Жизнь - как монотипия. Учишь правила, подбираешь краски, обдумываешь сочетания, веря в то, что рисунок будет уникальным, твоим, а получаешь размытое серое пятно. Смотришь на него и думаешь, какого черта старался? Можно было набрать случайной краски, провести кисточкой вслепую, придавить прессом, и вышло бы то же самое. Смять в комок и выкинуть в урну.
Полный стол бумаг: черновики, законопроекты, заметки, письма... Не буду перечитывать. Соберу и выброшу. Оставлю пару старых писем - просто чтобы были. Вот эти, мамины.
Я наполовину заполнила бумагами большой пакет для мусора, когда в дверь позвонили.
Решив, что это журналист вернулся за одеждой, которую так и оставил в стиральной машинке, я открыла дверь. На пороге стояла измученная девчонка с ребенком на руках.
- Здравствуйте, теть Вера! - обрадовалась она, перехватила малыша одной рукой, а другой взялась за ручки большой черной сумки на колесиках и потянула ее через порог.
Я встала перед ней, преградив путь:
- Вы, вероятно, ошиблись адресом. Меня зовут не Вера.
Девчонка чуть не села прямо на пол, забормотала:
- Не может быть... Ой, извините ради бога. У меня ж адрес записан, я сейчас, я проверю. Да где ж он? В кармане, что ль? - она выпустила сумку и принялась шарить по карманам, придерживая ребенка то одной, то другой рукой.
Старомодный берет свалился ей под ноги, и девчонка потянулась поднять, присела, подметая лестничную площадку полами пальто. Русая коса свесилась через плечо. Ребенок завозился, и она принялась его успокаивать, все так же роясь в карманах. Наконец, нашла и протянула мне поздравительную открытку:
- Посмотрите, пожалуйста, неужто правда спутала?
Открытка была подписана тетей Верой, это было поздравление некой Кате с днем рождения. Я просмотрела простенькое четверостишие, пожелания счастья, любви и здоровья и подняла глаза на девушку.
- Там, на звороти, - она показала ладонью, что открытку нужно перевернуть, и продолжила что-то тихонько нашептывать малышу.
На обороте круглым, и чуточку корявым почерком, наискосок был написан адрес. Мой адрес.
- Ничего не понимаю, - сказала я.
Девчонка растерялась:
- Так я адрес спутала?
- Нет, адрес верный. В смысле - здесь мой адрес указан. Но я не тетя Вера, и кто вы такая, не знаю.
- Меня Катей зовут, это мне открытку тетя прислала, а потом позвонила и в гости позвала. Но я раньше-то у ней не гостевала, только адрес... вот... да как же это? - девчонка чуть не плакала.
Дернула сумку обратно на площадку и уселась на нее сверху, малыша положила на левую руку, а берет засунула в карман:
- Вот же беда, - всхлипнула, - адрес-то я, видно, второпях писала да неверно... А у меня телефон есть! - подхватилась она. - Там же дальше, телефон указаный! Я ей звонила позавчера, как выезжала. Я сейчас, я позвоню. А водички у вас можно попросить?
Девчонка выглядела очень уставшей после долгой дороги, и коса растрепалась, и пальто запылилось, и сапожки в грязи. Но лицо у нее было открытое, волосы чистые и блестящие, а малыш румяный, щекастый. Хорошая девочка.
- Проходите, - пригласила я, - пока вы адрес узнаете, я чаю заварю и такси вызову.
- Спасибо, - разулыбалась она, - я второй день в пути, с пересадками, в жизни так далеко не ездила.
Сумку она поставила у дверей и умудрилась ловко раздеться и разуться одной рукой, но малыша не выпустила. Лишь когда я пригласила, она прошла в комнату и, спросив разрешения, положила его на диван и оградила подушками. Сняла с ребенка теплый комбинезон, сама села рядом, на краешек, устало опустив плечи, вытерла пот со лба, поправила спортивную кофточку, снова на меня глянула:
- А умыться у вас можно? Я быстро. Только вы смотрите за ним - он бойкий, ползать учится, как бы не свалился.
- Да, я посмотрю.
Девчонка ушла, а ребенок вмиг перевернулся на живот, дополз до спинки дивана и принялся изучать обивку - трогал, разглядывал.
Я села на ковер, подогнув под себя ноги, и наблюдала за ним. На моем нейтрально-светлом диване он казался ярким пришельцем из другого мира: в красно-синей полосатой кофточке и штанах, в шапочке с желтым цыплячьим бубоном на макушке.
Малыш агукнул, наклонил голову и уперся бубоном в диванную подушку, а я поймала себя на желании подержать его за пяточку.
Девчонка справилась за пару минут, вернулась в комнату с влажным платком в руках, развернула к себе малыша и принялась вытирать его круглые щеки. Потом достала из кармана джинсов старенький мобильный, а я, чтобы не смущать ее, ушла на кухню и поставила чайник.
Эта девушка - надо же, тоже Катей зовут - у нее даже веснушки на носу. И загорела она наверняка не в солярии, а на свежем воздухе. Молодая, а уже ребенок. Это наверняка хлопотно. И еще вероятнее - радостно. Она же сияет. Еле на ногах держится - а сияет, улыбается ему, лопочет что-то. А он наверняка понимает, даже если она сама не осознает, что говорит.
...А вот образования у нее, может, и нет. Да и зачем оно? У меня - есть, и толку-то. Ни счастья оно мне не принесло, ни уверенности. Одни беды. О законах надо было думать поменьше, вообще не надо о них думать. О себе надо было...
Когда в дверях кухни, прижимая ребенка к груди, появилась Катя, снова растерянная и заплаканная, и сказала, что тетя Вера не берет мобильный, а на улице "темнает" - я этого почти ждала. Даже обрадовалась, что, может, смогу подержать малыша за пяточку.
- Оставайся у меня, - предложила я, - а с утра дозвонишься своей тете.
А если ребенок не даст нам обеим спать - тем лучше.
Потом мы пили чай, почти что втроем, потому что малыш тоже тянулся пальчиками к чашке, а Катя все пыталась умудриться и отпить глоток, и вовремя убрать чашку, чтобы не успел дотронуться и обжечься.
Потом Катя допила чай, взяла малыша подмышки и протянула мне:
- Подержите? Надо смесь ему развести, - и улыбнулась, видно, заметив мою панику, - не беспокойтесь, вырваться и убежать он не сможет.
Я держала ребенка сначала на вытянутых руках. Я его держала, а он на меня смотрел. И снова тянул ручки. А я смотрела на него, на пушистый лоб и ушки, никогда не думала, что маленькие дети могут быть так густо покрыты крохотными волосами, как шерсткой. Не дотянувшись до моего лица, он крепко уцепился в рукав платья, сморщился, квакнул что-то недовольное - и уже вскоре улыбался, когда нашел прядь волос и сильно дернул.
- Как его зовут? - спросила я, глядя в ясные карие глаза.
- Егорка. Егооорушка.
- Егооорушка, - тихонько повторила я.
- Ну вот и готово, - сказала Катя, забирая у меня пушистого Егорку.
Она снова устроила его на левой руке и начала кормить смесью из бутылочки.
- Он же маленький, - сказала я, - почему смесь?
- А он не мой, - улыбнулась ребенку Катя, - брата моего. А мне, значит, племянник. А мамка его умерла - аппендицит у мамки случился, она не поняла вовремя, а потом уж не спасли. Все думала, живот у ней после родов разболелся. Ему месяц всего был. А брат на заработки уехал, на север, далёко. Вот мне и пришлось нянькаться, да, кроха? От как кушает хорошо! Папка приедет - а мы такие большие! А теть Вера - это родичка невесткина, сестра. Она еще Егорушку и не видела. А теперь вот увидит.
- И вам не страшно? Такая ответственность...
- А чего бояться? - посмотрела на меня Катя. - Это ж радость какая. Да, беда случилась, а с кем беды не бывает? Это ж не значит, что руки теперь опускать и Егорушку сиротой звать. Соседки - те вообще в детдом советовали снести, а я как подумала, сколько их там мыкается, сразу сказала, что возьму и воспитаю. Я б и тамошних забрала, только некуда. Мало ли, как жизнь сложится, а у меня вот уж сын есть. А подержите еще? Столбиком. Да, вот так ровно, чтоб срыгнул.
Я держала ясноглазого Егорку в этот раз ближе, и хотелось к груди его прижать покрепче, кроху, которая еще не знает, какая беда случилась в его жизни. Но, глядя на Катю, ловко управлявшуюся с бутылочками и сосками, я верила, что он и не узнает.
* * *
Под потолком.
Плач ребенка доносился издалека, и, казалось, откуда-то сверху, из-под потолка, словно он забрался туда по шторам, как кошка. Пушистая кошка с сильными маленькими пальчиками и мохнатыми ушами. Сидит на багете, плачет и смотрит на меня ясными карими глазами. И вертикальные зрачки светятся в темноте. Сейчас прыгнет и вцепится.
...Я снова проснулась в поту.
Ребенок.
Был ли ребенок?
Да. Был. Его убили. Потому что другому младенцу нужно было сердце.
Я его видела - он всегда лежал спокойно. Словно ждал. Словно я могла что-то исправить. Однажды я нашла его в корзине для белья.
А сейчас мертвый малыш тихо плакал в моей квартире.
Это невыносимо.
Я встала с постели и пошла вперед наугад, закрыв глаза.
Я найду его - и он замолчит. Никто из них никогда не плакал. Никто не говорил. Они могут сколько угодно висеть в моих шкафах, но плакать я не позволю! Я заставлю их хотя бы замолчать! Если не уйти, то хотя бы замолкнуть!
Деревянная рукоять кухонного ножа всегда теплая и приятна на ощупь. Я взяла нож удобнее и медленно отворила дверь в спальню, где упрямо плакал мертвый младенец.
* * *
Дверь отворилась бесшумно - и я увидела в слабом свете ночника, что Катя в длинной ночной рубашке ходит по спальне с Егоркой на руках. Она склонилась к нему и шептала что-то, и малыш уже успокаивался. Я выдохнула - и она обернулась ко мне, ее глаза расширились испуганно.
Я убрала нож за спину.
- Извини, я...
"Да, осталось только сказать, что забыла о гостях, что думала, будто здесь мертвый ребенок карабкается по шторам".
- Извини, я тебя напугала. Я решила...
"Ага, решила, что сюда забрались воры и расплакались".
- Услышала шум, не поняла, что происходит. Извини, спокойной ночи.
Я отступила назад, а она вдруг снова глянула мне в лицо и сказала спокойно и твердо:
- Расскажи, что с тобой случилось. Расскажи, легче станет. Я вижу - у тебя словно тень на лице.
Мудрая маленькая женщина.
И сильная.
И только моих бед ей не хватало.
Я вдохнула глубже и постаралась расслабить горло, стиснутое болью, как удавкой - слезы были рядом, глупые и никчемные. Мне хотелось рассказать все, исповедоваться чужой провинциальной девочке, выложить ей свои ужасы, спросить совета... Ей ведь можно рассказать, она мне никто. Уйдет завтра, и пусть думает, что угодно. Но у нее и правда полно своих забот: вон она, забота, ухватилась за пуговицу на груди Катиной рубашки и сопит.
- Страшный сон, - объяснила я, - просто страшный сон, - вышла и прикрыла дверь.
Марк
Танечка была хороша. Убедительна. Русая коса, веснушки, светлые ресницы и брови, мягкие черты лица - бесподобно! Я и сам ее не сразу узнал. И как ей это удается?
Она вошла в мой кабинет задумчивая и серьезная, едва не столкнулась на пороге с Лексом и вручила ему Егора.
Села в кресло, положила на край моего стола вязаный берет и попросила сигарету. Сделав две затяжки, затушила ее.
Лекс, видя такое поведение Танечки, не торопился уйти, стоял у дверей, ждал.
Я тоже ждал, потому что видел - ей есть что сказать.
- Возможно, только возможно, я не утверждаю, но медицинской карточки мы еще не видели - возможно, она ненормальна.
Я выдохнул:
- Все самоубийцы, как ты знаешь, считаются ненормальными.
- Знаю, - кивнула она, - но не все самоубийцы, услышав ночью детский плач, хватаются за нож!
Это меня заинтересовало.
- Егорка расплакался посреди ночи, я встала его укачать - и что ты думаешь? - она пришла с ножом! В собственную спальню, к собственным гостям!
- Ты драматизируешь. Ей непривычен плач ребенка, мало ли что ей могло примерещиться, мало ли какой шум...
- Вот именно, - оборвала меня Танечка, - примерещиться. Ей что-то привиделось, что-то напугало - до смерти! ...Такое лицо! Боже, мне казалось, она меня загрызет! Понимаешь, это была ненависть - чистейшая, дикая, неразумная ненависть! О, конечно, она сразу взяла себя в руки, извинялась, ссылалась на страшные сны, - Танечка придвинулась ближе, оперлась локтями на стол. - Но я знаю, что было страшного прошлой ночью - сама Катя!
- А что-нибудь еще она сказала?
- Нет, - выдохнула Танечка, - ничего. Да, в спальне я все осмотрела - ничего необычного или запрещенного не нашла. Половина шкафа пустует - либо успела разобрать вещи, либо не так давно от нее все же ушел мужчина. На комоде фотографии родителей и, видимо, сестры - они похожи. Есть пара фотографий с каким-то парнем, я пересняла, не знаю, получилось ли. И камеры установила, но не везде - честно, боязно стало, что снова с ножом выскочит. В прихожей, в спальне, в ванной, на кухне картинка должна быть - проверим?
- Молодец.
Мониторы в самом деле исправно показывали, что происходило в квартире объекта: Катя собиралась куда-то, красилась, расчесывала волосы, одевалась. Она делала это рассеянно, по привычке, и одежду выбрала простую и удобную - джинсы, тонкий свитер.
- В магазин, наверно, ей надо, - сделала вывод Танечка, - я заметила, что в холодильнике пусто. И завтракали мы бутербродами с сыром.
- Позвони Тимофею, пусть приготовится.
- Так точно, босс, - и Танечка ушла.
Мы смотрели на Катю втроем - я, Лекс и Егор. Малышу нравились мониторы, он переводил взгляд с одного на другой.
- Что, Егорка, - негромко спросил Лекс, погладив его щечку, - снова тебе поработать пришлось? Ну, ничего, реквизит малолетний, подрастай, мы тебя на полставки возьмем. Возьмем же, да, Марк?
- Обязательно. Воспитаем кадры с младенчества.
- Как ты думаешь, его кормить пора?
- Его отвозить обратно пора. Займись. Хотя, нет, постой. Смотри - она пакет какой-то выносит. И принесла его из гостиной. Как думаешь, что там?
Лекс пожал плечами:
- Ненужные вещи?
- Это ей они не нужные, а нам - очень даже нужные. Давай мне пацана, а сам - мухой за тем пакетиком, ага? Чтобы Тим не отвлекался.
- Так точно, босс.
Я взял малыша на руки и мы вдвоем какое-то время смотрели в мониторы. Потом Егор завозился, агукнул возмущенно.
- Конечно, - согласился я, - бессовестный дядя Лекс. Реквизитом тебя обозвал. А ты, между прочим, работник ничем не хуже, запомни это. Сколько тебе? Месяца четыре? Ты ему в следующий раз так и скажи, что в свои четыре месяца сам себе на молочную смесь и памперсы зарабатываешь. А он в твоем возрасте мог только насморк заработать. Вырос под два метра и не знает, как к девушке подойти. Даже ты уже знаешь, как, я убежден. Ай, ну не за волосы же! Егор, а плакать-то зачем? Не надо плакать, сейчас мы найдем добрую тетю Таню или тетю Марину и покушаем, да? Или поспим? Или что тебе надо вообще?
Как назло, Таня уже умчалась переодеваться, а Марины я просто не нашел. И понял, что остался один в офисе с орущим младенцем на руках. В пустом коридоре плач казался оглушительным, в моем кабинете разрывался телефон, и в рабочем кабинете моей банды тоже - мне показалось, что сейчас здание завибрирует и взорвется.
- Таня! - сказал я, когда она подняла мобильный. - У меня тут осложнения. Таня, он плачет! Что делать?
- Не паникуй. Иди к моему столу. Подошел? Видишь большую черную сумку? В боковом кармане найди молочную смесь, возьми ее, возьми бутылочку, насыпь смеси до отметки, залей теплой водой доверху и размешай. И не вздумай класть ребенка на диван или стол! Он ползает! Навернется со стола - может убиться.
- Черт бы его... Нет, Егор, это не тебе, не слушай. Таня, как это все возможно проделать одной рукой? - я честно подумал, что, пожалуй, знаю не все об анатомии женщин. Чтобы качать ребенка, разговаривать с ним, предлагать соску, а в это самое время - копаться в сумке, выуживать бутылочки, набирать в чайник воды и разводить смесь - наряду с руками нужна пара щупалец.
- А ты как думал? - фыркнула она. - Попробовал бы сам выносить, родить и вскармливать! Это, между прочим...
- Не переигрывай мне! Это не твой ребенок!
- Ну, ладно, там в сумке найди "кенгурятник" - это такие ремни, в которых ребенка можно носить на груди, если ты сумеешь их надеть, твои руки будут свободны. А я буду через полчаса.
Когда минут через сорок Таня пришла меня спасать, мы с Егором уже были счастливы. Мы рассыпали половину коробки смеси на пол, уронили бутылочку, нас немного вырвало мне на рубашку, но мы сладко спали прямо в "кенгурятнике".
Я сидел на диване, придерживая ребенка, и наслаждался тишиной.
-Ты как? - осторожно спросила Танечка.
- Отлично. Все под контролем. Забирай работника.
Катя
Если помнить, что сумасшествие - это глубокое погружение, можно долго держаться на плаву.
Я знаю, о чем говорю. Это как идти по льду: если забыться и побежать - провалишься, а если идти спокойно и осторожно, помня о бездне под ногами - можно выбраться к берегу. Просто идти, слушать, как потрескивает лед, чувствовать, как проскальзывает нога, а если совсем уж страшно - лечь ничком, прижаться грудью к холодной глубине, переждать. А потом снова подняться. Главное - помнить, что сумасшествие всегда рядом, и не паниковать.
Всегда помнить. Даже когда стоишь в очереди в супермаркете, выбираешь шоколадку и встречаешь взгляд молодого мужчины, который ждет у другой кассы.
Он, конечно, сразу заинтересовался чем-то еще, а я... засмотрелась. Парень был красив. Длинные, прямые черные волосы, четкая линия подбородка, воротник-стойка и свободный рукав куртки - все вместе делало его похожим на самурая. А еще - холодная сосредоточенность, будто он не шоколадки, а катаны рассматривал. Или врага, которого вот-вот убьет, оставшись при этом невозмутимым, как изваяние. Он шевельнулся, и волосы колыхнулись по-киношному красиво.
Нет, ну кому не случалось засмотреться на кого-нибудь? Разве нельзя - на мальчика в супермаркете? Просто как на произведение искусства. Просто запомнить эти высокие скулы, линию брови, будто вычерненную карандашом... Мне была видна лишь одна бровь, только половина его лица, и, возможно, именно это придавало чертам идеальность - даже малейшая асимметрия не портила.
И вот я стояла, смотрела. Любовалась.
А потом сделала шажок в сторону, чтобы увидеть его лицо целиком.
У него не было одного глаза, совсем. Правое веко безобразно проваливалось внутрь глазницы. Увечье мгновенно превратило красивого парня в инвалида. Он может оказаться хорошим человеком, надежным другом или ценным работником, но, глядя на него, любая женщина будет в первую очередь его жалеть.
И вдруг сумасшествие придвинулось ближе и посмотрело на меня единственным глазом случайного парня.
Я смотрела в этот полузакрытый карий глаз и знала, что именно сумасшествие сделает в следующий миг.
Оно попыталось открыть пустой правый глаз. Сросшееся с глазницей веко дернулось, раз, второй, и из-под него побежала кровь. Давняя рана открывалась, выворачивалась наизнанку, медленно и с усилием.
Я знала, что этого нет, что это мое безумие смотрит на меня залитым кровью глазом и пытается разлепить рот, заговорить.
Надо было переждать.
Пе-ре-ждать.
Все равно оно не заговорило бы.
Все равно я не хотела слышать, как это сделали, как вынимали глазное яблоко. Кому-то нужен был красивый карий глаз - правый, обязательно правый. И потому его забрали. Пришли ночью, держали за руки и за ноги - и вырезали.
Я помнила, что мое безумие всегда рядом, но... не ожидала увидеть его днем, среди людей.
Я сбежала. Бросила тележку с продуктами возле кассы и опрометью кинулась в двери. Мне не нужно было оборачиваться, чтобы увидеть - сумасшествие глядит мне вслед.
Марк
Я просматривал законопроекты, и даже зачитался: меня всегда удивляло, какие люди выдумывают эти сложносочиненные конструкции из одинаково невыразительных слов. Любой закон - как курган из булыжников: наклоняешься, поднимаешь один камень и можешь рассмотреть прожилки на нем, пятна, вкрапления. А бросишь обратно - тут же потеряется в общей куче. Так и статьи закона - вроде по одной читаешь и понимаешь, а перевернешь последнюю страницу - в голове лишь курган насыпан.
"Налоговое обязательство считается согласованным по истечении срока, предусмотренного для обжалования в административном порядке". Почему бы не написать просто - "Заплати налог или жалуйся в суд". Или "сначала плати, потом рисуй декларации". А то выдумают же - считается, согласованным... Как считается? Кем считается? Оно является или только считается?
Вообще юристы вроде священников. Выдумали специфический язык и теперь берут деньги за перевод.
Зато любопытно вот так гадать, что именно значит то или иное с виду вроде бы русское слово. Я зачитался аж до звона в ушах, тонкого и надрывного. Сначала решил, что это Егор буянит, а потом узнал звон.
Впервые я услышал его в детстве, в один из сырых осенних дней, проведенных на речном берегу. Морось оседала на лице и ладонях, холодила одежду и настойчиво лезла за воротник легкой куртки. Под ногами похлюпывало, а несколько уточек, плывущих у кромки камыша на дальнем берегу, чудились продрогшими. Еще мне почему-то всегда вспоминались бледно-бирюзовые тонкие коросты лишайника на поленьях, скукоженные по краям, словно высохшая краска. Не знаю, почему. Лишайника всегда полно на деревьях, не только осенью, но, видно, в другое время я его не замечал. Я стоял над дремотной рекой, вдыхал ее запах, следил за черным жуком-плавунцом, что копошился в водорослях у самого берега, и ждал, пока отец хитрым рыбацким узлом привяжет второй крючок к моей снасти. Я тоже умел вязать такие узлы, но глядеть на плавунца было интереснее. А еще - на мотыля, жирного, покупного. Я и сам ловил его в лужах, но мелкого, на крючок не насадишь. Отец передал мне удочку, и я забросил. Был ранний вечер, от реки тянуло ветерком - не сильно, в самый раз комаров разогнать. Красота! Мое десятилетнее счастье! И, конечно, я не смотрел на поплавок. Ну, ведь только забросил же! Впереди целый вечер, сплошные поклевки и радостная беготня по берегу с очередным окуньком - показать маме. А потом будет уха, сваренная в котелке над костром, и поджаренный до черноты хлеб... И вот тут-то я почувствовал, как удочку дернуло в моих руках, и услышал, как звенит леска. Потом у самых ног плеснула рыбина - над водой сначала показался плавник и толстая спина, а потом хвост, загребавший воду, словно веслом. Маленьким веслом, детским. Я вцепился в удочку и даже с минуту водил рыбу - неумело и азартно. Мне так хотелось вытащить этого монстра! Ко мне уже бежал отец, чтобы помочь, он сумел бы... А леска звенела... звенела... и лопнула.
Бог с ней, с рыбой. И с леской. И с обоими потерянными крючками. Плевать на то, что я не вытащил ее. Но я никогда не забуду разочарование отца. Оно было таким искренним...
С тех пор я несколько раз слышал этот звон и знал, что ничего хорошего он не предвещает.
Нет, не предчувствие, скорее - ощущение, что где-то рядом, в двух шагах, разгадка, а я ее не вижу или не понимаю, хотя могу держать в руках, как один из законов, который, возможно, разрабатывала Катя. Я снова углубился в бумаги, прочитал название, удивился: "Закон об обязательной передаче органов человека Банку донорских органов" - и тут ожил мой мобильный. Звонил Богдан Петрович:
- Еле с совещания вырвался, - начал он, - торчали все утро в главке, в духотище, абы потрепаться.
- Сочувствую, - ответил я.
- Мои ребята не нужны, я так понял - они отзвонились, сказали, ты отпустил.
- Правильно сказали. Спасибо, Богдан, надеюсь, дальше сам справлюсь.
- Они тебе рассказали, что задержали там кое-кого?
- Нет... Да?
- Так нет или да? - усмехнулся Богдан.
- Не рассказали.
- Что ты хочешь? Они менты, не рассказали - значит, плохо спрашивал.
- Черт.
Вот оно, предчувствие, сработало, подумал я.
- Ага. Задержали, говорю. Двоих. Да мне самому только доложили - люди с ночи, запарились.
- Ты не танцуй вокруг, говори!
- Один - точно не твой, в розыске за банковские махинации, а у второго ксива была поддельная. Причем топорно сделана, любительщина какая-то. Но человечек мутный, сказки о себе рассказывает. Его закрыли на ночь, но пока не трогали, некогда было, - Богдан хмыкнул, помолчал немного и добавил. - Да и человечек как бы твой. Приезжай? А там решим.
- Уже еду, - сказал я.
Найти кого-нибудь живого в офисе - а живой оказалась все та же Танечка - распорядиться, что она остается за главную, сесть в машину, вырулить со стоянки, было делом двух минут.
Меня съедало любопытство, вообще не люблю, когда вмешиваются в мои планы. Я к своим клиентам бережно отношусь, что бы кто ни думал, и не люблю соскребать их со стен подъезда или с мостовой. Мне такая реклама вовсе ни к чему. И если кто-то хочет, чтобы она прогремела - то он слишком много хочет, и я сейчас это подробненько объясню. И по стенам его размажу, если понадобится. Лезешь в осиное гнездо - будь готов упасть с дерева и переломать себе руки и ноги, я убежден.
С нашей последней встречи Богдан, мне показалось, еще чуть прибавил в весе. Он был в форме - совещание в главке, похоже, пафосное дело.
- Ма-а-арк, - протянул он, обняв меня, - сколько лет, а ты все пацан пацаном. Студент, ей-богу, в жизни б не поверил, что такие дела проворачиваешь. Ты, когда ко мне первый раз пришел... я ж тебя за мелкого мошенника принял.
- Я помню.
- А меня вот наши гондурасы совсем довели, в форму пришлось влезть. Чертово подведение итогов. Более того, среди гондурасов завелась гондураска с бешенством матки и желудка - вообще ховайся.
- Что? Боюсь, я не совсем понимаю твой сленг.
- Баба в руководстве, Марк. Одинокая баба, сидит на диете.
- А-а-а...
- Да ладно, найдем ей кого-нибудь, успокоится. Может, по коньячку?
- Богдан, утро, будний день.
- Чем не повод? - он уже открывал шкаф и доставал рюмки.
- Я за рулем.
- Что, первый раз?
- Ладно. Но только по рюмочке, дело же.
- Подождет. Всю ночь ждало в камере твое дело - полчаса точно подождет.
Коньяк пришелся кстати - приглушил мою взвинченность. Да и когда коньяк бывает некстати?
- А лимон надо солью посыпать, - учил меня Богдан, - попробуй, не боись.
Главное, каждый раз учит одному и тому же, я уже смирился. Но после трех рюмок еще сильнее захотелось разобраться с "моим человечком".
- Что хоть говорят твои бойцы? - прервал я сетования Богдана о гондурасах и неумехах-подчиненных.
- Ну, что говорят, - он отставил рюмку и поскреб подбородок. - Ксиву у него при обыске нашли. Подозрительным им парень показался, вот и сунулись. Он молол что-то, адресом якобы ошибся. К кому шел - тоже ошибся, начал сочинять, что, может, перепутал с разбегу, с перепою. Они все одно и то же сочиняют. Безработный молодой парень, пальчики нигде не засвечены, особых примет нет, по ориентировкам - пусто. Чистый он. В смысле - был. Потому как за подделку документов может сесть. Ведет себя тихо, мирно, ксиву подделал в шутку. Шутник, значит. Шутник, который вздумал шутить аккурат по интересующему тебя адресу. А, да, и девочку надо еще проверить, совсем забыл.
- Ну и смотри сам - он сейчас упрется рогом, мы бумажки составим, а преступление это не тяжкое, мы его выпустить должны. Но тебе это на руку, ты за ним проследишь, и все, что тебе нужно, узнаешь. Это один вариант. И второй - можно напугать. Прижать хорошенечко, он юнец, наверняка в дело случайно затесался, никакого понятия ни о чем, и ксива детская. Я предлагаю прижать. За что и выпьем.
- Ну, давай.
И мы снова выпили.
- Люблю пугать наивных мальчиков, - разошелся Богдан, присыпал ломтик лимона солью, положил на язык и с удовольствием скривился.
Потом глянул на меня и хохотнул:
- Таких, как ты. Таких, каким ты прикидываешься. Только ты-то пуганый уже. Прям обидно. Ну что, пойдем, развлечемся? - и галстук форменный расслабил.
- Пойдем, - кивнул я, допил и закусил лимоном.
Возле двери кабинета, в котором сидел задержанный, Богдан остановился, развернулся и ткнул меня пальцем в грудь:
- Ты будешь плохим полицейским.
- Я?
- Да. А я - очень плохим. А потом, если что, позовем еще парочку совсем плохих. Ага?
- Думаешь, они понадобятся?
- Думаю - нет, - просиял он и толкнул дверь.
Парень в наручниках, примостившийся на стуле напротив стола дознавателя, поднял голову, и я сцапал Богдана за рукав и снова прикрыл дверь.