Август. На дорожках уже попадаются пожелтевшие сухие листья. Осень исподволь проявляется то тут, то там, кладет первые мазки на холст. Не хватает только красного цвета - до сих пор нет ягод на рябине. Если верить приметам - это и к лучшему. Значит, зимой будет меньше морозов... А мне жаль: отшумит листопад, заплетет паутину серых ветвей, и не на чем будет задержаться взгляду. А еще рябиновые гроздья напоминают мне о полночных свиданиях. Встречались мы всегда в одном и том же месте, в сумерки, когда весь мир уже смазан наплывом темноты, цвета и формы размыты, нетронутым остается лишь круг, выхваченный светом фонаря. На самой границе круга - рябинка, слабая, чахлая, с болезненно тоненькими веточками и листочками. Только гроздья ягод на ней огромные - сочные, налитые, - и они поражают воображение, кровавым пятном врезаются в память. Ничего не могу с собой поделать: мне кажется, будто в этом году рябины нет оттого, что все прекрасное в моей жизни прошло и не повторится никогда. Суеверие?...
Машинально оглядываюсь кругом, в поисках рябины. Вдруг увижу алые ягоды? Не нахожу: если здесь и есть деревья, то все березки да ели.... Замечаю движение в стороне - темная, нелепая фигура. Мужичонка подходит все ближе, и это не то чтобы пугает, но как-то внушает беспокойство: очень уж он похож на бомжа. Неопределенного цвета борода и волосы, давно не стриженные и спутанные; темная, огрубевшая кожа. Но более всего смущает его одежда: лето, а он в пальто. Хотя - уже август, к ночи воздух стынет, от ветра пробирает дрожь, от земли и камня тянет холодом. Дядька приседает, проходя под одной из елок, старается не задеть низкую, вровень с глазами, ветку. Не рассчитал, все равно задевает, и попадает под ледяной душ. Вздрагивает, трясет головой, ежится, морщится... Нет, он не бомж и не пьяница, докатившийся до самого дна, не нищий с вокзала. Теперь, когда он совсем рядом, это не вызывает сомнений. Возможно, все дело в его голосе, в интонациях - я уже слышу, как он бормочет себе под нос, разговаривает, обращаясь то к одному, то к другому. Правда, достаточно вслушаться в его слова, как начинаешь опасаться: а не сумасшедший ли он? Ведь вроде не пьян, и идет ровно, не оступаясь, не делая лишних, случайных движений. Поговорит, сделает пару шажков вперед, вновь остановится, бормоча и качая головой. Но с кем он говорит?
--
Что, Максимыч, все держишься? - кивает он. - Так, должно быть, моими молитвами...Супруга-то вроде того же года, а глянь-ка как у нее! И словно вы друг другу не родные...И все какие-то молодые приходят, вокруг нее вьются, дочки, что ль? А до тебя им, как я погляжу - да хоть трава не расти.
--
Ты, Анна Федоровна, без обиды слушай, ты ж меня знаешь. Это у нас вроде как мужская солидарность. Жалко мужика! Чего не так сделал? Что ж его совсем забыли? А и девицы эти твои, приходящие, тоже бестолковые. Причесочки, очечки, папочки под мышкой. С такими о внуках и речи нет. А дни-то тают: у старшей лицо, как я погляжу, все только костлявее, нос все длиннее...
--
Ну, я, Максимыч, еще загляну. С водочкой...
Он делает шаг в сторону, и вдруг спохватывается:
--
Ох, Сереженька!
Начинает хлопать себя по карманам, запускает туда руки по локоть, вздергивает полы пальто, ищет в карманах брюк. Лицо его становится озабоченным и сосредоточенным; потом вдруг проясняется. Он лезет в нагрудный потайной карман, и выуживает оттуда помятую пачечку: печенье.
- Вот, принёс тебе, воробышков покормить. Эх, игрушечку забыл... Обещал ведь вертушку принести, красивую...Ну да принесу еще как-нибудь. Голова-то дырявая! Надо ж, совсем забыл... У меня брат ведь был - тоже Сережа. Имя мне нравится. Хотя сейчас и не модное: всем подавай Данилов, Егоров, Федоров....Уж если так вам хочется исконного, русского, так и называли бы в честь деда или отца: так и крепится род, и все идет от родителей к детям, к внукам.
А то ведь взяли еще моду не сразу по рождении имя давать. Они, видите ли, думают и размышляют. Раньше думать надо было! А то ведь даже не понять - мальчик? девочка? "Ребенок"...Тьфу, зло берет.
И - дальше.
--
Форма-то, должно быть, летная? Знавал и я одного летчика. То есть, знакомый у меня хотел летчиком стать, и не абы каким, а испытателем. Молодой такой парень, красивый, чернявый. В Можайское поехал поступать, и ведь поступил! А туда не просто светлая голова нужна, еще и здоровье... в общем, поступил. Всем двором праздновали. А вот девушке его не понравилось: и ведь черт знает, что на нее нашло. Полгода он еще промучался, каждую свободную минуту сюда, к ней вырывался. Потом - раз, и все. Решилась она, и ушла от него, может, и к кому другому, кто ближе оказался, не знаю, врать не буду. А паренек запил. Никак нельзя ему было - там же проверки постоянно, и все такое, а он...
--
Нет, выгнали его не сразу. Сначала долго на всё глаза закрывали. Особый талант к летному делу у него был, что ли... Потом он сам забрал документы. Домой не вернулся, устроился работать не поймешь куда. И с той работы тоже вылетел - за пьянку. А к нему еще целый год его курсовой офицер ездил. Первый раз просто чтобы разузнать, что стряслось; потом - и сам не знаю. По дружбе, что ли. А парень спился.
Он вздыхает, поворачивает медленно голову из стороны в сторону, точно разминает затекшую шею. Не вынимая рук из карманов, сводит и вновь расправляет плечи. Стоит недолго, замерев на месте, толи вслушивается, толи вспоминает. Вздыхает снова. Кивает.
Он уже рядом, в двух шагах от меня, надо только, чтоб он не свернул на левую дорожку, а пошел бы в мою сторону. Мне хочется его спросить... Надо бы привлечь его внимание, но как-нибудь не резко, а естественно, обыденно. Я не встаю со скамейки, только поворачиваюсь в его сторону и тихо, выговаривая все слоги: "Здравствуйте". Почему-то мне хочется быть предельно вежливой, и я не знаю, как бы еще выразить это в незамысловатых словах и жестах. Неторопливость, мягкость тона, взгляд снизу вверх. Почти умоляющий взгляд. Мне хочется, чтоб он рассказал, мне это необходимо. Что ему слышится в ответ? Слышится ли?..
Он словно выстреливает глазами на звук голоса. Все необычно: словно он взглядом охватывает враз и фигуру, и лицо, и представляет, угадывая, все мои движения за последние пять минут. И предугадывает те, что мне предстоит еще сделать. Глаза его не встречаются с моими. Не то чтобы он нарочно избегает взгляда, просто воспринимает меня как единое целое, ни на чем не заостряя внимания. Все это - миг. Потом он уходит по левой дорожке, быстро, торопливо, накренив вперед корпус, не оглядываясь. Еще чуть - и, того и гляди, ударится в паническое бегство. ЧуднАя фигура его в длинном черном пальто мелькает то тут, то там, среди оградок, крестов и надгробий, исчезает за стволами берез, скрываясь из виду. И - все.
Я так и сижу в неловкой позе - бок и спина уже затекают, - и не могу шевельнуться, скованная ощущением, что сродни страху в полусне: сделай только что-нибудь осознанное, и прервется твое ночное путешествие. Так и здесь... почему-то представляется, как он бродит тут зимой, когда снега навалит по колено и, конечно, некому даже дорожки протоптать. Ходит, останавливается, засунув руки по локоть в карманы своего неизменного пальто, с непокрытой головой, с ниточкой квашеной капусты, запутавшейся в бороде возле уголка рта. Разговаривает... Господи, но что же ему отвечают?!
Наверное, он принял меня за привидение. Живая - здесь. В царстве, к законам которого он давно уже привык, приспособился, слился с ними, стал частью... От таких мыслей мне не по себе, я поворачиваюсь (тук! отдается болью в боку), встаю, чтобы уйти. Только теперь чувствую, как незаметно подобрались вечер и прохлада. Мне пора.
Оглядываюсь, прощаясь. Передо мной - Западное кладбище. Памятники, кресты, редкие деревца, дорожки, ровные линии оград, яркие пятна цветов и лент на венках. Тихо. И так - до темнеющего далеко впереди леса, и вправо, и влево, и почти вплотную - до города. Между городом и кладбищем - только узкая полоса земли, где строят свои домики горе-дачники.
У меня здесь немного знакомых. Прабабушка, дядя - я к ним не хожу, вообще никогда не была. Еще - Маша. И вот теперь - ты. К Маше мы приходим в ее день рождения, каждый год. С водкой, с зерном для птиц, сидим долго: вспоминаем, говорим о своем, даже ругаемся. Приносим подарки - я плету фенечки из бисера и вешаю на крест. Кто-то их потом снимает: может, Машина мама, а может, растаскивают вороны, или рвется нитка и бисер рассыпается - не найдешь.
К тебе я прихожу всегда случайно. "Была неподалеку, вот и решила зайти...". Поэтому ничего у меня с собой нет.
--
Знаешь, мне все хочется принести вам по розе. Тебе - розовую, как та, что ты когда-то дарил мне. Помнишь? А Маше - красную.
--
Почему не принесла до сих пор? Да когда деньги есть, все как-то не вспоминаю об этом, а так... Один раз даже нарочно отложила полтиник к Машиному дню рожденья. И все равно пришлось пустить на что-то другое. Не обижайся, что я так: ты же понимаешь, как всё сложно...