Аннотация: Странный тут выбор жанров. Это, скажем так, реализм, или психо-криминальная драма
Хороший сын
Он смотрел в окно на пробегающие мимо дома и машины, на по-летнему ярких людей, на деревья, на свежевысаженные вдоль фасадов клумбы и ни о чем не думал. Ему нравился этот способ: сесть в раздолбанный трамвай, в самый хвост, где сильнее всего трясет, и не думать. Просто ехать до конечной, раскачиваясь туда-сюда в такт стуку колес: та-там, та-там, та-там... просто таращиться в окно на мир, который не имеет к тебе никакого отношения и - не думать.
Мать сказала это утром, только проснувшись, видимо так уж не терпелось поделиться замечательной новостью:
- Наверное, ты будешь смеяться, но все срослось: я уезжаю. Неделю на оформление документов, еще дня три на непредвиденные обстоятельства и - "Прощай, немытая Россия!" Ричард уже ждет.
Он как раз разливал кипяток в чашки с растворимым кофе и сам не заметил, как плеснул себе на ноги.
- Чччерт!
- Ах... ты такой неуклюжий! Сколько раз тебе говорить: неужели нельзя аккуратнее?
Сделалось больно и обидно.
Занавески были желтыми, с большими разлапистыми подсолнухами. От этого свет, падающий из окна, тоже казался желтым, как масло, и слишком теплым, почти горячим. Свет заливал стену, выщербленную эмалированную мойку, исцарапанную плиту и новую скатерть в модную красную клеточку, на которую он только что поставил тарелку с бутербродами. На жаре колбаса и сыр покрылись жирными каплями, словно вспотели. В тени угла мягко, по-домашнему урчал холодильник. Он смотрел на бутерброды, на распечатанный пакет вчерашнего молока, и думал: "Как это было глупо - каждый день готовить, мыть посуду, убирать... и надеяться, что она передумает?"
- А как же я?
- Высохнет. Вода ведь. Или обжегся?
- Нет... если уедешь, как я один?
- Один? Сынок! Тебе двадцать пять скоро! Найдешь кого-нибудь, - и она засмеялась, словно это и в самом деле было весело.
Найдет он кого-то, как же...
- Это ты сейчас сидишь целыми днями, а вот годик-два и найдешь себе какую-нибудь... только смотри мне, хорошую девушку найди! Не как, вон, у Сергея Васильича жена-красотка. И шуба норковая, и сапожки-не сапожки... а ведь ни дня не работала. У нее, скорее всего, и профессии-то нет никакой, так, приживалка, за него, старика, вышла только ради денег. И не как та, рыженькая, ну, помнишь? С Юркой вашим еще гуляла? Так вот, я ее вчера в центре видела с черным каким-то...
Он не слушал, думал о Миле.
Милочка не была костлява, как принято у девушек, и от этого не считалась красивой. Но ему почему-то сразу понравились ее пышные груди, мягкие даже на вид, обтянутые джинсами упругие ягодицы, белые руки, усыпанные веснушками, маленький носик и лучистые глаза. Когда она курила с подружками на заднем дворе школы, он прямо прирастал к окну, забывая дышать каждый раз, как наманикюренные пальчики сжимали сигарету и с полуоткрытых губ девушки слетало легкое облачко дыма. От нее пахло духами и дорогим табаком, но ему хотелось, чтобы молоком и яблоками. Он так ей и сказал однажды:
- Люда мне не нравится, грубо как-то, лучше Мила. А пахнет от тебя яблоками и еще молоком.
Она засмеялась.
- ... девчонки-то сейчас знаешь, какие ушлые, такого, как ты, дурня, в два счета окрутят. Ты - парень видный, здоровый... ума, правда, немного, да кому он сейчас нужен, ум этот? Вон, их, умных, по биржам сколько. А у тебя еще и квартира. А что? Квартира у нас большая, в хорошем районе, вся тебе достанется.
- Нашел уже.
- Нашел? - Она замерла в недоумении.
- Сегодня к нам на ужин пригласить хочу. Только, мам, ты с ней подобрее, ладно?
- Ну что ж, посмотрим, что за птицу ты там "нашел"...
Милка схватила в прихожей сумочку и выскочила за дверь. Он бросился следом и едва перехватил в подъезде.
- Что случилось?
- Ничего! Руки убери.
Она раскраснелась, тяжело дышала и все норовила вырваться. Он притиснул ее к стене и хотел только одного - чтобы успокоилась и объяснила, наконец, в чем же дело.
- Мила, ну?!
- Это все твоя мать! Она сказала, что я толстая, неряха, что за собой не слежу...
Мила замолчала и разревелась.
- Не может быть, ты, наверное, не поняла. Мама - она добрая...
- Добрая? - девушка дернула плечами и вырвалась из объятий, - добрая?! Старая стерва! Мужика нет - вот и бесится!
Это она про кого так? Про мать? Про его маму?!
- Это ты про маму? - Вопрос повис в тишине. Внутри все вскипело, поднялось мутной пеной и выплеснулось наружу - он размахнулся и ударил. Звонкая пощечина эхом прокатилась по подъезду.
Мила ахнула, глаза ее как-то разом округлились и потемнели.
- Ну и беги к мамочке, - злобно прошипела девчонка и с особой издевкой добавила, - и спи с мамочкой, шепелявый!
Дверь гулко хлопнула, и он остался один, все еще не понимая, что случилось, лишь повторяя тихо: "И спи с мамочкой, шепелявый".
Он стоял у кабинок и ковырял облупившуюся на дверце краску. Мама разговаривала с тетей-врачом, которую воспитательница Елена Викторовна еще мудрено назвала "Логопед". Они говорили долго и скучно, а ему хотелось скорее домой, к своим книжкам с картинками, к мультикам и мягкому коричневому медведю Мише.
- Мамочка, вы поймите, тут, в саду, мы не можем всем деткам помочь - только смотрим и выявляем проблемы. У вашего сына дефект речи, и сам он не пройдет.
- Да ладно, какой там дефект? Ну, пришептывает немного.
- Пришептывает. И на "с" просвистывает.
- Ну и что? Я его прекрасно понимаю.
- Да вы-то понимаете, а в школе как же? Ведь от этого он может писать с ошибками, да и другие дети смеяться будут.
Краска отковыривалась плохо, то и дело больно застревала под ногтем. И все равно он уже наковырял из-под белого большое желтое пятно, когда мама, наконец сказала тете-логопеду: "Спасибо" и пошла к выходу.
Он радостно побежал следом.
- Маа, а мы когда в больницу пойдем?
- В больницу? Когда-нибудь.
- Потом?
- Потом.
- Потом-потом, да?
- Ну что ты пристал с этой больницей? Пойдем лучше мороженого купим.
- Ага!
Хорошо, что в больницу нескоро, в больнице страшно и всегда говорят: "тише, тише". Будто бы что-то плохое случилось. А мороженое он любит шоколадное. И мама у него - самая лучшая на свете.
- Мишка, моя мама - она самая лучшая. Она скоро придет. Она же обещала!..
Он сидел на ковре между диваном и креслом, прижав к себе игрушечного медведя. Свет он не зажигал - боялся, и к телевизору подойти через всю комнату было страшно. А еще страшнее было думать, отчего мама так долго не приходит? Она же обещала на чуть-чуть, а прошло уже много-много времени, часов, наверное, сто. А может и двести даже. Часы он не видел из-за темноты, но это и не важно...
- Потому, Мишка, что такие маленькие дети еще не понимают по часам. Так мама говорила, а она знает все.
Ну почему, почему она не приходит? А вдруг ее волки съели? Или напали разбойники? Она там кричит, зовет на помощь, а никто не слышит! Он замер, прислушиваясь к звенящей тишине пустой квартиры, и, кажется, даже услышал крик, где-то далеко, очень-очень далеко...
Щелчок открывшегося замка прозвучал как выстрел. Он зажмурился и, сам не зная почему, заплакал.
- Сынок, ты где?
В прихожей зажегся свет.
- Мама! Мамочка!
Он выскочил из угла, кинулся навстречу и наткнулся на выставленные руки с растопыренными, острыми, как гвозди, пальцами:
- Нет-нет! Не подходи - платье запачкаешь! Ты что, ревел? И штаны мокрые?! Фу! - красивое мамино лицо скривилось брезгливо и неприязненно, - Сколько можно в штаны мочиться?! Сейчас же сними! Вот тебе пижама, и не подходи ко мне, пока не переоденешься.
Усталый и зареванный, он стянул мокрые штаны, носки и кое-как двигая ногами, натянул пижаму.
Мама вернулась в комнату уже в халате, теплая и домашняя.
- Ну, вот и молодец, - ласково сказала она, - иди в кроватку, ночь уже давно.
"А все-таки моя мама - самая добрая" - шептал он медведю, засыпая.
Трамвай тренькнул и остановился.
- Конечная! - проблеяла худая злобного вида кондукторша.
Он все сидел, бездумно глядя в окно. Выходить не хотелось, но кондукторша шла между сиденьями, подбираясь к нему все ближе.
- А вам что, особое приглашение? Уснул что ли? Пьяный, поди? А с виду и не скажешь, - и в самое ухо, - Конечная, говорю! Освободите вагон!
Значит, надо выбираться в этот людный город, наполненный чужой суетой, чужими радостями и мечтами и плестись домой, куда сегодня совсем неохота.
Вот бы она уже уехала.
Или нет?
Нет! Нет-нет-нет! Как?...
И он бегом кинулся к дому, что на углу, всего в квартале отсюда.
- Наконец-то! Явился. А я уж думала, и проститься не успеешь - самолет через три часа. Давай, чайку на дорожку. Заваришь? А я пока еще раз документы проверю... ох, волнуюсь так, не представляешь!
Она, подтянутая, одетая с иголочки и накрашенная, как кинозвезда, нервно ходила по комнате, то и дело снимая несуществующие пылинки с элегантного костюма. Он подумал, что ни за что не дал бы ей сорока восьми. Тридцать пять от силы. И пошел на кухню.
Желтые в подсолнухах занавески и красная скатерть в клетку... все казалось таким родным и таким... никчемным. Как насмешка, как плевок: никому ты не нужен. Ни-ко-му... Он взял нож и попробовал пальцем. Острый. Осторожно, еще не веря в то, что делает, провел по запястью. Кровь выступила обильно, а боли совсем не было.
- Ты что это удумал? - Она стояла на пороге, прямая, непреклонная и злая, - мне ехать сейчас, а он капризы строит, как дитя! Вот, полотенце, завяжи... да убери ты от меня руки! Костюм запачкаешь!
Брезгливо кривящиеся губы... он сам не понял, как развернул нож и ударил. Прямо в белое кружево воротничка, в то место, которое показалось самым безупречным и чистым.
Что ж, ножи в их доме всегда были острыми.
Звонок заливался как сумасшедший. Он тяжело поднялся с дивана и побрел в прихожую открывать.
- А, это ты, баб-Лена, - привычно улыбнулся соседке, - а мамы нет.
- Да где ж она так поздно?
- Уехала. В Англию.
- В Англию! Это ж надо... а к хахалю своему что ли богатому?
- К нему.
- Вот ведь повезло бабе в ее-то годы... да-а... Ты руку, что ль, порезал?
- Да вот, нож соскользнул. Пустяки. А ты чего приходила-то?
- Приходила-то? Да сказать, что ваша эта неделя полы мыть... ну, теперь-то что, уж и не знаю...
- Я помою, баб-Лен, не хлопочи.
- Ну и хорошо, и молодец.
Когда дверь закрылась, семидесятитрехлетняя Елена Федоровна, дети которой давно жили далеко отсюда, с чувством сказала: "Вот ведь хороший у бабы сын", - и поспешила домой досматривать сериал про ментов.