Теперь, спустя много лет, у меня нет ни сил, не желания, ни даже памяти, милосердно отказавшейся связно сохранить всё то, что приключилось потом. Здесь не будет протоколов допросов - я никогда не держал их в руках, не будет ничего из тех фактов, которые упоминают историки в своих книгах. Остались разрозненные осколки чудовищных обвинений, жутких вопросов и ответов им под стать, мёртвые воспоминания, пепел, что временами вдруг на миг вспыхивает всесжигающим пламенем безумия и помешательства и снова гаснет... но все их объединяет одна нить крепче стали и острее лезвия. Имя ей - боль.
Именем короля...
Когда нас с Мари только заключили в тюрьму, я решил, что это какое-то недоразумение, ошибка, которая вскоре будет исправлена, и с извинениями нас отпустят домой.
Поначалу я даже не мог понять, в чём нас обвиняют. Я знал, что Мэрха и её сын Каро покинули мир: он - немногим раньше, ещё в Париже, а она - позже, попрощавшись со мной, ушла в атанор моей лаборатории.
На допросе я отвечал: да, сестра приехала с сыном навестить меня и потом собралась в обратный путь. Мари сразу поняла мою мысль и подтвердила. Позднее я понял, что в этом рассказе всплыли неувязки - ведь я отослал в Париж карету лишь с кучером и прислугой, и в городе это видели. До Парижа она так и не доехала. Думаю, её захватили всё те же разбойники, с которыми я пытался договориться ещё во время свадьбы Мари. Получалось, что Мэрха - а, ну да, Мария - и её маленький сын после визита ко мне бесследно исчезли...
Мне казалось, я ослышался... Я держу родную сестру с сыном в заточении? Зачем? Ради каких-то корыстных планов, касающихся её мужа, герцога Анжуйского, единственного ныне наследника французского престола? Судья сегодня сошёл с ума? Я не выдержал и расхохотался ему в лицо, и не в силах был остановиться, всё смеялся, пока не выступили слёзы.
В камере я успокаивал Мари: "Не бойся, скоро эта путаница прекратится, нас отпустят домой. Я уже был здесь, в этой тюрьме, тогда - стараниями твоего родного батюшки. Вот и сейчас нас кто-то оклеветал, выдвинув такие безумные обвинения".
"Если бы Мэрха появилась здесь, хоть ненадолго покинув Лахатар...хотя бы на час... знает ли она, где я?" - так думал я. Но, говорят, из Огненного города обратной дороги нет.
Теперь я понимал, почему Лхаранна ушла немедля, в Варфоломеевскую ночь - слишком много убитых и пропавших, никто бы не стал искать.
После допроса наших слуг - я и помыслить не мог, что до этого дойдёт - стало известно, что сестра моя исчезла прямо в доме. Её сына никто не видел.
Узнав, что дома был проведён обыск, я разрыдался и впал в отчаяние: "Обыск!!! Моя лаборатория! Теперь там, наверное, погром...
Если, попав в тюрьму, я переживал, постоянно возвращаясь мыслями к оставленному процессу и к возможности продолжить его с возвращением, то теперь...
Седьмой год моего эксперимента - год Солнца - последний!! Чуть больше полугода осталось до завершения, и я только понял, почувствовал - это моё Великое Делание, моё сердце, мой Магистерий... Я писал - казалось - пламенем души, и впервые это было не только ради обещания, данного отцу, которое...тоже пойдёт прахом. Всё пропало.
Да пусть даже всё пропало - кое-как пытался я утешить себя - я начну заново, по памяти, я сумею...
Кто следующий? - вспомнились мне слова, написанные накануне ареста, - не я!
Мой Эликсир...
Но после обыска... слова ядовитым колючим комом застывают в горле, и даже сейчас бессильно падает из руки перо, не желая писать эти строки, возвещающие решение суда:
Супруги Эрнест и Мари де Лилль по подозрению в колдовстве и пособничестве дьяволу передаются в руки церкви и святой инквизиции...
"Святой инквизиции" - эхом оттолкнулось от стен, и у меня внутри словно оборвалось что-то, или это смерть запустила пока тень своего ледяного когтя мне в душу.
Нас перевезли и втолкнули в камеру, где почти ничего не было кроме лежанки из полусгнившей соломы и узкого зарешеченного окошка вверху под потолком. Ещё были крысы, вылезавшие из маленького лаза в углу...
Когда-то в детстве я боялся крыс: мне были отвратительны их цепкие лапки и голые, лишь слегка покрытые шерстью хвосты, их пронырливые мерзкие морды. Я сразу вспоминал, что крысы разносят чуму, и эта мысль повергала меня в ужас. Я цепенел, будто превращаясь в камень, каждая крыса становилась для меня живым воплощением чумы, смертью, способной увести с собой сотни людей. Но теперь я оказался в мире, где каждый страх становился реальностью. Если бы меня осудили на пожизненное заключение, я был бы рад скорой смерти от какой-нибудь болезни, но мне это было не дано. Я пребывал в аду.
Вначале я всё отрицал: не знаю, куда уехала сестра. Нет, она была одна, без сына. Разве сестра не может навестить брата? Нет, она собиралась обратно в Париж.
Какая сообщница? Мари? Да они даже не разговаривали, до приезда сестры они не были знакомы! Преступления? Против бога? Я не верил своим ушам... Я не совершал ничего богопротивного - я добрый католик.
Ах, лаборатория...библиотека... - да, я занимался алхимией, но разве это предосудительно? Ведь даже среди монахов есть алхимики, преподобный Фома Аквинский, например. У меня в библиотеке нет ни одной дьявольской книги, они все о свойствах металлов, планет и растений. Нет, золота я не нашёл, у меня нет Философского камня.
Нет, я не еретик и не гугенот, мою семью по ошибке убили в Париже в Варфоломеевскую ночь. Кто-то вероятно, из недоброжелателей донёс, что мы - гугеноты. Я не знаю, кто.
Мари... она не знает ничего об алхимии и моих занятиях в лаборатории. Нет, не помогала. Да, у нас был сын, он рано умер от лихорадки. Недавно, месяц назад, наверное. Да, его звали Луи. В какой церкви крестили... я задумался и не стал отвечать, но потом сказал, что в местной, в Лилле, там же, где и меня, не подумав о церковных записях...
У меня волосы и глаза как дьявольский огонь? Я растерялся. Почему дьявольский? - у нас вся семья такая, мы все рыжие, на мать похожи. Да не была она ведьмой...
Лучше б я сказал, что мы гугеноты...
Я колдун и чернокнижник? Нет. Мари ведьма... да разве она похожа на ведьму? Она - кроткая, послушная, верная жена... Нет, я не призывал дьявола. Какие жертвы? Для чего? Где? Нет, я не был на шабаше - я и слов-то таких не знаю! Казалось, все сошли с ума. Мир сошёл с ума.
Кто? Бывший аптекарь? Да, Камиль, жил у меня, был моим другом. Мы вместе занимались алхимией. Я убил его? Отравил? Нет, он умер от чахотки. Это его брат, Клод подтвердить может. Да, у меня были в лаборатории ядовитые вещества. Мышьяк был. Нет, только для изучения свойств и получения Философского камня. Нет, я не хотел никого отравить. Да не знаю я, где моя сестра! Мгновение я остановил взгляд на теплящемся огоньке светильника. Время замерло. Мэрха, где ты? Появись хоть на мгновение, скажи, что я не мог причинить тебе вреда. Король Лахх Предвечный, отпусти её - она так нужна мне... или, может, уйти - прямо сейчас - стать искоркой на глазах у всех, скрыться в этом огне и шагнуть в пламенные врата, присоединиться к родным...
Нет, я не могу. Тогда Мари точно обвинят в колдовстве. Я не оставлю её.
Я не был на допросе Мари. Если я ей раньше что-то и рассказывал - она не верила мне, иначе не плакала бы из-за потери сына. Сейчас я был даже рад её неверию: она никого не могла выдать.
В камере она лежала на соломе и плакала, глядя на окно под потолком, или испуганно прижималась ко мне, повторяя: "Нет, нет, этого не может быть, это страшный сон, Эрни, он кончится, и мы проснёмся дома". - "Да, это сон", - соглашался я, думая, что и она начинает сходить с ума. От еды она вначале отказывалась, если, конечно, можно было назвать едой ту затхлую жидкую мешанину, которую нам приносили. Но потом голод взял своё.
Вдруг в глазах Мари загорелся огонёк надежды, она тихо зашептала:
- Я знаю, как нам выйти отсюда. Я попробую передать письмо отцу, он заплатит и вызволит нас. Ведь все обвинения против нас - ложь. Да, отец был против нашего брака, но он не хочет, чтобы я погибла.
- Мари, поверь, это бесполезно. Никто не станет передавать твоё письмо, ты впутаешь в это ещё и своих родных. Откупиться можно было, пока нами занималась светская власть, не инквизиция.
Казалось, после первого допроса о нас будто забыли. Это была пытка ожиданием, и я знал, что за нею последует боль. Ею здесь пропиталось всё - стены, пол, решётки окна - болью и криками обвиняемых и невинных. Порой я задумывался - смогу ли я вынести... и не выдать никого, повторить те же ответы. А если Мари... я боялся - не своей, но её боли - панически, до безумия. И когда мне лишь только показали жуткие приспособления для вырывания признаний, на миг мне представилось, что Мари...
- Нет! - кричал я. - Она невиновна!
Меня снова втолкнули в камеру. Мари лежала на полу, скорчившись в луже крови. Кровью был залит подол её одежды. Я кинулся к ней:
- Мари! Любимая! Что они с тобой сделали?!
Она посмотрела на меня полным горечи и отчаяния взглядом и бессильно прошептала:
- Это не они. Я не говорила тебе... я беременна... была. Наш ребёнок...
Только тогда я заметил, что рука её трогает какой-то кровавый сгусток, в котором при тусклом свете еле угадывались очертания крохотного тельца.
- Мой сын, - прошептал я. Почему-то я знал, что это был бы сын.
Я не знаю, сколько она так пролежала, а я сидел рядом с нею. Вдруг она закрыла лицо руками и разрыдалась. Я обнял её, но она попыталась оттолкнуть меня:
- Отойди! - хрипло выдохнула она, - это ты, ты во всём виноват! Зачем я вышла за тебя замуж? Если бы я послушалась отца и выбрала Орландо, мы жили бы сейчас вместе, дома! Он не занимался этой чёртовой алхимией, у него нет сестры замужем за наследником престола! И Орландо бы остался жив! С тобой я потеряла двух детей: одного - недавно, а второго - сейчас, не успев родить... Это ты виноват! Кто-то проклял тебя и всю твою семью! Ты проклят! Я ненавижу тебя!
Она попыталась приподняться, но бессильно откинулась на пол.
- Мари, прекрати, - прошипел я и отошёл в угол, нечаянно задел и опрокинул кувшин с водой. Я не мог злиться на неё, ведь она только что потеряла ребёнка.
Невольно взглянул на окно, за которым тянулся ещё один стылый февральский день. Скоро весна, но как всё это далеко... А в ушах всё колотился срывающийся хриплый голос Мари: "Ненавижу тебя!"
По полу мелькнула тень, и я разглядел, как крыса поволокла в лаз то, что могло быть нашим сыном. Ещё несколько этих тварей выползли подлизывать кровь на полу камеры.
Щёлкнул засов. Вошёл тюремщик и направился к Мари, но, увидев на полу кровь, остановился, переводя взгляд с неё на меня. Так он за ней?
Ненавижу! - эхо проснулось во мне и ворвалось криком. Воистину здесь оживают кошмары. Вчера в сонном полубреду я видел Мари и вокруг неё какие-то зажимы, крючья... Одежда разорвана в потёках крови, а лицо... у неё было чужое лицо старой женщины с остекленевшими глазами. Кто-то кричал: "Ведьма!"
Теперь так будет наяву? Ненавижу!
Весь этот сон, явь, её боль и мой страх, потеря нерождённого сына, слова отчаяния - всё в один миг обернулось стрелой, разящей молнией...
Одежда на тюремщике загорелась. "Колдовство, дьявольское колдовство!" - пробормотал он и начал кататься по полу. Я подхватил Мари на руки - крошечная надежда на побег маленькой искоркой зажглась во мне, но тут же угасла. В дверном проёме камеры появился другой тюремщик, тогда как первый сумел потушить огонь и поднялся на ноги. Вдвоём они втолкнули нас и, крестясь, с криками: "колдуны, проклятые колдуны!" заперли засов.
Мари бессильно упала на солому. Вдруг в камере стало чуть светлее: луч солнца пробился сквозь решётку и словно погладил меня тёплой ладонью. Луч начинающейся весны...
Весна... что это? Для нас исчезли времена года, весь мир поместился лишь в темном пространстве четырёх стен полуподвала с маленьким окошком под потолком.
Я потянулся к нему: солнце, живое тёплое солнце... Окно слишком высоко, и я в исступлении начал прыгать и кричать, протягивая руки, стараясь хотя бы на мгновение коснуться прекрасного мира там, за пределами. Коснуться свободы. Я карабкался на стену, и на мгновение мне даже удалось дотронуться, ощутить ветер и тёплый луч за решёткой - как рукопожатие неведомого, но всесильного бога. Но в следующий миг я, не удержавшись, упал на пол, а солнце снова скрыли облака. Этому богу не было дела до нас. Так я видел солнце в последний раз - на долгие-долгие годы. Как и Мари - в последний.
Кажется, в тот же вечер Мари исчезла. Пропала. Я потерял её. Или, может, я впал в забытьё, а её увели на допрос...
Очнувшись, я почему-то даже не сразу вспомнил о ней, не мог даже вызвать в памяти её лицо, её образ, показавшийся мне таким далёким - ещё дальше, чем тот мир за окном...
Меня снова допрашивали. Нет, я не вызывал дьявола, чтобы с его помощью зажечь огонь. Не вызывал! Да не знаю я, как у меня это получилось! Нет, это не колдовство! Не знаю...
Меня снова увели - втолкнули в камеру - в другую, где не было вообще ничего, даже окна. Не было времени. Каменный мешок и тьма. И крысы - бессменные крысы, я слышал их возню и омерзительный писк. Они копошились, иногда подходя близко, когда я впадал в забытьё. Однажды я очнулся от укуса. Поднялся на ноги и начал ходить - всего четыре шага от стены до стены - лишь бы только не крысы. Возня прекратилась. Шаг, другой, третий, четвёртый, стена... шаг, другой... Мари? Кажется, я видел Мари... шаг, другой, третий... да, в ту ночь, когда она пропала. Орландо нёс её на руках и улыбался. Они оба были такими холодными и далёкими, будто жизнь покинула их. Это был сон?
Я понял. Мари не смогла вынести заключения, потери крови, потери ребёнка и умерла. Как и Орландо. Наверное, теперь они в другом, лучшем мире. На небесах.
Я стал привыкать к темноте камеры и стал различать тени, сгустки этой тьмы: себя, свои руки, крыс, снующих по полу. Иногда дверь приоткрывалась, и чья-то рука быстро ставила у порога посудину с водой и бросала на пол кусок чёрствого хлеба. Когда дверь этого каменного мешка открылась впервые, я хотел спросить, где Мари, но, позабыв обо всём, кинулся к воде. Вкус был затхлым, будто из сточной канавы. Пока я пил, крысы утащили хлеб.
Меня мучил голод. Обезумев, я кинулся на дверь, стуча по ней, но только выбился из сил. Я не знал, когда снова придёт тюремщик и придёт ли вообще. Я жевал ткань рубашки, превратившейся в лохмотья, и вскоре перестал испытывать омерзение перед крысами: я видел в них лишь мясо. Я притворился спящим и долгое время лежал без движения. После многих тщетных попыток мне удалось схватить поросшее шерстью тельце. Укусила, но я не выпустил. Из последних сил шарахнул ею об пол и начал обгрызать жёсткий мех, раздирать руками, обгладывать...
Пнул ногой то, что осталось от крысы. Голод не исчез, но лишь притупился ненадолго.
А у крысы-то морда, наверное, под стать инквизиторской! Поднял растерзанный скелет: "Отец Бонифаций, это же вы! Собственной персоной! Вот чтобы вас! - стук об пол, - так же! Как эту крысу! Ненавижу!"
Отшвырнул к стене. Эхо моего голоса гуляло под потолком.
Когда меня снова выволокли из камеры, я, зажмурившись, долго боролся со светом, казавшимся невыносимо ярким. Но когда привык, в голове всплыл вопрос, и я, наверное, произнёс его вслух:
- Мари? Где она?
- Мари? - бессмысленно повторил тюремщик. - Кто это?
- Моя жена.
- А. - Не без усилия вспомнил он. - Её грех был не столь велик, чтобы дольше оставаться здесь. Она принесла покаяние, и её отпустили. Чего и вам советую: чистосердечное признание смягчает вину.
Я не поверил ему. Наоборот. Его слова ещё сильнее убедили меня в смерти Мари.
Снова допрос. Всё те же и... новое лицо, скрытое под колпаком. Я знаю его - как и все в городе. Знаю. И пока он не приступил к своей работе, быть может, уйти? Я глянул на огонёк светильника. Но куда, куда я могу уйти отсюда? Назад в темноту к крысам? Куда я хотел уйти... я не помню...
Боль связала по рукам и ногам, растянутым в багровой жуткой пустоте между жизнью и смертью, между "да" и "нет". В мире нет ничего кроме этой боли - ни вопросов, ни ответов, всё это чушь, бред, прах по сравнению с нею...
Лицо палача скрыто, но я узнал бы его из тысячи: лысый череп, нависшие брови, мясистый нос, широкая короткая борода и мутно-серые глаза, глядящие в прорези. Огромные руки с толстыми пальцами - я сам растоптал бы их, раздавил в крошево! Ненавижу!
У него нет тела, нет лица - лишь орудия, сильнее закручивающие валик. Боль выламывает кости из суставов. Вопросы и ответы потеряли значение, став бессмысленным звуком, один из которых лишь усиливает боль...
Да! Только прекратите...
Да, я занимался колдовством! Да, я опоил Мари любовным зельем и склонил её к сожительству! Да, это я погубил её мужа Орландо! Да, я обманул священника, и он обвенчал нас, совершив богопротивный обряд! Да, я предался сатане и занимался дьявольскими науками! Да, я сам пригласил сестру, чтобы она приехала! Да, мой сын умер некрещёным - я не хотел его крестить. Да, я вызывал дьявола и с его помощью поджёг одежду тюремщика! Да, я хотел его убить и бежать. Да, я принёс в жертву дьяволу крысу чтобы с помощью колдовства погубить отца Бонифация! Да, я еретик! Да, я колдун! Да, да, да... только прекратите...
Ещё мгновение, и я будто видел откуда-то сверху растянутое, перемазанное грязью тело. Неужели это я...
Очнулся. Меня окатили холодной водой... водой! Пить! Ни глотка...
Темнота. Камера. Крысы. Снуют и бегают по мне. Их укусы ничто по сравнению с той болью, что поселилась в теле после допроса.
Снова выволокли. Тело не слушалось. Зачитали "чистосердечное признание", потребовав, чтобы я подтвердил свои слова.
- Я такое сказал? Не помню... - я действительно не помнил ни одного слова, только боль.
- Не помните? - впился в меня взглядом инквизитор. - Вспоминайте, или мы напомним.
- Где Мари? - вдруг снова выдохнул я. - Она умерла?
Мне не ответили.
- Умерла, я знаю.
- Откуда?
- Знаю.
- Надо ускорить процесс, - услышал я голос инквизитора.
Снова боль. Невыносимая. Ноги сжаты в тисках, всё яростней впиваются шипы... Нет! Прекратите! Не могу! Нет!
Да... Да! Я пригласил сестру, чтобы шантажировать герцога! Да, я замышлял против короля и королевской семьи! Да, я готовил яды, чтобы не осталось никаких наследников кроме Карла - моего племянника, сына моей сестры! Да, меня надоумил дьявол! Да, я отдал ему душу и подписал кровью договор. Дьявол забрал бумагу... да, я до сих пор служу ему и приношу жертвы! Да, он послал мне сон, что Мари умерла... Да, да... что ещё вам сказать? - да...
Темнота. Снова ведро воды. Воды! Пить! Ещё...
Боль. Светящиеся точки, линии, лучи, сгустки. Мари. Дом. Лаборатория. Эликсир. Не вернусь. Боль ломает всё. Выжигает из души. Из жизни. Мать. Родные. Все умерли. Я хотел уйти... куда? Обрыв. Боль.
Боль. В руки, во всё тело впились шипы. Кресло с шипами... нет! Почему так горячо? Отпустите... погасите этот жар... Нет!
Да. Я отдал душу дьяволу. Да. У меня нет души - только боль, боль вместо неё! Да, я принёс в жертву дьяволу собственного сына! Да, поэтому я не хотел его крестить! Да, я проводил богопротивные обряды вместе с сестрой! Да, она ведьма, и дьявол забрал её к себе в ад! Да, это произошло у меня дома, и я всё видел! Да, она вылетела на метле через алхимическую печь! Да, по условиям договора я погубил всех своих родных - отца, мать, брата, сестёр! Да, я сделал это в Варфоломеевскую ночь, дабы никто не смог заподозрить меня. Да, я сам потом пустил слух, что они гугеноты, и их убили. Мы все рыжие, потому что мы дети дьявола! Да, я хотел погубить короля и его семью! Да, я был на шабаше и участвовал в оргиях! Да, дьявол являлся мне в разных обликах - он был и прекрасен, и безобразен, и страшен. Нет, он не был похож ни на кого из известных мне людей. Да, я пил зелье во время обрядов. В нём были жир и кровь некрещёных младенцев и ядовитые травы. Да, я вступал в плотскую связь с дьяволом, принимавшим облик то мужчины, то женщины. Да, я отдавался дьяволу, когда он был в облике мужчины, как он требовал от меня во время шабаша. Да, я исполнял любые его плотские желания. Да, я и сейчас служу ему, я пытался принести ему в жертву тюремщика. Да, я принёс ему в жертву крысу. Да, я нарёк крысу Бонифацием, чтобы умертвить оного с помощью колдовства и тоже принести в жертву дьяволу. Да, Мари зачала ребёнка от дьявола, хотя сама того не знала: на ложе он принимал мой облик. Да, я знал об этом. Да, поэтому Мари не смогла ребёнка выносить - дьявольское отродье убоялось святой воды, которой вы её окропили. Да, я каюсь в своих грехах!
Жар усиливался. Я ухватился взглядом за огонёк свечи - там, далеко - чтобы протянуть ещё хоть немного, выдержать или наоборот - провалиться в бездну, что замерла в немом отчаянном крике. Мир вспыхнул кровавыми светлячками в багровом тумане... или это кровь залила глаза? Жар... боль... нет... губы не слушаются, испуская иссушённый хрип, раскалённая красная соль пожирает всё тело, как колючие черви, заползая внутрь.
Я стал одним кипящим сгустком боли. Было и ещё что-то, будто часть этого кошмарного кресла вросла внутрь и разрывала при малейшем движении...
Снова тьма. Поток холодной воды. Боль. Веки невыносимо тяжелы. Голос сквозь кровавую пелену:
- Обвиняемый Эрнест де Лилль, вы подтверждаете свои признания, сказанные под пыткой?
Пока их читали, прошла вечность. Я то проваливался во тьму, то меня выдёргивали из неё.
- Вы признаёте?
- Нет! - вскрикнул я от внезапного толчка, пронзившего всё тело и снова сорвался во тьму.
Наверное, голос всё говорил. Еле удерживаясь где-то на краю, я смог услышать только:
...передаём... светскому суду...
Костёр. Меня сожгут. Я умру.
Что-то ещё, какая-то надежда была в этом слове. Костёр. Что? Слово какое-то... Ла... какое? Снова тьма.
Знаю. Смерть. Боль уйдёт. Бред. Искра. Вспомнил. Пламя. Ласковое как солнце. Обнимет меня. Нити. Лучи. Уйду. Дождаться. Во тьме. Дожить.
Тьма. Холодная. Ледяная. Я тонул в этом холоде, я растворялся в нём. Боль ушла.
Ангел. Синие глаза. Ангел смерти. Я знаю тебя.
Я падал в ледяную тьму, я становился ею в этом вечном падении... И сильные руки - смерть сильнее всего - подхватили и обняли, оплели как тёмные лучи, как призрачные нити...