Утро... вон, и Небо восход чует - размыкает объятия, выпуская Землю, отдаляется, прячет глубины свои от глаз. Сейчас подарит последнюю свою росную ласку, да и укроет звезды цветастыми рассветными одеждами. А потом взойдет Солнце, потечет по высоким сосновым стволам медью да золотом, заиграет в траве дивными искрами. И настанет день, светлый, ясный, а ночь уйдет, тайны свои до времени спрячет. День - он для людей, для работы и заботы их...
Я люблю в лесу рассвет встретить. Здесь, на крутом берегу всё сосны - светло, радостно. А по низинам у нас больше ельник. Там и в ясный день лика солнечного не увидишь. За то наш лес Черным прозвали. Много баек про него сказывают: и что леший детвору тайной тропой в болота уводит, и что оборотень в глуши лесной живет, глупым охотникам глотки рвет, и про вещую птицу, которая любую правду откроет, только спроси да неустрашись - дай себя клюнуть до крови... Мужики-то наши леса боятся. А уж ночь в чаще скоротать - это и вовсе дело неслыханное.
Ну, то деревенские, не я. Я леса сызмальства не страшусь. В лесу я - дома.
Если по тропке, что по правую руку, вниз спуститься, на взгорок подняться, да в березнячок свернуть, стежки не теряя, как раз к избенке и выйдешь - неказистая избенка, маленькая, но мне родная - там мы с матушкой живем. Матушка моя ведунья здешняя, как и бабка, и прабабка были. Она всякую травку знает и от любой беды у нее снадобье да заговор есть.
А если налево идти - там деревня, Елшанкой зовется. Деревня немалая, люди в ней разные живут, матушка говорит, добрые... только я-то добра от них мало помню: все больше клевету да обиды. Это когда дитя в жару мечется, баба от бремени разрешиться не может, или среди скота хворь какая приключается, они к матушке с поклоном земным - помоги, мол, Зоря Лютовна, век не забудем, а как нет беды - ведьмой чернолесской кличут, да лешачьей бабой. А меня и вовсе не привечают: иди, говорят, Неждан-лешачонок своей дорогой подобру-поздорову, не ждали тебя здесь, да и ждать не станут... Матушка что, она только смеется да головой качает, да и мне обиды держать не велит - глупые, мол, они, что дети малые: неведомого пугаются, оттого и злятся. А доброе ли дело - на детей обиды копить?
Если бы это просто было...
А вот еще на днях случай вышел.
Ходил я силки проверять, двух зайцев добыл и уже домой возвращался, вдруг слышу: песня девичья. Голос чистый звонкий, что ручей студеный струится, переливается - Миленка, мельникова дочка поет, не спутаешь. Миленка - первая певунья у нас. И уж так мне песня приглянулась, что пошел я на голос, как щенок глупый на хозяйский свист. Подошел, смотрю - девка свой кузовок оставила, о грибах думать забыла: идет вкруг по полянке, мотив протяжный выводит, и глаза сияют, что звезды в морозную ночь. А как увидела меня - замолчала, побледнела вся:
- Что ж ты, Неждан-охотник, как зверь лесной подкрадываешься? Погибели моей хочешь?
- А ты не бойся меня, Миленушка, - отвечаю, - я ж не со зла. Дозволь только красой девичьей подивиться да песню дослушать - от песни твоей аж душе больно.
Зарделась девка, словно яблочко спелое, а потом говорит, этак игриво, с вызовом:
- Слушать - слушай, а глядеть не дозволю: не ровен час, сглазишь такими-то очами.
Глаза мои, и правда, таковы, что хоть совсем людям не кажи. У наших-то, елшанских, все больше серые да голубые, хоть, вон, как у матушки... а у меня мало, что цвет не тот, так еще и разные: правый карий - чужой, а левый зеленый - волчий. Люди говорят, этак Боги нечистых метят...
Что ж скажешь - опустил я голову, замолчал... а тут и мельничиха, баба вздорная, подскочила, в руке чертополох зажала:
- Ах ты, лешачий сын, чего к дочке привязался?! Да где ж это закон такой есть - честных девок пугать?! А ну топай своей дорогой, пока мужиков не кликнула! Коли девки тебе надобны - к лисункам своим мохнатым ступай, авось они ведьмака разноглазого не испугаются, - и пучком чертополоха прямо в нос тычет.
Взяла тут меня горькая обида: я, что уж, не пирог с малиной, баек красных не сказываю и зубы попусту скалить не умею, а и что зол - неправда: ни человеку, ни зверю зря обиды чинить не стану. Но и такое - кто ж стерпит...
Ничего мельничихе не сказал, повернулся, плюнул, да и пошел прочь. До избы добрел, зайти бы надо - а чую, не идут ноги дальше. Так и сел на пороге.
Матушка вышла, руками всплеснула:
- Ты зачем это, сын, на пороге уселся? Аль задумал что?
- Задумаешь тут, - говорю, - мне уж шестнадцатое лето минуло: я не дитя глупое - лучший охотник на сто верст вокруг... а деревенские меня как мальцом не привечали, так и ныне с глаз гонят. Что мне, в самом деле, к лешему сватов слать?..
Ну все ей и рассказал: и про песню, и про лисунку, и про чертополох...
А она смеется:
- Зачем тебе, Неждан, мельникова дочка? - говорит, - Певунья она знатная, спору нет, да балована, что боярыня. Чертополоха ведьмы только в детских побасках пугаются. А лисунку обижать - грех это. Лешие, они баловники, а только доброму человеку нет от них вреда. Они, как и мы, свой дом от гостей незваных берегут.
Она смеется, а мне все невесело. Молчал я, крепился - как такое-то матери родной можно? А потом не вытерпел, да и спросил:
- Мам, скажи, кто он?
Тут она смеяться перестала, вздохнула, этак, задумчиво и рядом на порог села.
- Зимой это было. Ночь, метель в лесу, мороз лютый... Батюшки в ту пору уж два года как не стало, одна я жила, попривыкла. А тут такой страх разобрал... и все чудится - стонет кто-то за стеной, меня кличет... Ну, я кожух натянула, да и пошла на зов. Долго шла. Вдруг вижу - лежит человек в снегу, замело почти, и ни души, ни следа кругом. Посмотрела - не шевелится, а дышит вроде. Вот и потащила в дом. Откуда он в нашем лесу объявился - того не ведаю, только, думаю, издалека: тулуп на нем богато расшитый был, оружие, кольчуга... тяжело - но доволокла все же. Раны были, да все легкие, а вот что крови много пролил, и замерз - то беда была. Я с него доспех да одежу стянула, на постель уложила, всем теплым, что в доме нашла, укутала. А потом разделась и рядом легла - отогревать.
Улыбнулась она светло, словно о радости большой подумала, и дальше:
- Долго его горячка не отпускала, метался да звал кого-то, не разобрать. Но все же выходила я его. Заботой, любовью своей на ноги поставила... А по весне ушел. Даже имени своего не оставил. Я знала, что уйдет. Семья у него, жена любимая, детки малые...
- Сказывал?
- Не сказывал, да разве ж я не ведьма? Лук, вот, тебе оставил. Говорил, для сына берег, как знал - меч-то в лесу ни к чему, а добрый лук мальчишке верно послужит: этот сработан славно, ни в дождь, ни в мороз не подведет. Еще наказывал: как сумеешь тетиву натянуть - дитем тебя не звать. Я не верила, дочку ждала. У нас ведь как: в пятнадцати поколениях дочки рождались. А ты, вишь, обманул ведьму-то...
Как увидела, что мальчонка, да глаза разные, правды таить не стану, испугалась я. Дар-то свой наша праматерь из рук самой Лады за честную любовь получила... а я, может, грешна перед ней? Может, так грешна, что и тебя - единственное счастье мое - не пощадит? А во сне пришел он ко мне, утешил: Зоренькой ясной называл, да велел Перуну поклониться: отец, мол, верой и правдой служил, не может быть, чтобы Боже сына покинул... Что ж, вон какой ты у меня сокол вырос, да и дар мой при мне остался. Значит, нет на нас божьей кары, чисты перед Ними и моя любовь и твоя жизнь. Вот как, сын. Уйдешь теперь?
- Почему еще?
- Да уж так... дитя в доме - гость, навек не удержишь.
Посидели мы, помолчали. Потом она поцеловала меня и сказала:
- Захочешь - иди. Раз сердце зовет, держать не буду. Только его не ищи. Ищи себя.