяченными животами, которые лихо втягивают, если на них направлена камера.
Обстоятельство, что мой собеседник окажется более чем разговорчивый, то есть болтун, нисколько меня не смутило, потому что мне было всё равно с кем ехать: в любом случае интересно и любопытно.
Даже, если бы моим попутчиком оказался угрюмый молчун, то я бы всю дорогу вел с ним мысленный диалог и с интересом молчал бы, потому что молчание не менее интересно, чем разговор.
Но мой сосед всё же болтун, о чём известил сразу, даже не успел разложить вещи по положенным местам.
Я, как знаток человеческих душ, делал ставки: что сначала произойдет, а что дальше получится, как завяжется наше знакомство и какие темы потекут.
В первом же туре я сам себе проиграл, потому что ожидал, что попутчик сначала положит кожаный чемодан на место для багажа, затем снимет пиджак, вытрет пот со лба и только затем начнет разговор, с маленького стандартного разгона.
Но, как я уже отметил, попутчик начал беседу с чемоданом в руке и с пиджаком на плечах, словно опасался, что нам не хватит времени на разговоры.
- Знаете, на Кутузовском пробки, как в Париже.
Представляете, я так подгадал, чтобы без пробок, чтобы, как Президент - фьють - и вдоль по Питерской.
А как раз попал в стопор, когда он, или кто другой - с мигалками, и тоже - фьють. - Мой собеседник сел, положил чемодан на колени, как портфель, затем опомнился, положил его, но рядом с собой.
Я молчал, потому что как бы гордился собой, что так легко распознаю людей, предугадываю, хоть и не всегда точно, их поступки.
И это знание поднимало меня в моих же глазах - хотя я прекрасно понимал, что всё это чушь, и даже, если бы я возвысился чрезмерно над моим попутчиком по поезду, или даже, над любым академиком или политиком, то всё равно бы это мне, как человеку, как личности ничто бы не прибавило, разве только что поиграло бы на нервах и слегка оживило эмоции.
Но я с упорством продолжал молча составлять психологический портрет спутника, сравнивал его с Дикенсовскими героями, и расхваливал себя за, якобы, наблюдательность.
С другой стороны я знал, что это глупость, поэтому балансировал между двумя Я: одно я - уверенность в своих талантах, а второе я, как бы сплевывало под ноги, словно уркаган, небрежно говорило мне: "Ну и что ты с этого имеешь?"
Так я раздумывал, а на лице держал поэтически кислое культурное выражение, которое, я полагал, уместно для разговора в купе поезда, что помчит нас в модный Сочи, где тухлая еда.
"Мужчина излишне суетлив, как вор, но харизматичен, как Защитник Правды.
Разговорчив, со стандартным литературным животом, лысинкой и маленькими, как у енота полоскуна, очами.
Одет очень модно и добротно, с тем блеском, который виден только знающему человеку: два небрежных стежка на пиджаке говорят о работе мастера портного, и эти стежки вместе с пиджаком стоят не меньше пяти тысяч долларов.
Мягкие туфли мокасины, возможно, тоже ручной работы, или из дорогого бутика.
Но прочности от этой обувки никто и не требует, главное, чтобы она удобно сидела и не доставляла хлопот хозяину, как Испанские сапоги на меху".
Я слушал рассказ о пробках, изредка кивал головой то ли в знак согласия со сказанным, то ли показывая, что я внимательно слушаю, потому что человек воспитанный и культуральный, як мувят братья наши меньшие поляки.
Мой попутчик рассказывал о пробках, но умолчал о жаре, потому что ехал в автомобиле с кондиционером и вагон, тоже, с кондиционером.
Я следил за его руками и ушами, просто так наблюдал, потому что, повторяю, полагаю себя знатоком человеческих душ.
И из движений его рук, ушей, разговора я плел нить дальнейшего нашего общения.
Я предположил, что наш разговор начнется с бытовых проблем, затем перейдет на Сочи, куда мы едем, а то, что попутчик выйдет раньше Сочи, я не допускал, потому что людям в столь дорогой одежде, нет по дороге подходящих городов, кроме начального - Москвы и конечного - разрекламированного Сочи.
Наша беседа плавно перейдет в проблемы жилья, затем сведется к более общим, рабочим интересам.
А то, что у нас социальный статус примерно равный, означает и похожие интересы, мысли, даже телодвижения.
Я почти мысленно зевнул, представил плавный переход от обсуждения дорог на Кутузовском проспекте к проблеме отдыха в разных точках Земного шара, но мой попутчик меня несказанно удивил.
Он резко, как бы подкосил психологический ряд, который я важно построил, выбил меня из привычного сонного размышления и тем самым поколебал мою уверенность в том, что я знаток человеческих душ и прекрасно предсказываю события.
Вместо обычного тягучего разговора с взаимными уверениями в почтении и уважении, мужчина деловито, не как вальяжный богач, открыл чемодан и достал бутылку ирландского ликера "Ириш крем":
- Выпьем?
Я почти подскочил, но всё же сохранял безразличие на некрасивом, как я знаю, своём лице.
Панибратство с возможной выпивкой в моём психологическом умозаключении должно было наступить часов через пять шесть, да и то, с оговорками, уверениями, что "Я не пью", или "Я пью редко, в компании", или "Я пью для здоровья, врачи прописали".
Перед выпивкой обязательные фразы наподобие "Я не пью, но..". стали ритуалом, обязательным к исполнению людьми, чей достаток выше прожиточного минимума.
По моему сценарию выходило, что во время беседы наступит момент Икс, когда неловкое молчание станет предвестником пьянки.
Намёками, отстранениями в течение пятнадцати тридцати минут мы бы обсуждали тему выпивания, а затем бы приступили к пьянствованию, как к чайной церемонии.
Люди моего сословия предают больше значения алкогольным возлияниям, чем китайцы или японцы чайным церемониям.
Предварительные стандартные шутки, замечания, наливание по "чуть чуть" и так далее и тому подобное, но в строго выверенных рамках приличия алкогольной церемонии.
А тут сразу - БАБАХ! - "Выпьем".
Я мучился в догадках: проверяет ли меня попутчик на "вшивость", старается ли достичь своего, неизвестно что, но именно его, а не моего.
И это неведение медленно рушило мой душевный настрой и самоуверенность в своих талантах, как знатока человеческих душ.
В то же время я понимал, что каким бы оригиналом не представлялся мой попутчик, но всё же он не выйдет за рамки социального и возрастного коридора, в который нас загнала Судьба.
Речи останутся те, которые нужно, движения, культура, порождённые одним социальным положением и возрастом...
Цели разные, но методы достижения одинаковые...
Или наоборот, методы достижения отличаются, а цели - одни и те же.
На миллисекунды недоумение мелькнуло в моих глазах, я бросил быстрый взгляд на попутчика, и он заметил моё недоумение, а я заметил его игру, точнее не игру, а его роль в игре, которую нам уготовила Судьба.
И он понял, и я понял, что он понял, что я понял, и оба мы поняли, что поняли, и что нас поняли.
В его ответном мимолетном, словно косо брошенном взгляде, я как бы прочитал, то есть я уверил себя, что так понял, наверно, потому что я хотел, чтобы я так понял:
"Мы могли бы прийти к моменту совместного распивания через несколько часов и при помощи дополнительных процедур, - словно бы мне говорил попутчик, - но у нас один и тот же возраст.
Возможно, примерное социальное положение, - так что ничто плохого я не вижу, если подкорректирую наше общение.
Мы просто поставили блоки общения в другом порядке, но они всё те же".
Вот так как мне ответил взглядом попутчик, и я понял, что проиграл себе пари, а по рейтингу мой сосед набрал больше очков, потому что оказался профессором в понимании человеческих душ.
Я сразу отверг варианты общения в духе пригородных электричек, когда пьют кто попало и с кем попало.
Сценарий Москва Петушки не подходил нам, во первых, как нереальный в своей наигранности, во вторых, как сценарий для людей с низким положением в обществе.
Я не позёр, знаю, что бомж или забулдыга под забором так же важен для человечества, для Судьбы, как миллиардер или король.
Но это знание я храню далеко в глубине себя, наверно и потому, что боюсь оказаться на их месте.
В ответ на предложение попутчика "Выпьем", я достал свой портфель, которым очень гордился: кожа крокодила, сорок тысяч долларов, открыл и извлек бутылку водки "Старая Москва" завода Кристалл.
Затем без стеснения и неловкости я достал граненый стакан времен моей молодости, когда в столовых эти стаканы являлись общепринятыми, добавил к натюрморту нарезку Бородинского хлеба и полтора литра томатного сока.
Томатный сок дешевый, из магазина эконом класса "Пятерочка", и я не стыдился именно этого сока за двадцать девять рублей, что купил эконом сок, а не дорогой из "Азбуки вкуса" за сто восемьдесят рублей за литр.
Давным давно, когда я составлял себе алкогольную карту, я перебирал разные вина, ликеры, виски, водки и тому подобное, потому что в нашем обществе положено иметь вкус: пить не то, что предложат, а то, что нравится, пусть даже в ресторане "Националь" заказываешь обыкновенную мутную горилку.
Путем проб и ошибок, влияния на здоровье, на мозжечок и на утреннее состояние, я составил для себя алкогольный набор, которым пользуюсь уже много лет: водка, чёрный хлеб и томатный сок низкого качества, то есть жидкий, а не густой.
Почему то считается, что томатный сок должен быть густым, то есть тогда он престижный и дорогой.
Я же, для запивания водки, люблю жидкий сок, поэтому дешевый, но заботливо ароматизированный, подсоленный, чтобы бедняки, которые этот сок покупали, радовались вкусу.
По крайней мере, сок из "Пятерочки" рассчитан на бедные слои населения, я не боюсь слова "бедный", потому что сам выкарабкался из нужды и всячески отстраняю себя от бедности.
Сок из "Пятерочки" и хитрости с дешевым граненым стаканом, - как бы вызов: я богатый, поэтому пью, что хочу и как хочу.
Мой попутчик принял и дешевый сок и водку и чёрный хлеб, как должное, по понятиям вагона люкс.
Я почувствовал, не знаю, как, но почувствовал, что попутчик даже не удивился, а знал, что я поступлю так, что достану выпивку и закуску, а может быть, и свою посуду, по привычке.
И от его знаний я понял, что ещё потерял очки в противостоянии борьбы человеческих душ.
Попутчик не казался уже мне простым, равным болтуном, он превосходил меня в понятиях, но ровно настолько превосходил, насколько ему позволяла Судьба.
Он же к бутылке своего "Ириш крем" добавил стеклянную или хрустальную рюмочку - я оценил - старая, возможно из Царского дворца, из этой рюмочки, я видел в кино, пил Царь, а затем Президент Ельцин.
Причем Ельцин пил не в кино, мы встречались вживую на охоте.
Человек, который одет в пиджак от кутюр и туфли ручной работы относится к вещам, что его окружают, с особым вдохновением: вот отсюда и царская рюмка.
Теперь уже с интересом я ожидал, что этот сибарит положит на закуску: не банальную же чёрную икру с холодными блинами, не копченую семгу или осетрину, а что то любимое для него, то, что он себе позволяет, несмотря на мнение окружающих.
И сосед не подвел, он подтвердил мою догадку, отчего я подбросил себе очков рейтинга, а сосед выложил на стол курицу гриль в газетке.
То, что курица приготовлена в домашних условиях, возможно личным поваром, под бдительным присмотром моего попутчика, я почти не сомневался, потому что в этой курочке сквозила та небрежность кулинарного искусства, которая делается нарочно, как дырявые грязные джинсы в бутике стоят дороже простых.
Слегка пережаренная с одного бока, с чесноком, с избытком чеснока, да ещё и в газетке.
В наше время трудно найти под рукой газету, тем более "Известия", когда кругом фольга для обертывания, пакеты, промасленная бумага, картонные пакеты и многое другое для заворачивания куриц.
И эта жареная курица пришла к моему попутчику из далеких Советских времен, когда в поездах так и кушали: газетка, селедка, картошка, огурец, помидор, соль, курица, яйца вкрутую.
Мы с попутчиком понимали друг друга без слов, потому не комментировали, не оправдывались своей выпивкой и едой: каждый делал так, как ему удобно, как надо, потому что имел на это право, как обеспеченный человек.
Делай что хочешь, кушай что хочешь, лишь бы это не мешало другому.
Я посмотрел на перрон: поезд ещё не тронулся, осталось, наверно, минут пять, потому что мимо бежали люди с красными лицами и баулами, словно в Сочи нет одежды.
Всегда кто то бежит к поезду, кто то запаздывает, а кто и опаздывает - кому как предначертано, кто какую роль выполняет.
Я с удивлением отметил для себя, что впервые в жизни выставил алкоголь до отправления поезда: это ново, это прекрасно, это расшатало моё спокойствие.
И я торопливо, чтобы успел до того момента, как поезд тронется, налил водки в стакан: сначала немного налил, затем добавил до трети стакана и махом выпил.
Я успел, когда судорожно открывал пакет с томатным соком, когда наливал сок, когда запивал водку, поезд ещё стоял.
Вот когда я взял кусок Бородинского хлеба, откусил мякушку - а я ем только мякушку хлеба, а корочку оставляю - привычка студенческих лет (когда мы не мыли руки, поэтому ту часть хлеба, за которую держались, выкидывали), так, когда я закусил хлебом, поезд тронулся.
Собеседник, пока я быстро пил, только открыл бутылку.
Затем тоже посмотрел на перрон, словно картиной за окном поезда собирался закусить.
Он медленно, не как я, налил тягучую жидкость в стаканчик, понюхал, затем сделал микроскопический глоточек, потому что ему так нравилось, потому что он так жил.
Но затем, видно животная тяга к любимому напитку пересилила эстетическое чувство, поэтому попутчик жадно, с открытыми глазами допил ликер, отставил царскую рюмку или стаканчик - стаканчик на ножке, поэтому как хочешь - так и понимай, то ли стакан, то ли рюмка - и оторвал от курочки кусочек кожи, именно там, где она пригорела.
И собрал в этот кусочек много жареного чеснока, тоже слегка подгоревшего.
Мы помолчали, потому что во всех сословиях положена минута молчания после опрокидывания стакана или рюмки.
Вошла проводница для повторной проверки билетов и обычной процедуры политинформации (как стюардесса в "Боинге" рассказывает пассажирам о возможном падении в океан, и где хранятся маски с кислородом при разгерметизации самолета).
Проводница выдала заученный кусок из правил обслуживания в поездах, рассказала, что у неё можно приобрести, и где находится вагон ресторан.
Ни про водку на столе, ни про ликер проводница не сказала ни слова, хотя всем известно, что распитие спиртных напитков в поезде запрещено, разрешено только в вагоне ресторане.
Но опытная женщина знала и то, что ни один из пассажиров, который купил дорогущий билет в купе люкс экспресса до Сочи, не будет, есть и пить то, что ему хотят предложить другие, например в вагоне ресторане.
У богатых свои причуды, богатые кушают и пьют только своё, и только то, что сами для себя считают нужным.
Что касается алкоголя на столике, то не её, проводницы, печаль, а - работников милиции.
Я же ни разу не видел, чтобы работники милиции заглядывали в купе люкс и осматривали столы: ни к чему это милиционерам (а теперь - полицейским), от богатых только одни неприятности.
И проводница знала, что от богатых только неприятности, поэтому ничто не сказала про нашу трапезу, а с улыбкой вышла из купе, как в пену морскую.
Мой попутчик внимательно смотрел на уходящую женщину, затем резко, я заметил, даже с некоторым душевным надрывом, закрыл дверь в купе, вздохнул, провел рукой по лицу: как положено человеку в волнении (я себе, за то, что предугадал движения попутчика при волнении, поставил один бал), и сказал мне, как прокурору на пляже:
- А я ведь болен, очень болен.
Я же в ответ должен был сказать что то банальное, но обязательное, типа:
"Все мы чем нибудь больны".
Но попутчик опередил мои слова, потому что в них не нуждался, или болезнь его была больше надуманная, как и оказалось, чем смертельная.
Он протянул мне руку и представился, как на приеме в Кремле:
- Иван Петрович.
Я в ответ пожал его ладонь, отчего не возрадовался: потому что редко пожимаю руки людям, полагаю это излишним ритуалом, фальшивым.
И то, что мой попутчик заставил меня пожать его ладонь, опять отбросило меня назад в моих психологических изысканиях.
Снова он одержал верх, хотя бы потому, что среди людей нашего класса не принято вот так запросто представляться.
Водка смягчила мои страдания, уняла поднимающийся протест, но всё же я с неловкостью ответил:
- Очень приятно. Георгий.
Произошел обмен именами, дальше я должен был по сценарию спросить попутчика насчет его болезни, но я нарочно уперся, как красный испанский бык, я молчал, ждал.
Попутчик заговорил сам, и то, как он начал рассказ о своей болезни, убедило меня в том, что сосед тоже, как я, специально взял билет в купе, чтобы не в самолет, чтобы с попутчиком, чтобы пришли новые впечатления.
Понятно. Один возраст, одно социальное положение дают одни и те же мысли.
Вот поэтому собеседник мыслил, как я, делал, как я, хотя неопытному взгляду это не распознать, как ёжика в тумане.
Я снова похвалил себя за наблюдательность, за правильную разборку человеческой души.
А попутчик посмотрел в окно - так смотрят в кино, когда говорят что то важное, и снова я похвалил себя за наблюдательность, - а он сказал:
- Почему в нашем вагоне проводница, а не проводник? Мать её разбери. - Иван Петрович нарочно выругался, потому что в данном случае ругань, как бы связующая цепь в блоке разговора. - Пришла баба, и мне её придется трахнуть. - Он замолчал на несколько секунд, пока я лениво обдумывал его слова, затем почесал за левым ухом. - Я знал, что будет проводница, и что я её трахну.
Но всё же краешком души надеялся, что минует меня чаша сия, и я доеду до Сочи без любовного приключения.
Вы знаете, Георгий, в чем заключается моя болезнь?
Я - трахаю баб, вот чем я болен, вот в чем моя беда и несчастье.
Иван Петрович замолчал, наверно, ждал, что я неловко захихикаю, как, наверняка, не раз хихикали его слушатели, которым он уже рассказывал про свою странную болезнь.
Но я молчал, ничто не говорил, потому что мне безразлично кто и чем болеет, а это безразличие идет от возраста и от спокойной и налаженной жизни.
Один ворует, другой убивает, третий, то есть я - тоскует, четвертый - трахает баб, - мне то какое до всего дело, даже до меня мне нет дела.
Иван Петрович оценил мою реакцию на начало его рассказа, не удивился, потому что, наверняка, в его голове бродят мысли, схожие с моими, поэтому продолжал спокойно, больше для себя, но ждал, я знаю, потому что я тоже так жду всегда, хотя бы крупицу нового от незнакомца:
- Да, трахаю баб.
Впрочем, надо выпить.
Он снова налил рюмку ликера, пил медленными мелкими глотками.
Затем отщипнул от жареной курицы, уже кусок мяса с кожей и закусил, как в бассейн с шампанским нырнул.
Я же не пил пока, потому что в ликере собеседника около двадцати градусов спирта: то ли семнадцать, то ли двадцать с небольшим, а так, как мы пили разные по крепости напитки, то я должен пить в два раза реже, по понятиям и по целесообразности.
Если же я буду пить чаще, то быстрее напьюсь и не получу того волнения от разговора, к которому стремился с начала поездки, или даже раньше, с задумывания поездки.
Иван Петрович не предлагал мне щедрот от своей курицы, потому что у НАС так не принято.
В плацкартных вагонах, когда попутчики достают снедь, то потчуют друг друга, словно только что вышли из кунцкамеры.
Но у НАС, если кто то что захочет, то сделает без проса, но расплатится тем, что и у него возьмут без спроса.
Разумеется, это относится только к малым вещам, например, к закуске и выпивке в поезде.
Я могу без спроса кушать его курицу и пить его ликер, а Иван Петрович так же без спроса возьмет кусок моего хлеба.
Оба мы ещё знали, что то, что на столе: не последнее в наших поездных запасах.
У меня ещё хлеб и томатный сок из "Пятерочки", а у Ивана Петровича, наверняка, в чемодане булькают пару бутылок ликера "Ириш крем" и, возможно, томится ещё одна жареная курица.
Но так как вопросы еды и пития алкоголя не относятся напрямую к нашему общению, мы не предавали этим мыслям большое значение, а так пропустили сквозь себя, легко, как ветерок в поле Бородинском.
Иван Петрович смотрел мне в глаза - я знал эту манеру, но не волновался, потому что на девяносто процентов Иван Петрович меня не видел, а видел свои мысли, он и говорил:
- В молодости понятие траханья баб, когда ещё созревало, не имело какого либо решающего значения для подростка.
Мы ждали любви, мы влюблялись, мы любили.
И знаете, Георгий, это чувство ранней любви я потом долго обдумывал и пришел к выводу, что оно - самый сильнейший мазохистский ход.
Да, да - именно мазохизм в сильнейшем проявлении - наша ранняя любовь.
Мы томимся, мы мучаемся во время первой любви, а от неразделённой любви получаем втрое больше мук.
Потные подмышки, сбивчивое дыхание, неизвестность в будущем - это прекрасно, словно в Раю.
Впрочем, в молодости всё прекрасно, а в старости - всё ужасно, словно дети превращаются в старых зомби.
У меня давно родилась теория, что человек с годами не стареет, не меняется по внешности, а просто - это другие люди, другие тела, другие мысли.
Дети - это одни люди, старики - другие люди, но никак не выходит по моей теории, что старики получаются из детей.
Не может ребенок идти по жизни и дойти до безобразной личины с отвратительным характером.
Но я отвлекся, Георгий, отвлекся.
Я же рассказываю про свою болезнь, а не про болезнь человечества.
Так вот: в детстве важнее всего для нас - понимание девушки, чтобы она нас замечала.
И восторг от её приветливых взглядов, теплых слов перевешивает весь багаж любви после двадцати пяти лет.
В седьмом классе я влюбился, влюбился нечаянно и бесповоротно, как под колесами самосвала.
Любил я девочку из нашего класса, Татьяну.
ХА ХА ХА!
Если бы кто мне тогда сказал, что любовь должна быть явной, а не тайной, то я бы рассмеялся, потому что настолько робкие эти первые шаги, шаги в себе, шаги по темному миру в розовый мир любви.
Разумеется, Татьяна, я называю её Татьяной, потому что Таньки, мне претят, даже в книгах.
Знаете, Георгий, когда открываю книгу, а вам, полагаю, это чувство знакомо, когда выбираешь книгу для чтения, то сначала перелистываешь, быстро просматриваешь количество диалогов, стиль, фразы, за которые бы зацепился, а только затем делаешь вывод - читать или не читать эту книгу.
У нас не так много свободного времени...
- Я бы сказал, что у нас мало времени, просто мало и свободного и несвободного. - Я вставил свою фразу, просто так, легко и без мысли.
Иван Петрович качнул головой в знак согласия, словно благодарил за поправку:
- Мало времени в жизни.
А после жизни - времени Вечность.
Странно как то...
Ах, вот, я про имя любимой девочки...
Любимая ли она? Да, наверно навсегда любимая, хотя сейчас это звучит цинично и бесцветно.
Если я вижу в книге имена: Степка, Танька, Ленка и им подобные небрежно написанные, что, по последней литературной моде выражает свободу и шик писателя, то я немедлено откидываю книгу в сторону, как гадюку, мать её. - Иван Петрович снова налил в стаканчик, опять выпил, будто всасывал детство.
Я тоже налил, треть стакана.
Выпил, поморщился, запил стаканом томатного сока и почувствовал себя слушателем, настоящим знатоком человеческих душ.
Поездка себя оправдывала, тем более что собеседник оказался хрестоматийным, именно из книг, а не из жизни, где вел бы себя по другому, по живому.
Возможно, Иван Петрович знал, что он похож на книжного героя, или подражал книжным героям, но существовала вероятность, что просто жил, а мне подобные люди попадались редко.
И кто знает, может быть, Судьба нас специально свела, только я не знаю в чью пользу.
Кто получит выгоду от нашего общения: Иван Петрович или я?
Иван Петрович продолжал, потому что рассказ ему доставлял истинное удовольствие, впрочем, так случается всегда, когда люди высказывают СВОИ мысли и рассказывают о себе:
- Танюшкой я свою первую любовь тоже не называю, потому что Танюшка - это интимное близкое, как сахар.
Танюшкой называют любовниц, жену, но никак не девочку, которую полюбил в школе.
Татьяна, школьная любовь Татьяна...
Она меня не замечала, точнее я так полагал, что не замечала, а она относилась ко мне, как к любому из одноклассников.
Как же она могла думать обо мне лучше и выделять меня, если не знала о моей любви?!!
Тем более, когда мальчик в этом возрасте любит и любит робко, то становится неестественным, скованным, что плохо влияет на его репутацию среди девочек.
Девочки любят быстрых, озорных, веселых парней, но никак не задумчивых краснеющих потных одноклассников.
Я завидовал друзьям, которые запросто общались с Татьяной, разговаривали с ней, а Ашкалунин, наш кучерявый бойфренд всех и вся, так бегал и дергал Танюшку за косу.
Я бы ненавидел Ашкалунина, если бы мы были постарше.
Но я тогда просто злился на него и по детски, по школьному приставал, награждал пинками, затевал с ним шутливые потасовки. - Иван Петрович почесал за правым ухом (чесотка, что ли у него?). - Георгий. Я специально так подробно рассказываю, чтобы вы поняли историю моей болезни.
На самом деле, любовь - всегда болезнь, но с разными ярко выраженными проявлениями.
Ничто у нас с Татьяной не получилось, ни в школе, ни потом.
Я имею в виду не то "получилось", что в последствие приобрело одно только значение - секс.
А говорю о любви, об отношениях, о совместном походе в кино или в парк.
Она так и не узнала, что я её любил, любил безумно.
У меня не хватило сил на признание в любви, на вызов на свидание, потому что все силы я отдал воздыханиям, мечтам, стихам.
Я представлял, как напишу самый лучший стих о ней, а лучше, чтобы его напечатали в газете.
Затем я бы небрежно подарил стихотворение своей Татьяне.
Кстати, вместе с нелюбовью и злостью к одноклассникам, которые запросто подходили к Татьяне и беседовали, шутили, играли, напрыгивали, у меня ещё возникло недоумение к книжным героям мальчикам и к киношным юным мачо.
Я понимаю, что в книгах и в кине, - Иван Петрович нарочно сказал "кине" (я оценил его правду, что он не жеманится, не коверкает рот, не склоняет "кино"), - там мальчики быстро, потому что так требует сюжет, влюбляются в девочек, гуляют с ними, хохмят, заигрывают, - всё, как у взрослых.
Но в реальной жизни не так, по крайней мере, в наше время.
И Том Сойер - шалава и альфонс, если так быстро окрутил Беки Тэтчер, подошел к ней, подарил яблоко, заигрывал и так далее.
Я бы не смог, не знаю, кто бы смог из моих знакомых, но, если бы нашелся подобный симпатяшка, то - он резко бы выпал из общего ряда мальчиков, потому что таких развязных и разнузданных только в кино видят, или, даже не знаю где.
Раньше было романтично, а сейчас общение мальчика с девочкой напоминает погребальную церемонию в Индии.
Мальчик с девочкой просто общается, как с собачкой, и никаких чувств, никаких внутрених кровоизлияний, ни порозовевших щек, ни мокрых от волнения подмышек... - Иван Петрович под порывом чувственных воспоминаний слегка подался ко мне (но не настолько, чтобы нарушить моё, как говорят дураки американцы, прайвеси).
Недавно я прочитал роман пятьдесят второго года "Далеко от Москвы", роман, удостоенный Сталинской Премии Первой степени.
Роман настолько меня потряс, что, пожалуй, до сих пор, а прошло два года после того, как я его изучил, нахожусь в шоке от чувств людей того времени.
В кинах тех лет не до глубины прочувствована атмосфера, а в романе до буковки, до точечки - всё выверено, и всё не по нашему теперешнему, в чём я полностью согласен с Иваном Петровичем.
Толстый роман о постройке нефтепровода в Сибири... тянули во время войны, как на Юпитере.
То, что мы осмеивали в годы своей молодости, то, о чем не знают дети сейчас, оказывается достойно уважения и изучения: но - кому это сейчас нужно, когда другие правила поведения, словно нас накормили требухой голубых китов в соусе из маковой соломки.
Воспоминания о годах, когда я ещё не родился, но которые меня волновали, отразились (я не старался сдержаться) на моём лице, и это не ускользнуло от Ивана Петровича.
Только не знаю, в какую сторону Иван Петрович понял мою мимику.
Иван Петрович стал, как бы оправдываться, словно наступил на хвост любимой кошки нашего президента:
- Вы, Георгий, не подумайте, что я ругаю нашу молодежь - это глупо и неправильно: на телеге не въедешь в Космос...
- Зато на телеге въедешь в Вечность. - Я снова перебил попутчика, потому что меня тоже распирало от Знания, от моего знания, от моих мыслей, которые я в беседе передавал, словно китайский Учитель своим ученикам в монастыре Шао Линь. - Иван Петрович, я прочитал недавно роман пятидесятых годов о строительстве нефтепровода в Сибири или на дальнем Востоке - на географию я не обратил внимания, потому что кому нужна география в наше время?
Если во времена Митрофанушки география нужна была извозчикам, потому что извозчик везет барина в нужном направлении и по адресу, то в наше время география не интересует даже летчиков и водителей автобусов: всюду вывески, либо компьютерные программы, которые ведут и самолет, и автобус по курсу, а водитель даже не знает, где эта Африка или Австралия, не говоря уже о Лаосе и Китае.
В романе помимо великолепной темы самоотверженного труда, то есть производственной темы, которую мы изучали в школе и хохотали над ней, потому что нас больше интересовали Бони Эм, Абба и Герберт Уэллс, так помимо производственной темы шла тема любви, и самое главное - дружбы.
Знаете, что меня потрясло, Иван Петрович?
Я сейчас скажу не о дружбе мужчины и женщины в те года, а о мужской дружбе, которую в наше время свели к чистейшему гомосексуализму.
Мужчины сейчас не подходят друг к другу, не высказывают теплых и искренних чувств, если только они не гомосеки.
Нас так обучили фильмами, книгами, шутками, анекдотами.
А в те времена, во времена войны, про гомосеков в СССР не знали, как не знали о наркотиках и о маньяках педофилах.
Страшную правду и извращения тщательно скрывали, но не выставляли напоказ, как в наше время. - Я откинулся на мягкие подушки, как граф Шереметьев. За окном пробегали с огромной скоростью дома и деревья, но в основном, заборы вдоль ж.д. линии. Еще несколько лет: и езда в поезде станет похожа на езду в метро. - Я читал с раскрытым ртом, о том, как два друга инженера шли зимой по тайге, а потом ночевали в бараке.
И один инженер, более старший, ночью подошел к товарищу, поправил ему волосы, которые упали на глаза, затем подоткнул ему одеяло, чтобы друга не морозило, и долго сидел около него и с любовью, понимаете, Иван Петрович, автор сказал с "любовью", смотрел на товарища.