Возле самого дома я остановилась. Там, в квартире, беспорядок: диван, заваленный одеждой, распотрошенные ящики стола, кипа неразобранных бумаг. Любимые книги сложены стопочкой у двери, я приготовила их, чтобы оставить у входа в подъезд. Пакет с мягкими игрушками, подаренными мне в разные годы не помню кем - их надо отдать любой незнакомой мамочке с ребенком или просто детям в песочнице.
Там, в квартире, неуютно и пусто, несмотря на разложенный по креслам и тумбочкам хлам. Мне вдруг расхотелось возвращаться домой. Чего мне хотелось, так это сесть прямо в пожухлую траву посреди газона и разреветься. Не прятать глаза и не промакивать платочком, не отворачиваться к окнам, деревьям и глухим стенам, не молчать и не глотать слезы - а рыдать в голос. Чтобы, может быть, хоть кто-нибудь заметил и подошел...
...а стыдно-то, даже за мысли такие стыдно.
Я села на лавочку и привычно потянулась за темными очками - струсила. Всю жизнь боюсь быть слабой. Сейчас я отдышусь, и все будет хорошо.
А еще я хотела, может быть, сделать подарок маме - у меня оставалось немного денег. Не знаю, какой, не знаю, как. Глупое желание и опасное, она ведь может понять, что это именно посмертный подарок, и тогда все окажется зря.
С лавочки меня прогнал мелкий дождь, невыносимо серый, слабый и безвольный. Не дождь, а невнятная морось. Я встала, огляделась в поисках пакета с продуктами и вспомнила, что ничего не купила, что у меня пустой холодильник. Но... меня чуть не вытошнило при мысли о еде, поэтому я глубоко вздохнула несколько раз, вытерла ладонью влажное лицо и направилась домой, в уже привычную пустоту, которую зачем-то запираю изнутри на два замка.
Когда открылся лифт, я сразу заметила неладное.
На лестнице возле моей двери, привалившись плечом к стене и перебирая обрывки бумаг, сидел мужчина. Консультант из "Умри достойно". Мальчик с запонками, Александр. Только сейчас он не был похож на лощеного консультанта крутой фирмы. Обычный парень в джинсах и футболке с длинным рукавом.
Я его не звала, какого черта он приперся?
И... что у него в руках? Разорванный надвое конверт? Разорванный надвое, надписанный почерком моей матери конверт? Да как он посмел?..
Он смотрел на меня снизу вверх покрасневшими, будто воспаленными глазами. Или заплаканными. Бред какой-то.
Александр поднял выше, словно показывая мне, обрывки конверта и письма и сказал:
- Это ветром прямо под ноги принесло... я поднял случайно, не думал, что твое.
Не думал, да. Но прочитал, небось, с удовольствием. С любопытством. Смаковал, наверно, пока читал-то.
Я кивнула:
- Спасибо, что вернул, - и протянула руку, чтобы забрать мамино письмо.
Только он не отдал.
Взял мою руку в ладони и задержал.
- Можно войти? - спросил. - Поговорить.
А у меня вдруг - раздражение изнутри, протест! Да кто он такой? Я его не звала и не просила читать адресованных мне писем! И нечего лезть ко мне в душу, я сама в нее смотреть боюсь!
Ах, как захотелось ударить! Вмазать так, чтоб захлебнулся своей жалостью. Чтобы глаза эти распахнутые закатились. Чтобы синячище огромный сразу же выступил. Чтоб волосы его чистенькие по пыльной стене мазнули. И чтобы он убрался отсюда!
Меня аж передернуло от напряжения и злости.
И тут же - слабость, и снова слезы рядом. И так трудно их удержать, нужно отвернуться, убежать в ванну, спрятаться за чашкой кофе и разговорами, за чем угодно!
- Хорошо, - выдохнула я. - Хорошо. Входи.
Я скинула туфли и прошла в ванную, не заботясь об Александре. И там, плеснув в лицо воды, посмотрела в зеркало, в свои глаза.
"Ты считаешь, что никто не слышит твоих молитв?" - подумала я. - "А кто только что сидел на скамеечке и мечтал, чтобы увидели и заговорили? Ну так вот - с тобой заговорили. И чем ты ответила? Откровенностью? Исповедью? А чего тебе тогда надо? Чем этот мальчик перед тобой виноват? Чем вчерашняя девочка не угодила? Чем журналист плох? Если тебе никто не нужен, так и не жди никого".
Вытерев размазанную тушь и посчитав, что успокоилась, я вышла из ванной.
- Ты пойми, - сразу же сбивчиво заговорил Александр, будто уже полчаса со мной спорил. А, может, и спорил. Мысленно, - я все чувствую. Ты презираешь меня все сильнее. Я уже всю голову сломал - почему, отчего? Ты каждый раз совершенно холодная, со всех сторон защищена, как... как будто вокруг тебя космос! Все тебе чуждо, все, весь мир! И ты - в скафандре! И оттуда, из укрытия, презираешь меня!
Он говорил горячо и взволнованно. И я опешила. Я-то думала, это у меня беда. Глюки, страхи. А тут, похоже, совсем все плохо.
- А я должен работать, - продолжал он, нервно двигая руками: то взмахнет ими, то за виски схватится, то волосы свои растреплет, - должен быть настроен на тебя. Как я могу помочь, позаботиться, если ты совсем меня не пускаешь? Ни на шаг ближе. Ни словом, ни взглядом не открываешься. Что мне оставалось делать?
- Что тебе оставалось делать?
- Вот! - воскликнул он. - Даже сейчас! Ты смеешься надо мной!
- Ты ведешь себя, как идиот!
- Да с какой стати, по-твоему...
- Потому что это истерика! - отчеканила я. - Возьми себя в руки!
Он обиженно поджал губы. Сдуреть можно - моим самоубийством занимается несдержанный закомплексованный ребенок.
Он сложил руки на груди, вперил взгляд в стену и замолчал.
Потом развернулся и ушел в гостиную. Пришлось идти следом, хотя еще сильней захотелось выгнать его. И фирму эту идиотскую послать к черту, наглотаться таблеток, и гори оно все синим пламенем!
В гостиной Александр встал напротив окна, закрыв лицо ладонью, и прерывисто вздохнул:
- Я все делаю не так. Что бы ни сказал - всегда неправ.
- Нет, - сказала я, - дело не в тебе. Мне все равно, какой ты. Все равно, что ты обо мне думаешь. Мне нужно, чтобы ты просто сделал то, зачем я к тебе пришла.
Он не обернулся, только покачал головой:
- Скажи, ты правда думаешь, что убивать - легко?
И я растерялась. Да, да, да, я даже не предполагала, что эти люди будут терзаться таким вопросом.
- Ты же все понимаешь, - негромко сказал он, - я оправдание себе ищу. Себе - и твоей смерти. Я должен знать, что ты ее заслужила. Я должен знать, что ты виновна. Что я - буду возмездием. Праведным. Достойным. Я хочу знать, - он отвел ладонь и обернулся, посмотрел на меня. И в глазах у него стояли слезы и боль, - я хочу знать, что твоя кровь не ляжет на мои руки, - он шептал, и каждое слово было веским, - Я хочу верить, что ты сама себя убила.
И вот тут я все-таки заплакала. Он, конечно, дернулся ко мне - обнять или что там еще...
Я выставила ладонь:
- Не подходи, - вытерла слезы. - Значит, хочешь знать. Любопытный. И ведь не останешь, да?
- Не отстану.
- Ну так смотри! - я бросилась в прихожую, дотянулась до антресолей, выдернула ту самую папочку с завязками.
Она жгла ладони, и меня, кажется, трясло.
- Смотри! - завязки снова не поддавались, и я дергала раз за разом. - Смотри же!
Наконец-то я вывернула папку наизнанку, и это случилось. По всей гостиной разлетелись газетные вырезки, вот же они, родные мои. Можно каждого погладить. Поднять и погладить. Поднять и...
- Я их убила. Я. Их. Всех. Убила. Дура, понимаешь, дура! Не додумала! Недоработала!
Александр стоял, боясь пошевелиться, и безумными глазами оглядывал черно-белые снимки. И почему-то не хотел дотронуться, а я - трогала. Каждого. Ласково. Кончиками пальцев гладила неровные срезы и уголки фотографий. И шептала, тихо-тихо, им шептала, не ему:
- Я написала закон. Я думала - это хороший закон. Люди, бывает, гибнут - в авариях, несчастных случаях. Это несправедливо, больно, но они гибнут. Как Елена тогда. И я подумала - ведь кого-то можно спасти. Кого-то больного, кому нужно сердце, легкое или печень. Я написала закон, чтобы это стало возможно.
Он бросился поднять меня с пола, но я снова оттолкнула его. У меня в руках было уже много вырезок, они стали выскальзывать, рассыпаться вновь - не хотели, видно, лежать вместе, тесно было смертям в тонкой бумажной папке. Я прижала их к груди, но они все равно падали из рук... Александр, совсем растерянный, стоял надо мной, и я посмотрела на него:
- Я написала такой закон, а их стали убивать. Случайных. Главное, чтобы здоровых. Потому что другим, больным и богатым, нужны были подходящие органы. Я - виновна. Я их убила. Поэтому ты - если, правда, хочешь помочь - помоги! Убей меня тоже! Сделай это! Прямо сейчас!
Максим
"Домой, - думал я, успокаивая себя, - приеду домой, приму душ, выпью чего-нибудь покрепче. А потом - спать".
Внезапно я понял, что таксист везет меня в другую сторону и даже успел испугаться. Подумал, что меня могли похитить и теперь везут к тому неизвестному злоумышленнику, который охотится за Катей. Даже в пот бросило, у меня всегда так, едва подумал - сразу увидел и почувствовал. Вот я задыхаюсь в темном мешке, надетом на голову, вот меня приводят в подвал и после первого же удара в живот я валюсь на бетонный пол. Меня ни о чем не спрашивают, просто избивают за то, что случайно спас Катю. И я снова сразу же сдаюсь и кричу, что никогда больше не буду ее спасать.
Промелькнуло - а я закашлялся, будто давлюсь своей кровью.
- Стой! - рявкнул хрипло. - Куда мы едем?
Таксист дернулся, глянул на меня презрительно и выдал Катин адрес.
А я не мог вспомнить, куда именно говорил меня отвезти.
- Останови, - уже спокойнее сказал я.
Он припарковал машину и я опустил стекло и, закрыв глаза, дышал туманом, чувствовал, как он оседает на лицо. Это было приятно, особенно после душного салона и плотного мешка... тьфу ты!
Я вытер лицо ладонью и удивился, как сильно отросла щетина за каких-то полтора дня. Что-то было не так с моим лицом, кожа словно обтянула скулы. Ну да, я всю ночь не спал и вообще забыл, когда ел.
- Домой, - покачал я головой.
Таксист усмехнулся в ответ:
- Адрес давай! "Домой".
"А что дома? - подумал я. - Что дома-то? Еще вчера я позвонил бы Каре и пригласил в кафе, мы болтали бы, я хвастался, она бы иронизировала по любому поводу, даже надо мной, но мне казалось бы, что надо мной - по-доброму, будто заигрывая. Как все они. Еще вчера я позвонил бы. А сегодня?"
И я назвал катин адрес.
Таксист пожал плечами, пробурчал что-то о ненормальной молодежи, и машина снова влилась в поток.
Да, я пообещал тому подполковнику с толстым затылком не лезть в дела "Умри достойно", пообещал показать готовую статью, но не давал обещаний не встречаться больше с Катей. Я хочу с ней поговорить. Она... она меня скорее поймет, чем кто-либо. Наверно. Мне так кажется. А еще она варит вкусный кофе.
Я ведь ни о чем не буду ее спрашивать. Мне нужно, чтобы меня выслушали.
Когда я вышел из машины, и таксист, в последний раз усмехнувшись, уехал, только тогда я подумал, что в подъезде ведь снова могут дежурить. Подумал, но это меня не остановило. Взявшись за дверную ручку, ощутил, что вчерашние события повторяются, что я вернулся во вчерашний день, но в подъезде было пусто, и я решил, что теперь все будет хорошо. Поднимаясь по ступенькам, представлял, как она снова назовет меня маньяком, или скорее неуклюжим маньяком.
Но на лестнице возле двери в катину квартиру, привалившись плечом к стене, сидел молодой симпатичный грустный парень, и я сразу понял, что он ждет Катю. Наверно, именно его футболку она дала мне позавчера. Наверно, он пришел извиниться. И, значит, я здесь лишний.
Я поднялся на два этажа выше, вызвал лифт и спустился вниз.
Марк
В голове шумел коньяк, по капоту барабанил дождь, по телефону взволнованно говорила Танечка. Слишком много шума. Хотелось воткнуть машину в ближайший проулок, отключить телефон, распахнуть дверцу и смотреть на дождь. И чтобы кто-нибудь принес кофе со сливками. Вот тогда можно будет жить. И думать.
Но "дворники" смахивали воду со стекла, подгоняли меня, как метроном - не останавливайся, играй, работай, четко в такт, не упусти ни секунды!
- Марк, он вошел в ее квартиру! Я вижу его на мониторах. Он говорит... о боже... у него истерика! Нужно что-то делать!
Но в голове шумел коньяк, хотелось покоя, тепла, спать...
- Девочка полностью под контролем, - говорила Таня, - Да, она скорее всего сумасшедшая, да, она чуть не бросилась на меня, но не бросилась же! Какого черта Лекс туда сунулся? Довести хочет?
- Танечка, - сказал я, - мне бы чашечку кофе...
Она умолкла. А потом осторожно так спросила:
- Марк, ты сейчас за рулем?
- Да, уже еду.
- Ты пил?
- Эм... немного... с Богданом. Ему не объяснить.
По лобовому стеклу текли тоненькие струйки, чистые, они омывали машину, и мне остро захотелось, чтобы омыли и мое лицо. Да, брызнуть в лицо холодной водой - вот что мне надо-то. И еще - смотреть на боковые стекла, заштрихованные дождем, задетые мельчайшими каплями, словно рикошетом.
Впереди загорелись красные огни - заревом вспыхнуло залитое водой стекло. Я ударил по тормозам и, конечно, выругался.
- Прошу тебя - тормози. Я вызову тебе такси, - мягко, но непреклонно. Убаюкивающе.
- Лучше свари мне кофе. Я буду через двадцать минут. И не дергай Лекса, пусть творит, что хочет. Я устал.
Но я послушался Танечку, остановился, вышел на тротуар и подставил дождю лицо и ладони и даже облизал губы - дождевая вода на вкус, как разреженный горный воздух. Или пустота. Или неопределенность.
К тому времени, когда я, простояв час в дорожной пробке, наконец добрался до офиса - Лекс уже вернулся. Он лежал на маленьком черном диване в комнате отдыха, развалился, устроив голову на одном из подлокотников, а ноги - на другом. Неподвижно лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок, расслабленно запрокинув голову. Правая рука безвольно свесилась до пола, левая упиралась в стену.
Можно было подумать, словно он всем телом впитывал какую-нибудь магическую энергию, проникающую в него сверху, или словно отдавал ее же.
- Лекс, - негромко позвал я, и он повернул голову, - Лекс, что это за самодеятельность? Что ты натворил?
- О... босс, - чуть растягивая слова, ответил он, - нихрена бы она не раскололась без моей самодеятельности. Ничерта бы мы не узнали. Плакать вот пришлось, ненавижу это. И ты знаешь, и сейчас хочется. Потому что, босс, потому что... - тут он вскочил, мгновенно ожив.
Только что медузой лежал на диване - а вскочил прямо взрывоопасный.
- Менять надо всю тактику! Все менять! Я не знаю, что и как, но менять. И самое главное - мы ей не поможем. Ничем и никак. Ей не нужно спасение. Она хочет умереть.
Лекс рассказывал все, что узнал, и я вспомнил, что и распечатку закона в руках держал и на работе у Кати копнуть поглубже должен был, и подружку ее найти и расспросить... Столько путей было все выяснить! А дело спас Лекс, устроив незапланированную истерику. Нет, не спас, пока еще нет. И если он снова прав - то и не выйдет спасти.
- ... подборка фотографий. Она их собирала. Она их пересматривает. Я проверял - все правда, и закон и мораторий. И убийства.
- Спасибо. Молодец. Отдыхай.
Я направился в свой кабинет, неопределенно помахал рукой Тане и, войдя, запер за собой дверь.
У меня тоже есть фотографии. Большие. Четкие. Слишком большие и четкие, на них видно все.
Осколки оконного стекла, в которых лежала Юлия М., красавица-модель, от которой все отвернулись после того, как она, будучи пьяной, упала с подиума и умудрилась сломать нос и разбить губы. Когда она пришла в "Умри достойно", поначалу хотела лишь инсценировки самоубийства, хотела, чтобы о ней вспомнили. Кокетничала с Лексом и обмахивалась веером. А через три дня, не сумев открыть окно, наверно, от волнения - швырнула в него вазу. А потом уже распахнула и шагнула с подоконника.
Заляпанные кровью очки Михаила Ф., холостяка-бухгалтера, у которого - я был уверен! - всего лишь кризис среднего возраста. Он смущенно улыбался и рассказывал о том, что совсем одинок. "Просто побудь с ним", - сказал я Танечке, но он ее боялся. Она готова была его выслушать, но он вообще боялся женщин. Ему нужен был мужчина. Он так и не набрался смелости признаться в этом.
Старомодные натертые до блеска ботинки Олега С. - тоже бухгалтера, который написал и издал невнятную книгу и ждал всемирной славы. А не дождавшись, обиделся на весь мир. А я, дурак, начал с откровенного разговора о его книге; решил, что ему нужно внимание и человеческое тепло.
Длинная прощальная записка Ксении Л., девятнадцатилетней студентки, которой нужна была не психологическая помощь, а стационарное лечение. Когда она рассказывала о парне, бросившем ее накануне, я решил, что мы обойдемся обычным внушением. Девушка была контактной и послушной. А потом выпила пузырек снотворного и накатала прощальную записку, в которой обвинила в своей смерти две сотни мужчин, включая рок-звезду, нескольких политиков, преподавателей в институте, однокурсников, и даже Тимофея.
И еще одно маленькое фото, но... нет, хватит.
Все эти смерти - моя вина.
Я привлек этих людей рекламой, добился, чтобы они пришли ко мне, но не справился. Я могу убеждать себя в том, что им вообще никто не смог бы помочь, но это ничего не меняет: не смог - я.
И вот теперь ко мне пришла девушка, которая тоже несла бремя вины. Я знал ее тяжесть - она давила сплошными острыми углами, резала до крови, все глубже и глубже, словно колодки, заточенные, как бритвы. Если вина причиняет боль - это навсегда. Словно трупный яд твоих поступков тянется сквозь годы.
...коньяк горчит. Лимон... какой-то скользкий. Горло пересохло, и в глазах - резь. Простыл? Болтался под дождем? Да и к черту. И сейчас хочу под дождь...
Поднявшись из-за стола и чуть не уронив рюмку, я подошел к окну и распахнул его. Внутрь полетели брызги и несколько мокрых листьев, которые, словно печати, легли на документы и фотографии, разложенные на столе. Осень - она такая, всюду норовит следы оставить.
Я поставил рюмку на карниз и смотрел, как дождевая вода льется в нее. Коньяк становился все светлее и я ждал, когда же начнет переливаться через край. Загадал - специально полегче загадал - если рюмка выстоит, не упадет, не соскользнет с карниза, а наполнится доверху дождем - значит, и девочка в этот раз не сорвется. Конечно, глупость, и, конечно, я в это не верю, но хотелось чуда. Что мешает стать амулетом маленькой коньячной рюмке на толстой ножке? Она ничем не хуже какой-нибудь плетеной безделушки или металлической подвески, например. Отличная рюмка. От нее хоть толк есть. И на шею, кстати, ее повесить можно, хоть и вниз головой.
Дождь усиливался, как всегда бывает, когда кажется, что вот-вот стихнет. Дождь усиливался, и отдельные капли, летящие на карниз с крыши и стен, грозили превратиться в струйки. Тогда они легко могут перевернуть мой амулет, наполовину заполненный водой, и он с холодным звоном хлопнется о тротуар внизу, а я буду убеждать себя, что не верю в приметы.
За спиной послышался шум, похоже, от возни с замком, и вскоре дверь открылась. Лекс, а за ним и Танечка направились ко мне, обходя стол с двух сторон.
- С ума сошли? - обернувшись, спросил я. - Не сметь вскрывать мои двери без моего разрешения!
- Так точно, босс! - улыбнулся Лекс.
- Слава богу, Марк, - выдохнула Танечка и принялась собирать фотографии со стола. - На тебе лица нет.
- И пьешь один, - подхватил Лекс.
А потом отодвинул меня плечом вглубь кабинета, взял амулет за ножку, вылил остатки коньяка за окно и осторожно прикрыл раму.
Бросил вполголоса:
- Мог бы и меня позвать.
Я снова упал в свое кресло. Видно, не бывать рюмке амулетом, не висеть ни на чьей шее и не решать ничьих судеб.
Лекс поставил бутылку в бар, а Танечка собирала фотографии, как будто между делом. Словно это случайные, второстепенные снимки. Она что-то говорила, и я даже поддакивал, впрочем, не особо вникая. Потом она положила снимки в шкаф: даже потянулась на носочках, чтобы спрятать их на самой дальней полке. Обернулась с улыбкой:
- Идем к нам. У тебя тут... слишком пафосно. Идем, кофе сварю.
Я согласился и вскоре сидел на том же черном диване в комнате отдыха и держал чашку кофе со сливками.
Танечка устроилась в кресле, подогнув под себя ноги, а Лекс взгромоздился на подоконник и уперся спиной в оконную раму. Оба даже не смотрели на меня, блаженно потягивали напиток, но я чувстствовал, что все внимание сосредоточено на мне.
Запах кофе вышибал последние мысли, а вкус - прогонял опьянение.
- Мы же теперь знаем ее беду, - начала Танечка, - это же классика самоубийств - чувство вины и страх ответственности...
- Я не готов это обсуждать, - покачал я головой. - Давайте просто выпьем кофе.
Танечка вздохнула и опустила взгляд, принялась рассматривать чашечку и блюдце. Она оптимистка и наверняка считает, что половину работы мы уже сделали. Чаще всего так и бывает: если знаешь беду, то обычно знаешь, как ее преодолеть.
Кто-то сходит с ума от одиночества - ему достаточно найти интересного собеседника.
Кого-то угнетают комплексы - его согреет искреннее восхищение.
Кто-то решил, что попал в черную полосу - ему хватит нескольких счастливых совпадений.
Кто-то устал и мечтает о покое - его можно просто напугать.
Смешно вспомнить, какая малость порой может спасти жизнь, вернуть к жизни. Смешно. И больно. Больно знать, что я не нашел этой малости, не разгадал. А Танечке - не больно, она оптимистка.
"Если думать, как ты - проще ничего не делать, - однажды сказала она, - потому что к нам приходят не все. И это совсем не повод говорить, что наша реклама плоха, или еще что-то не так, и, значит, мы не справляемся. Нет! Тебе нужно думать по-другому, считать не поражения, а победы."
И даже тут она права. Во всем права. И тогда я с ней согласился. Да, нужно считать победы. Только вот не получается.
Я перевел взгляд на Лекса, он делал вид, что занят - размешивал ложечкой сахар. Если Танечка сейчас убеждала бы меня, что мы сумеем повлиять на Катю, доказать ей, внушить, что невиновна, то Лекс... Он скорее всего усмехнулся бы криво куда-то в пространство и сказал: "А может, правильнее дать Кате умереть". Он бы это сказал, а я бы с ним поспорил, мы рассуждали бы, виновна Катя или нет, и чего она заслуживает, если виновна, а также чего заслуживают, положим, Шварц и Резенфорд, открывшие в свое время порох и ядерную реакцию. Мы бы азартно спорили, и в какой-то момент совершенно случайно могли бы придумать, как вытащить Катю из ее ямы, и Лекс почти сразу заскучал бы снова... И именно Танечка в этот момент улыбнулась бы нам обоим - и мы бы поверили, что все получится.
Я люблю мою сумасшедшую банду и, пожалуй, пришло время спорить.
Лекс начал первым. Поставил чашку на подоконник, несколько мгновений покрутил головой, глядя на нее под разными углами, заправил прядь волос за ухо и сказал:
- Придется ее ломать, - поднял глаза и пояснил, - наша Катенька - как партизан захваченный - молчит и терпит. Решила, как ей будет лучше, и все, и на вопросы не отвечает. Ее можно либо сломать, довести до края и бросить, чтоб постояла и посмотрела хорошенько, чтоб поняла, от чего отказывается, либо запутать, заморочить. Такой ей дать накал событий, чтобы дышала через раз. Ну, там, у подруги беда, на работе аврал, из отпуска отзывают, да плюс оказывается, что ее сестра пять лет назад тайно вышла замуж, и теперь ее муж требует квартиру. А еще лучше - вселяется в нее. Вот тогда точно некогда будет о смерти думать.
Я еще обдумывал сказанное, когда в разговор вступила Танечка.
Она аккуратно отпила глоточек кофе, опустила блюдце себе на коленки и сказала:
- Однажды я читала рассказ. Скорее даже притчу. Помню, еще тогда удивлялась, на кого она рассчитана, так и не решила. Притча была про дерево. Ясень или клен - что-то высокое и красивое. Этот клен или ясень рос во дворе многоэтажки и даже спорил с ней, кто крепче. У нее, дескать, фундамент всего на два метра в землю уходит, а у него корни - на все десять. Она вся нараспашку открытая, окна, двери настежь постоянно, и сквозняки гуляют, а у него - живая упругая кора. У нее ступеньки рассыпаются и в плитах трещины разглядеть можно - а у него плотная древесина. И такой он гордый стоял, прямой, в непогоду не гнулся и все ветви сберег. С характером ясень. Или клен. Даже когда дети привязали качели к нижним ветвям, не переживал, что ветки треснут. Кремень, в общем, а не клен. Хвастливый, правда. Кажется, только из-за надписей, вырезанных ножом, переживал, и все время их в листве прятал. Не потому, что надписи были матерные, нет. Он боялся, что короеды увидят и набегут. А потом весенней ночью один житель многоэтажки пришел к ясеню с веревкой. Тот даже подумал, что еще одну качель привяжут. Оказалось - нет. Человек перекинул веревку через крепкую нижнюю ветку - не зря ими ясень гордился! - соорудил петлю и повесился. И вот когда он хрипел в веревке - ясень и рад бы сломаться или хотя бы согнуться - да не умеет. А потом он уже не хвастался. Вообще разговаривать перестал, все думал. И в первую же бурю треснул от земли до макушки. И его, конечно, спилили. Я сначала решила, притча говорит о том, что нужно уметь гнуться и жертвовать малым. В смысле, ломать свои ветки. И что если уж гнуться не умеешь - не нужно и начинать. Не нужно сомневаться в себе, иначе пойдет трещина от самой земли. И не нужно молчать о своем горе. Так вот мне кажется, наша Катя как этот ясень. С ней нужно говорить, убеждать, чтобы не сомневалась в себе, в своей невиновности. И ни в коем случае не устраивать ей бурю, она не выдержит.