Когда на солнце появляются пятна, моя собака воет громче обычного. Не подумайте ничего предосудительного, это хорошая воспитанная собака, но стоит только синоптикам или астрономами сообщать о пятнах на солнце, как она начинает выть. Она сползает с дивана, и прижимаясь, бочком, ковыляет к углу, в котором стоит трюмо. Трюмо уже древнее, облезлое, бог знает, когда перевезенное из старой матушкиной квартиры на Измайловской, покосившееся и словно изъеденное молью, но настолько привычное в этом самом углу, что становится неудобно за саму мысль о прощании. Динка, клацая когтями по паркету, добравшись до трюмо, усаживается ровно посередине, напротив мутного зеркала, прижимает уши и начинает жалобно выть. Ее плач прерывается, меняет тональность , иногда вой приобретает раскатистость и странную мелодичность, иногда срывается на девчоночий визг и замирает где-то высоко, под самым потолком. Она не меняет позы, даже не переставляет лап, только все больше задирает остренькую рыжую мордочку вверх. И воет.
В трюмо она, в общем-то, не глядится, может так, случайно, а может и не видит ничего в этом потрескавшемся от времени, непрозрачном и искаженном стекле. Это может длиться всего несколько минут, а может почти целый день, пока не начинаешь до одури, до дыма в глазах ненавидеть бедное животное.
И когда она, наконец, замолкает, тишина кажется особенно хрупкой.