Аннотация: Темь всегда была, это любой знает. И то славно: был бы свет - все и ослепли бы. И горбушку, поди, не стянешь - мать враз увидит и подзатыльник даст. Кому нужен он, свет этот?
- Яко же придеше злыдени, да в души седоше, падеше на мир великыя темь. Ибо темны злыдни суть, иже их тьмы. Иже лягаше темь на всея земли, да сокрываше всяку же тварь живущу - летящу, ползущу, тако же лающу, мычащу да говорящу. Иже пущаше тьмы злыденей тьму темь, дабы свыше не видаше, яко человецы грех творяше, ибо греховны человецы суть.
Блаженный Микеша кончил говорить и шумно высморкался в рукав. Слышно было, как он, вздыхая, жуёт беззубым ртом, и грязненькая жидкая бородёнка его шуршит по рубахе, а мамка наливает попрошайке топлёного молока. Тишка чуток подвинулся на лавке - вознамерился горячую горбушку под шумок стянуть. Микешины байки он слышал не раз уже, сидя на печке у какого-нибудь приятеля. Придёт, за стол сядет, и ну бухтеть про великую темь за грехи тяжкие. Смешно. Блаженный - он и есть блаженный: дурачок. Темь всегда была, это любой знает. И то славно: был бы свет - все и ослепли бы. И горбушку, поди, не стянешь - мать враз увидит и подзатыльник даст. Кому нужен он, свет этот?
Поднёс Тишка пальцы к самому носу и вгляделся в чуть видное пятно ладошки. Потом отвёл руку плавно - и пальцы растворились в черноте. А Тишке всё равно видно. Не глазами, а чувством каким-то другим, непонятным. Чувствует он, как поворачивается мамка у печи, как Микеша макает нос в тёплое молоко. К чему глаза? И так ладно.
Повёл носом Тишка, и ощутил явственно свежий духмяный хлебный аромат еще тёплой корки с прижаренным капустным листом. Вот он, совсем рядом. Рука почуяла тепло и сама потянулась куда нужно...
- Я всё слышу, окаянный!- грозно предупредил мамкин голос.- Вот анчутка! Поди лучше, дров принеси.
Тишка соскользнул с лавки, привычно юркнул в сени. Свой дом он знает, как пять невидимых пальцев, да и двор тоже. Проскользнёт меж лавок ужом - не зацепит ничего, ничего не свалит. Чуять людей, скотину или печку горячую - это у него хорошо получается, только вот вещи всякие - никак.
Свалил Тишка дрова на приступку, а сам на печку шмыгнул. Хорошо, тёпло. Дурачок Микеша всё не уходил - цедил молоко из кружки, да вздыхал:
- Ибо человецы суть. Во тьме родяше, во темь уходяше...
Мамка тоже вздыхала следом. И чего вздыхать? Ну, родятся в темноте, и что? Где ж родиться ещё, коли кругом тьма? И уходят в неё же. А может, и не уходят. Может, их злыдни забирают. За ересь всякую. Или, может, они вовсе пропадают. В реку или там болото. Во тьме, поди, много чего такого есть. Сбился с тропы - и поминай, как звали. Батька Тишкин так и пропал прошлой весной. Пошёл по дрова, да и не вернулся. То ли заплутал, то ли злыдням в лапы попался. Был человек, и нету. А может, и злыдней-то никаких нету тоже. Кто их видел-то?
- Дидку, а почто людям глаза, коли ничего не видно?- спросил Тишка.
- Ты что пристал к юродивому?- пригрозила мамка.- Вот я тебя оттуда ухватом...
- К чему мальца ухватом?- забормотал Микеша.- Не надо ухватом. Больно будет.
- Любопытный шибко,- проворчала мамка,- греха с ним не оберёшься.
- Ну, а всё же?- не унимался Тишка.- Пускай скажет, коли знает. Интересно же. На кой глаза, коли ничего не видно?
- Глаза - дабы суть греховную зреть, которая тьма есть,- прошамкал Микеша.
- А скотина почто во тьме видит?
- Всякая тварь мычаща, лающа иже блеюща есть тварь безгрешна, поелику бездушна. Человек же есть тварь мысляща, мысли рекуща, творяща лже. Ибо же мысль изреченная ложь есть.
Тишка выставил руку с лежанки, ловя ладошкой жар от огня. Рядом с этим жаром тепло мамкино и Микешино почти пропало.
- А вдруг она тоже не глазами видит, скотина-то?
- Что значит - 'тоже'?- взбеленилась мамка.- Я вот тебе дам 'тоже', злыдень окаянный!
- Шумно у вас,- проворчал блаженный,- пойду я.
Микеша, шаря по стене, прошаркал до двери и вышел. Залаяла дурачкова собака: заждалась. Хорошая у него собака, куда хочешь в два счёта доведёт. Микеше за неё две козы предлагали - не продал.
- Что ж ты, дурашка, творишь?- всхлипнула мамка, едва собачий лай отдалился за ворота.- Беду накликать хочешь? Ну, как донесёт он про твоё 'тоже'?
- Не боись. Кто ему поверит? Он же блаженный.
- Будут они разбираться. С дядькой Филимоном не шибко разбирались.
С Филимоном и в самом деле никто не разбирался - забили до смерти. Раз побили - отошел, а после второго разу не оклемался уже. И то - зачем было кричать, что все слепые, а он зрячий? Пропал год назад, а потом объявился, и ну кричать. Кому такое понравится? Зрячих никто не любит. От лукавого это - во тьме видеть. Только злыдни такое могут.
- Иди уже, от греха,- вздохнула мамка,- да не болтай при других-то - худо будет.
Соскользнул с печки Тишка, подобрал со стола уложенную котомку - хлеб, яйца и фляжка молока, весь нехитрый обед пастуший. Снял с гвоздя верёвку, накинул на плечо. Чуток задержался на пороге. Неохота Тишке избу покидать - такое тут всё уютное, привычное да тёплое. Родное все. Мамка мягкой рукой напоследок волосы пригладила - даром, что ругает, от любви ведь. Стой, не стой, а идти надо - корова с голоду ревёт уже, да и приятели заждались.
По росной траве прошлепал в стайку Тишка. Тут ему тоже каждая соломина знакома, на ощупь ходить не надо. Корова привычно холодным носом в ладошку тычется - ищет соли. А соли-то сегодня Тишка и не взял. Позабыл с дурачком этим. К мягкой тёплой шее коровьей прижался и зашептал на ухо, как бабка учила: 'На острове Буяне, в реке Ириане, лежит бел-горюч камень алатырь. Заклинаю камнем-алатырём, камней царём: зол-злыдень, сгинь навсегда, без следа, как дым во тьме, как в песке вода. Чур-чура, приди помочь, гони злыдней прочь, в чёрную ночь, чтоб корову нашу не сбили с пути, а дали домой прийти. Слово моё не зря, крепче камня алатыря. Как я сказал, так и будет'.
Корова трясла ушами - не хотела слушать, хотела на выпас. Ничего, потерпит немного: с наговором оно надежней. Может, и не помогает, а так, бабкины сказки, только всё одно спокойней. Привязал Тишка верёвку к рогам, калитку открыл, да пошёл в поводу - корова сама знает, куда идти. Знай только, ногами пошевеливай.
Хорошо поутру на выпас идти. Это поначалу из хаты выходить не хочется, потом к прохладе приобвыкнешься - и хорошо. От лопухов росных свежестью веет, на ветвях птицы щебечут. Корова рядом шагает - горячая, мягкая. Озябнешь, прислонишься на минутку - и хорошо. Слышно уже, как на деревенской площади мальчишки галдят, собираясь. Коровы мычат, овцы блеют. Осталось последний сарай миновать, и вот она, площадь.
Идет Тишка, не думает ни о чём таком, и вдруг тяжелая рука за плечо - цоп! Пальцы твёрдые, как железные, и холодный пёсий нос в колено упёрся. Да это Микеша!
- Ай! Дидку, пусти: больно.
От неожиданности Тишка верёвку из рук выронил. Верёвка по траве шуршит: корова-то дальше топает. Прошла чуть, и остановилась. Ну, хоть не трудно сыскать будет. А Микеша Тишкино плечо отпустил и дружески так по мальчишеской худой спине пришлёпнул:
- Ступай. Подумал я, ты и впрямь что видишь. А ты - как все.
Приблизил блаженный лицо своё к Тишке вплотную - пахнуло тряпьём старым, сеном и потом. И даже вроде глаза во тьме видать, и словно свет от них даже. Или показалось всё Тишке со страху - и нос крючком этот, и бородёнка нечистая, растрёпанная.
- Нет,- повторил Микеша,- не видишь ты дальше носа. Во тьме родяше, во темь уходяше... Лже рцы, человецы-червецы... А я-то подумал - ходишь больно ловко, как зрячий.
- Я, дидку, сердцем вижу!- вдруг шёпотом выпалил Тишка.- И тепло всякое чую. Это не грех?
- То не грех,- ответил блаженный,- темь есть грех. Ступай за коровой своей, она тебя выведет, куда надобно.
Сказал так юродивый, да верёвку в руку Тишке обратно вложил. Корова потянула, и зашагал Тишка дальше по дороге, а старик пропал во тьме, как не было. Тут и на площадь они вышли. А стадо уж на выгон тронулось, еле догнали. Жутковато как-то Тишке от встречи такой. Обхватил он за шею корову свою, к тёплому боку приник - всё не так страшно. Ну, вскоре и на выгон пришли.
На выгоне хорошо - расслабиться можно. Коровы никуда не денутся - вкруг луга жердяная городьба устроена. Трава уж подсохла. Можно с приятелями поваляться, клубнику поискать. Клубнику искать легко: пахнет она здорово. Горстью листву прочешешь - и вот тебе угощение. А рядом кузнечики стрекочут, и приятели тож языками стрекочут, словно кузнечики. За разговорами день быстро проходит. Вот скоро и обратно собираться пора. Ищет Тишка свою корову, а коровы-то и нет. Что ж теперь делать-то? Руки выставил, в стаде шарит, ищет кормилицу. Ан, всё одно нет её нигде. Раньше-то мигом находил, а теперь никак. Тепло чужое повсюду.
Делать нечего - прошёл Тишка вперёд от стада. Если отойти подале - почуять, вроде как, легче должно. И правда, маячит вдалеке. Еле-еле слышно. Пошёл Тишка на тепло. Шёл, пока в жердь не упёрся. А жердь-то поломана - прогнила. 'Чур-чура, приди помочь, гони злыдней прочь, в чёрную ночь, чтоб корову нашу не сбили с пути, а дали домой прийти'- забормотал Тишка. Да только не хочет возвращаться корова - стоит себе, дышит, ногами переступает. И недалёко, вроде. Ан, за изгородь страшно идти. Может, и ничего, если недалёко? Вернуться Тишка сумеет, поди? А без коровы как? Нельзя без коровы.
Привязался Тишка верёвкой к жерди, выставил руки, да и шагнул за ограду. Пройдёт немного, поворотится - вроде, недалече ушел. Слышно, как мальчишки кричат, стадо мычит и блеет. Но и корова своя ближе не становится, ровно дальше отходит. Вот и верёвка кончилась. И корова совсем рядом дышит. Верёвку оставить боязно, да потерять кормилицу ещё страшнее.
Бросил верёвку Тишка. Идёт за коровой, а та от него. И вроде рядом совсем, и не взять никак. Не иначе, Микеша сглазил, злыдень старый. 'Приведёт куда надобно'... А Тишке туда и не надобно вовсе. Уже и стада не слышно стало. А тут под ногами вовсе захлюпало. Кусты кругом колючие - шиповник. Присел Тишка и завыл тихонько со страху. Тут корова и остановилась. Постояла, подумала, да и назад пошла. Видать, жалко мальчонку стало.
Подошла, губами у лица шлёпает, слезы солёные со щёк слизывает. А губы мягкие, добрые, только не коровьи вовсе. Пошарил руками Тишка, на недоуздок наткнулся: голова-то лошадиная. Эва! Как же он так обмишулиться мог? Зазря заблукал, выходит. А теперь что же - пропадать? Дороги назад не найдёшь. В недоуздок вцепился, пальцы разжать боится - ну, как уйдёт лошадь, что тогда? Поди, куда-нибудь, да выведет.
Утер щёки рукавом Тишка, всхлипывать перестал. Поднялся, ухватился за гриву на холке, да на широкую конскую спину влез. Влез, улёгся и за шею обхватил. Пропадать, так не в одиночку. Неси хоть куда-нибудь.
Повернулась лошадь и пошла. Тишка лежит, руки разжать боится - вдруг свалится? Под копытами то болото хлюпает, а то тропа будто. По лицу да по спине ветки шлёпают, секут вроде за дурость малолетнюю. Плачет беззвучно Тишка, слёзы о гриву вытирает - страшно же. Дома-то всё привычно, понятно было. Всё знакомо. Мир такой маленький да уютный казался. А тут - эва: огромный, страшный, неизвестный. Идёт лошадь, уносит Тишку. А куда - кто знает? Приостановится, траву пощиплет, и снова идёт. И конца и краю этому пути не видно.
Спина у лошади широкая, что лавка, только мягкая, живая. И тёпло, не замерзнешь, и покачивает - как в зыбке. Песни мамкиной только не хватает. Вместо песни - чу! Вода журчит. Речка. Лошадь копытами цок-цок по настилу деревянному. Никак, мост. Ну, как сронит? Да нет, ничо вроде - ровно идёт. Значится, дорога привычная. Руку вытянул Тишка - перила нащупал. Так и есть - мост.
Растопырил Тишка ладошку. От воды тепло идёт. Не как от огня, а как от молока парного. И в тепле том будто бы свои пальцы видно. Не у носа самого, а насколь руки вытянуть хватает. Поднял Тишка голову. Чудное дело: чернота посерела будто. Сверху светлее как бы, а ниже чёрные пятна древ шевелятся. Жуть.
А лошадь всё идёт, мост перешла, и словно бы в гору подымается. А на горе той столп словно. Да яркий такой, аж глаза режет. И лошадь к тому столпу поворачивает.
Струхнул Тишка, голову опустил, лицо в гриву конскую спрятал и глаза закрыл: ну, как ослепнешь вовсе от яркости этой? А столп всё ближе, да всё ярче. Уже и сквозь веки видно его, не спрячешься. Пришлось рукой Тишке глаза прикрыть.
Подошла лошадь близко-близко к столпу и стала. Вроде как, идти дальше не собирается. Не знает Тишка, что делать: глаза открывать страшно, да и не открывать страшно. Не будешь так век лежать. И тут корова Тишкина вдруг замычала! По голосу-то узнал он её сразу, от неожиданности руку от глаз и отнял. И ничего не увидел. Вблизи столпа тьма ещё черней.
С коня соскользнул Тишка и на голос коровий пошёл. Вот она, совсем рядом. Нашарил, обхватил голову рогатую, знакомый запах вдохнул. Ну, теперь-то не пропадёт, поди. Корова к дому выведет. Вот и обрывок верёвки на рогах есть - доведёт.
Распутал верёвку с куста Тишка, корова и пошла. Неспешно так. Рад мальчонка, успокоился. Нашлась. Родная, тёплая. Привычная. Огромная такая корова. Теперь и домой можно. Дома-то хорошо: знакомо всё, ладно, гладко, уютно. Мамка, поди, вся извелась уже. Хлебы выпекла, на столе остужает. Запах по всему дому - так и пил бы запах этот.
Шлёпает Тишка по тропе за коровой, а столп назади светит. Пройдёт немного Тишка, и оглянется. Шаг сделает - и тянет его снова посмотреть. Ведь уйдёшь - и снова темь вечная, глядеть не на что. А любопытно - страсть. Как страх пропал, так сразу любопытно стало. Аж свербит в носу от интереса.
Остановился Тишка. Корова домой тянет, а столп - к себе. И чем дальше отходишь - тем тянет сильнее. Хоть разорвись надвое. Уйдёшь - век жалеть будешь. Ну, и поворотил назад. Корова неохотно идёт, упирается, словно пускать не хочет. А столп - вот он уже, рукой подать. Словно бы из-под земли растёт, как дерево. Ан, и не из-под земли вовсе - из камня. На камне знаки какие-то вырезаны, и горят они так, что глазам больно. И не жгутся - потрогать зовут. Не огонь, а горит. Чудно.
Тут корова Тишкина совсем упёрлась, совсем чуток дотянуться до камня не даёт. Рванул Тишка, верёвка и порвалась. А ладошкой он прям в горящие знаки попал. Как полыхнуло у него в глазах-то - ровно лбом о притолоку приложился. Заорал Тишка матом благим со страху, да и дух из него вон.
Сколько пролежал он подле камня без памяти - никому не ведомо. А только как очнулся да голову поднял - так по глазам и резануло: светло всё! И всё ему видно. Глядит - а ни столпа, ни камня нету, как не бывало. Трава-мурава под ногами - красивуще! Дерева кудрявыми головами качают. А вверху и вовсе цвета такого - аж на глаза слёзы наворачиваются. Дюже свет ярок. Только над ним - круглое, горячее, ещё ярче. Уж такое яркое, что и смотреть больно. Вот где свет самый. Куда там столпу давешнему! Проморгался Тишка, глядит - поодаль животина стоит. Шкура пятнами: половина, как темь, чёрная, половина светлая. Голова у животины рогатая, к рогам верёвка привязана, глаза глядят грустно. 'Корова,- догадался Тишка,-на свету-то маленькая да неказистая какая! Грязна, колченога, в репьях вся'.
Поднялся Тишка, да и пошёл по тропке, а корова за ним. С горушки спустился - вот и деревню видно. Мальчишки по выгону бродят - коров собирают. Мужики по заборам руками шарят - до изб своих ковыляют. Бабы да старухи в рукоделия по завалинкам уткнулись, тоже вокруг не видят ничего. Чудно и страшно.
Идёт по улице Тишка, удивляется: до чего грязно всё, лопухами да крапивой заросше. Избёнки кривобокие слепыми окошками в пыль уставились. А которая своя - разбери теперь. Кабы корова в калитку не упёрлась - ни за что не узнал бы. Домишко махонький, тёмный, затхлый - рухлядь одна. И мамка на крыльце - домишке подстать: ветошь какую-то нацепила, сгорбилась. А у забора Микеша стоит и пристально так смотрит. А на что тут смотреть, коли нелепо, сиро да жалко всё? Сел Тишка у крыльца прямо на землю, глаза закрыл, да и заплакал: пропади он, свет этот кромешный, пропадом!